Full House (джен)

Вопросы — бесконечные и бессмысленные. Радует только, что последние. Все закончилось, finita la comedia. Галочки в бюллетенях определили дальнейшую судьбу магической Британии… Что ж, все вполне предсказуемо и даже ожидаемо. Нет, не такого результата она хотела, когда полгода назад соглашалась на предложение Кингсли, и уж точно не к такому стремилась, но, как всегда, судьба распорядилась иначе.

Возможно, близкие правы, и она просто не создана для политики? Возможно, она ошиблась раньше, в том проклятом 1998 году, устроившись на работу в Министерство, или потом, в 2001 — перейдя в Отдел магического правопорядка? Уже неважно. Все, что можно было разрушить, уже разрушено, и теперь надо начинать строить с нуля, вот только сил уже не осталось. Кажется, за эти полгода она постарела на несколько лет. Или не кажется? Ведь в волосах действительно поблескивают серебристые пряди, а морщины видны не только когда она улыбается. Ей хочется немедленно схватить зеркало и проверить свое предположение, но нельзя — чертов регламент.

— Мадам Грейнджер, каковы ваши дальнейшие планы? — как сквозь плотный слой ваты доносится до нее вопрос, и в тот же момент ее ослепляет вспышка колдокамеры.

Планы? Какие могут у нее быть планы? И если бы были, какой в них прок? Но отвечать на вопрос, к счастью, не приходится.

— Мадам Грейнджер продолжит стоять на страже закона в магической Британии, мы просто не можем себе позволить лишиться столь ценного и опытного сотрудника.

Вот так, за нее опять все решили, а ведь когда-то она считала, что сама управляет своей жизнью. Хотя раньше так оно и было, до тех пор, пока каждый день не превратился в сумасшедшую гонку за чужими идеалами. До тех пор, пока она не сказала то чертово «да». И это не то «да», о котором вы сейчас подумали.

Почему она вообще в это ввязалась? Почему за столько лет она так и не изжила привычку все взваливать на себя? Почему на ее месте не мог быть кто-то другой? Могло ли все сложиться иначе? Или все было предрешено изначально? И главный вопрос — знал ли Кингсли, чем все это обернется?

Гермиона переводит взгляд на улыбающегося уже бывшего Министра — по его лицу непонятно, что тот чувствует и думает обо всем происходящем. Непонятно даже, удивлен он или нет, раздосадован или, наоборот, рад. Идеальная маска, приросшая к его лицу за годы нахождения у власти. Интересно, у нее бы со временем появилась такая же?

Она откидывается на спинку стула и на секунду прикрывает глаза. Возможно, не все так плохо? Она осталась — как там сказали? — на страже закона магической Британии, дома ее ждут муж и дети, а в субботу можно будет, наконец, всей семьей съездить на давно обещанный пикник и пригласить с собой Джинни. Про Гарри она сознательно старается не вспоминать. Сейчас явно не время и не место для этого. Да и вряд ли оно настанет, то время, когда она спокойно сможет разобраться в своих чувствах, трезвым взглядом оценить то, что было, и, как она надеется, то, что уже закончилось.

Ее снова ослепляет яркая вспышка, глаза уже едва ли не слезятся, но она надеется, что скоро этот ад закончится, и можно будет скрыться в кабинете и, заперев дверь, свернуться калачиком на диване. Нет, Гермиона знает, что не будет плакать — она разучилась это делать много лет назад, но сейчас ей как никогда хочется пожалеть себя, потраченное время и нервы, пожалеть о так и не состоявшейся победе.

Будто со стороны доносится звук аплодисментов, хотя почему — будто? Сегодня не она в центре внимания. Гермиона видит, как они поднимаются — два Министра: прошлый и будущий. Она смотрит на их удаляющиеся спины и понимает — ей нет места среди них. И не потому, что она проиграла, нет, просто она не создана для большой политики. Потому что, несмотря ни на что, у нее остались чувства, у нее есть семья, и у нее есть другие цели. Есть вещи, которые ей нужны, но которые она старательно гнала от себя последние полгода.

— Мадам Грейнджер, о чем вы сейчас думаете? — задает вопрос один из журналистов.

— О том, что если бы знала, чем все это закончится, то в жизни не стала бы баллотироваться, — Гермиона берет в руки сумочку и, широко улыбаясь, идет навстречу прессе. Люди расступаются, пропуская ее к лифту. Там, наверху, светит солнце, там поют птицы и цветут цветы. Там все то, на что у нее не было времени, и чего ей так не хватало все эти дни…

Дни, когда надо провожать детей на Хогвартс-Экспресс, всегда кажутся Гермионе какими-то куцыми и суматошными. Утром — последние сборы, поиски потерянных вещей, быстрый завтрак, бутерброды в дорогу, поездка до Кингс-Кросс. У нее создается впечатление, что Рон стал водить еще хуже с тех пор, как получил права, и уже не раз она задумывалась над тем, чтобы сесть за руль самой. Вот только, как всегда, не хватает времени или желания — а может, и того, и другого вместе взятого. Хотя, если вдуматься, то в эту категорию попадает не только вождение, а еще сотня других вещей.

Семья, дети, работа — три главных константы ее нынешней жизни. Поэтому, стоит только поезду скрыться из виду, она, наскоро клюнув мужа в щеку, аппарирует в переулок возле Министерства и уже через десять минут оказывается в толпе таких же родителей как она. Коллеги, которым сегодня провожать некого, посматривают на них: кто с насмешкой, а кто и с завистью. А потом обычно начинается один из самых сумасшедших рабочих дней в году. Гермиона так и не поняла основной причины, но замечательно изучила закономерность — если что-то плохое должно случиться, то случается оно именно в этот день, когда половины служащих Министерства вообще нет на работе, а вторая половина настроена на что угодно, только не на дела. Поэтому она с трудом удерживается, чтобы не застонать, получая записку от Министра. Кингсли, как всегда, безукоризненно вежлив и корректен, однако тон его послания не допускает даже намека на возможность отказа. Хотя за годы работы Гермиона едва ли припомнит случай, когда приглашения Министра выглядели иначе, даже несмотря на их странную «дружбу», как он характеризует их отношения.

В ежедневнике на сегодняшний день еще значится целый список дел. Первая половина января — время, когда любые руководители загружены особенно сильно, потому что надо как подвести итоги прошедшего года, так и составить планы на наступивший. Как бы Гермиона ни любила делать все заранее, не все в этой жизни зависит от нее. Со вздохом она берет ручку и приписывает в самом низу страницы «19-00 — ужин у Министра» и ставит рядом три жирных восклицательных знака, надеясь, что не заработается и заранее увидит запись. Ежедневник отправляется в ящик стола вместе с даже не развернутым свежим «Пророком». Ей надо слишком многое успеть сделать.

* * *

Когда Гарри выходит из камина, часы показывают всего без четверти восемь, и он отмечает про себя, что пришел раньше обычного. Гермионы, как и хозяина дома, нигде не видно, и он, кинув папку с документами на один из столиков, с ностальгией обходит уютную гостиную. Ему кажется, что время в этой комнате замерло двадцать лет назад, когда он побывал тут впервые. Тогда, будучи неуверенным в себе мальчишкой, не знающим, что делать дальше, он сидел и пил чай — что-то более крепкое Кингсли ему наливать отказался — и пытался понять, чего хочет больше: то ли излить душу, то ли, наоборот, показаться взрослым и промолчать. Он сам не понял, как оказался дома у тогда еще исполняющего обязанности Министра, а потом так же не заметил, как все-таки все рассказал. Зато на следующий день он со спокойной душой подал документы в аврорат. Иногда Гарри кажется, что тем летом все решили за него, просто потому, что он был не в состоянии сам это сделать. На его губах появляется слегка печальная улыбка — сейчас он прекрасно знает, о чем пойдет речь, статья в «Пророке» не дала никаких ответов, но, по крайней мере, задала необходимые вопросы, которые им сейчас и предстоит обсуждать. Вот только сегодня Гарри уверен, что решение принимать будет сам, вернее, он его уже принял, хотя никто пока об этом не знает.

Дверь резко распахивается, впуская в комнату хозяина дома и отвлекая Гарри от размышлений. Кингсли, как всегда, собран и сосредоточен, иногда Гарри завидует его выдержке. Они крепко жмут друг другу руки и усаживаются в кресла, не произнеся ничего, кроме стандартных приветствий. Пока еще не время говорить о деле. На столе как будто сами собой появляются приборы и блюда с едой — на самом деле домовик Кингсли в совершенстве владеет искусством быть незаметным. И в довершение сервировки — бутылка красного вина и три бокала, но это скорее дань гостеприимству, чем необходимость на их совместных ужинах.

Наблюдая за всеми приготовлениями, Гарри никак не может собраться с мыслями. Как часто бывает перед важным разговором, в голову лезут посторонние и абсолютно ненужные вещи. Он смотрит на Кингсли и пытается вспомнить, как тот выглядел двадцать лет назад — то, что он изменился, видно невооруженным взглядом. Между бровей залегла глубокая морщина, появились мешки под глазами, которые уже не исчезают даже утром, а волосы наверняка были бы полностью седыми, если бы, конечно, у Кингсли были волосы. Последняя мысль вызывает на лице Гарри улыбку, едва различимую, но абсолютно сейчас неуместную.

В камине вспыхивает зеленое пламя, и на ковер ступает Гермиона. Она приветливо кивает собравшимся, отмахивается от эльфа, пытающегося забрать у нее сумку и теплую зимнюю мантию, и со вздохом падает в кресло. Часы бьют восемь, будто объявляя о начале ужина.

Некоторое время проходит в тишине, нарушаемой лишь звяканьем приборов о тарелки. Еще одна причина, почему Гарри нравятся вечера у Кингсли — здесь не соблюдается никакой этикет. После рабочего дня им просто не до того: разговор наверняка затянется до поздней ночи, а хоть кто-то из присутствующих наверняка пропустил обед, а то и завтрак тоже. С их работой это нормальное положение дел, поэтому, прежде чем приступить к делам, они уделяют все свое внимание поданным блюдам. Гарри незаметно косится на своих сотрапезников — Кингсли против обыкновения почти не ест и полностью игнорирует стоящий рядом бокал с вином. Гермиона же, напротив, поглощает пищу с большим аппетитом и, если бы не воспитание, наверное, заглатывала бы, не жуя. Глядя на нее, Гарри начинает догадываться, что она явно не в курсе причины их сегодняшней встречи, и это его даже не удивляет. Мысленно он благодарит Джинни за то, что детьми занимается она.

— Думаю, все это видели, — говорит Кингсли, кидая на стол газету, стоит только посуде исчезнуть.

Гарри лишь кивает, но Кингсли на него даже не смотрит. Интересно, догадывается ли Министр, что Поттер откажется, и поэтому даже не собирается спрашивать его мнения? Или просто считает его неспособным? Ради чего тогда его пригласили сегодня на ужин? Моральная поддержка? Запасной вариант? Гарри слегка усмехается, а ему-то казалось, что за эти годы он научился неплохо понимать Кингсли, вот только Министр раз за разом убеждает его в обратном.

Гермиона, смутившись, берет газету и быстро просматривает статью на первой полосе. Гарри отмечает, как по мере прочтения на ее лице появляется все более удивленное выражение. Он подозревает, что сам утром выглядел не лучше. Действительно, они бы предпочли об этом узнать не из газеты, а лучше не узнавать вообще. Ему до сих пор не хочется думать, чем все это грозит им, и чем придется заниматься ближайшие полгода.

— Но почему?! — голос Гермионы звучит неожиданно громко и высоко.

— Потому что я и так слишком долго у власти, — в глазах Кингсли тоска, и Гарри только сейчас понимает, что Министру уже шестьдесят, и что лучшие годы он отдал своей стране. Пока они получали образование, женились, рожали детей, Кингсли стоял у власти. Именно он пытался построить то, за что они боролись, тот мир, в котором предстоит жить их детям. Гарри еще раз осматривает гостиную: да, в ней действительно ничего не поменялось, как, скорее всего, и в остальном доме. Но главная причина этого — не консервативные вкусы Кингсли, а то, что за эти годы в доме так и не появилась хозяйка. И, наверное, только сейчас Гарри понимает, что Кингсли имеет полное право уйти и жить своей жизнью, и что настала их очередь заботиться о магической Британии. Вот только он абсолютно не чувствует уверенности, что они справятся, и, глядя на Гермиону, понимает, что она тоже не готова.

