Подводная монстрология (джен)

У меня теперь нет души. Ты ее украла, Сирена.

Я родился заново, когда гигантская ракушка распахнула свои створки и свет глубинных вод упал на меня.

Зачем ты украла мою душу, Сирена, разве сердца тебе было мало?

Молчишь. Смотришь. Ждешь, что скажу.

Но я не хочу говорить. Я тебе не благодарен.

Кем ты сделала меня? Чудовищем? Тварью?

За что ты так со мной, Сирена?

— Не смотри на меня так, Филипп, умоляю… — говоришь ты.

Я не Филипп. Это не мое имя. Это имя мне давали при крещении, так называли перед Господом мою душу, но теперь — я всего лишь безымянный монстр, чье горло сводит жаждой и чьи клыки чешутся, желая теплой крови.

Поджимая губы, смотрю на локти. Плавники тянутся от мизинцев к плечам, дрожат перепонки между пальцами. Боже, почему там, на берегу, я не видел этого? Почему это не казалось настолько мерзким? Почему не казалась мерзкой она?

— Я просил прощения, это, по-твоему, оно? — рычу я, резким движением хвоста сокращая расстояние между нами.

— Это шанс его получить, — отвечает она. — Я не должна оправдываться, я спасла твою жизнь. Теперь ты будешь жить.

— Лишив меня души, бессмертной души, ты думаешь, что помогла мне?

— Разве у меня нет души? — резко говорит она, и я не нахожусь с ответом. Я не знаю. Ни в одном толковании Библии не сказано, что у русалок есть души, там вообще нет ни слова о русалках. Служители Господа называют их языческими тварями, порождениями человеческой непросвещенности и, наконец, — простыми фантазиями. Я — фантазия? Определенно нет.

— А там, на земле, ты глядел на меня по-другому, — произносит Сирена, отворачиваясь от меня, — ты видел во мне что-то прекрасное.

— Видел. И вижу до сих пор. Но… — моя рука касается горла, — эта жажда… То, чего я хочу, — это кровь?

— Люди тоже хищники, — она пожимает плечами, — поплыли, мне нужно тебе многое показать.

Русалочий рынок — жуткое место. Здесь меняются частями тела, которые не нравятся. Бенедикта отдает Гвен свои нежные шелковистые волосы, получает взамен них рыжие кудри дикой растрепанности, но при этом избавляется от слишком пухлых губ, получая тонкие губки Гвен. И так — сотни раз, покуда все русалки не будут прекрасны. Сотни женщин мечтают о носе подруги, волосах мамы — так вот тут они бы нашли себя.

Когда Сирена привела меня сюда, меня чуть не стошнило. Цена красоты оказалась слишком высокой. Теперь, глядя на нее, я только и мог думать о том, сколько же раз менялась она, что именно в себе меняла, чтобы стать такой красивой и завораживающей.

— Мальчишка, какой же ты мальчишка, — отозвалась Сирена, когда я ей об этом сказал, — какая же разница, чьи у меня волосы, ведь я их люблю, а предыдущая хозяйка считала их некрасивыми. Может, они не мои, но я их люблю, я ими довольна, и я знаю, что я красивая.

С одной стороны — в этом даже был смысл. Тем более что русалов на рынке я видел исключительно с оружием и живностью для быстрого передвижения. Большинству мужчин было плевать на внешность. Когда я спросил об этом, Сирена лишь засмеялась, выпустив сотни пузырьков воздуха изо рта.

— И мужчины хотят меняться, Филипп. Просто им сложней признать, что это имеет значение.

На меня оглядываются. Каким-то неведомым способом по городу расходится весть о том, что я человек. Почему-то для жителей русалочьих скал я не схожу за своего даже при наличии жабр за ушами и хвоста. Неприязнь перекидывается и на Сирену. Спустя пару дней после моего появления ее даже вызывают к мэру города, и от него она возвращается бледная.

— Что случилось? — интересуюсь я.

— Мне запретили охотиться.

— Это же хорошо, ты перестанешь убивать.

