На запах и на вкус (джен)

"Мой друг собирался прожить с этой женщиной до конца своих дней". Если бы Астор спросил, знаю ли я её, мне пришлось бы ответить так. Не потому, что Астору трудно соврать — хотя есть такое дело. Зная это, бармен крайне редко задаёт людям вопросы. Но нет, просто потому, что это правда, а с правдой легче. На любую ложь мне пришлось бы тратить силы. Я не буду тратить силы на эту женщину.

Астор не спрашивал. Он лишь посмотрел, как я провожаю взглядом чёрную шляпку и пальто с зеленоватым отливом, и негромко сказал:

— Каждую пятницу до десяти она в соседнем зале. Предпочитает не мою дыру, а изящество Мэг.

О да, конечно. Французский шарф и алые ногти не для кружек и кирпичных стен. Их должны отражать бокалы и подсвечники Мэг.

Как когда-то эти алые ногти и такие же губы отражались в дурацких безделушках на моём комоде. Остался ли целым хоть один шар, хоть одна подставка под палочки благовоний? Что там было — сандал, кедр, горная смола...

Я их всегда ненавидела. Дом должен пахнуть домом, а не магазином эзотерики. Всё полетело в пакет и отправилось на помойку, как только она последний раз пропела своё "Увидимся, детка".

Обе знали, что нет.

Мой друг собирался прожить с этой женщиной до конца своих дней. Он знал уже, где они будут жить, решил, сколько будет детей, но готов был уступить ей в выборе имён. Мой друг почти выбрал ипотеку и готов был купить автомобиль для путешествий летом на море семьёй.

Надо же, почти забыла: я даже ходила выбирать с ней свадебное платье.

Наверное, потому, что это было уже чересчур. Не стоит такое помнить. Хотя бы потому, что маленький паук, ползущий по белому кружевному рукаву, вызывал у меня больше жалости, когда я слушала ее громкий визг. К счастью, она тряхнула рукой — я успела увидеть, что паук благополучно отлетел от стены на пол и уполз куда-то под ворох коробок в примерочной.

— Это всего лишь паук.

— Какая гадость!

— Просто не приглашай его на свадьбу.

Что я делала бы на свадьбе, интересно? Следила бы, как алые ногти барабанят по хрусталю бокала, украшенного белой лентой. Говорила бы какую-то речь, обращаясь к каждому кроваво-алому пятнышку на кончиках ее пальцев поочередно. Краем глаза видя светящееся от счастья лицо моего друга.

У паука было бы больше шансов чувствовать себя на этой свадьбе в своей тарелке.

Кстати, если б он оказался в моей, я бы его не выдала.

— Килкенни, пожалуйста, Астор.

Бармен кивает и какое-то время мы молча слушаем, как шумит под давлением струя. Запах тёмного пива всегда хочется ловить губами.

— Есть запахи, имеющие ощутимый вкус. Есть вкусы, больше похожие на запахи.

— Я заметил, ты всегда долго нюхаешь кофе, но почти никогда не выпиваешь и половину.

— На запах лучше, чем на вкус. Не на твой счёт. Ты отлично варишь кофе. Просто меня даже бог кофе не смог бы убедить, что это вкуснее пить, чем нюхать.

— Подожди до вашей встречи. Мало ли.

Интересно, о чём я бы стала говорить с богом напитка, который почти не пью? С другой стороны, если недопитый кофе остаётся ему в жертву, я должна быть на хорошем счету. Да что там, просто вип-клиент.

— Ролан давно не приходит. Он в городе?

— Он в творческом кризисе. По уши в краске, пропах виски, спит днём, по ночам орёт и мажет холсты. Понятия не имею, на что он живёт и какая из баб привозит ему еду — точно не я.

— Брось, Саманта. У него никого нет. Только ты.

Я молча смотрю на Астора поверх стакана. Ну да, ведь Астору никто не может соврать. Поэтому он редко спрашивает. Но это не значит "никогда".

Я бы делала вид, что мне всё равно. Но не всё равно.

Ролан понятия не имеет, с кем жить до конца своих дней и как называть детей. Он не позвонит сегодня, завтра, ещё неделю, месяц — едва ли, но бывало и так.

Только рано или поздно я проснусь от того, что мне в висок тихо дышит спящее тело. Проворчу, что нечего было давать ключи всякому проходимцу, но поделюсь одеялом.

При мысли об этом я улыбаюсь, отвожу взгляд, чтобы Астор не заметил мою радость — нет, не жалко, просто такая игра, равнодушный бармен и равнодушная девочка, мы привыкли к этим правилам.

Взгляд снова падает на стоянку такси, где не так давно чёрная шляпка пропала за жёлтой дверцей.

Мой друг собирался прожить с этой женщиной до конца своих дней. Он месяц не разговаривал ни с кем, когда она собрала свои тонкие платья, летучие шарфы, терпкие духи и диски с французской музыкой и пропала. Пока самолет уносил ее в Лилль в обществе перспективного молодого физика, мой друг швырял бокалы о стеклянные дверцы шкафа. Молча. Так же молча я стояла в дверях и следила, чтобы он не порезался осколками. Звон затих только тогда, когда в комнате не осталось ничего стеклянного, кроме лампочки в люстре.

Можно бесконечно таскать в груди кирпич. Но если найдется кто-то, готовый отламывать от него хотя бы по крошке, рано или поздно твоя ноша станет легче. И если дойдёшь до конца пути раньше, чем упадешь, однажды она исчезнет совсем.

Перспективного физика сменил начинающий актер и премьера в Каннах, затем откуда-то взялся сёрфер, круглый год живущий на Бали, а потом я научилась не отвечать на сообщения "Привет, детка!" и отключилась от всех возможных способов узнавать новости о ней. Потому что все эти буквы и фото пахли сандалом и розовым маслом, и на каждой картинке, независимо от пейзажа, была одна и та же улыбка — та самая, которую она репетировала перед зеркалом в белом платье, с рукава которого улетел в сторону коробки маленький паук.

