Сталкер (джен)

Со стороны они выглядят вполне земными, но отсюда видно: они словно мечутся между мирами. (с)

Крыса говорит:

— Черт! — и в расстроенных чувствах пинает дверь.

Дверь стальная и что важно — наглухо запертая. Двери-то все равно, а вот ботинок слегка мнется. Крыса отходит на пару шагов и оглядывается по сторонам. Пустой двор скрипит ржавыми качелями и чавкает грязью под ногами, морось туманом висит над онемевшим городом. Серые квадраты окон — слепые пятна. Стальная дверь — продолжение кирпичной стены.

Куда ни ткнись — везде не работает.

— Черт! — повторяет Крыса, вглядываясь в неосвещенный проем, втиснутый между домами так, будто пожалели места. — Кажется, придется еще немного здесь поторчать.

Выход в мир — исписанная ругательствами темная подворотня. Дома напирают друг на друга и сдавливают этот проход, превращая его в узкий лаз.

Во дворе смеркается, Крыса опирается локтями на мокрые перила и закуривает. Затем садится прямо так, на бетонные ступеньки, и свободной рукой стаскивает с плеч рюкзак.

В рюкзаке все, что хочешь. Просто закачаешься.

Запустив руку на самое дно, она вытаскивает журнал. Заказ Черного. Черный почитывает журналы, а в последний раз он еще попросил принести ему налобную повязку. Курить он бросил, сигарет теперь не заказывает. Но сигареты — это первое, что покупает Крыса, когда оказывается в Наружности. Потому что они нужны не только ей самой, но и вообще почти каждому.

Черный — вожак, и Черный — белая ворона — он ведь все тот же, только теперь заказы его не ограничиваются простым «купи мне». То помоги ему угнать автобус, то достань водительские права. Но если автобус был поистине дурацкой затеей (его затеей), то водительские права — нет. В Наружности без прав нечего даже садиться за руль. Это всем известно. И Черный — верзила с бритой под ноль головой, с повязкой на лбу и по статусу вожака без песьего ошейника. И этот Черный, не боящийся говорить про Наружность, не боящийся просить помощь в угоне автобуса, этот Черный знает: чтобы увезти кого-то на автобусе, нужно уметь управлять этим автобусом. Даже если он вполне себе небольшой. А чтобы усесться за руль и хоть куда-то доехать, желательно иметь водительские права. Пускай даже самые что ни на есть фальшивые.

Черный хочет выпуска. Черный хочет увести за собой народ.

А еще он вожак. И Крыса не может просто так отослать его к чертовой матери.

И ему всяко-разно об этом известно, потому что держится он ничего. Хоть и подходит как-то осторожно, немного сбоку. Он не подкрадывается, его вообще трудно не заметить на шумном, сплошь заваленном матрасами Перекрестке, но Крыса не замечает.

На полу чавкают и сосутся.

До выпуска остается всего-то пара недель. Кто-то из девочек с мальчиками играет в войну, кто-то любится.

Крыса здесь почти что одна — на диване. Остальные кучками и попарно, хихикая и щиплясь, расползаются по матрасам. Кто-то вываливается прямо на пол, но им уже все равно — это их бесконечность. Крыса дергает ногой и не смотрит по сторонам. Ей скверно. Она ждет ночи.

Когда кто-то падает рядом с ней на диван, старая пружина бьет ее по заднице. Крыса морщится и опускает глаза в отражение на груди. В одной бирке танцуют белые скелетики на черной ткани. Повязка ей знакома, Крыса вертит зеркало с безразличным видом и ничего не говорит. И Черный не говорит, только смотрит серьезно. Смотрит не в глаза настоящей Крысе, а в глаза Крысе из отражения. Хотя кто из них более настоящий, не ответит и сама Крыса.

Кивнув, будто соглашаясь с невысказанной мыслью, Черный говорит:

— Привет, — почти дружелюбно.

Крыса настороженно наблюдает за его отражением, Черный тоже взгляд не отводит, и она бросает ему безразличное «ага». Отражение ведет себя смирно, Крыса не собирается пока уходить. Но разговор решительно не клеится.

Черный трет затылок под банданой и еще минуту молчит.

— У меня к тебе дело, — говорит он наконец и ищет ее взгляд.

Крыса сколупывает лак с ногтей.

Многих раздражает, что разговаривая с ней, невозможно поддерживать зрительный контакт. Крыса об этом прекрасно знает, но не считается с чужим мнением. Она никогда никому не смотрит в глаза, если на то нет веских оснований. С Черным их нет. Поэтому, закинув ногу на ногу, она просто покачивает ботинком. Филин, сидящий на кромке матраса, отползает к стене, чтобы его не задело. Но ни единого протеста так и не высказывает.

Черный пристально следит за ситуацией. Возможно, вожачество неплохо на него влияет, но это дело вовсе не Крысы. Дела Крысы обычно заканчиваются вылазками в Наружность. Так уж выходит.

Но дело Черного, как вожака, не может остаться только его делом. И Крысе это, конечно, не очень-то нравится.

