Ритм сердца (джен)

Гудки — равномерно тихие и бесконечно далекие — были первым, что я услышала, придя в себя, и единственным, что связывало меня с реальностью на протяжении нескольких бесконечно долгих минут, пока в нее не ворвались голоса. Совершенно незнакомые — они звучали будто издалека. Казалось, что люди говорят на неизвестном мне языке, потому что звуки упорно отказывались складываться в слова, а слова в предложения. Постаравшись сосредоточиться, я смогла различить свое имя в их речи. Эмили. Я — Эмили. Мне хотелось что-то сказать, как-то отреагировать, но я не смогла. Я просто лежала и слушала звуки, привыкала к реальности и пыталась осознать происходящее. Мысли путались, я не могла сосредоточиться, лишь голоса становились все громче. Мисс Эмили Лайтмен пришла в себя — кажется, они этого не ожидали...

Потом появились запахи лекарств и еще какой-то химии. Но их все заглушал другой запах — запах крови. Никогда до этого я не задумывалась, как пахнет кровь, но почему-то была уверена, что пахнет она именно так. Тонкий, слишком тонкий, но от этого еще более тошнотворный запах, вселяющий животный, подсознательный ужас. Впрочем, в тот момент страшно не было. Бояться просто не осталось сил — по большому счету мне было уже все равно. Там и тогда для меня все закончилось. И не говорите мне, что конец — это новое начало. Я не верила в это тогда, и не верю до сих пор.

Осязание вернулось ближе к вечеру, когда закончилось действие обезболивающих. И лучше бы этого не происходило: болело, казалось, все, повязки натирали, заживающая кожа нестерпимо зудела. Тело будто пронзали тысячей раскаленных игл. И все, чего мне хотелось — чтобы это просто закончилось. Ну, еще и стакан воды.

Вы когда-нибудь замечали, насколько вкусной бывает вода? Сколько разных оттенков можно ощутить, когда делаешь первый за долгое время глоток. Когда просто радуешься возможности сделать его самостоятельно, даже если еще не в силах удержать стакан. Жаль только, что это для меня оказалось последним приятным событием.

Зрение так и не вернулось. Врачи отказывались делать прогнозы и, наверное, разводили руками, но я этого не видела — кругом была темнота. С нее начиналось утро, с ней проходил день, с ней наступал вечер. Мне предлагали верить, что все будет хорошо: лживые стандартные фразы. Мне не нужно было зрение, чтобы понять — все это ложь. Интонация, тембр голоса, учащенное дыхание — этого было вполне достаточно. Если бы я могла пошевелить руками, то заткнула бы ими уши, но приходилось просто лежать и слушать. Я не задавала вопросов — зачем, если правды я все равно не услышу?

Лишь с приходом родителей мне становилось легче: мама сидела возле постели и просто говорила. Обо всем на свете. Я сама просила ее не молчать. Это было немного похоже на то, как было в детстве, когда она рассказывала мне волшебные сказки. Так что, если очень постараться, можно было представить, что вокруг темно, потому что давно наступила ночь, а утром снова взойдет солнце.

А потом пришел Джордж — его пустили ко мне всего на пять минут, хотя врачи были против даже такой мелочи. Он держал меня за руку и говорил, кажется, боясь замолкнуть хоть на минуту, не позволяя мне вставить и слово. Я чувствовала, что ему от этого становится легче. Словно сведенные судорогой вначале пальцы постепенно расслаблялись, речь переставала быть такой прерывистой. Чего он боялся? Я не знаю, ведь тогда все самое страшное было позади, по крайней мере, так говорили врачи.

Два шага вперед и вдоль стены налево, на ощупь повернуть ручку, десять шагов направо, аккуратно взяться за поручни и, отсчитывая ступеньки, спуститься вниз. Их было ровно двадцать три. Раньше я никогда не обращала внимания на такие детали. Когда-то моя жизнь была подчинена другим правилам, другим приоритетам. В ней не было времени просто на минуту остановиться и подумать, насладиться пейзажем или видом звездного неба. Но даже если бы я знала, что все так обернется, вряд ли бы жила иначе. Мне всегда было куда торопиться.