— Много ты понимаешь, — тихо шепчет Сирена.

Я не понимаю ничего до того, как четверо русалов с копьями не появляются в нашем гроте. Точнее сказать, в гроте Сирены, в котором сейчас живу и я.

— Время платить налог, — произносит один из них, — и мы знаем, что платить вам нечем.

Я гляжу на тревожное бледное лицо Сирены, и мне страшно.

— Что нас ждет?

Темные глаза полны ужаса, ее страх поражает и меня.

— Русалку, что не приносит мзду, ждет лишь одно.

— Что?..

— Ты скоро увидишь.

Нас ведут в темную расселину у глубокой впадины. И я содрогаюсь от увиденного зрелища. Здесь сотни русалок, здесь сложены в груду человеческие тела и прикованы к мраморным столбам трое хрупких хвостатых тел. Они бьются, они кричат, они просят дать им время.

— Гвен! — кричит Сирена, и рыжая русалка оборачивается на ее крик. — Ты мне должна, помнишь?

— Чего ты хочешь? — яростно хлещет хвостом та. — Ты, изменница… Привела к нам человека.

Сирена резко выбрасывает руку вперед, и Гвен хватается за горло, не в силах выдавить ни звука.

— Если я погибну, ты знаешь, что твой голос я заберу. И все, дорогая, никаких тебе переглядок и бесед с моряками, и в следующий месяц ты отправишься вслед за мной.

— Чего ты хочешь? — Сирена шевелит пальцами, и голос к Гвен возвращается. Куда более миролюбивый.

— Ты знаешь, — отзывается Сирена.

— Ты бросишь меня там. Так в чем будет прок?

— В нем, — Сирена оборачивается на меня.

— Ты спятила. У него не хватит чистоты на это.

— Он спасал меня, погибая.

Я ничего не понимаю в происходящем, но речь точно обо мне.

— Ты даешь мне слово, что вернешься, Кицета? Я не хочу умирать.

— Я дам тебе свое дыхание в залог.

Кажется, они договорились. Нас ведут к мраморным столбам, но Гвен что-то обсуждает со стражниками, а затем достает мраморный рог-раковину.

Нас выпускают. Гвен дует в рог, и нас окутывает облако сияющих пузырьков. Я кружусь в темноте и вижу лишь, что Гвен, подняв кудрявую рыжую голову, идет к столбу вместо нас, а из бездны к ней поднимается огромная клыкастая пасть.

А потом — потом нас выбрасывает на песок, ночной купол неба раскидывается над нами, и чешуя и плавники, шипя, тают на коже.

Мы валяемся под лунными лучами и хватаем ртами воздух, загребая пальцами песчинки и дергая голыми ногами. На небе сияет полная луна, и в ее сиянии я не могу оторвать от Сирены взгляда.

Она в принципе прекрасней всего, что может быть в мире. Когда сморишь на нее, не верится, что такое прекрасное создание может нести смерть.

— Ты красивый, — вдруг слышу я и вижу взгляд Сирены. Пристальный, тяжелый. Словно она чего-то хочет от меня.

— Это лестно слышать от тебя… — и вправду лестно. Русалочий народ окружен красотой и придирчив к ней, я успел узнать это всего за несколько дней.

— Ты видел моряков, что приходят к нам, — тихо шепчет Сирена и подползает ко мне, — шрамы даже не самое жуткое. Они не знают, что такое бритва, и пьяны всегда, когда есть деньги. А ты… Ты не столь статен, сколь прекрасна и светла твоя душа.

— Не говори, пожалуйста, о душе, — хрипло прошу я. Я боюсь думать об этом. Боюсь, что за проданную ради жизни душу отправлюсь в ад. И на то божья воля, но как же я этого не хочу.

— Как скажешь, — тонкие пальцы касаются голой кожи, скользят по еще не высохшим каплям воды на ней.

— Не надо, — шепчу я, силясь побороть искушение. Сама она — иссушающее искушение, грех во плоти — улыбается пухлыми губами на тонком эфемерном лице. Я должен удержаться. Она заслуживает любви, а не этого.