— Скоро выпуск, — говорит она, пожимая плечами.

Бежать в Наружность ей больше не хочется.

Наружность — удушливый мирок, где и за просто так убить могут. Всякий раз уходя, она отчетливо понимает, что может не вернуться.

— Скоро выпуск, — покладисто соглашается Черный. — Дело как раз к выпуску.

Качнув ногой, Крыса садится поудобнее, складывает руки на груди и коротко бросает:

— Ну и?

Черный поджимает губы и долго собирается с мыслями, прежде чем заговорить. Он даже просит ее не смеяться. От удивления Крыса кидает быстрый взгляд на его сосредоточенное лицо — не шутит. Крыса морщит нос и ничего не отвечает.

Ясное дело! Какое может быть смеяться.

— Наверное, ты слышала, — начинает Черный, — все вокруг только и толкуют об автобусе…

— Может быть, — уклончиво отвечает Крыса. — А тебе-то что?

— Я хочу достать им этот автобус. Как думаешь, могла бы ты мне помочь?

— Не знаю, — сухо отвечает Крыса, не раздумывая.

Черный вклинивается в ее мысли, убедительно заявляя:

— Ты знаешь Наружность, я знаю, где достать этот автобус. Мне понадобится только проводник. И немного поддержки от толкового человека.

— Дурацкая затея, — выносит вердикт Крыса и поднимается на ноги.

— Подожди! — кричит Черный и вскакивает следом. — Странные все какие. Боятся выпуска, боятся говорить о Наружности.

— Ну и чего?

— Да ничего. Просто говорю, что их бы это немного успокоило.

И к удивлению Крысы, это срабатывает. Успокаиваются, конечно, не все и не полностью. Все-таки весна. Все-таки выпуск.

И к удивлению Крысы, став вожаком, Черный действительно задумывается об окружающих. Может, только о состайниках. Может, и нет.

Но Черный говорит, что знает, где достать этот автобус.

И водить он умеет. Ну, более-менее.

И с водительскими правами он что-нибудь придумает. Сам.

Так Черный говорит.

Но там, где автобусу положено быть, его нет, и Крысе приходится самой с этим разбираться, разыскивая другой автобус. Потом она интересуется у Черного, знает ли он, как завести этого монстра, как им управлять и куда желательно заглядывать, если он заглохнет. Черный кивает и говорит, что дальше сам как-нибудь разберется.

— Спасибо, — говорит он. — Может, и права как-нибудь получу, не такая уж это сложность — водить, — и смотрит на нее выжидающе, а когда ответа не следует, добавляет: — Как думаешь?

Крыса так не думает.

— Вряд ли, — говорит она, невесело усмехаясь. И уходит. Поразмышлять.

Потом решает, что достанет эти чертовы права. Не потому, что Черный теперь вожак и его нельзя просто послать к черту. Не потому, что Черный старается сделать что-то во благо состайников — ей-то с этого что? Но Крыса чувствует свою причастность к делу и ответственность за него. И ей дико хочется поскорее с этим покончить, отделавшись и от Черного, и от Наружности. От всего. Ей не нравится ни причастность, ни ответственность — в любом проявлении. Она сама по себе, и об этом тоже все знают.

Поэтому она складывает рюкзак и собирается немного прогуляться, надеясь, что вылазка займет ночь. От силы — две. Собирается она быстро.

На чердаке сухо, пыльно и отчетливо пахнет кофе.

На чердаке чужой замызганный плед с пятнами от кофе, чужие кружки с остатками кофе и чужая хвостатая тень, которая на дух кофе не переносит.

Крыса курит, сутулясь и прижимая к себе колени. Сигарета в одной руке, карманный фонарик — в другой. Перочинный ножик спрятан на дно рюкзака; лезвие, следуя верной привычке — под ноготь. Сигарета последняя, тусклый луч фонарика кое-как подсвечивает даже пыль — батарейки садятся. У люка к пожарной лестнице брошен потрепанный и полупустой рюкзак. Крыса собрала его к вылазке, пока дожидалась полуночи, чтобы в коридорах погас свет.

Ночь — время маньяков и лиц, страдающих раздвоением личности.

Ночь Крысу не пугает, у нее есть фонарик, перочинный нож и лезвие под ногтем. В конце концов, она хорошо обута и может за себя постоять.

Она переводит взгляд на полоску света, идущую из-под руки, и гасит источник пальцем. Нужно купить блок сигарет, батарейки, журналы и сладости. Это стандартные заказы. Если завтра — почти сегодня, считая, что время уже после полуночи, — она добудет фальшивые водительские права, то можно браться и за обычные покупки. Докурив, она бросает сигарету в кофейную кружку и поднимается, в темноте оглядываясь по сторонам.

Крыса уверена, что здесь не одна, так же, как и в том, что это очередная ее навязчивая идея. И от этого нет какого-нибудь лекарства, если только, быть может, одно — никогда больше не оказываться в Наружности.

Так себе лекарство на самом деле.