Каждое утро я пыталась открыть глаза, но тугие повязки не позволяли сделать этого. Каждое утро приходилось напоминать себе, что, возможно, это не навсегда, но и надежды оставалось все меньше.

Домой я смогла вернуться лишь спустя месяц после того, как пришла в себя. Я тогда почти не могла ходить, поскольку совсем не ориентировалась в пространстве, впервые за последние десять лет нуждалась в чужой помощи и чужом присутствии. Джордж всегда оказывался рядом, чтобы протянуть руку или подставить плечо. Благодаря ему я нашла силы встать и начать передвигаться по дому. Пускай медленно, держась за стены, но постепенно я привыкала ориентироваться в этой беспроглядной темноте, которой теперь мне представлялся мир. Я задавалась вопросом — как скоро забуду цвет неба, травы или любимых лилий, зацветающих каждую весну у меня в саду. Той весной я могла наслаждаться только их запахом...

День за днем я привыкала к новой жизни, все чаще стала оставаться одна, заново училась самым простым вещам. Несколько раз обжигала руки, просто пытаясь заварить себе чай, и бесчисленное количество раз набивала синяки, просто передвигаясь по дому, а однажды едва не устроила потоп. Иногда от собственной беспомощности мне хотелось плакать, но я не могла даже этого.

С каждым днем надежды оставалось все меньше, с каждым днем я все меньше верила словам. Джордж... Он был рядом все время. Старался упростить мою жизнь как мог: заботился, поддерживал, волновался, уходя на работу, и постоянно звонил, чтобы узнать, не требуется ли мне помощь. В какой момент я перестала верить ему? В какой момент стала искать двойное дно? У меня появились новые привычки. Лишенная возможности видеть его лицо, я прислушивалась к дыханию, брала за руку, пытаясь почувствовать пульс. Я хотела разобраться, где правда, а где ложь. Не понимала, как он может продолжать верить, когда я практически сдалась. Его слова казались неискренними и фальшивыми.

«Это не навсегда. Через полгода можно будет сделать операцию, ты сможешь видеть, Эмили», — сколько раз я это слышала? И почему каждый раз эти слова звучали все более фальшиво. Это был бег по замкнутому кругу. Единственное, что мне оставалось, — верить. Вот только верить я не умела, мне нужны были подтверждения.

Поначалу Джордж не понимал, почему я все время хватаю его за руки, почему стараюсь находиться ближе. Наверняка он думал, что причина была в слепоте, но долго так продолжаться не могло...

Был четверг, часы только отбили девять ударов, когда хлопнула входная дверь. Я сидела в комнате и слушала музыку — едва ли не единственное удовольствие, которое теперь было мне доступно. Наверное, было темно — я уже перестала по привычке щелкать выключателем, заходя в комнату. Раздавшиеся шаги показались мне непривычными, хотя я ни секунды не сомневалась в том, что это Джордж. Когда он зашел в комнату, я почувствовала запах алкоголя. Едва уловимый, но я бы не спутала его ни с чем. Странно, но после того, как я потеряла зрение, все чувства как будто обострились в десятки раз.

Мне хотелось что-то сказать, но я не знала — что, поэтому просто молчала. А еще изнутри царапала обида. Нет, даже не на то, что он задержался, а на то, что не предупредил. Когда я успела стать такой эгоисткой? Он подошел ко мне, я только почувствовала прикосновение к плечу, однако не успела поймать его руку, когда он пошел дальше. Будто боясь обжечься или, наоборот, причинить мне боль.

— Как прошел день? — он говорил тихо и безэмоционально. Голос доносился со стороны окна.

— Как всегда, — мне захотелось взять его за руку, но я усилием воли заставила себя остаться на месте.

— Извини, я задержался — у начальника был день рождения. — Я могла чем угодно поклясться, что он в этот момент не смотрел на меня. Просто отвернулся, отмахиваясь, как от надоедливой мухи, хотя я даже не спросила его о причинах. В голове будто зажглась надпись «он врет», но правда была мне не нужна: я привыкла к тому, что знаю ее лучше других.