— Но, Кингсли… — голос Гермионы звучит неуверенно, под внимательным взглядом Министра она всегда теряется.

— Ты окончательно решил? — вопросительные интонации лишь отдают дань вежливости. Ответ на свой вопрос Гарри знает, но тем не менее дожидается кивка. — И что дальше? Кого из нас ты хочешь оставить вместо себя?

Ему приходится собрать всю свою храбрость, чтобы задать этот вопрос, и больше всего он боится услышать ответ «тебя», но Кингсли медлит, и у Гарри складывается впечатление, что он и сам не знает ответа.

— А это зависит от моих желаний? — вдруг весело улыбается Кингсли, но тут же посерьезнев, продолжает: — Что-то мне подсказывает, что нет.

— Ты прав, я не буду баллотироваться, — в этот момент Гарри чувствует себя последней сволочью, но все же одновременно с Кингсли поворачивается к Гермионе.

Она не отрывает взгляда от газеты. Гарри бы многое отдал, чтобы узнать, о чем она сейчас думает, но легилименцией он не владеет, так что ему остается лишь разглядывать напряженную фигуру перед собой: острые худые плечи, скрытые тонким свитером, чуть сгорбленную спину — хотя обычно Гермиона себе такого не позволяет, — слегка подрагивающие руки и пальцы, судорожно стиснувшие края газеты. В какой-то миг ему кажется, что Гермиона сейчас расплачется, но это, естественно, всего лишь игра его воображения — она тут же берет себя в руки и выпрямляется в кресле — однако в ее позе остается что-то неестественное.

— Зачем все это? — голос Гермионы звучит спокойно и уверенно. — Какая разница, пусть будут выборы, люди выберут того, кому они доверяют, так будет правильно.

— Даже если это будет Фоули? — Кингсли говорит спокойно, но этот вопрос будто выбивает из Гермионы весь запал.

— При чем тут он?

— При том, что он сейчас пользуется наибольшей поддержкой населения из всех возможных кандидатов и шанс свой не упустит, — Кингсли говорит резко, будто чеканя каждое слово. — Я думаю, мне не надо пояснять, какой политический курс он выберет?

— Но почему мы? Неужели нет других вариантов?

— А ты можешь предложить?

Гермиона безмолвно сжимает и разжимает кулаки, ее взгляд мечется по комнате и останавливается на Гарри. Но Гарри молчит — единственное, что он сейчас может, это не отвернуться, хотя ему и больно смотреть, как загоняют в угол его подругу.

— Хорошо, я согласна, — на выдохе произносит она и наконец смотрит на Кингсли. Упрямо вздернутый подбородок еще слегка подрагивает, но в глазах уже появляется так хорошо знакомая всем решимость.

— То есть? — недоверчиво переспрашивает Кингсли. Это первая эмоция, которую он сегодня оказывается не в состоянии скрыть. Кажется, он не рассчитывал на столь быстрое согласие, вот только в этот раз идеалы мадам Грейнджер оказались сильнее ее же упрямства.

— Да, я буду баллотироваться, — Гермиона, наконец, отпускает многострадальную газету и залпом выпивает стоящий перед ней бокал с вином.

Остаток вечера проходит в обсуждении планов. Они спорят, что-то черкают на бумажках, едва ли не пишут совместно предвыборную речь, хотя до этого, конечно, еще далеко, и приходят в себя, лишь когда часы бьют полночь. Спохватившись, Гермиона начинает собираться, и Гарри нехотя следует ее примеру. Ему совсем не хочется идти домой, и он бы с удовольствием просидел тут еще пару часов. Они по очереди прощаются с Кингсли и идут к камину. Гарри протягивает Гермионе горшок с порохом и, когда она уже делает шаг, чтобы войти в камин, неожиданно хватает ее за запястье. Гермиона дергается от прикосновения к голой коже, но не отдергивает руку, лишь вопросительно смотрит прямо в глаза.

— Ты всегда можешь на меня положиться, — на грани слышимости произносит Гарри. — Я всегда буду рядом.

— Спасибо, — впервые за вечер на губах Гермионы появляется улыбка. Не удержавшись, она слегка обнимает Гарри, прикасаясь губами к его щеке, и, отстранившись, делает шаг в камин, четко произнося адрес. А Гарри так и остается стоять, смотря туда, где еще минуту назад была Гермиона, рука непроизвольно тянется к щеке, и он понимает, что возвращаться домой — это последнее, чего ему хотелось бы сейчас.

* * *

Из наколдованного окна светит яркое солнце, и плевать, что на самом деле на небе давно взошла луна. Гермиона раньше никогда не обращала особого внимания на однообразие пейзажа за окном, вот только последнее время он стал ее отчетливо бесить. Возможно, потому, что она уже забыла, когда уходила домой вовремя, или потому, что была вынуждена несколько ночей провести на диване в кабинете. Или потому, что уже не помнит, как выглядит настоящий солнечный свет. С тех пор, как она приняла предложение Кингсли, течение времени будто ускорилось в несколько раз. Или просто количество дел возросло, а количество часов в сутках осталось прежним. Да, хроноворот ей бы сейчас явно не помешал.

Она откладывает очередное письмо и встает из-за стола — спина противно ноет — нельзя столько времени проводить в одной позе. За окном цветут цветы и поют птицы, хотя на календаре еще февраль. Гермиона проводит рукой по наколдованному стеклу и ощущает кончиками пальцев покалывание магии. Все — фальшивка, такая же, как ее жизнь. Стрелка на часах уже уверенно подбирается к десяти вечера, но Гермиона не торопится идти домой. Почему? Ответ прост — ее там не ждут. Нет, конечно, Рон дома, но вот возвращения супруги он не ждет, он вообще был против ее намерения баллотироваться. С тех пор они почти не общаются, кроме стандартных «доброе утро» и «спокойной ночи». Вот только сейчас Гермиона чувствует от этого едва ли не облегчение. Лучше так, чем упреки Молли и Артура или завистливое молчание Перси. Лучше она будет молчать, чем пытаться объяснить то, что сама до конца не приняла.

С тихим скрипом открывается дверь, но Гермиона даже не оборачивается. В такое время без стука в ее кабинет может войти только один человек. Она невольно улыбается, но тут же одергивает себя. Иногда ей кажется, что она слишком на него полагается, что цепляется за него, будто за спасательный круг, пытаясь не утонуть в этой бесконечной рутине, бесконечной работе. Она продолжает смотреть в окно и просто слушает шаги, пока, наконец, не ощущает его дыхание над своим плечом.

— Почему ты еще здесь? — она из всех сил старается убрать радость из голоса, но у нее плохо получается.

— Возможно, потому что ты еще не ушла, — он говорит тихо, едва слышно, но от его голоса у нее кожа покрывается мурашками. — Помощь нужна?

— Нет, все в порядке, иди, я тоже сейчас пойду, — она не любит врать, но сейчас не может сказать правду.

— Пойдешь или опять останешься ночевать тут? — она на секунду задерживает дыхание. — Мерлин, Гермиона, неужели ты думала, что я не узнаю?

— Какая разница? — резко отзывается она, отходя на середину комнаты. Иногда ее раздражает, насколько хорошо ее знает Гарри. А еще раздражает понимание и жалость в его взгляде. В конце концов, это ее путь, и помощь ей не нужна, или, по крайней мере, ей хочется так думать. — Тебя это не должно волновать!

— Переночуешь у нас? — он будто и не заметил ее вспышки.

— Нет, — Гермиона упрямо мотает головой. Меньше всего сейчас ей хочется спорить, но это не повод выносить семейные скандалы из дома, или в данном случае — из кабинета. — Прости, не могу.

Она отворачивается и закрывает глаза, а потом, будто в кабинете никого больше нет, как ни в чем не бывало начинает готовиться ко сну. Трансфигурирует диван в узкую кушетку, достает из шкафа постельное белье и одеяло.

— Все хорошо, Гарри, правда, — она старается говорить уверенно. — Мне тут вполне удобно, видишь?

Он все так же молчит, лишь не покидающее ее ощущение чужого взгляда в спину говорит о том, что он не ушел и, как подозревает Гермиона, уходить без нее не собирается.

— Гермиона…

— Пожалуйста, не настаивай. Я не хочу, чтобы все знали о нашей ссоре с Роном, — она говорит быстро, будто боясь передумать. — Пусть будет пока так, я потерплю, к тому же не придется тратить время на каминную связь, даже удобно. — Под конец она находит в себе силы улыбнуться, но все же не выдерживает и отворачивается.

— Все будет так, как ты захочешь, — голос Гарри раздается прямо возле ее уха, и она невольно вздрагивает. — Нет нужды повторять дважды.

— Спасибо, — шепчет она, ей хочется развернуться и попросить его не уходить, но она не имеет права. — Спокойной ночи.

— Спокойной, — он касается губами ее волос где-то в районе затылка и быстро выходит. Она слышит лишь звук захлопнувшейся двери, но все так же продолжает стоять посреди кабинета, будто боясь пошевелиться. Кажется, ночь ей предстоит не такая спокойная, как только что пожелали.

Сквозь плотно задернутые шторы в комнату почти не проникает лунный свет, на каждой стене в резных канделябрах горят свечи. Кингсли очень не любит работать в темноте, хотя сейчас он не занят ничем особенно важным. Перед ним на столе лежат четыре папки — кажется, он уже может пересказать наизусть все, что в них написано. Но, конечно, он не станет этого делать — зачем? С фотографий, прикрепленных к папкам, на него смотрят две женщины и двое мужчин. Все четверо чем-то неуловимо похожи между собой, хотя, возможно, это всего лишь игра воображения. Несмотря на то, что фотографии магические, изображения почти не двигаются, лишь иногда женщины поправляют волосы, да мужчины периодически хмурятся.

Кингсли берет две папки в руки и внимательно разглядывает портреты. На одном изображена женщина с короткими светлыми слегка вьющимися волосам. Он бы назвал ее красивой, если бы не большое количество косметики, а так она просто не вызывает в нем никакого отклика, разве что глаза притягивают взгляд. Очень темные, почти черные — подобные он видел только у одного человека, но тот, к счастью, давно в могиле. Невольно возникает мысль, уж не владеет ли Лукреция Шафик, как гласит надпись на папке, легилименцией. Ему стоит быть осторожнее.

Со второго портрета ему улыбается мужчина — единственный, чье выражение лица лишено серьезности. Впрочем, Кингсли не может вспомнить, видел ли он когда-нибудь заместителя начальника Отдела международного магического сотрудничества без улыбки. Кажется, нет, хотя и очень хотел бы узнать, что под ней скрывается. На все вопросы о своем перманентно хорошем настроении Фоули обычно отвечает парой остроумных шуток, которые не иначе как придумывает по вечерам после работы. По крайней мере, Кингсли бы не удивился, если бы это было так.

Рука механически тянется к третьей папке — мужчина на фотографии опасливо косится на приближающиеся пальцы. Он окидывает комнату цепким взглядом. От своих «соседей» он отличается какой-то мрачной решимостью и обреченностью. Кингсли еще раз смотрит на год окончания школы — судя по всему, они должны были пересечься хоть на год, Эндрю Свон выпускник Рейвенкло. Кингсли закрывает глаза и, стараясь не отвлекаться, пытается найти в памяти нужное воспоминание. Нет, бесполезно. Хотя какая теперь разница... За пределами Хогвартса такие вещи совершенно не ценятся, что бы там ни рассказывали деканы первокурсникам.