— Ты ведешь себя как мальчишка, — отзывается Сирена, глядя на меня, — у нас нет храмов. Лишь только твое желание. Хочешь ли ты?

Сказать бы, что нет, — но это ложь чистейшей воды. От одних ее касаний по коже ползут мурашки.

— Зачем тебе моя душа, Сирена, зачем ты втягиваешь ее в грех?

— Грех ли любовь? — шепчет она мне в губы, и я уже не могу сдержаться. Вцепляюсь в ее плечи, вжимаю в песок, до исступления покрываю поцелуями гибкое нежное тело. Моя, моя, пусть сегодня, пусть сейчас, душу и так не спасти, но она — моя.

А потом — потом она долго целует меня и сидит поодаль от набегающих волн, глядя на луну, а я вспоминаю произошедшее на морском дне. Будто спала с глаз пелена.

— Что вообще случилось там?

— Видишь ли, мой народ служит Левиафану тысячи веков, — отзывается Сирена, — хоть мы и питаемся кровью — но нам плевать, чья это кровь, да и она не весь наш рацион. Лишь так — для магии. И убивать нам необязательно. Но Хозяин хочет есть. Если он не получает еды — он поднимается на поверхность, а сначала уничтожает колонию русалок. И вот когда он поднимется — поверь, людям придется еще хуже, чем сейчас.

Если в моем мире и происходили перемены ценностей — это явно из тех случаев. У меня нет повода не верить ей.

У берега прибита шлюпка. Сирена кривится, но в ней находится одежда, правда, Сирене вновь достается лишь мужская рубашка, от штанов она отказывается.

— Тебе лучше отводить от меня глаза, Филипп, — тихо произносит Сирена и, морщась, встает на ноги, — ты очень легко поддаешься чарам.

— Чарам?

— Пока ты не пробовал крови — ты еще не русал. Не наш. Человек с рыбьим хвостом. Русалки могут зачаровывать людей. Русалов — нет.

— Так ты меня чаровала?

— Да, — коротко отвечает Сирена, — немного, но точно больше, чем ты того хотел.

Я сглатываю. Я не знаю, что сказать. Не знаю, что думать. Лишь иду за ней, глядя на кровавые следы, остающиеся на песке.

— Может, я тебя понесу?

— Ты не знаешь, куда идти.

Да, действительно — продираясь сквозь лесную полосу, я бы не нашел дороги в это место.

— Ты говорила, у вас нет храмов.

— А это и не храм, разве не видишь? — отзывается Сирена, опускаясь на колени перед статуей. — Это капище.

— Кто это?

— Нептун, — Сирена складывает ладони и что-то шепчет, склонив голову перед кудрявым старцем, отлитым из золота, воздевающим над головой трезубец.

— Морской бог?

— Ты много знаешь о языческих богах, — усмехается Сирена.

— Ересь надо знать в лицо.

— Я ведь тоже ересь в глазах твоего бога? Или бездушное исчадие ада?

Час назад она шептала мое имя и стонала. А сейчас смотрит на меня с горечью и болью. Все-таки я мало понимаю женщин. А русалок — и того меньше.

— Я не знаю, не мне судить о чужих душах. Зачем мы тут?

— За этим, — Сирена опускает пальцы на трезубец статуи, — это древнейший артефакт, который способен поразить Левиафана.

— Ну так в чем же проблема?

— В том, мой друг, что этот артефакт дастся лишь мужчине и лишь достойному. Кого бог сочтет достаточно благородным.

Я смотрю на спокойное лицо Сирены. Речь явно идет обо мне.

— Что там с Гвен?

— Она заменила нас у Левиафана, поручившись, что мы сможем освободить народ русалок от него.

— А если не сможем?

— Все просто. Я умру, как только Гвен призовет мое дыхание. А ты станешь человеком в ту же секунду. Ты ведь хочешь этого, Филипп?

— Я умру?

Сирена смотрит на меня долгим взглядом, но качает головой.