— Ничего, — я с трудом узнала собственный голос. — Ты не обязан все вечера проводить со мной.

Он промолчал, я слышала лишь его равномерное дыхание. Эта тема поднималась далеко не впервые — меня удивляло, зачем он возится со мной. И, если говорить откровенно, то на его месте я бы точно поступила по-другому. По сути нас ведь ничего не связывало: очередные отношения, даже не самые длинные в моей, да и его тоже, «карьере». У нас не было детей, совместного имущества, богатого общего прошлого, а теперь, скорее всего, и будущего. Только он почему-то пытался убедить меня в обратном, но жизнь все расставляла на свои места.

На прошлой неделе он задержался, потому что было много работы, во вторник попал в пробку, сегодня — день рождения начальника. А еще в прошлом месяце он поменял туалетную воду. По отдельности эти мелочи ничего не значили, но мое сознание, утомленное поисками лжи в бесконечной темноте, сразу сложило их в единую картину и сделало «логичные» выводы.

Из сада донесся запах отцветающих пионов — я так погрузилась в свои мысли, что не заметила, когда Джордж успел открыть окно. Нет ничего хуже запаха увядающих цветов. Такой приторно-сладкий, сохраняющий еще прежние мягкие ноты, но с совершенно отвратительным привкусом разложения. Внезапно мне захотелось закурить, чтобы хоть как-то заглушить этот мерзкий запах и свое не менее мерзкое ощущение от разговора. Но сигарет, естественно, не было — от этой привычки я избавилась очень давно, вот только теперь мне нужно было чем-то заполнить образовавшуюся пустоту, и сигаретный дым был бы идеальной альтернативой.

Я так и не привыкла ходить по улицам, просто терялась в этом многообразии запахов и звуков. Казалось, что мир живет собственной жизнью, а я всего лишь сторонний даже не наблюдатель, а просто маленькая лишняя шестеренка, которая не нужна этому отлаженному механизму. Тогда я впервые вышла на улицу одна. Пыталась идти, простукивая пространство перед собой палкой и иногда опираясь на нее. Далеко не все последствия аварии прошли к тому времени. Никогда дорога не казалась мне такой долгой. Чтобы преодолеть всего пару кварталов, мне понадобилось несколько часов. Миллион раз я останавливалась, чтобы прислушаться к шуму машин и голосам людей. Мне хотелось понять, как выглядит мир, хотелось его увидеть.

Когда я вернулась домой, у меня тряслись руки. Едва захлопнув за собой дверь, я, привычно придерживаясь стены, быстро вышла на веранду и, забравшись в кресло с ногами, открыла пачку сигарет, но даже не сразу смогла прикурить. Лишь успокоившись и отдышавшись, я смогла затянуться.

Именно в таком виде застал меня Джордж — не знаю, сколько я так просидела и сколько выкурила сигарет. К его приходу пачка была практически пуста, а в воздухе витал насыщенный аромат вишневого табака. Кажется, он о чем-то говорил, но я не слушала — просто позволила отвести себя наверх, словно куклу, которой постепенно становилась.

Это было по-настоящему странно — потерять возможность выполнять большую часть привычных дел, действий, но это было только начало. Следом стали пропадать желания, и даже стремление вернуть зрение постепенно сошло на нет: я превращалась в марионетку, подчиненную простым бытовым нуждам, все дни стали похожи друг на друга. Утро всегда начиналось с голоса Джорджа — он почему-то считал своим долгом отвести меня на кухню. Его голос, наполненный жалостью, бесил до невозможности — раньше он никогда так не разговаривал. Мне иногда просто хотелось закричать, оттолкнуть — все, что угодно, лишь бы остаться одной, но каждый раз я останавливала себя, напоминая, что он мне нужен. Что я его люблю.