Со вздохом Кингсли откладывает папки обратно на стол, невольно меняя их местами, хотя это абсолютно не меняет расклад на политической арене Магической Британии. Ставки сделаны, а он так и не убедил себя в правильности выбранного пути. Он берет в руки последнюю, четвертую папку, на ней изящным почерком выведено имя — Гермиона Грейнджер. С одной стороны, она — идеальный кандидат, героиня войны, борец за права различных рас в прошлом и Глава Отдела магического правопорядка в настоящем. Стоило им сделать объявление, как пресса тут же назвала ее одним из наиболее вероятных кандидатов на пост, вот только Кингсли, к сожалению, видит и знает другое. Гермиона неуверенна и зависима, и на любой должности она будет цепляться за каждого, кто поддержит ее. Сейчас таким человеком является Гарри, и он сам, Кингсли. Но хватит ли у Гермионы сил удержаться на посту, когда она окажется одна в кабинете Министра? Он сомневается. А ведь победить на выборах — это лишь половина дела, самое сложное наступит потом. Кто-кто, а сам Министр знает об этом не понаслышке.

Папка отправляется обратно на стол, окончательно внося хаос в еще недавно идеальный порядок. Такой же хаос не покидает мысли Кингсли последние полгода, а может, и дольше. Он берет чашку и одним глотком выпивает давно остывший кофе, оставляющий на языке горько-кислое послевкусие. Потом, поддавшись мимолетному порыву, Кингсли выворачивает кофейную гущу на блюдце и долго вглядывается в коричневые разводы. Возможно, если бы он внимательнее слушал преподавателя на Предсказаниях, то мог бы попытаться найти ответ на свой вопрос, раз уж весь его опыт помочь не способен.

* * *

Временами Гермиона все же бывает дома. Спокойно принимает душ или ванну, выбирает в шкафу свежие мантии, а грязные отправляет в стирку. Читает письма, пришедшие от детей, и отвечает на них. Иногда ей нужно почувствовать, что она — женщина, что она — мать, а не только сотрудник Министерства, политик и, возможно, будущий Министр магии. В такие дни Рон закрывается в своем кабинете и не выходит, или вообще остается ночевать у Джорджа с Анджелиной. В такие дни она ощущает все несовершенство своей жизни.

Когда все это началось? Когда она стала прятаться за работой, лишь бы была причина не идти домой? Сейчас или несколько лет назад? Это так странно, не такой она представляла свою жизнь и уж точно не о таком мечтала. Она понимает, что это неправильно и попросту глупо, но опять бежит от проблем, не пытаясь их решить, возможно, потому, что знает — решения нет. Вернее, не так — решение, конечно, есть, и оно всем прекрасно известно, вот только она почти наверняка уверена, что лучше никому не станет, и ей в том числе.

Двадцать лет назад она была по-настоящему счастлива, она любила Рона, верила в их совместное будущее и в какой-то степени оказалась права. При всех ее нынешних чувствах она бы не променяла эти годы ни на что другое. У них была замечательная семья, вот только проблема в том, что она «была», а не «есть».

Временами Гермионе хочется найти Рона и извиниться, хотя она не до конца понимает, за что. Ей хочется снова засыпать в его объятиях, снова слушать его мерное дыхание, просыпаясь рано утром, а потом на цыпочках, чтобы не разбудить, спускаться на кухню и, если есть время, готовить завтрак, или, по крайней мере, жарить тосты — уж их испортить она точно не в состоянии. Ей не хватает того умиротворения, которое она испытывала в те редкие дни, когда никуда не торопилась, в те дни, когда дома была вся семья.

Но с восходом солнца исчезает возможность быть слабой, приходится снова надевать на лицо улыбку и идти в Министерство. Вряд ли кто-то из коллег может догадаться, что заснуть в эту ночь она смогла, только приняв двойную порцию зелья сна-без-сновидений, несмотря на общую усталость. Хотя из этого правила есть одно исключение — они встречаются с Гарри возле лифта, как всегда, на людях, вежливо кивают друг другу и обмениваются ничего не значащими фразами. Но она видит тревогу в его взгляде, которую он не может сейчас выразить словами.

Они вместе входят в лифт, и она чувствует, как он касается ее руки, чуть сжимает, а потом отпускает, но лишь затем, чтобы в следующую минуту вложить ей в ладонь что-то маленькое и прохладное. Лифт останавливается, и они выходят. Всю дорогу до своего кабинета ее распирает любопытство, она чувствует себя девчонкой, получившей подарок на Рождество. Ей не терпится разжать руку и посмотреть, что внутри. Почему-то это кажется очень важным.

Едва зайдя в кабинет, она тут же подносит руку к глазам, другой прикрывая дверь. На ладони лежит маленький ключик. Где-то глубоко в душе она чувствует разочарование, хотя... чего она ожидала? В этот момент в кабинет влетает бумажный самолетик. Она разворачивает его дрожащими руками и внимательно вчитывается в неровные, наскоро написанные строки:

«Я знаю, что ты захочешь отказаться, но я сразу говорю, что не приму его назад. Не нравится — выкинь. Это ключ от квартиры в двух кварталах от Министерства. Аренда оплачена до конца июля. Ты можешь распоряжаться ею по своему усмотрению, но я надеюсь, что ты больше не будешь ночевать в кабинете.

Твой Гарри».

Сделав несколько шагов, она буквально падает на диван, чувства, которые она держала в себе все это время, прорываются наружу, она заходится в диком хохоте, едва не переходящем в полноценную истерику.

* * *

— Мистер Поттер, отчеты, которые вы запрашивали, готовы.

— Мистер Поттер, когда вы передадите…

— Мистер Поттер, а есть новости о?..

Иногда Гарри ненавидит свою фамилию, особенно по утрам, когда, едва успев войти в Министерство, слышит ее со всех сторон, или когда нескончаемая очередь выстраивается у дверей его кабинета с абсолютно бессмысленными вопросами.

— Мистер Поттер, господин Министр просил вас зайти к нему, как только вы появитесь.

Да, или в тот момент, когда секретарь встречает его этой фразой...

Хотя рабочий день только начался, коридоры Министерства напоминают муравейник. Все куда-то спешат, что-то обсуждают, то тут, то там раздается хохот, а то и крики. Гарри иногда удивляет бодрость этих людей в столь ранний час: ему самому необходимо минимум полчаса и пара чашек кофе, чтобы войти в рабочую колею, хотя и после этого он такой жизнерадостностью похвастаться не может, особенно в последние несколько месяцев.

— Я хочу, чтобы ты усилил охрану на грядущем выступлении кандидатов, — с порога начинает Кингсли.

Гарри обреченно вздыхает и без приглашения усаживается на стул для посетителей. Ему кажется, или Кингсли, когда сам избирался, не был таким параноиком?

— Мы с тобой сверяли схему расположения авроров уже несколько раз. Все проинструктированы и давно готовы, — будто маленькому ребенку поясняет Гарри — это тема ему уже поднадоела. — В чем проблема на этот раз?

— Ни в чем, — Кингсли тоже раздражен. Он ходит по кабинету, сложив руки на груди — едва ли Гарри припомнит, чтобы видел его хоть раз в таком состоянии.

— Тогда не вижу причин, — спорить сейчас, наверное, не стоит, вот только Гарри слишком не любит, когда его используют вслепую, и давно никому такого не позволяет, даже Министру. — Если у тебя есть повод требовать усиления охраны, то рассказывай, Кингсли. Сейчас все сделано в точности по протоколу и даже больше.

Они несколько минут сверлят друг друга взглядами, от сдерживаемой магии покалывает пальцы, и Гарри на какой-то миг кажется, что его сейчас пошлют, а через полчаса он получит официальный приказ, заверенный печатью, потому что на этот раз он исчерпал запас терпения Министра, но этого не происходит. Кингсли устало усаживается за свой стол и трет глаза. Его голос звучит глухо и как-то обреченно.

— Это непроверенная информация, и как-то ее подтвердить мы не можем, но, возможно, во время дебатов будет совершено покушение. Я не знаю, ни на кого, ни когда, я даже не уверен на сто процентов, что это не провокация. Но мы не имеем права рисковать, и не только потому, что там будет выступать Гермиона.

— Хорошо,— медленно произносит Гарри, хотя, конечно, ничего хорошего в этом нет. — Десять авроров в штатском затеряются среди толпы. Такой вариант тебя устроит?

Почти двадцать лет службы не прошли даром. Сейчас в его голове одна за другой мелькают возможные схемы и меры, и он нещадно отбраковывает их, потому что знает — Кингсли прав, они не могут рисковать, у них нет права на ошибку.

* * *

Постепенно жизнь начинает входить в свою колею. И пускай эта жизнь казалась неправильной, пускай она была странной, но в ней появляется хоть какой-то порядок, а в квартире на окраине Лондона — домашний уют и запах кофе. Удивительно, но впервые Гермиона может обставить свое жилище по собственному усмотрению, не подчиняясь «советам» Молли и не слушая нытья Рона. В один из дней по дороге с работы она покупает тонкие тюлевые занавески, в другой — кружевную вязаную скатерть. Это все мелочи, но при такой скорости жизни и они радуют Гермиону, хотя ей и трудно привыкнуть к тишине съемной квартиры. Первое время она постоянно слушает радио, не потому, что ждет новостей, а просто чтобы «забить эфир», но постепенно отвыкает и от этого.

Она так и не поблагодарила Гарри — просто не нашла нужных слов, потому что в голове вертятся одни вопросы, ответы на которые ей не хочется знать. Поэтому она просто продолжает жить, как и раньше, не обращая внимания на себя и собственные чувства. Так проще. Да и думать об этом особо становится некогда.

Приближающееся с каждым днем первое выступление едва ли не начинает ей сниться. Казалось бы, за столько лет могла бы и привыкнуть произносить речи перед публикой, но все равно нервничает, будто в первый раз. Хотя он и есть первый. Даже добившись такой должности, она не считает себя политиком, да никогда им и не была. Она всегда четко знала, кому и чем обязана, и уж точно мастерство политических интриг в список ее сильных качеств никогда не входило. Но когда ее пугала перспектива делать что-то в первый раз?

В вечер перед выступлением у нее все же сдают нервы: стоит только закончиться рабочему дню, и разойтись по домам коллегам, а ей остаться в одиночестве, как в голову начинают лезть непрошеные и вредные сейчас мысли. Что, если она опозорится? Что, если она не справится? А ведь на нее надеется столько людей…

Не справившись с волнением, она выбегает из кабинета — ей все равно куда идти, лишь бы избавиться от ощущения, что на нее давят даже стены... Но, не сделав и десятка шагов, она в кого-то врезается. Сильные мужские руки аккуратно придерживают ее за талию, не давая рухнуть на пол. Подняв голову, она встречает внимательный взгляд зеленых глаз.

— Что случилось? — в голосе Гарри она слышит неприкрытое волнение, и ей становится стыдно за свое поведение.

— Ничего, — голос предательски дрожит, то ли от волнения, то ли от близости Гарри — она успела отвыкнуть от чужих прикосновений за последние два месяца. — Правда, все в порядке. Просто волнуюсь перед завтрашним выступлением.

— Давай я провожу тебя домой... если ты закончила.

На улице уже горят фонари, а с неба сыплется мелкий не то снег, не то дождь. Поддавшись секундному порыву, она берет Гарри под руку. От его прикосновений у нее горит кожа, несмотря на одежду. Мир сужается до безлюдной дороги, по которой они идут, тесно прижавшись друг к другу.

Он не отпускает ее, когда они доходят до дома, поднимаются наверх, пьют чай. Они не говорят ни о чем важном, просто вспоминают прошедшее, какие-то рабочие моменты, совместные семейные праздники, школьные годы и даже войну. Вспоминают, как скитались по лесам и танцевали под звуки радио. Сколько воды утекло с тех, но как бы они ни менялись, им хорошо вдвоем, и так будет всегда — она это знает.

Когда Гарри встает, чтобы помыть чашку, Гермиона подходит к нему и кладет руки на плечи. Из приемника доносится тихая мелодия, и они начинают двигаться в такт. Ей кажется, что если закрыть глаза, то можно представить, будто ничего этого не было. Не было свадеб, не было ни Рона, ни Джинни. Не было всех этих лет. И Гермиона, наконец, решается сделать то, на что не хватило смелости двадцать один год назад.

Губы у Гарри сухие и обветренные, на них еще сохранился вкус только что выпитого чая и шоколада, горький и сладкий. Она замирает, прижавшись к нему, и больше всего на свете боится, что он сейчас ее оттолкнет. Но этого не происходит. Часы отсчитывают секунды их близости, или это бомба, которая вот-вот взорвется?