— Ещё? — Астор забирает мой пустой бокал.

— Нет, пожалуй, давай кофе. Мне ещё работать вечером.

— Опять не допьёшь половину...

— Тогда маленькую чашку. Попробую осилить.

В бар заходит компания человек из шести, через минуту заваливается промокшая под дождем парочка. Когда у Астора появляется работа, я беру свой кофе и ухожу за столик у дальнего окна. Из него не видно остановку, стоянку такси и улицу. Из него видно только кусок двора, старые ящики из-под молочных бутылок, потрепанного кота, который прячется под ними от ливня. Кота зовут Густав, и я однажды пыталась унести его жить к себе, но одноглазый нонконформист убежал через окно и за четыре квартала вернулся обратно, чтобы жить под ящиками и выпрашивать пропитание у Астора и Мэг. Впрочем, он, кажется, не против, когда я подхожу его погладить, даже если у меня нет еды.

— Как кофе? — спрашивает бог кофе, присаживаясь напротив.

— На запах лучше, чем на вкус. Но это не значит, что вкус плохой. Просто запах божественный.

— Но вкус тебе всё равно не нравится.

— Почему же? — я делаю очередной глоток. — Уже лучше. Еще немного — и я пойму, наверное, что все в нём находят. Но можешь сэкономить мне время и рассказать.

Бог кофе смотрит в мое любимое окно. Кажется, он знаком с Густавом, потому что кивает коту, а тот жмурится в ответ.

— Да я сам не знаю. Если честно, мне тоже запах нравится больше. Просто никто не может поверить, что что-то может существовать в чашке не чтобы пить, а чтобы вдыхать. По-моему, они варят и пьют его ради запаха, но не могут себе признаться.

Я допиваю кофе до конца, представляю, как удивится Астор, обнаружив в кои-то веки пустую чашку, и уточняю:

— Ты ведь это прямо сейчас придумал, для меня?

— Конечно. А ты хочешь, чтобы я каждого переубеждал и уговаривал, что это вкусно? Пока все не распробовали, мне больше достаётся.

Мы молчим, глядя в окно. Дождь кончился, но Густав не спешит вылезать — вокруг ящиков собралась нехилая такая лужа.

— Кстати, тебе ведь интересно. Сейчас она пьёт кофе в аэропорту. Следующая чашка будет на пересадке в Мадриде. Эспрессо, чуть горчит — в этой кофейне всё время всё подгорает. Затем стаканчик с собой на вокзале Сантьяго. И дальше она будет пить кофе в Чили. Долго.

— Долго — это недели или годы?

— Я смотрю, она тебя здорово достала.

Густав наконец выбрался из-под ящиков. К мокрым лапам ему не привыкать, а вот пакеты, которые Мэг выставит за порог черного хода через десять минут, могут привлечь и других желающих.

— Я люблю этот город. Люблю своих людей в нём. Люблю этот бар, люблю подворотни, котов, маленьких паучков в щелях старых кирпичных стен. Остановки, бусы на пятиклассницах, теплый асфальт, в который проваливаются каблуки. Я даже кофе люблю, он вкусно пахнет. Но я очень не люблю кроваво-алые ногти, аромат сандала и звон разбитого стекла. Они способны испортить даже запах кофе. И ещё — когда меня называют деткой. И когда мой друг таскает в груди кирпичи.

— Он ведь теперь не живет здесь?

— Теперь да. Он далеко и, кажется, счастлив. Кстати, он шикарно варит кофе.

У Астора под стойкой звонит телефон, бармен берет трубку и машет мне рукой. Я подхожу. Надо же, Ролан.

— Малыш, пожалуйста, у тебя есть хотя бы полчаса? Я хочу, чтоб ты это видела. Сэм, мне нужно, чтобы ты посмотрела.

— Скоро приеду, — отвечаю я и кладу трубку. Возвращаюсь к столику, чтобы попрощаться.

— Знаешь, я вообще-то пришел, чтобы помочь. Хотелось, чтобы кофе наконец-то стал для тебя вкусным.

— Думаешь, я сама не справлюсь? — улыбаюсь я.

— Теперь думаю, что справишься. Но помочь всё равно надо. Если что-то портит тебе вкус кофе, это тоже моя забота.

Он взял в руки мою чашку и какое-то время очень внимательно разглядывал узоры, оставленные гущей на самом дне.

— Иногда я могу сделать кофе для кого-то вкуснее. Иногда — наоборот. Гораздо реже, но могу. Теперь любой кофе в этом городе, когда бы она ни вернулась, будет для неё неудачным. Жаль, конечно, но, с другой стороны, она никогда не умела ценить его по достоинству, хотя считает себя знатоком по этой части.

— Проще сказать, по какой не считает...

— В любом случае, теперь кофе будет нравиться ей где угодно, но не здесь. А в этом городке — пригорелый, недослащенный, перевернутые на одежду чашки, слишком горячий или давно остывший.

— Думаешь, поможет?

Бог кофе пожал плечами и поставил мою чашку на стол.

— Это мелочь, конечно. Я не преувеличиваю свою значимость. Но мелочь иной раз способна окончательно отвадить от места, где тебе и так никто особо не был рад.

— Спасибо, — говорю я и киваю на прощание ему, затем Астору.

На улице мокро и хорошо. Я иду сперва не спеша, потом вдруг вспоминаю голос Ролана и ускоряю шаг. Не знаю, что я сейчас увижу на новой картине. Но вдруг это будет живой маленький паук на обломках большого кирпича?