Но уж в этом дирекция ее с удовольствием бы поддержала. Никто не любит эти бесконечные отлучки. Терпят их тоже, должно быть, с теряющимся терпением.

Иногда Летунов всерьез разыскивают в Наружности. Как беглецов. И если найдут — если вдруг сумеют схватить — то обязательно вернут и не только запрут в Синюю Клетку на неделю-другую, но и пропишут какое-нибудь успокоительное. А может, и чего покрепче.

Поэтому Крыса обычно уходит далеко. Так далеко, что и не помнит уже, что есть Дом и где его место. И возвращается потом, будто по чистой случайности. Через неделю или через месяц, которых словно и не было. Как будто ешь не в себя и не своими ногами ходишь.

В Доме время идет не так, как в Наружности. Где-то время идет своим чередом, а где-то в него что-то подмешивается. Что и где — так просто не разберешься.

Странное чувство, и Крыса думает, что для здешних, оставшихся в стенах Дома, времени прошло больше, чем для нее самой. Ее вылазки летят мгновением, одно слово — летунство.

Иногда уходя, она чувствует беспокойство и разочарование. Чужое беспокойство. Чужое разочарование.

Когда она, подхватив рюкзак, выходит из комнаты, Кошатница вздыхает из своего угла, с трудом сдерживаясь, но ничего не говорит. Крыса понимает почему. Ни Рыжая, ни Русалка в комнату не вернулись, что неудивительно. В последнее время они частенько остаются ночевать в четвертой. Стая не против, Крысе все равно, и только Кошатница всеми силами выказывает свое раздражение. Силой взгляда и силой голоса.

Кошатнице ужасно одиноко. Она провожает Крысу взглядом до самой двери. И дальше бы следила, если б только могла. Но она не может, и только кошки сверкают из всех углов своими фонариками-глазами.

Крыса не нервничает под их взглядами, просто выходит за дверь, ничего не сказав. Она никогда ни с кем не прощается. Даже если уходит надолго. Даже если уходит, может быть, навсегда. Берет заказы и делает ноги; и если везет, вскоре возвращается. И пока ей везет. Так везет, что она не считает, что ей нужна удача или слава, а что еще в таком случае могут пожелать, она понятия не имеет. Впрочем, как и желания узнать.

Она бесшумно прикрывает дверь и ищет в кармане фонарик. Недолго думая, включает его. Все равно ходит она так шумно, что узнать, кто идет, можно издалека. А вот добраться впотьмах до чердака — сложная задачка.

И вот Крыса шагает, шурша ботинками по ковру. Луч фонарика скачет по протертым в нем дырам. Пройдя весь девчачий коридор и пролеты лестниц, Крыса поднимается на пустеющий тихий чердак. Здесь всегда одиноко. Здесь она курит, изредка поглядывая в окно и проверяя достаточно ли во дворе стемнело.

План всегда одинаков и прост.

Нужно пересечь двор, стуча ботинками по остывшему асфальту, найти дыру в сетчатом заборе, которая скрывается за кустами и опавшими листьями. Пролезть на ту сторону и вновь замаскировать этот проход, чтобы только собака и отыскала его, вынюхивая землю чутким носом. А потом нужно идти. Быстро идти, стараясь не попадать под свет уличных фонарей. Добраться до тихой кирпичной трехэтажки, проникнуть на чердак, и вот тут уже можно передохнуть. Перевести дух и смежить веки.

Поднявшись на ноги, Крыса подхватывает рюкзак и забрасывает его на плечи. Мысленный план действий прокручивается без запинок и непредвиденных ситуаций, как всегда в голове и бывает. Остается только в очередной раз воплотить его в жизнь.

Спустившись по пожарной лестнице, которая метра полтора не доходит до асфальта, Крыса спрыгивает и с легким хлопком приземляется на ноги. Она прислушивается к уличной тишине, погасив фонарик и привыкая к темноте. Потом еще пару минут разыскивает дыру в заборе и пробирается через нее, цепляясь одеждой за проволоку и ветки. Наконец оказавшись по ту сторону, Крыса отдаляется от Дома на безопасное расстояние.

У нее есть цель. У нее есть план. В кармане джинсов и рюкзака шуршат деньги.

Все обещает получиться.

В конце концов, последняя вылазка может оказаться не такой плохой. По крайней мере, никто не станет мешаться под ногами. Как частенько бывало в прошлый раз. С Черным и его автобусом.

Черный не слушал ее советов и давал свои — на правах вожака. Ругался, что Крыса курит в неположенном месте, и нервно дергал ее, всячески поторапливая. Черный — странный тип, который бросил курить и вместо того начал ходить в спортзал и читать книжки.

Но от журналов своих он так и не отказался.

Крыса вздыхает и тушит окурок. Пролистнув несколько картинок, она заталкивает журнал в рюкзак. От мокрых холодных ступенек у нее замерзает задница. И журналу тоже дождь чести не делает.

За углом шуршат автомобильные шины, тарахтит двигатель, и жизнь вообще кипит. А здесь пусто. В рюкзаке у Крысы припрятаны отмычки, и она даже немного умеет ими пользоваться. Только нет от них сейчас никакой пользы.