Гарри касается ее лба губами и, наконец, отстраняется. Она пытается заглянуть ему в глаза, но они сейчас выражают слишком многое. Хлопок аппарации раздается как гром среди ясного неба. По комнате распространяется свежий запах озона. Словно очнувшись ото сна, Гермиона открывает шкафчик и один за другим выпивает несколько флаконов зелий. В конце концов, она тоже имеет право побыть слабой…

Люди в Атриуме начинают собираться с самого утра, по крайней мере, когда появляется Кингсли, зал оказывается едва ли не переполнен, а ведь до начала еще несколько часов. К Министру тут же устремляется несколько стоящих поблизости репортеров, но их мягко отстраняют авроры. Последнее, чего он сейчас хочет — это общаться с прессой, к тому же он все равно не имеет права. Это уже не его битва. Так странно чувствовать себя зрителем в этой предвыборной суете. Он пытается вспомнить, что чувствовал семь лет назад, но не может. Неужели он был так самоуверен, что даже не волновался? Или привык за предыдущие годы? Так почему же в кого-то другого верить оказалось сложнее?

По дороге в свой кабинет он заглядывает в комнату, где собрались кандидаты, кивает поправляющей макияж мисс Шафик. Удивительно, но Гермионы еще нет, хотя, возможно, она просто пережидает в своем кабинете. Он, по крайней мере, поступил бы именно так.

Проходя по этажам, он лично проверяет расположение авроров — прошло то время, когда он знал их по именам, сейчас на него смотрят молодые и абсолютно незнакомые лица. Он всматривается в них, идя на поводу у собственной паранойи. Слухи слишком измотали его — в каждом он готов увидеть предателя.

Кабинет встречает его звенящей тишиной, слишком странной после гула Атриума. В нем ничего не изменилось со вчерашнего дня, но Кингсли кажется, что это уже не его кабинет. Тут витает дух будущего хозяина, который меньше чем через полгода займет его по праву.

Кингсли достает документы и пытается работать, но мысли его то и дело перескакивают на грядущее выступление. Ему хочется быть там, он привык быть в центре событий, привык сам все контролировать, и как бы он ни доверял Гарри и Гермионе, но чувство тревоги не покидает его, и лишь силой воли он заставляет себя оставаться на месте. Если он будет нужен — они придут сами, а если нет — значит, все хорошо, значит, он все сделал правильно.

Он поднимается наверх всего за десять минут до начала, осматривается, пытаясь найти черноволосую макушку своего главы Аврората, но, не преуспев в этом, идет в комнату к кандидатам и страшно удивляется, что там нет Гермионы. Липкими волнами подступает паника. Неужели слухи были правдивы, неужели они упустили… Он не успевает додумать эту мысль. Дверь распахивается, и в кабинет влетает Гермиона.

— О, Грейнджер, вы решили вернуться к школьному стилю? — усмехается Фоули. Прическа Гермионы и вправду невольно вызывает такие ассоциации.

Кингсли хочется истерически рассмеяться…

Иногда ему кажется, что он не имеет права уходить, иногда ему кажется, что он несет ответственность за того, кто придет после него. Иногда ему кажется, что у него нет ничего, кроме министерского кресла, и это на самом деле так. У него нет и никогда не было семьи, единственная клятва, которую он приносил — «служить своей стране». У него нет друзей — остались только соратники. У него даже нет конкурентов, с которыми он сможет лет через пятнадцать в Дырявом Котле вспомнить «золотые годы». У него ничего нет, а еще немного — не останется и должности. Это то, к чему он так стремится? Несомненно!

Ему хочется вернуться в тишину своего кабинета, в свой мир, в свое одиночество, но он не может. Сейчас он должен быть здесь. Он стоит и слушает речи, как рядовой избиратель. Впервые за двадцать лет он будет голосовать не за себя. А что он будет делать после? Взгляд по привычке бегает по толпе, цепляясь лишь за авроров, затерявшихся среди людей — за годы сидения в кресле он не потерял форму. Интересно, возьмут ли его в Аврорат, хотя бы в отдел планирования? Хотя нет — последнее явно лишнее. Он слишком не любит людей, слишком отвык от них, чтобы это в себе менять.

— Мы будем и дальше бороться за честность и справедливость... — доносится голос Гермионы.

Девочка-девочка, неужели ты еще не поняла, что справедливости нет, и вся эта толпа в нее не верит? Им нужны другие обещания, другое будущее...

— Мы сделаем все, чтобы Великобритания могла называться самой безопасной страной, — слышит Кингсли собственный голос.

Неужели за двадцать один год ничего не поменялось? Неужели они опять обещают это людям, и люди принимают это за чистую монету? А верят ли они сами?

Кингсли хорошо помнил свои первые выборы, — тогда он еще верил в то, что говорил, это потом все изменилось. После двадцати одного года у власти он может сказать одно — то, что знал о себе всегда. Он никогда не хотел быть политиком, но стал им под влиянием обстоятельств, чтобы теперь смотреть на прожитые годы и задавать себе один вопрос — зачем?

Он смотрит на Гермиону — она так похожа на него, почти такая же идеалистка, каким он был тогда. Зачем он втянул ее во все это?

Собственное бессилие душит, он не может быть тут, но не может и уйти или хотя бы закрыть глаза и уши. Хотя... когда он последний раз следовал своим желаниям? Он — политик, и этим все сказано…

* * *

Гермионе кажется, что она попала на Чемпионат Мира по Квиддичу, по крайней мере, именно такие ассоциации вызывает собравшаяся в Атриуме толпа, когда она поднимается на трибуну. Этот странный, суматошный день начался несколько часов назад, а ей кажется, что прошла целая вечность. Сначала будильник, который она не услышала, потом судорожные сборы, попытки сделать макияж... Потом ядовитые взгляды коллег, нет, не коллег — соперников. И в довершение — это выступление, во время которого она чисто механически произносит слова, пытаясь найти глазами того единственного человека, к которому хочет обратиться. Но его нет в толпе, его нет среди небольшой кучки чиновников высших рангов, его нет рядом с Министром. Она знает, что Гарри там, но от этого только хуже, потому что он не рядом.

Все так же, не задумываясь, она спускается со сцены и проходит в их кабинет. Ей даже не хочется слушать тех, кто будет выступать после, так же, как она практически не слушала тех, кто выступал до нее. Она двигается как марионетка, которой, по сути, и является. Не задумывается над своими действиями и даже словами.

— Налей мне стакан воды, Грейнджер, — просит — или приказывает? — Фоули.

И Гермиона все так же бездумно подчиняется. Беря в руки кувшин, она завороженно смотрит на колышущуюся воду и лишь через несколько минут осознает, что причина этого — дрожащие руки. Она старается сделать все как можно быстрее и едва не разбивает стакан, но все же справляется.

— Смотрите, сама мадам Глава Отдела магического правопорядка носит мне воду, — в голосе Фоули неприкрытая издевка. — Спасибо, Грейнджер, можешь быть свободна.

Они смеются над ней, но она слышит это будто издалека. Господи, ну когда же закончится этот день?!

Потом пресс-конференция, и снова только они вчетвером. Нет ни Гарри, на которого можно положиться, ни — на худой конец — Кингсли. Она одна, и с недавних пор ей от этого страшно. Когда-то она все могла рассказать родителям, и они ее понимали. Потом знала, что может все рассказать мужу — он, возможно, не все поймет, но хотя бы поддержит. И всегда у нее был Гарри — друг, которому она без рассуждений доверила бы свою жизнь. Теперь все изменилось.

Родители не могут помочь с текущими проблемами, с Роном они в ссоре, а Гарри… А с Гарри она не знает, как говорить после его вчерашнего побега. Поэтому, наверное, даже хорошо, что он занят. Стоит ей вспомнить о нем, как по телу пробегает дрожь — ей так не хватает тепла в этот сумасшедший день. Она не знает — прячется он от нее или просто занят, да и это оказывается уже неважным, когда она выходит из Министерства. Ей кажется, что все прошло плохо, просто хуже некуда. И будь она чуть моложе, она сейчас залезла бы под одеяло с головой и проплакала остаток дня, но она давно не может себе этого позволить.

Она бродит по пустым комнатам и не может заставить себя остановиться. Она сама не знает, чего хочет — то ли провести вечер в одиночестве, то ли чтобы он все-таки пришел. Кожа просто зудит — ей так хочется его прикосновений, и даже душ не помогает стереть эти ощущения.

Ночью она вертится без сна, несколько раз встает, чтобы попить воды, надеясь сбить жар, который только мерещится ей, но это не помогает. И лишь рассвет приносит облегчение и забытье, сон накатывает тяжелой волной, будто затягивая в свои сети. Она проваливается, измученная переживаниями и волнениями, так и оставшись одна в эту ночь, так и не получив желанного тепла.

Она не знает, что в этот момент на кухню прилетает сова, принося свежий «Ежедневный Пророк». Она еще не знает последних новостей.

* * *

Когда Атриум пустеет, Гарри, едва кивнув Кингсли, аппарирует домой. Слишком много навалилось на него в последние дни, и единственное, чего он хочет — тишина и покой. А в этом мире нет другого места, в котором он может получить желаемое, тем более что дети в Хогвартсе. Еще в коридоре он чувствует аромат яблочного пирога — Джинни хотела пойти с ним в Министерство, но утром у нее разболелась голова, и она осталась дома.

Он улыбается. Дом — то место, куда он всегда будет рад вернуться, и неважно, сколько он отсутствовал — несколько часов или несколько месяцев. Давно уже прошло то время, когда он считал своим домом Хогвартс. Война разрушила его, оставив лишь размытые воспоминания. В девяносто восьмом ему пришлось «строить» свой дом с нуля. Хотя в одиночестве у него точно ничего не получилось бы.

Навстречу ему выходит Джинни, и Гарри привычно целует ее в щеку. Для них это уже своеобразный ритуал, без которого невозможно приветствие или прощание. Так правильно, да и просто приятно, и без таких мелких выражений привязанности жить было бы гораздо печальнее. Это как крем на торте — бисквит вкусный и без него, но ведь с кремом-то лучше.

— Как Гермиона? — в первую очередь интересуется Джинни. Она, естественно, знает о ссоре Рона с женой, но не видит причин, чтобы из-за этого перестать общаться с подругой, тем более Гарри тоже не спешит это делать.

— Как всегда, на высоте, — улыбается Гарри, скидывая мантию. Прошла только половина дня, но он уже чувствует себя уставшим — личные переживания, волнения Кингсли, беспокойство за Гермиону — все это смешалось в тугой причудливый клубок, который не давал ему спокойно вздохнуть все утро и только теперь потихоньку стал отпускать.

— Почему ты не пригласил ее к нам? — Джинни вытирает о передник руки, которые еще немного в муке. — Я испекла яблочный пирог.

Гарри стыдно признаться жене, что он не говорил с Гермионой, и стыдно перед самим собой — что бы он к ней ни чувствовал, и что бы ни происходило, она была, есть и остается его подругой.

— Она устала, — последнее, что он хочет — это врать. — И наверняка хочет отдохнуть.

— Тогда я напишу ей и приглашу завтра на ужин, — настаивает Джинни. И Гарри в очередной раз думает, какая замечательная у него жена, а потом, не удержавшись, говорит это вслух, заставляя Джинни смущенно зардеться. Да, говорить комплименты он так и не научился.

Они проходят в дом, говоря обо всем одновременно. Гарри рассказывает о выступлении кандидатов в Министры, о Гермионе, о Фоули, Шафик и Своне. Он знает, что Джинни на самом деле интересно. Они делятся друг с другом своими проблемами не просто потому, что привыкли, а потому, что рады помочь и поддержать друг друга. Потому что за годы, проведенные вместе, они стали по-настоящему близки друг другу, и Гарри тяжело представить себя с кем-то другим, даже если этим «другим» будет Гермиона.