Я молчу, не в силах ничего сказать. Снова стать человеком? Обрести бессмертную душу? Но толку в той душе, если я пройду мимо тех, кто нуждается в моей помощи.

— Не отвечай прямо сейчас, — тихо произносит Сирена, — мне не нужен твой срочный ответ. Левиафан сначала жрет мертвых, слушая пение русалок. Но помни, что времени не так уж и много.

И уходит в сторону побережья.

Пару секунд я смотрю на статую Нептуна. Мне не по себе глядеть в каменные глаза статуи.

— Сирена, — я пробираюсь среди кустарников, находя взглядом кровавые следы на камнях и листьях, и, уже выбираясь из этой зеленой полосы, обмирая, слышу хохот. Хохот многочисленных мужчин с побережья.

Я никогда не был смельчаком. Хотя бы потому, что всегда был слабым.

Растил в себе силу духа, старался истреблять из души зачатки гнили и греха, а все равно — нет-нет, да и ощущал в себе слабину.

Похоже — это контрабандисты, хозяева шлюпки. Их четверо, они окружили Сирену, пытаясь содрать с нее тонкую рубашку. Сирена скалится и шипит, одного из мужланов ударила веслом их же шлюпки.

Бегом несусь к статуе Нептуна. То, что я выдираю из пальцев статуи золотой трезубец, вполне тянет на богохульство, но мне нужно оружие. Хоть какое-то.

Сирену уже опрокинули на песок, и двое уродов гогочут, зажимая ее в клещах своих рук, одновременно хватая ее за грудь. Я просто рычу от бешенства. Трезубец с легкой руки отправляется в спину тому, кто, похабно скалясь, лезет под рубашку моей Сирены.

Твари. Мерзкие отвратительные твари. Двое других, завидев меня, хватаются за оружие, но что-то рвущееся из груди помогает мне. Подхватить с песка камень и с силой ударить первого же противника по виску. А потом… Потом на губах и языке солоноватый привкус, по венам катится жар, на грудь капает кровь, чужая кровь, а Сирена смотрит на меня, распахнув глаза и открыв рот.

— Ты…

К моим ногам падает тело. Из его разорванного горла фонтаном хлещет кровь. А я стекаю на песок, пытаясь удержаться за воздух, потому что земля начинает резать ступни так, будто я хожу по ножам.

Допустим, я вырвал из рук статуи трезубец. Технически — это мог сделать кто угодно. Почему теперь Сирена журчит о моей избранности и о том, какие неведомые перспективы мне откроются?

Это просто трезубец. Гарпун. Его удобно метать, им удобно ловить рыбу, но как поразить им змея, который может обвить своим телом парусник и раздавить его, — я не знаю. В глазах плывут круги от солнца, и ступни горят, истекая кровью, пока я хромаю к воде. Соленая вода должна прижигать открытые раны, но когда ноги становятся хвостом, мне ощутимо легчает.

— Как ты? — спрашивает Сирена, глядя на меня.

— Приемлемо, — выдыхаю я, погружаясь в воду с головой. Меня окутывает свежесть, меня окутывает свобода, и это упоительное чувство.

Левиафан живет в бездне. Даже после крови — я не сразу могу разбирать происходящее в глубоководном полумраке.

И все-таки, можно ли сохранить душу, будучи не человеком? Сегодня я убил троих. Троих омерзительных тварей, по ошибке оказавшихся людьми. Но не мне их судить. Верно ли я поступил? И как можно было поступить иначе? Оставить Сирену одну? «Возлюбить ближнего своего»? Сейчас эта фраза вызывает лишь лютую ярость.

Но у Сирены не будет Небесного Царства, если верить Церкви. И на суде небесном ее тоже не будет. А значит, не воздастся ей за смирение и терпение. Как быть при этом русалкам? По каким заповедям беречь душу?

— Филипп, ты готов?

Я не готов ни капли.

Я не понимаю, что делать.

Я лишь понимаю, что кто-то сказал, что трезубец, оторванный от идола, должен повергнуть морскую змею, у которой в пасти поместится три меня.