Вскрыть замок, отворить дверь, бесшумно прокрасться по лестнице… и все. Дальше нет ни одного варианта самостоятельных действий.

Продрогнув, Крыса наконец поднимается на ноги.

На двери ободранные клочки объявлений о продаже и ремонте бытовой техники, но ни одного о том, что ей нужно. Просто об этом никто не говорит вслух. Просто в Наружности тоже есть вещи, которые не могут быть выше Закона. Но и Законы у них здесь свои, с этим Крыса более-менее разобралась пару лет назад.

И «ждать» здесь тоже иногда работает. Железная дверь нависает над ней и давит на плечи. Но Крыса ждет весь день напролет, а затем уходит. Злее, чем была до этого.

Возвращается к этой двери на следующий день и вновь ждет до самого вечера, но ничего опять не происходит.

На третий день все идет наперекосяк. Но Крыса считает, что это хотя бы можно назвать «сдвинуться с мертвой точки».

О том, что здесь можно добыть водительские права, она узнает у старого знакомого, который с гордостью всем представляется — Рожа. Хотя Крысе всех редких знакомых в Наружности хочется обзывать незнакомцами. Она их знать не знает, но не это даже главное. Важнее то, что она не может им должным образом доверять.

У Рожи на роже татуировки. Много. Разных. И рожи там тоже, наверное, есть, Крыса не вглядывается.

— Я по делу, — говорит она вместо приветствия.

В комнате гадюшник, конечно, но ничего ни серьезного, ни совсем ужасного. Бутылки от пива, сигареты и пепельницы, кучки одежды и клочки бумажек — ничего такого, чего не найдешь за чьей-нибудь дверью в Доме. Но у Рожи здесь обустроен салон, хоть и низкого класса, зато на полке отдельно и почти бережно хранится машинка для татуировок. Крыса ее отлично помнит. Именно этой штуковиной Рожа набил ей Вшивую, которая теперь недружелюбно скалится с плеча.

— Ты? — Рожа лыбится, не поднимаясь из кресла. Долговязый, небритый и татуированный, он походит на пса паскудной породы, который сожрет кость, вырвав ее с хозяйской руки.

Крыса смотрит на него непроницаемым взглядом и молчит. Тихо здесь, совсем безлюдно, даже слышно, как мухи жужжат, обхаживая тарелки с огрызками.

Года два назад, когда Крыса попросила набить ей крысу на плече, он не задавал вопросов о причине такого выбора, но уверял, что она еще вернется.

— Первое тату — это как посвящение, — говорил он. — Потом хочется еще и еще…

Наверное, он знал, о чем говорит, хотя Крыса никогда до сих пор так сюда и не возвращалась.

Зато у Рожи не только рожа вся в татуировках.

— Соскучилась по малышке? — спрашивает он, кидая взгляд на тату-машинку. На Крысу он никогда пристально не смотрит. Ни тогда, ни сейчас. Вряд ли знает, но может быть, жопой чует, что лучше не вглядываться. Не дожидаясь ответа, он говорит: — Перед ней никто не может устоять, так где бьем...

— На это нет времени, — перебивает Крыса и сует ботинок в проем двери. Здесь замки заедает на смерть, хоть бейся в них, хоть рвись. — Можешь подкинуть идею, где быстро и без вопросов сляпают водительские права?

— Крыса? — удивляется Рожа, будто впервые ее видит. — Что с тобой, Крыса? Нахрена?

Будто она просит пистолет или коллекцию метательных ножей, а заодно и просто всех его кухонных ножиков.

— Понятно. — Она прикрывает глаза и отворачивается. — Ну конечно, откуда тебе-то знать.

— Напомни мне, — просит он, колупая прыщи на подбородке, — почему я должен помочь?

Сузив глаза, Крыса бормочет:

— Не должен.

И когда она уже хочет скользнуть за дверь, слышит тяжелое слово:

— Пожалуйста? — со смешком.

Крыса замирает. Опускает взгляд на ботинок, удерживающий дверь в тот мир, откуда тянет свежестью.

— Пожалуйста, — сухо повторяет она и не ограничивается этим. — Наглая морда, пожалуйста, я сильно тороплюсь.

Рожа издает звук похожий на кряканье. Довольный. Он говорит:

— Минутку, дай хоть мозгами пораскинуть.

Потом возится в глубоком кресле, вытаскивает бумажки из его нутра и наскоро их расписывает. И только тогда протягивает все это ей, чуть приподнимаясь в кресле. Его вытянутые ноги обуты в тяжелые ботинки, как у Крысы. Чтобы пинаться. Она уже видела, во что с их помощью можно превратить лицо.

У Рожи на роже шрамы, спрятанные за татуировками. Их она тоже когда-то видела.

— Если станут докапываться, не говори, что от Рожи. У меня долги.

Крыса выхватывает листок и топает к выходу.

— И да, — говорит он, — пока ты не ушла, это насчет тату. Захочешь — приходи, сделаю. Тут все чисто, ну, ты знаешь.