В гостиной ярко горит камин, несмотря на то, что на улице не так уж и холодно, и зима уже заканчивается. Гарри это нравится — ему кажется, что огонь добавляет уюта комнате. А еще его тихое потрескивание нарушает мерную тишину дома, когда дети уезжают в Хогвартс. Иногда ему обидно, что они уехали, практически выпорхнули из родного гнезда, иногда ему хочется предложить Джинни завести еще одного ребенка, и эти мысли в его голову приходят все чаще.

Хотя и такие тихие вчера наедине с женой он любит не меньше. Возможность просто поговорить, никуда не торопясь и не следя за собой. Обсудить успехи детей, последние новости, чемпионат Великобритании по квиддичу. Вот и сегодняшний вечер он хочет провести именно так.

Но все меняется в том момент, когда в квартиру влетает белый светящийся пес — патронус. Он прерывает на полуслове Джинни, читающую письмо от Лили, и зычным голосом старшего аврора Донована сообщает, что случилось ЧП и необходимо личное присутствие «мистера Поттера».

Если вспомнить — в таком событии нет ничего экстраординарного, раз в несколько месяцев уютный полумрак их дома прерывается то лисой, то ястребом, а то и, как сейчас, английским коккер-спаниелем. Только в этот раз с небольшой поправочкой на разгар выборов...

Стоит Гарри появиться в Министерстве, как он тут же оказывается захвачен водоворотом дел. Отчеты, бесконечные аппарации — то на место событий, то в Мунго. Попытки отбиться от прессы. Загнанный взгляд Кингсли, которого, естественно, тоже срочно вызвали в Министерство, отрешенный и какой-то обреченный взгляд Фоули. И хищные глаза журналистов, которым нужны все подробности сенсации под заголовком «покушение на кандидата в Министры».

Да, именно этого они опасались, и оно произошло, только не тогда, когда этого ждали, и если уж быть честными — не на того. Гарри хочет сорваться к Гермионе, удостовериться, что с ней все в порядке, но сейчас он не просто обеспокоенный друг, но еще и глава аврората. До поздней ночи они пытаются что-то выяснить, проверяют защиту на доме и все продукты, куда можно было добавить яд. Пытаются связаться с миссис Фоули, которая отдыхает на каком-то средиземноморском курорте. Круговорот дел и людей не останавливается ни на секунду. Гарри кажется, что он просто сходит с ума.

Своеобразную точку он ставит, лишь отчитавшись перед Кингсли. Хотя отчитываться пока и не о чем. Наименования яда так и не выяснили, как отравили Фоули — тоже, да и подозреваемых у них, собственно говоря, нет. Единственное, что они смогли сделать в этой ситуации — приставить авроров к палате, которую сейчас занимает пострадавший, и проверять всю еду и напитки, поступающие к нему.

Чисто по привычке Гарри зачерпывает порох и называет адрес дома на Гриммо, а там, стараясь не разбудить уже уснувшую Джинни, на цыпочках заходит в спальню и, тихо раздевшись, ныряет под одеяло, чтобы погрузиться в сны, которые продолжат задавать все те же вопросы.

* * *

После того как стихает эхо хлопка аппарации, Джинни несколько минут смотрит на то место, где только что был ее муж. Не было ни волнения, ни сожаления из-за его поспешного ухода. Давно миновали те дни, когда она устраивала истерики, обижалась и уходила к маме: за годы замужества она многое привыкла воспринимать как должное. И работа Гарри была одной из первых. Это теперь, когда он стал начальником, такие вечерние вызовы случаются редко. А в прежние времена неоднократно вызовы оканчивались в больнице святого Мунго. Но они это пережили, раз за разом после ссор восстанавливая хрупкий мир. Раз за разом приходя и прося прощения. Как часто она говорила, что они не подходят друг другу? И сколько раз с этим соглашался Гарри? Не сосчитать. Но они стали старше, научились мириться с жизнью друг друга и идти на уступки.

Джинни не жалеет, что бросила квиддич ради детей, она не считает, что чего-то лишилась. Или считает, но твердо уверена, что приобрела в разы больше.

Джинни убирает со стола чашки, хочет убрать и пирог, но передумывает. Она отрезает два больших куска и отправляет один Рону, а второй, когда поздно вечером сова возвращается — Гермионе. Ей просто хочется их хоть чем-то порадовать и поддержать, и она надеется, что такой знак внимания немного поднимет им настроение.

Иногда ей кажется, что на ее долю выпало слишком много счастья. Ведь не так много людей в этом мире могу похвастаться сбывшемся мечтами, крепкими семьями и замечательными здоровыми детьми. В такие моменты Джинни хочется поделиться своим счастьем с кем-то еще, и неважно, кто это будет — родной брат, его супруга или замерзший котенок в соседней подворотне. Она познала многие удовольствия в этой жизни, но на ее взгляд — нет ничего приятней, чем отдавать и нести людям радость.

Гарри аппарирует к Гермионе на кухню рано утром, и первое, на что он обращает внимание — это неестественная тишина, нарушаемая лишь клекотом совы за окном, и звуком капающей в раковину воды из неплотно закрытого крана. На столе несколько пустых флаконов из темного стекла.

— Гермиона, — негромко, будто боясь нарушить священную тишину, зовет он и, не услышав ответа, повторяет еще раз, уже громче: — Гермиона!

Но в квартире по-прежнему тихо. Гарри думает, что, возможно, она уже успела уйти на работу или по каким-то другим делам, но все же решает проверить другие комнаты. Через небольшой коридор он проходит в гостиную и толкает дверь в спальню. Гермиона лежит на постели почему-то в той же одежде, в которой была днем в Министерстве. На фоне фиолетовой мантии ее кожа кажется особенно бледной. Гарри завороженно смотрит на Гермиону и подходит ближе, удостовериться, что она в порядке. Он аккуратно дотрагивается до ее кисти, но тут же отдергивает руку, будто обжегшись. Она — ледяная. Даже не пытаясь сдержать панику, он хватает Гермиону за плечи и резко тянет на себя. Голова ее безвольно запрокидывается назад, из уст не вырывается ни вздоха. Гарри пытается нащупать пульс, но уже осознает, что все бесполезно.

Он оглядывается по сторонам, пытаясь понять, что можно предпринять, но вернуть к жизни человека не может ни одно заклинание. У него темнеет в глазах, и крик отчаяния разрывает стоящую вокруг тишину, вспугнув сидящих за окном птиц…

И в этот момент Гарри открывает глаза. Он в собственной спальне, рядом с ним Джинни, в глазах которой плещется страх, или это отблески горящей на тумбочке свечи?

— Что с тобой?

Как же он кричал, если перепугал привыкшую ко всему Джинни...

Но Гарри не отвечает, он все еще не может осознать происходящее. Это был сон или реальность?

Он выбирается из кровати и начинает натягивать мантию прямо поверх пижамы, чем еще больше пугает Джинни. Он не хочет ничего говорить, не хочет признаваться в собственной слабости, не хочет тратить время на объяснения. Взяв в руки палочку, он кивает Джинни и аппарирует со словами: «Я скоро вернусь».

В окна маленькой кухни светит солнце, на парапете за окном сидит сердитая сова, в воздухе витает аромат мяты, исходящий от пустых флаконов на столе. Мерно капает вода из протекающего крана, а из неплотно закрытой форточки доносится шум проезжающих автомобилей. И все…

Не теряя времени, Гарри быстро проходит через коридор и гостиную, едва оглядываясь по сторонам. На висках выступают капли пота, а волосы на затылке шевелит неприятный холодок. Он резко тянет на себя дверь спальни, по инерции делает несколько шагов вперед и замирает, будто натолкнувшись на невидимую стену. Гермиона действительно там. Она лежит на постели и глаза ее закрыты, только в отличие от кошмарного сна, она укрыта одеялом, и кожа у нее не настолько бледная. А еще грудь вздымается в такт дыханию. И даже шум шагов не вынуждает ее проснуться.

Гарри чувствует, как расслабляются сведенные судорогой пальцы, и из них едва не выпадает волшебная палочка. Ему хочется немедленно разбудить Гермиону, чтобы убедиться, что с ней все в полном порядке, или еще лучше — забрать ее к себе домой, где она точно будет в безопасности, но он просто стоит и смотрит, впитывает каждую деталь открывающейся картины. Торчащий из-под одеяла острый локоть, разметавшиеся по подушке каштановые волосы, нога в голубом носке. Ему не стыдно, сил на стыд не осталось.

Раздавшийся с кухни звук разбитого стекла заставляет его резко развернуться на месте. Стараясь двигаться как можно тише, он выходит из комнаты. Однако больше никакого шума он не слышит: ни шагов, ни голосов — ничего. Первое, что он видит, дойдя до кухни — гордо восседающую на обеденном столе сову, а рядом с ней еще одну, хорошо знакомую сипуху Джинни с привязанным к лапе объемным свертком.

— Гарри, — раздается из-за плеча удивленный, чуть хриплый голос, и ему на плечо опускается ладонь, заставляя вздрогнуть и резко развернуться.

— Ой, — вскрикивает, вынужденная отскочить от такого приветствия, Гермиона.

Поняв, что никакая опасность ему не угрожает, Гарри падает на соседний табурет. Его душит истерический смех — он не может остановиться. Все волнения утра выплескиваются в него, в крови все еще играет адреналин, но это уже неважно. Опасности нет — остальное они переживут. Смех накатывает волнами, и стоит только немного успокоиться, как он подступает с новой силой. Гарри смеется над своими страхами, над нелепыми попытками защитить, над собой, в конце концов, пока на него не обрушивается поток холодной воды.

Судя по выражению лица Гермионы, смех она явно приняла на свой счет, но в домашнем халате, с растрепанными волосами и палочкой наперевес она выглядит столь забавно, что Гарри не выдерживает и начинает смеяться снова. Правда, на этот раз он приходит в себя куда быстрее — и самостоятельно.

— Прости, прости, — он примирительно поднимает руки. — Перенервничал.

Ее выражение лица говорит лишь, что извинений недостаточно, и Гарри это понимает, вот только ему сейчас настолько хорошо и спокойно впервые за эти дни, что он просто не может сосредоточиться и все объяснить. Поэтому он просто наблюдает за Гермионой, теперь игнорирующей его. Смотрит, как она распаковывает сверток с пирогом Джинни, как ставит чайник, забирает свежую газету и разворачивает ее. Гарри не нужно смотреть заголовок, чтобы сказать, что в передовице — у журналистов было достаточно времени, чтобы написать о покушении и пустить материал в печать.

— Это правда? — голос Гермионы звучит жестко. Она смотрит на Гарри поверх газеты своим фирменным требовательным взглядом, который обычно использует с подчиненными.

— Да, — выдыхает Гарри. — Фоули действительно пытались убить. И я рад, что с тобой все в порядке.

Гарри не хочет рассказывать про сон, про то, как его напугала тишина в квартире, про то, что он был в спальне и смотрел, как Гермиона спит. А еще Гарри не хочет возвращаться домой, хотя там его ждет Джинни и наверняка волнуется, вот только он не уверен, кому сейчас нужен больше. Гермиона растерянно переводит взгляд с него на газету и обратно — и задает себе один-единственный вопрос. Могла ли она очутиться на месте Фоули?

— Вы предполагаете, что его пытались отравить по политическим мотивам? — чисто профессиональный, лишенный эмоций вопрос.

— Мы еще ничего не предполагаем. — Гарри встает и выключает чайник. — Все произошло только вчера. Но да, это одна из версий.

Несколько щепоток заварки отправляются в чайник, Гарри заливает их кипятком и с удовольствием вдыхает запах бергамота.

— Хорошо, что никто не знает, где ты живешь, — повинуясь взмаху палочки, из шкафа вылетают чашки. — Но надо обязательно установить защиту.

Дальше они не говорят, каждый думает о своем — Гарри перебирает в уме необходимые заклинания и пытается спланировать свое время. А еще он дико хочет знать, о чем думает Гермиона.

— Рон, — ее голос такой тихий, что Гарри в первый момент не понимает, услышал он это или ему показалось, но Гермиона продолжает: — Надо предупредить Рона, он тоже может быть в опасности.