Когда-то мне нравилось сидеть и обводить пальцами лицо Джорджа. Ему эта привычка была не по вкусу, но он позволял мне эту маленькую слабость. Он всегда меня любил, я была в этом уверена. Каждая черточка его лица говорила об этом. Но я потеряла возможность видеть, потеряла возможность точно знать правду. Люди лгут — это то, чему меня учили с раннего детства, и то, в чем я убедилась, став старше. Когда-то я боялась повторить судьбу отца, боялась одиночества, к которому свелась его жизнь, но потом поняла одну простую вещь — одиночество лучше лжи. И долгие годы жила, придерживаясь этого принципа, пока в моей жизни не появился Джордж.

Вот только зачем я ему теперь? Слепая калека, получеловек. Якорь, который будет только тянуть его ко дну. Просто обуза... И каждый день я понимала все четче и, наверное, даже порадовалась бы, что у него появилась отдельная от меня жизнь, если бы не воспринимала ложь настолько близко к сердцу.

Единственное, что я видела в те дни, был свет фар едущей навстречу машины. Он преследовал меня по ночам, сначала чуть ли не каждый день, но потом стал появляться все реже и реже. Я просыпалась под визг тормозов и скрежет металла и, кажется, своими криками будила даже соседей в доме напротив. После таких снов я долго не могла уснуть, и хотелось бы сказать, что сидела и смотрела в пространство, но я лишь могла смотреть в темноту, а Джордж сидел рядом и гладил меня по спине. Никогда раньше я не замечала, какие холодные у него руки.

Слишком многое в этой жизни мы воспринимаем как данность. Слишком привыкаем полагаться на себя, свои силы и возможности. Мы не задумываемся, что будет, если их вдруг не станет. Лишившись возможности видеть лица людей, я стала сходить с ума: даже отец никогда не был таким параноиком. За каждым словом мне мерещилась ложь. Я цеплялась к интонациям, к построению предложений и верила только в одно — мне все врут! Все без исключения: периодически звонившие друзья и коллеги, встречающиеся соседи, родители и, конечно, Джордж. С него-то все и началось.

Обычный день, один из сотен таких же. Я проснулась от настойчивого пения птиц и солнечного света, который я хоть и не видела, но хорошо чувствовала кожей. По нажатию кнопки часы на прикроватной тумбочке неестественным механическим голосом озвучили время. Половина десятого, странно...

— Джордж, — позвала я негромко, сама не понимая, зачем я это делаю. Неужели я все-таки привыкла к его присутствию в моей жизни?

Но в ответ — тишина, только скворец продолжал все так же насмешливо петь свою песню. Неожиданно я почувствовала себя маленькой и одинокой, хотя к тому времени вполне самостоятельно справлялась со всеми рутинными делами. Но почему-то в тот день все валилось из рук, портя и без того не самое радужное настроение. Еще и телефон, как назло, молчал, а я была слишком горда, чтобы позвонить первой, поэтому так и провела день, накручивая себя.

Джордж вернулся около пяти вечера, даже солнце еще не успело зайти. Он шумно дышал, и создавалось впечатление, что он торопился. Возможно, так было на самом деле, но меня это не волновало. Он вошел как всегда, тихо прикрыв двери, и, едва слышно ступая, прошел в комнату. Казалось, он не хочет, чтобы я заметила его присутствия, избегает моего общества, и видит бог, я его понимала, но не могла простить.

— Прости, меня срочно вызвали на работу, — он не оправдывался. Просто констатировал факт. Никаких эмоций и уж тем более вины в его тоне не было. «Прости, меня вызвали на работу», «прости, я тебя больше не люблю», «прости, мы не можем больше быть вместе» — эти фразы одинаково бы звучали в его устах, и для меня в тот момент были почти равнозначны.

Он что-то еще говорил, но я не слушала, лишь чувствовала прикосновения его рук, его дыхание, его запах, и мне все это казалось чужим и фальшивым. Я была уверена, теперь все это принадлежало не только мне — есть кто-то еще. Кто-то, с кем у Джорджа, в отличие от меня, есть будущее.

— Уйди, — сглотнув, тихо попросила я, прерывая его на полуслове. — Просто оставь меня.