Крыса неопределенно дергает плечами, не оборачиваясь. В комнате гадюшник. Вовсе никакой не особенный — гадюшник, как и везде. И только отгородившись от него дверью, Крыса говорит:

— Спасибо, — а сама печально кривится. Ей не нравится навещать свое прошлое.

И стоять под железной дверью с тяжелым замком ей тоже не сильно-то нравится. Здесь до нее не то чтобы докапываются, но и вообще нет никого. Ни живых, ни мертвых. Крыса просиживает у порога к ряду два дня.

На третий ожидания сдвигаются с мертвой точки, и Крыса так этому рада, что готова перетерпеть все прочее.

Хотя резко обрушившаяся на город темнота ее тоже напрягает.

В крохотном дворике, со всех сторон обнесенном домами-трехэтажками, как защитными стенами, темнеет быстрее, чем в лесу. С темнотой к двери подкрадывается человеческий силуэт — тонкий и невзрачный, если бы кто-то решил взглянуть на него днем.

Крыса немного нервничает. И потому спрыгивает со ступенек, освобождая доступ к двери.

На деле силуэт — человек, завернутый в плащ, с прикрытой капюшоном макушкой. На деле человек — такой же человек, как и все.

О том, хорошо это или плохо, Крыса понятия не имеет.

А он карабкается по лестнице, держась за перила, долго копается в карманах в поисках ключей, и наконец отпирает дверь. На Крысу он никакого внимания не обращает.

Без пристальных взглядов ей труда не составит проверить в порядке ли лезвия и ножи, но она этого не делает. Просто идет следом, шаг в шаг.

За дверью несколько узких коридоров и лестница в подвал. В подвале — кабинет. Стол, заваленный просроченными штрафами, рассыпанной стопкой фальшивых визиток по продаже старой техники и какими-то рекламными листовками. Среди всего этого мусора на краю стола возвышается компьютер. Уже жужжит, освещая стол искусственным голубоватым светом. Включается. Стул с мягкой подкладкой и низкой спинкой. Полка для бумаг. Глянцевая картинка, вырванная из журнала, на месте окна. И корзина для мусора. Все как полагается.

Выпутавшись из плаща и отбросив его в сторону, человек приземляется на стул. Мужчина с проседью в волосах и мешками под глазами. С минуту он шарит руками по столу, а еще другую — взглядом по монитору. Потом он курит, роняя пепел на бумаги, видимо, где-то там запропастилась пепельница. И только когда от сигареты остается половина, он поднимает глаза и спрашивает:

— Ну?

Нетерпеливое «ну» для терпеливо молчавшей Крысы. И она даже рта не успевает открыть.

— Я этим не занимаюсь, — говорит он, с безразличным видом пытаясь поймать ее взгляд.

Крыса разглядывает завалы на рабочем столе: папки, разлинованная бумага, погрызенные колпачки от ручек. Компьютер светит бледно-голубым. Глаза у Крысы слезятся, будто в лицо надуло песчаным ветром.

— Нужны водительские права, — объясняет она и показывает ему деньги. Обычно работает.

Но он только скептически за ней наблюдает, а затем качает головой.

— Ничем не могу помочь.

Крыса не вздыхает. Видит бог, она хотела по-хорошему, но кого теперь это волнует. Она тянет короткое:

— Хм-м… — и сдвигает с лица челку.

Взгляд даже менять ни для чего не нужно, он всегда такой — холодный и убийственный. Глаза она прячет в зеркалах. Зеркала, эти четыре бирки на груди, они для защиты. Но защищают они не Крысу, а тех, кто вокруг нее. Таким взглядом и убить, говорят, можно. Крыса об этом однажды слышала.

Она смотрит в упор, не используя ни зеркал, ни разноцветных стекол. Слабовидящая — вдруг! — с мутными плывущими очертаниями предметов перед глазами, но не сбитая с толку.

Крыса знает, что она здесь делает. И остается только желать, чтобы и завтра она это знала.

Крыса не моргает. Глаза стекают по бледной коже черными разводами — последствия дождя, туши и трехдневной вылазки.

И этот человек, этот человеческий силуэт, он все равно что попал. И он даже больше ничего не спрашивает — засмотревшись, он давится сигаретным дымом. Глаза его слегка выкатываются, он кашляет, цепляясь пальцами за край стола. Крыса не спешит ему на помощь.

— Нужны водительские права, — вместо того повторяет она.

Не моргая и не отводя взгляд. Потому что иначе никак. Потому что у всех есть преимущества, и надо пользовать их, пока можешь. Вот Крыса и смотрит на него своими черными настороженными глазами.

И он не дышит, это заметно. Его грудь не вздымается, лишь слегка дрожит рот, а лоб — весь в складках — покрывается потом. Лицо в целом немного краснеет. И Крыса торопится договорить до конца:

— Деньги есть, фото нет. Это срочно.

Пока он не умер.

Она выкладывает на стол огрызок бумажки с нужными записями и немного помятых купюр в залог. Закидывает рюкзак обратно на плечи и ищет взглядом настенные часы.