Гарри остается лишь признать ее правоту и отвесить себе мысленный подзатыльник за то, что раньше об этом не подумал. С Роном их отношения практически не изменились. Нет, он, конечно, вначале пытался поссориться, но они слишком хорошо друг друга знают и слишком привыкли друг к другу, поэтому все вернулось на круги своя за одним исключением. Рон почти никогда не спрашивает, как дела у Гермионы. Они могут обсуждать, что угодно, но эта тема остается табу. Лишь иногда Рон закрывает глаза и тихо просит передать Гермионе привет. Вот только Гарри это сделал только один раз. Лучше он потом извинится, когда все закончится.

Тему семейной жизни они никогда не поднимает и в разговорах с Гермионой. Гарри знает, что она переживает по этому поводу, но единственная его попытка помирить друзей закончилась полным крахом и едва ли не скандалом. Поэтому теперь он делает единственное, что может в данной ситуации — старается быть рядом и поддерживать.

— Да, конечно, я к нему зайду, — отвечает он с некоторым опозданием и поднимается, чтобы аппарировать. — Пожалуйста, будь осторожна, — просит он напоследок, прежде чем исчезнуть с громким хлопком, оставив Гермиону наедине со своими мыслями и кучей вопросов, ответы на которые никто из них не готов дать.

* * *

Ничего не происходит. Заканчивается зима, а потом и март сменяется апрелем, но ничего не происходит. И больше всего Гарри не нравится это затишье, которое к тому же доставляет ему немало проблем. Нет, ничего нового или слишком странного: все как всегда. Просто, чем больше времени проходит с момента покушения, тем больше вопросов ему задают, и тем меньше шансов, что он может на них ответить. Следствие заходит в тупик едва ли не с самого начала. Кто и как мог отравить Фоули, им выяснить так и не удалось. Основной версией остается попытка убийства по политическим мотивам, но круг подозреваемых слишком широк, и это отнюдь не только оппоненты кандидата в Министры.

Но, к сожалению, не только аврорат интересует имя преступника — в прессе с завидной регулярностью появляются статьи, и все они заканчиваются одним вопросом — почему аврорат ничего не делает. Всеобщая истерия доходит до того, что в начале апреля «Пророк» публикует разгромную статью, в которой обвиняет всех остальных кандидатов в попытке убийства их оппонента и главного претендента на пост Министра.

Гарри скрипит зубами, в бессилии комкает газету, а потом весь день и в хвост и в гриву гоняет своих подчиненных. Он не знает, что больше раздражает его в утренней статье — то, что «Пророк» позволил себе обвинить Гермиону едва ли не в том, что она сама подлила яд, или то, что они правы, и Фоули — действительно главный претендент на пост Министра. И с этим он ничего поделать не может, так что ему остается только бессильно сжать кулаки и работать.

Несмотря на, казалось бы, абсолютное затишье, работы у Гарри много. Он сказал бы, что ее даже больше обычного, по крайней мере, если судить по количеству часов, проводимых в аврорате и дома за бумагами. А еще бесят постоянные вызовы к Министру, после которых он оказывается завален еще кучей никому не нужных дел. Впервые за все время работы его начинает раздражать отношение Кингсли. Они могут сколько угодно строить совместные планы, общаться за чашкой чая, обсуждая текущие проблемы, но никогда в рабочее время Министр не позволит Гарри спорить с ним, никогда не «сделает скидку» на хорошее отношение, и во время выборов это начинает чувствоваться как никогда остро.

И все бы ничего, если бы свободное время не приходилось делить между Джинни и Гермионой, а ведь еще остается Рон. И каждый раз, возвращаясь домой ближе к полуночи и бессильно падая на постель, Гарри безмолвно благодарит Джинни за понимание и отсутствие упреков. Он до сих пор не перестает удивляться, как же ему все-таки повезло, а совесть не позволяет остаться этой благодарности висеть в воздухе. Он покупает билеты в кино, оказывает какие-то мелкие знаки внимания, и самое главное, старается находить время. Не только потому, что обязан, но еще и потому, что сам нуждается в Джинни ничуть не меньше.

В день, когда выходит разгромная статья в «Пророке», Гарри совсем не видит Гермиону в Министерстве, хотя и уверен, что она на месте. А когда он в половине седьмого подходит к ее кабинету, то узнает от секретаря, что «мадам Грейнджер» уже ушла домой. И это так на нее непохоже, что Гарри хочется немедленно сорваться и аппарировать следом, но очередной отчет для Министра никто не подготовит вместо него, поэтому он возвращается в кабинет и снова садится за бумаги, лишь изредка осуждающе поглядывая на часы.

* * *

Иногда Гермиона хочет аннулировать свою подписку на «Пророк» или просто обещает себе перестать его читать. Но, конечно, она не может себе этого позволить, поэтому продолжает бессильно злиться, глядя на очередные «шедевры» акул пера, портя себе аппетит за завтраком и при этом все равно умудряясь пропускать самое главное. Газета с самой важной информацией не попадается ей на глаза, будто пытаясь отсрочить момент, когда она все узнает. Поэтому в тот день Гермиона приходит на работу хоть и сонная, но по крайней мере в хорошем расположении духа. Вчера она опять сидела допоздна — и сегодня просто проспала. Она спокойно идет в свой кабинет, лишь слегка удивляясь странным взглядам, которые бросают на нее коллеги. Она сразу включается в рабочую суету, не имея привычки откладывать дела на потом, и лишь ближе к обеду, решив выпить чашку кофе, она открывает злосчастную газету. Она читает ее с добродушной улыбкой на лице — маской, которую теперь не снимает даже в одиночестве — а потом откладывает «Пророк» в сторону и устало роняет голову на руки. Как же ей все надоело!

Она вспоминает четвертый курс, когда впервые попала под прицел прессы, вспоминает, как тогда ее это задевало и как она ненавидела «Пророк» весь следующий год. Вот только с тех пор она не оказывалась мишенью прессы. То ли покровительство Министра, то ли статус героини войны, то ли ее собственная должность, но что-то защищало ее и делало в какой-то мере недоступной для нападок. Или просто потому, что она никому не мешала? Да, она изжила в себе привычку лезть в чужие дела, командовать и рассказывать, как надо делать. Ей быстро объяснили в Министерстве, что есть люди, которые знают лучше, и с мнением которых она должна считаться. И все ее проекты с эльфами были обречены на провал с самого начала — сейчас она это понимает, тогда же она не хотела верить в это. Никто не позволит ей делать то, что вздумается, никто не позволит менять законы, действующие веками. По крайней мере, пока она всего лишь начальник Отдела магического правопорядка.

Гермионе очень хочется победить на выборах. При всем своем опыте она еще не до конца утратила веру в то, что сможет изменить хоть что-нибудь, сама принимать решения, сделать мир чуточку лучше. Или она только хочет в это верить? В такие моменты она понимает, что запуталась, что не знает, ради чего ей пришлось отказаться от прошлой спокойной жизни.

Когда Гермиона выходит из кабинета, по ее лицу ничего нельзя прочитать, будто она и не видела вовсе эту статью. Она все так же работает, делает несколько дел сразу и все так же не замечает посторонних взглядов. Она внимательно следит, чтобы не выдать свои чувства, не показать всем, что она думает. От этого никому легче не станет — ни ей, ни, тем более, другим. Поэтому она молчит, хотя слова и рвутся наружу стаей разозленных ос, которых выгнали из улья палкой. Такие же злые и такие же жалящие, поедающие ее изнутри.

В шесть часов она ставит точку, захлопывает очередную папку и, выйдя из Министерства, тут же аппарирует домой. Ей наплевать на незаконченные дела, на несделанные отчеты, на недописанную речь. Все это никуда не уйдет, а пока ей нужно просто немного времени. Она раздевается и, не зажигая свет, проходит в спальню, а потом долго лежит и смотрит в потолок, словно надеется вычитать там ответы на мучающие ее вопросы. Постепенно она засыпает и не слышит ни хлопка аппарации, ни торопливых мужских шагов, ни прикосновений к собственным волосам.

* * *

С момента выхода той злополучной статьи Кингсли окончательно перестает вмешиваться в предвыборную гонку. Единственное, на что он сейчас способен, это все испортить — и себе и другим. Карты розданы, игра началась, и паниковать не имеет смысла, особенно, если в рукавах припрятана пара тузов. Каждое утро он читает газеты и, можно даже сказать, наслаждается шоу. Он понимает, что это отчасти непрофессионально, но не может ничего с собой поделать. Он хочет понять, достойны ли перенять эстафету те, кого он оставляет после себя. Справятся ли они или пустят страну под откос?

Ответственность — то, чему его учили с детства, и то, что не дает ему сейчас вмешаться, помочь, вытянуть за уши, прекратить этот цирк в прессе. Если они не смогут справиться с этим, то они не смогут справиться ни с чем. Хотя ситуация и так уже зашла слишком далеко. «Пророк», не стесняясь в выражениях, называет трех других кандидатов виновными в отравлении, «Пророк» обвиняет Аврорат в покровительстве преступникам, и особенно достается Гермионе.

Каждый день Кингсли смотрит на ее вымученную улыбку и гадает, когда она сорвется, именно — когда. Потому что знает — это всего лишь вопрос времени, он сам через это проходил. Он хорошо помнит свой первый год у власти — общество тогда не было готово прощать ошибки ни ему, ни кому-либо еще, слишком много их было совершено до этого.

Кингсли снова достает из верхнего ящика стола четыре папки, раскладывает их поверх лежащей на столе газеты в один ряд и некоторое время смотрит на них, а потом берет одну из них и выдвигает вперед, так что волшебник, изображенный на колдографии, теперь сверху вниз смотрит на своих оппонентов. Расклад уже изменился, и неизвестно, сколько раз он поменяется еще. Пока рано предсказывать результат. Игра продолжается…

Одна. Гермиона закрывает глаза и пытается вспомнить, каково это — быть не в одиночестве. Сейчас прошлая жизнь напоминает сказочный сон. Все чаще ей хочется, чтобы Гарри каждый вечер приходил к ней, а не к Джинни, чтобы оставался на ночь, пусть даже на диване в гостиной, но только бы был рядом. А в такие вечера, когда он не приходит совсем, Гермиона задумывается над тем, чтобы вернуться домой. Да, ей придется извиняться, но теперь, по крайней мере, она знает, за что именно. Ведь ушла-то она, и речь не только о квартире, а еще и о том, что она просто исчезла из жизни Рона и не пыталась его понять.

Открывая очередную мерзкую статью в газете, она вспоминает слова супруга: «Думаешь прыгнуть выше головы? Так вот, знай — у тебя не получится». Тогда она приняла это как вызов, а сейчас смотрит на реальное положение дел и понимает, что он был прав. Вот только не в ее характере возвращаться побежденной с опущенной головой, не в ее характере просить прощения, и день за днем она пересиливает себя, день за днем идет по выбранному пути, и не вспоминает, что она — женщина.

Она привыкает к тишине и вечера проводит в ожидании хлопка аппарации — Гарри всегда приходит именно так. А иногда, так и не дождавшись его, она засыпает прямо на диване в гостиной, не убрав документы и не переодевшись. Ее выматывает это бесконечное ожидание, оно только подливает масла в огонь, треплет и без того расшатанные нервы. И ничего удивительного, что однажды она срывается.

Она идет по коридорам навстречу людскому потоку, рабочий день только что закончился, и все спешат по домам, но у нее сегодня другие планы. Она точно знает, кто ей нужен и где его найти, и, естественно, оказывается права. Гарри сидит в своем кабинете, обложившись какими-то очередными бумагами, на которые даже не смотрит. Когда входит Гермиона, он мотает головой, будто очнувшись ото сна.

— Ты сегодня зайдешь? — она не здоровается — днем они уже виделись несколько раз.

— Нет, прости, — Гарри разводит руками, едва не сбрасывая со стола чернильницу. — Много работы.

— Гарри, сколько это будет продолжаться? — Гермиона не уточняет, что «это» — она не сомневается, что он поймет ее.

— Пока мы не поймаем того, кто травил Фоули, и пока не победим на выборах, — он пытается ее подбодрить.

— И до тех пор меня будут травить в прессе? — начинает заводиться Гермиона. Последнее время слово «победить» действует на нее, как красная тряпка на быка.

— Меня тоже, — устало и как-то обреченно говорит Гарри. — Потерпи еще немного.