— О чем ты? — он отстранился, но все так же продолжал держать меня за руку. Я слышала, как бьется его сердце — слишком быстро.

— Если ты боишься, что будешь выглядеть подлецом, то можешь сказать всем, что это я тебя бросила, — слова срывались с моих губ, как удары хлыста. По его гордости, по собственным мечтам и шансам на относительно счастливое будущее. — Не калечь свою жизнь. Я того не стою.

— Эмили, я... — он попытался что-то сказать, но я не верила словам. Больше — нет.

— Я устала от лжи, Джордж, — я оттолкнула его руки и медленно встала — он не мешал мне. — Я так больше не могу, прощай, — и вышла из комнаты.

На кухне я нащупала сигареты и закурила. Сколько раз я произносила эти обвинения? А сколько до этого сдерживала их в себе? Но я не могла больше терпеть эту агонию. Лучше один раз разрубить этот узел, чем мучить себя и его, поставить точку и пытаться жить дальше в одиночестве. В конце концов, разве я не смирилась этим задолго до того, как встретила Джорджа? Но стоило лишь на миг поверить, что счастье возможно, как судьба сделала очередной поворот: прощаясь с Джорджем, я прощалась с остатками надежды.

Я слышала, как он собирается, ходит по дому в поисках своих вещей. Минуты, казалось, превратились в часы — время отказывалось идти, как будто давая мне шанс передумать, но окончательное решение уже было принято. Наконец хлопнула входная дверь, и в доме воцарилась тишина. Я медленно опустилась прямо на пол и закрыла лицо руками. Единственным свидетелем моей слабости был скворец, который продолжал за окном петь свою песню. Ничего не изменилось, жизнь продолжала идти своим чередом.

Через два года я смогла снова открыть глаза. Очертания предметов расплывались, солнечный свет заставлял жмуриться, но я снова могла видеть. Я смотрела на постаревшее лицо отца и плакала, даже не пытаясь стереть слезы. Именно он был рядом со мной все эти годы, именно его голос вел меня во тьме и наконец вывел на свет. Мне пришлось заново открывать для себя этот мир, заново привыкать к себе, возвращаться к работе и обычной жизни. Это оказалось тяжелее, чем я думала, и главной проблемой было как раз одиночество.

Оставшись одна в собственном доме, я все чаще вспоминала Джорджа, особенно когда натыкалась на забытые им предметы, которые просто некому было убрать. Прошлое, как водится, ворвалось в мою жизнь совершенно неожиданно и имело весьма странную форму. Я с удивлением достала из конверта диск и абсолютно белый лист бумаги. На нем не было написано ни слова, лишь присмотревшись, я поняла, что письмо напечатано шрифтом Брайля. За годы слепоты я, естественно, научилась читать его, но не ожидала столкнуться с ним теперь, когда все осталось позади.

Я села на кухне, закурила сигарету и заскользила пальцами по строчкам. И с каждым сантиметром что-то во мне словно обрывалось — слезы закапали, оставляя на бумаге мокрые пятна.

«Здравствуй, Эмили.

Прости, что пишу тебе, но оказалось, что я не могу уйти, не попрощавшись. Если ты это читаешь, то значит, меня уже нет в живых.

Ты была права, я врал тебе. Но прости, я просто не мог иначе. Я не мог нагружать тебя еще своими проблемами, поэтому и ушел по первому твоему слову. Не уверен, что ты поверишь мне сейчас, но надеюсь, ты однажды сможешь посмотреть запись и узнать, что я не вру. Знаю, что тебе должны скоро сделать операцию, и надеюсь, что темнота отпустит тебя, и ты снова станешь той Эмили, которую я так любил. Той всезнающей, самоуверенной, язвительной, но справедливой и честной. Жаль, что мне больше не суждено увидеть тебя.

Я знаю, что мое сердце отсчитывает последние удары. Оно бьется быстрее положенного, будто пытаясь наверстать упущенное. Ты принимала это за признак лжи, а врачи — за один из симптомов рака.

Прощай, я надеюсь, ты еще встретишь человека, которому сможешь верить.

Будь счастлива, Эмили».