Часы здесь есть, времени в них нет, стрелки застыли на цифре десять. Крыса прикидывает, сколько дней, часов и минут она торчала под дверью, прежде чем попала внутрь. В конце концов, думает она, дело не во времени, ну, не только в нем.

Слышится хрип, Крыса одергивает себя от размышлений.

— Завтра в это же время, — говорит она.

И ее голос… он… отпускает.

Мужчина с проседью в волосах — неужели они еще немного посерели? — судорожно сжимает руки на своем горле и открывает рот. А потом он с шумом делает глоток воздуха. Будто первый. Он вдыхает и выдыхает, пока голова у него не начинает кружиться. И тогда его развозит, он шатается, даже не вставая со стула. Взмокший от пота, засмотревшийся и похолодевший, он совсем как рыба. От него даже пахнет не столько дымом, застывшим под потолком в подвальном кабинете без окон, сколько чем-то протухшим. И он говорит:

— Да.

Задыхается, но говорит:

— Конечно.

— Он такой… — Крыса кривится, подбирая слова. — Белобрысый с квадратной челюстью, подберите что-нибудь невзрачное, — просит она и поднимается по лестнице, а он все продолжает говорить медлительным гипнотическим тоном:

— Конечно… конечно…

Выйдя на улицу, Крыса останавливается на крыльце. Двор тоже больше не дышит: качели не скрипят, и морось в темноте теперь не кажется туманом. Крыса щелкает зажигалкой. Долго щелкает, просто заполняя этим звуком безжизненный вакуум. Наигравшись, закуривает и курит опять же долго, может быть, и не одну сигарету, и даже не две. А докурив последнюю, еще немного стоит, опираясь на перила и глядя в пустые окна напротив.

Некоторые из них заколочены. В некоторых до сих пор есть свет. Некоторые заброшено стоят, как черные пустые провалы. В последних, поговаривают, любят селиться всякие бесы. И просто безродные скитальцы, которым и так сойдет.

Отведя взгляд, Крыса признается сама себе:

— Боюсь, когда-нибудь болтовня морских существ меня доконает, — и только тогда уходит.

* * *

Несмотря на кличку, Крыса не любит подвалы, предпочитая им чердаки. Как-то давно она заприметила один — незапертый и ненужный — под крышей очередной трехэтажки. Чердак пустовал, жильцы дома саму ее не замечали.

Воспользовавшись этим однажды, она стала приходить сюда всякий раз, когда находилась где-то поблизости. Подальше от Дома, поближе к железной дороге и противоположной окраине города.

Крыса пробирается внутрь за полночь, не зажигая свет и стараясь не топать. Уходит утром. Обычно выбирается на крышу, а через нее вниз по пожарной лестнице.

На крыше тепло, и светит солнце. На крыше гнездятся птицы — длиннокрылые и шумные — они падают вниз и летят. Они всегда летят. Вниз Крыса не смотрит, а на крыше бывает только затем, чтобы спуститься по лестнице.

Люк на чердаке закрывается изнутри, есть окно и небольшой запас кофе. Здесь даже припасен плед и несколько кружек. Но Крыса не спит в Наружности. Обычно старается не засыпать, но, конечно, случается всякое.

Временем в Наружности она управлять не умеет. Тут всегда так, что и глазом моргнуть не успеешь, как пройдет месяц, и вот уже выпал снег.

Крыса сталкивается с подобным постоянно. Не знает, куда уйдет, не знает, когда вернется.

Поэтому она никогда не ложится спать, но иногда все же просыпается.

Просыпается обычно, где попало, не имея понятия, о чем был сон. Сон ли? И чувствует себя распоследним беспамятным прыгуном, пытаясь разобраться в сложившейся ситуации.

Поэтому всякий раз возвращаясь в Дом, первым делом Крыса дает себе нормально отоспаться. А потом уже можно раздать все заказы и с чистой совестью слинять за угол, спрятавшись ото всех. Есть где.

А вот в Наружности — нет.

С наступлением темноты, она добирается до уже знакомой подворотни, чтобы незаметно проскользнуть во двор. Отыскать нужную дверь и спуститься по лестнице.

В кабине все как прежде. Та же картинка на стене, тот же компьютер, тускло подсвечивающий рабочий стол голубоватым сиянием. Человек за ним лежит головой вниз. На клавиатуре. Одна его рука свисает вдоль тела, на другую он опирается всем корпусом. С голубоватой подсветкой на шершавой ткани пиджака.

Крыса инстинктивно отшатывается и замирает столбом у двери. Шипит:

— Черт побери!

Во рту у нее появляется кислый вкус. Крыса не знает — от слов или от увиденного. Она сплевывает прямо на пол, если уж хозяину этой конторки плевать, то ей и подавно.

Только дыхание у Крысы почему-то спирает.

Ей кажется, он откинул копыта. И может быть, кто-то ему в этом помог. Может быть. Кто-то.

А потом по комнатке разносится тихий храп, утопающий в сгибе его локтя. Спящий лежит мордой вниз. Такой умиротворенный.