— Сколько, Гарри? У тебя есть выход, уверена, тебе подпишут разрешение на допрос с Веритасерумом. Все будут оправданы, и журналисты успокоятся, — она не верит, что сейчас это говорит, и совершенно не хочет, чтобы это на самом деле произошло, но и так она больше не может. — Чего ты боишься?

Гарри молчит, он смотрит на нее, не отрывая взгляд, будто пытается что-то прочесть по ее лицу.

— Подожди, — медленно произносит она, кажется, начиная догадываться. — Ты боишься, что один из кандидатов действительно причастен? Может, ты еще на меня думаешь?

Гарри не отводит взгляд, и в его выражении лица, в его глазах Гермиона читает ответ на свой вопрос.

— Да как тебе такое только в голову пришло?! — она вскакивает, в несколько шагов преодолевает комнату и, взявшись за ручку, открывает дверь, когда до нее доносится его голос.

— Мне плевать, кто виноват, я буду защищать тебя до последнего. От всего, в том числе и от допроса.

— Пока у тебя получается плохо, — Гермиона ставит точку и, не замечая ничего на своем пути, идет к выходу из Министерства. Лучше этот вечер она проведет в одиночестве.

* * *

Утром вышедший «Пророк» удивляет даже много повидавшего Кингсли. А как иначе, если всю первую полосу занимает громадный заголовок: «Глава Аврората готов покрывать свою подругу, даже если она совершит убийство». Он внимательно читает газету, будто пытаясь запомнить каждое слово, а закончив, понимает, что кто-то в ближайшее время уйдет в отставку, а вот кто это будет — зависит от того, сколько правды в этой статье. Если она там есть, то уйдет Поттер, если нет — главный редактор. Довольно простой расклад. Кингсли закрывает глаза, на секунду задумываясь, какой бы вариант предпочел, и не находит ответа. Хотя нет, Поттер все же полезней. Но сначала надо разобраться.

Первым делом он велит секретарю отправить записку Поттеру и уже через десять минут имеет возможность лицезреть его в своем кабинете. За что он всегда любил Гарри — за пунктуальность и за понятливость. Что-что, а эти два качества на курсах авроров прививают очень быстро. Вот только сейчас он застыл памятником самому себе и абсолютно не торопится начинать разговор, что наводит на нехорошие подозрения.

— И? Ты не хочешь мне это объяснить? — на стол с тихим хлопком падает свежий «Пророк».

Но это единственный звук, который нарушает тишину кабинета.

— То есть, ты хочешь сказать, что статья написана с твоих слов? — нехорошо щурится Кингсли. — Гарри, сколько лет ты работаешь?

— Что ты хочешь от меня услышать? — голос Поттера звучит устало и как-то обреченно. — Да, говорил. Нет, не прессе. Как узнали — можно только догадываться.

Слова повисают меж ними словно неосязаемая стена. Кингсли рассматривает сидящего перед ним подчиненного, будто видит впервые в жизни. Нет, конечно, все допускают ошибки. Все когда-то с чего-то начинали, вот только ему казалось, что Поттер тот период давно пережил.

— И что дальше? Мне писать заявление об уходе? — голос Гарри звучит напряженно.

— Пиши, — спокойно отвечает Кингсли, все так же не отводя взгляда. — Но пока только запрос на использование Веритасерума на подозреваемых. И постарайся добиться, чтобы все они подписали согласие.

Поттер кивает и уже собирается встать, но оказывается буквально пригвожден к месту следующими словами.

— А с заявлением на увольнение мы повременим, если понадобится, то напишешь и его, — Кингсли говорит, словно о погоде. Словно это что-то само собой разумеющееся.

Он встает из-за стола и отходит к окну, показывая, что разговор закончен, и знакомый до последней черточки пейзаж занимает его гораздо больше. Кингсли дожидается, пока хлопнет дверь, и лишь после этого выдыхает.

На стол уже привычно ложатся четыре папки, одну из которых он берет в руки и начинает листать. Наконец, достав из середины один лист, он долго вглядывается в него, а потом, приняв решение, откладывает в сторону пятой картой в этом странном пасьянсе. Зеленоглазый мужчина на колдографии непривычно щурится и оглядывается по сторонам.

* * *

Гарри не может сосчитать, сколько он за время службы написал запросов, заявлений и рапортов на имя Министра. Разве что помнит первое заявление — о приеме на работу в июне 2001-го, сразу после окончания курсов Авроров. И понеслось… Он никогда специально не пытался строить карьеру, не пытался прыгнуть выше головы, просто работал, делал то, что мог. Конечно, за спиной зубоскалили, что с таким прошлым все двери открыты, и, наверное, это на самом деле было правдой. Иначе как объяснить, что он сейчас сидит в кабинете Главного Аврора. Да, именно так — это больше не его кабинет. Перед ним на столе лежит еще одно заявление на имя Кингсли. На этот раз последнее и его, как и то, из 2001-го он тоже запомнит на всю жизнь. Печать Министра и резолюция там уже есть. Лучше так, чем растягивать на несколько дней.

Гарри методично складывает вещи в небольшую на вид, но расширенную магически картонную коробку. Он даже и не заметил, как оброс таким количеством абсолютно ненужных предметов. Последними в коробку отправляются колдографии жены и детей. Гарри обводит взглядом кабинет, чтобы удостовериться, что ничего не забыл, и выходит. Закрывая двери, он видит, что даже имя с таблички уже исчезло. Все правильно — будто его никогда и не было.

Он идет по коридорам и слышит шепотки за спиной — интересно, раньше он просто не обращал на них внимания, или его настолько боялись, что не решались злословить? Ну ничего, теперь-то они всласть перемоют ему кости. По дороге ему встречается Гермиона — она будто не замечает его, просто идет по своим делам. Спина прямая, губы поджаты, руки прижимают к груди толстую папку с бумагами. Гарри потом еще несколько минут смотрит ей вслед в надежде, что она обернется, но этого не происходит.

На улице идет мелкий противный дождь, он как нельзя лучше соответствует настроению Гарри, и он некоторое время просто ходит по улице. Впервые с начала этого года ему некуда торопиться, нечего делать, не к кому бежать. И даже домой не хочется — все равно Джинни пробудет в командировке еще неделю. Давно он не ощущал такого одиночества, давно не был предоставлен самому себе...

Мелкий дождь сменяется ливнем, луна должна была давно взойти, просто ее не видно из-за облаков. На улице становится совсем пустынно, а редкие пешеходы слишком торопятся в тепло, чтобы обращать внимание на бесцельно шатающегося мужчину в странной одежде. Лишь иногда проезжающие мимо такси останавливаются, предлагая подвезти, а один особенно добрый водитель даже готов сделать это бесплатно. Но Гарри это не интересует. Он ходит по улице, пока у него остаются силы, в надежде, что он вернется домой и тут же уснет, и, лишь дождавшись этого состояния, наконец, аппарирует.

Не осторожничая и не боясь никого разбудить, он включает свет и пытается скинуть тяжелую, насквозь промокшую мантию. Он так занят собой, что замечает Джинни, лишь когда, издав тяжелый вздох, она приваливается к дверному косяку.

— Гарри, что с тобой? — она подходит и помогает ему освободиться от мантии. У нее сонный вид, и, если присмотреться, то можно увидеть, что простая дорожная мантия сильно помята, будто она спала в кресле, хотя так, скорее всего, и было.

— Ничего, все в порядке, — пытается он успокоить ее. — Просто гулял. Ты как здесь?

— Под дождем? — полностью игнорирует вопрос Джинни. — Только не говори, что это из-за работы!

Она, наконец, вспоминает, что волшебница и заклинанием сушит одежду Гарри, чтобы тут же крепко его обнять.

— Я приехала, как только узнала, — выдыхает она куда-то в район его ключицы. — Все будет хорошо, Гарри. На Аврорате свет клином не сошелся.

Он поглаживает Джинни по вздрагивающей спине и неосознанно начинает улыбаться. В этот момент он верит, что все будет хорошо.

* * *

На допрос под Веритасерумом Гермиона идет как на казнь. Ей невероятно стыдно уже только от того, что придется отвечать на вопросы на глазах у коллег, у подчиненных. За все годы работы она не задумывалась, что чувствует человек по ту сторону. А ведь далеко не всегда они допрашивали преступников, скорее наоборот, когда человек сам просит о допросе, он чаще всего оказывается невиновным. Хотя встречались ей и индивидуумы, которые надеялись обмануть зелье. Она проходит в кабинет, и ей протягивают стандартный бланк согласия. Сотни таких прошли через ее руки, вот только она не представляла, что когда-нибудь ей придется заполнять такой самостоятельно.

Руки слегка подрагивают, когда она берет перо, чтобы поставить свою подпись. Ей почти не верится, что всего лишь чуть больше недели назад она сама предлагала Гарри этот вариант. А в итоге своими руками разрушила его карьеру, а возможно — и свою собственную. В бланке согласия перечислены вопросы, которые ей зададут — один из законопроектов, в разработке которого она принимала непосредственное участие. Но она даже не читает их, просто расписывается и поднимается, чтобы пройти в комнату допроса — она знает, ее уже ждут.

Ей хочется по привычке пройти и занять свое место возле стены в дальнем углу, с него очень удобно наблюдать за допрашиваемым, вот только приходится себе напомнить, что сегодня наблюдать будут за ней.

Она обводит взглядом всех людей в помещении в надежде увидеть Гарри, но его нет и быть не может. Вместо него здесь какие-то люди, Гермиона, конечно, знает их всех по именам, но почему-то их лица сейчас кажутся совсем незнакомыми.

Ей протягивают стакан с водой, в которую уже добавлено зелье, и она залпом выпивает его — отступать поздно, скоро все закончится, и, возможно, даже пресса перестанет трепать ее имя, хотя она в этом уже совсем не уверена. Сознание будто затуманивается, в голове возникает ощущение легкого тумана, будто после бессонной ночи или бокала вина на голодный желудок. Ей задают вопросы, и она отвечает на них раньше, чем успевает задуматься.

— Подливали ли вы яд или любое другое зелье мистеру Фоули?

— Нет.

— Просили ли вы или приказывали кому-любо устно или письменно подлить зелье мистеру Фоули?

— Нет.

— Знаете ли вы кого-либо причастного к отравлению мистера Фоули?

— Нет.

Она ждет, пока прекратится действие зелья, ей кажется, что кто-то из присутствующих обязательно сейчас задаст ей какой-нибудь неудобный вопрос, пусть и не имеющий отношения к делу.

«Не хватает ли вам Гарри Поттера, мадам Грейнджер?» — «Да».

«Целовали ли вы Гарри Поттера?» — «Да».

«Любите ли вы Гарри Поттера?» — «Да».

Ей кажется, или зелье не позволяет врать даже себе — иначе как объяснить то, что она с такой легкостью признает чувства, которые пугали ее все это время? Как объяснить то, что сейчас она верит в это?

Она чувствует, как туман рассеивается, и выходит из комнаты, забирает сумку и идет домой, никто не смеет ей сказать ни слова, она не слышит даже извинений, хотя на них ей сейчас в любом случае плевать. Господи, как хорошо, что это закончилось.

* * *

Гермиона почти привыкает к одиночеству. Когда заканчивается травля в прессе, жизнь становится почти сносной, по крайней мере, у нее не портится аппетит каждое утро за завтраком во время чтения «Пророка». Хотя и другие новости не вызывают в ней никакого отклика. Она едва ли не перелистывает скандальную статью про настоящего отравителя Фоули, коим оказывается его дражайшая супруга, предварительно насыпавшая маггловский яд в кофе, прежде чем уехать отдыхать. Гермиону даже не волнует, что ее из-за этой суки травили в прессе. Она смотрит на фотографию и не испытывает ничего — так проще, когда все чувства спрятаны под замком. А иначе? Иначе она не выдержит — аппарирует к Рону или к Гарри, кинется на них с объятиями и будет просить прощения, но она так устала быть слабой и демонстрировать это всем. Она хочет закончить эту историю и до сих пор надеется выйти победителем, в особенности, когда на следующий день на первой странице «Пророка» появляется заметка о том, что Фоули снимает свою кандидатуру, чтобы заняться решением семейных проблем. Хотя какая теперь семья, когда его молодой супруге светит Азкабан…

Гермиона постоянно следит за результатами предварительных опросов, которые теперь появляются куда чаще, а еще она отсчитывает дни до голосования. Она не знает, что будет после, особенно, если она проиграет. Но что-то же должно измениться?