С какого-то момента нас ведет пение. Прерывистое, со сменяющимися голосами и перебивающееся утробным низким рычанием.

Три русалки скукожились на уступе над мордой Левиафана, пожирающего тела принесенных ему жертв, и поют что-то, сменяя друг друга, чтобы не потерять голос. Змей устроился не на самом дне впадины, но вблизи от очередного темнеющего своей глубиной разлома.

Левиафан слышит нас — или ощущает, как дрожит вода, расступаясь перед нами. И меня встречает злобный взгляд желтых с вертикальными красными зрачками глаз.

Я оказался прав. Трезубец Нептуна — никакое не оружие. Просто гарпун.

Им мне удается выбить змею глаз, и я едва не лишаюсь оружия, застрявшего в истекающей черной кровью глазнице. В последний момент я все-таки высвобождаю трезубец и тут же оказываюсь вжатым в тяжелый камень на дне впадины. Прямо перед моим носом возникает черный и драный ботинок недоеденного утопленника, но мне не до этого — ни единая корабельная мачта не весит столько, сколько тело Левиафана, навалившегося на жертву.

В глазах темнеет, когда туша соскальзывает с меня. Я, ничего не понимая, оглядываюсь и вижу, как Сирена падает на дно и как из пальцев ее выпадает копье с раковиной на острие. Откуда оно? Возможно, змей сожрал кого-то из стражников. Из пасти монстра капает кровь, но Сирена — моя Сирена — падает вниз, погружается в самые глубины океанической тьмы.

Она так красива, так отважна, такие, как она, не должны умирать.

И я снова грешу — снова познаю ненависть. Ненависть клубится во мне грозовыми тучами, концентрируется и кипит под кожей, устремляясь прочь. Подводную мглу освящают яркие вспышки света, и трезубец раздирает окружающую нас воду разрядами молнии.

Вы знаете, сколько нужно молний, чтобы прожарить тушу громадного змея? Очень много. Но во мне достаточно гнева, ярости и боли, чтобы справиться с этим быстро и броситься вниз — на глубину. Поймать ее безжизненные руки и прикосновением трезубца пустить по телу крохотную молнию. Сирена, вскрикивая, распахивает глаза, и ее падение прекращается.

Жива, жива, я всего лишь душу ее в объятьях и срываю с томных губ поцелуй. И только попробуйте сказать, что я не заслужил.

Гвен смотрит на выплывшего меня долгим взглядом.

— Ты знаешь, что только что сверг царя океана с его трона?

— И? — оторопеваю я.

— И сам стал царем, — заканчивает другая — худенькая, со светлыми волнистыми волосами и озерно-голубыми глазами, — таков порядок.

— Я не хотел. Не знал…

— Жалеешь?

— Да нет, наверное, — я бросаю взгляд на Сирену, и она загадочно улыбается. Кажется, я понимаю далеко не все.

— Интересно, какую ты выберешь королеву, — улыбается Гвен. Странно так улыбается — будто бы заигрывая.

Сирена хихикает.

— Он женат, девочки, — насмешливо произносит она и стискивает мой локоть, — вчера перед сияющим ликом Селены мы венчались, и она дала свое благословенье — во мне уже живет его дочь. Скажем — одна из пяти. Так что придержите свои зубки. Королевами вам не бывать.

Кажется, я должен гневаться, что она не сказала, каким способом заключаются у русалок браки. Но есть ли разница, если результат меня устраивает?

— Вот ведь… — Гвен презрительно кривится, не выказывая ни капли почтения, — человеческий поскакун. Все побыстрей…

— Уважай своего короля, — Сирена хлещет Гвен хвостом по запястным плавникам, — и у него есть имя, запомни это.

— Ну и какое же? — шипит та, потирая голову. Сирена медлит. Не хочет говорить мое настоящее имя. Могу понять. Оно только для нее. И я молчу, глядя на нее. Я назвал ее для людей. Для русалок ей называть меня.

— Тритон, — отзывается Сирена, глядя на меня, а я, улыбаясь, крепче сжимаю пальцами трезубец, — царь Тритон. Да здравствует же царь.