— Эй, это я, — произносит Крыса, протягивая к его плечу ладонь, но не решаясь коснуться. — Я приходила вчера, как насчет заказа?

И ее даже радует, что спит он, отвернув к стене голову. Лица хотя бы не видно. Разошедшихся губ с капельками слюны в уголке рта и подрагивающих ресниц. Не видно.

— Ну эй! Проснись, черт!

Крыса пинает ножку стула, но спящий только всхрапывает погромче и что-то бубнит.

А где-то в этом вонючем помещении спрятано то, что ей нужно. Среди вороха забытых изувеченных листочков. Где-то здесь, точно где-то здесь…

Думает Крыса недолго. Совесть ее никогда не мучает, потому что все, что было — прошло. И даже этот момент, поднимись она по лестнице и вырвись во двор, станет прошлым.

Крыса шарится в ящиках стола, наскоро просматривая бумажки. Удостоверения личности. Телефонные номера. Штрафы за парковку. И совсем уж неразборчивая дребедень. Крыса скидывает все это в общую кучу, ворохом разлетающуюся по полу. Не уходить же теперь с пустыми руками. Водительские права на имя Черного обнаруживаются в самом нижнем ящике. Крыса пробегает по ним беглым взглядом, цепляясь за фотографию. Не абы какая, конечно, но сойдет.

Уходя, Крыса бросает взгляд на спящего и поправляет рюкзак. Деньги за заказ она уносит с собой, ей-то еще точно пригодятся.

На улице свежо и немного ветрено. Крыса не останавливается на крыльце и бесшумно покидает темный дворик, зажатый в тиски трехэтажек. Проскальзывает через подворотню, и вот он — свет! Сердце бешено колотится, и ей даже становится жарковато в этой ее кожаной куртке с эполетами, но без рукавов. Застыв под одиноким уличным фонарем, Крыса недоверчиво таращится на свою длинную тонкую тень. С хвостом и двумя головами.

Ничего не меняется.

Их здесь всегда двое. И она это чувствует, здесь — особенно. Наружность не тот мир, где можно побыть одному и посидеть на месте, подманивая к себе добычу. Это она поняла еще года три назад в первую свою вылазку.

Потом она потеряла сон, потеряла хвост, потеряла нормальный ход времени.

А нашла только тень. Свою собственную, причем даже уже не первую.

Поэтому когда засыпаешь, надо помнить, что нельзя видеть сны. Крыса никогда об этом не забывает, но сны — это не то, чем можно легко управлять. Особенно если ты — всего лишь человек в Наружности. Пускай даже Летун. Пускай даже Летун со стажем.

Пробуждение в ложные рассветы, когда света нет, превращает ее в кого-то другого. У этого другого внешность Крысы и ее способности: ходить, говорить и даже драться, что немного выходит за границы понятия «постоять за себя». У этого другого принципы Крысы, и он не делает ничего, чего сама Крыса не стала бы делать. Только у этого другого нет двух теней. И может быть, этот другой — та самая тень хвостом преследующая ее в Наружности.

После него она находит в карманах собственных джинсов зажигалки, которые бьют током и которых раньше там точно не было. Иногда — кошельки, полные денег, чеков и визиток. Иногда она знает, что была где-то и с кем-то говорила. С песочными людьми и морскими созданиями. С кем-то, кто плохо понимает язык, на котором она умеет говорить. Иногда она отчетливо помнит, что им не нравилось, когда она смотрела на них в упор. Им становилось как-то не по себе. Так не по себе, что это было заметно со стороны. Это было заметно даже для Крысы.

Ей тоже не очень-то нравится смотреть на людей в упор, но если это так на них действует, то можно и потерпеть. В особых случаях. Для достижения своих целей.

И может быть, тот другой даже больше Крыса, чем она себе представляет.

Незаметно умыкнуть что-нибудь она умеет и сама, взглянуть не по-доброму — тем более. И может быть, сон — это не самое страшное, что случается в Наружности. И может быть, то самое страшное — это не то, что называют «просыпаться где-то».

В конце концов, сколько бы ни бодрилась, в Наружности Крыса тоже спит. Мало, урывками, не позволяя себе видеть сны. И стараясь не бродить по улицам с темнотой на пару. Всякое случается.

Но чего Крыса точно не знает, так это того: умирал ли кто-нибудь после этого. И даже если так, она же не видела их своими глазами.

Такие моменты она, конечно, старается вообще не вспоминать. Не вспоминать, не возвращать и самой не волноваться, оставляя прошлое в прошлом. И без того настоящее — это всего лишь миг. Наслаждайся!

Крыса хмурится и жует нижнюю губу. С дождем намалеванные синяки под глазами потеками сползают на щеки, челка закрывает один глаз, и Крыса смахивает ее в сторону. Тень вытягивается до следующего фонаря — длинная и угловатая.

Крыса говорит:

— Как же ты снова близко!

По спине бежит холодок, голая кожа покрывается мурашками. Затем Крыса берет себя в руки.

— Эй, приятель! — презрительно шепчет она. — Ты все еще ходишь за мной, так? Тогда не отставай, мы должны успеть вернуться до завтра.

Она застегивает «молнию» и сует руки в карманы. От куртки одно название: ни подкладки, ни рукавов. Снег давно сошел, но по ночам еще тянет холодом, и Крысе уже не так жарко, сердце умерило свой пыл. Пора выдвигаться.

Большую дорожную сумку, в которую сгружались заказы, она обычно сворачивает в рулон и прячет в рюкзаке. В этот раз она прихватывает с собой только его. Полупустой, он все дорогу болтается за ее плечами.

Крыса поправляет ремни и делает шаг за пределы светового пятна.

— Мы здесь задержимся еще на день, — говорит она, не оборачиваясь. — Максимум на два.

Тень пропадает.

Крыса исчезает вслед за ней.

* * *

Перебравшись через сетку, Крыса горбится и дальше так и шагает, понурив голову. Дом возвышается с пустыря и наблюдает за ней темными окнами. Дом спит.

Приложив ладонь к его стене, Крыса говорит:

— Я вернулась, — рот ее печально кривится, руки безжизненно свисают плетьми. Сон управляет ее сознанием, совсем как в Наружности, но здесь… здесь все иначе.

За сеткой воют гиены, и Крыса только безразлично позевывает в кулак.

Дом теплеет для нее стенами, и она с немой благодарностью лезет под его крышу.

Наутро о возвращении Крысы будет знать каждый.

Кто об этом позаботится, ее не интересует. Она так устала. Обратная дорога домой всегда особенно выматывающая. Но так и будет. Так всегда бывает: наутро об этом говорят все. Как знать, может это шустрая работа Логов.

Крыса забирается в свою комнату, не глядя бросает куда-то рюкзак и падает на матрас. Кошатница не говорит ни слова. А может, и говорит, но Крыса уже не придает этому никакого значения. Всего лишь мягкий голос Кошатницы, чего там…

Дом немеет стенами. Шум вокруг и за дверью снижается до уровня ленивого копошения. Затем все пропадает. Звуки, тело и сам матрас. Крыса едва успевает понять, что это сродни тому, как перестать существовать. И ей это приятно.

* * *

Крыса топает по коридору, опустив взгляд под ноги. На Перекрестке свалены матрасы и народ. Каждый играет, во что умеет. Шумят, чавкают и целуются. Крыса идет мимо, не глядя в их сторону. У двери в четвертую на секунду задумывается и, не стуча, входит. В комнате в сборе не все, но и она ни с кем не здоровается, садясь на пол у кровати.

— Ага, — многозначительно тянет Табаки, почесывая грязной лапкой подбородок. Крыса все ждет, что сейчас он скажет: Крыса вернулась. Или что-то подобное. Но Табаки ограничивается коротким «ага», и в какой-то степени Крыса чувствует за это благодарность.

Благодарность жмет ей в плечах и вообще — не по размеру. Крыса неуютно ерзает на месте и обнимает свои колени.

— Я старалась проспать весь день, чтобы воскресить себя… — говорит она больше для себя, чем для других, которые и вовсе ее не слушают.

Сейчас в четвертой и живых-то почти не осталось, все разбрелись по укромным местам и играют каждый свою песню. Крыса прикрывает глаза и отсчитывает минуты. На плечо ей опускается невесомая ладонь. Крыса злобно таращится на нее, уже зная, кому та принадлежит. Таких ужасающе длинных, паукообразных пальцев нет ни у кого, кроме Слепого. Сидя на кровати, он свешивается и шепчет Крысе на ухо:

— Как я понимаю, у тебя ничего не вышло.

Она нервно отшатывается, но руку стряхнуть не успевает. Слепой убирает ее сам. С безмятежным видом он соскальзывает с кровати и произносит тихо, почти беззвучно:

— Где-то здесь должно быть более подходящее место, чтобы воскреснуть. Но может, оно и Не Здесь.

Так, ни к кому не обращаясь.

Курильщик раздраженно вздыхает на всю комнату и начинает возню в одеялах — пытается выкарабкаться с кровати.

Не обращая на это внимания, Слепой тащится к подоконнику. Взбирается на него и закуривает, скрываясь за занавеской, будто весь вышел в окно. Ни силуэта, ни дыма. Ничего.

Крыса сидит, опустив взгляд в пол. Никто вокруг не замечает ничего особенного, потому что ничего особенного для них и не происходит. Потому что Крыса тоже делает такой вид. Потому что это место всегда наполовину придумано, и не только она об этом знает.

Поднявшись на ноги, Крыса следует совету. Не Здесь — так Не Здесь, она тоже умеет исчезать бесследно, теряясь за поворотами, проваливаясь в лужи в душевых кабинках и просто так — пропадая. Хоть это и не бывает совсем уж легким — разыскивать то, к чему не ведет ни одна дорога. К чему-то, что глубже любого «там». К чему-то, что где-то; никто не скажет где. Не посмеет.

Не ими придуман этот мир.

Но они из тех, кто умеет менять реальность.