А еще ей пишет Джинни — единственный человек из прошлой жизни, с которым она поддерживает отношения. Джинни пишет о детях, о домашних хлопотах, о работе и квиддиче. Ее письма наполнены теплом и каким-то светом, Гермиона сама никогда не умела так писать, поэтому первое время ей даже неловко отправлять свои сухие ответы, начинающиеся обычно с «У меня все хорошо» и заканчивающиеся «Передай привет мужу». Гермиона не знает, передала ли Джинни хоть один ее привет, но имя «Гарри» в ее письмах встречается лишь однажды. Буквально за неделю до выборов она узнает, что Гарри со следующего года будет преподавать на курсах авроров. И все, больше никаких комментариев по этому поводу. Гермиона даже успевает засомневаться в том, правда ли это, когда точно такая же информация появляется и в газете.

Она пытается представить друга в качестве профессора и невольно улыбается. Вспоминает занятие АД на пятом курсе, как впервые вызвала Патронуса и еще кучу всяких мелочей, она уверена, что из Гарри выйдет отличный преподаватель.

* * *

В день голосования перед Кингсли лежит три папки, четвертая отправилась в мусорную корзину в тот день, когда Фоули снял свою кандидатуру, а вот листок с фамилией Поттер до сих пор лежит в ящике, и Кингсли надеется, что, возможно, еще ничего не кончено, несмотря на радость директора аврорских курсов

Кингсли смотрит на колдографии двух женщин и думает — слишком близко развязка, слишком скоро ему предстоит раскрыть карты. Да, он не думал, что все зайдет так далеко, что полетят головы, но несмотря ни на что — это первые выборы, которыми он наслаждался. И ему немного жаль, что все кончается так скоро, ведь он только вошел во вкус.

Уже вечером будут результаты, уже вечером он освободит этот кабинет, чтобы никогда сюда больше не вернуться. А его «никогда» действительно означает «никогда». Он уверен, что оставляет страну в достойных руках, а его ждет весь мир. В конце концов, он заслужил отпуск за тот двадцать один год своей жизни, который отдал стране. Его ждут тропические острова и горные храмы, его ждут гигантские пирамиды и величественный Версаль. Это будет совсем скоро, но это все же будет потом, пока у него есть совсем немного времени, чтобы закончить партию. Пасьянс почти разложился. Он убирает со стола третью папку и отправляет ее в мусорку, туда, где уже лежит одна. Еще чуть-чуть — и к ним присоединится третья. Кингсли еще не знает, какая, но уже не может повлиять на результат.

Раздается тихий стук, и в дверь заглядывает обеспокоенный секретарь.

— Господин Министр, к вам мистер Поттер, впустить?

Когда Гарри идет по коридорам Министерства, никто не оборачивается ему вслед, никто не окликает его и не интересуется, как у него дела. Потому что коридоры пусты, как и в любой другой выходной день. Гарри, словно призрак, парит по этажам. Его не мучает ностальгия, не всплывают в голове воспоминания, и уж точно не возникает никакого желания вернуться. Только не теперь, когда он, наконец, сбросил эти оковы, пусть и не по собственному желанию.

В приемной Министра светло, рыжеволосый секретарь что-то сверяет в огромных таблицах, занимающих едва ли не весь его стол, но, едва завидев Гарри, он по привычке вытягивается по стойке «смирно», а потом почти что бежит в кабинет Министра.

— Пусть входит, — доносится из приоткрытой двери голос Кингсли, а следом шорох каких-то бумаг, но, когда Гарри входит, определить, чем до этого занимался Министр, невозможно. — Рад тебя видеть.

— А я бы предпочел сегодня не встречаться, — голос Гарри холоден, а в глазах горят хорошо знакомые огоньки. — Но не удержался и решил задать тебе один вопрос.

— Я тебя слушаю, садись, — делает гостеприимный жест рукой Кингсли.

— Спасибо, я постою, — отрицательно качает головой Гарри и остается стоять так, что в любой момент в два шага сможет преодолеть расстояние до двери. Есть такие уроки, которые он не забудет никогда. — Кто и каким ядом отравил Фоули?

Ответ на этот вопрос знает каждый житель Великобритании, читающий «Ежедневный пророк», но Гарри осознанно формулирует его именно так.

— О чем ты, Гарри? Его супруга во всем созналась.

— Не надо изображать идиота, Кингсли, тебе не идет. Ты прекрасно знаешь, что того количества яда, что принял Фоули вместе с кофе, не хватило бы даже, чтобы убить кошку. Однако его еле спасли.

И это действительно так. Из всего того, что он собирается сказать, это едва ли не единственный факт, который он может доказать. Однако отнюдь не единственный, который он знает наверняка, пусть у него и не хватает доказательств.

— Ты слишком заработался, Гарри, отдохни, пока у тебя есть время, развлекись, — покровительственным тоном предлагает Министр.

О нет, Гарри уже развлекся достаточно, с тех пор, как прочитал в газете абсолютную ересь, выданную за результаты расследования. И для него стало делом принципа узнать правду. Правду, из-за которой пострадал в том числе и он, а еще — многие другие.

Добиться встречи с Фоули было непросто. Что неудивительно, их отношения не заладились еще во время кампании, и никто не видел поводов их налаживать, пока Фоули не оказался в той же ситуации, что и Гарри, то есть в списке «желающих» покинуть стены родного Министерства. А, как известно, обиженный человек может многое рассказать. Нет, идиотом Роберт Фоули не был и прекрасно понимал, что не дражайшая супруга едва не отправила его на тот свет, хотя ее вины и не отрицал.

— Зато, я смотрю, ты хорошо развлекся, наблюдая за нашими попытками выиграть выборы. Есть среди кандидатов хоть кто-то, кто тебе не подчинялся, Кингсли?

Гарри хочется прикрыть на секунду глаза, но нельзя. Первое правило блефа — не отводить взгляд. А он сейчас ступает именно на эту зыбкую почву. Дальше идут рассуждения, логичные, иногда подтвержденные словами других людей, но абсолютно недоказуемые. Впрочем, ответ на свой вопрос Гарри знает наверняка и задает его только ради того, чтобы посмотреть, как поведет себя Кингсли.

— У тебя слишком богатая фантазия, Гарри, — все так же продолжает улыбаться Кингсли.

Гарри не спорит, он уже понял, что зря пришел, да и сказал он уже достаточно, чтобы Кингсли мог сделать выводы об его осведомленности.

— У тебя остались еще вопросы?

«Да!» — хочется закричать Гарри во всю силу своих легких, одно из которых временами не дает ему спать по ночам. Зачем по твоему приказу отравили Фоули? Зачем ты организовал травлю в прессе? Зачем день за днем сталкивал кандидатов, каждый из которых устроил бы тебя на посту Министра? Зачем было вынуждать баллотироваться Гермиону, если она тебе не нужна?

Но Гарри молчит, он пришел сюда не за ответами — просто потому, что догадывался: он их не получит. Он пришел просто посмотреть в лицо Кингсли в надежде понять, что скрыто за всегдашней маской. И, кажется, он подобрался слишком близко к разгадке.

— Господин Министр, есть результаты, — заглядывает в кабинет веснушчатый секретарь.

— Спасибо, Том, — добродушно кивает ему Кингсли и, словно не замечая застывшего посреди кабинета Гарри, идет к двери. Лишь выходя, он оборачивается и своим внимательным, будто заглядывающим в душу взглядом смотрит прямо в глаза.

— Слышал, что ты устроился преподавателем на курсы авроров. Что ж, это хорошее решение, одобряю. — После этого Кингсли выходит, и Гарри остается в одиночестве.

Он несколько минут пытается понять, что он только что услышал — просто пожелание или угрозу — и, так и не придя ни к какому определенному выводу, начинает постепенно обходить кабинет. Его внимание привлекает мусорное ведро, в котором лежат бумаги. Даже не пытаясь сопротивляться любопытству, он достает их и быстро просматривает: своя краткая характеристика, личные дела Свона и Фоули...

Ну что ж, надо радоваться, что они все пока еще живы, несмотря на то, что их выкинули из игры.

Часы на стене бьют шесть, Гарри на секунду замирает, а потом, поняв, что результаты уже объявлены, возвращает все на свои места и быстро поднимается в Атриум.

* * *

Гермиона мирится с Роном за несколько дней до голосования. Она просто идет встречать детей на Кингс-Кросс, а потом они все вместе возвращаются домой. Несмотря на прожитые вместе годы, они с мужем чувствуют неловкость. Почему так легко поссориться, но так тяжело наладить отношения снова? Почему за полгода они стали едва ли не чужими людьми, несмотря на все прожитые вместе годы?

Гермионе тяжело снова привыкать к семейному укладу жизни, временами ей хочется сбежать в пустую квартиру, где пахнет чаем с бергамотом и где ветер колышет тонкие тюлевые занавески на окнах. Но она остается — сначала ради детей, а потом и ради себя. Ради того, чтобы не быть одинокой. Какая, в конце концов, разница, что Рон стал водить еще хуже, чем зимой, и все так же разбрасывает свои вещи где попало? Это не делает его чужим для нее человеком, это не перестает делать их семьей, которую они оба хотят сохранить.

Поэтому на следующий день, вместо того, чтобы работать, как это обычно бывало вне зависимости от дней недели, она аппарирует, чтобы собрать свои вещи. Если она что-то и узнала благодаря этим выборам, так это то, что она не может отказаться от семьи и от друзей. Кресло Министра не стоит таких жертв.

Ночь перед голосованием она не спит — просто не может заснуть сама, а последний флакон с зельем случайно разбивает, пытаясь вытащить плотно сидящую пробку. Гермиона никогда не верила в предсказания и предчувствия, она всегда считала себя слишком рациональной для этого. Но почему-то ей кажется, что она знает исход выборов, и он будет отнюдь не в ее пользу.

Они отправляются в Министерство за полчаса до того, как объявят результаты. Просто не видят причины торопиться и предпочитают провести это время дома с детьми, а не в Атруиме среди других министерских шишек и журналистов. И прежде, чем ступить в камин, Гермиона на миг замирает... буквально на какую-то долю секунды. А что, если не пойти? Ведь все равно все будут чествовать победителя.

Она с трудом отбивается от прессы. И всю дорогу к выделенному им кабинету изо всех сил цепляется за руку мужа. Как же ей не хватало его на этих бесконечно долгих выступлениях и дебатах! Не хватало сильного плеча, на которое можно опереться, и широкой спины, за которой можно спрятаться. Не хватало поддержки и понимания. Она впервые в полной мере понимает, чего чуть не лишилась.

По привычке она пробегает взглядом по толпе в надежде найти Гарри, но его там нет, как нет и Джинни, которая предупредила, что точно не придет. Гермиона ничего не поняла из ее отговорок, но считает, что так даже лучше, и увидеться они смогут в любой другой день. Хорошо, что теперь у нее будет больше свободного времени.

Объявления результатов Гермиона ждет как освобождения, лишь где-то глубоко в душе играет уязвленная гордость, обида в первую очередь на саму себя за допущенные ошибки, за промахи, за свое идиотское поведение.

Когда Кингсли появляется в комнате, Гермиону раздирает странное чувство — ей кажется, что объяви он сейчас о ее победе — она откажется от должности и будет абсолютно счастлива. А еще войдет в историю, как первый Министр, избранный на пост, но отказавшийся от него. О, ей будет не обидно, она сама не знает, за что боролась и ради чего все это затеяла...

— Новый Министр магии Великобритании — Лукреция Шафик.

Аплодисменты звучат как стук молотка в суде, а слова Кингсли — приговор.

Рядом Рон пытается говорить что-то подбадривающее, но Гермиона не слушает его, она слушает себя. Странная штука — человеческое сознание. Она знала, что проиграет, но глубоко в душе верила в победу, и сейчас внутри словно образуется пустота...

Она видит, как в зал вбегает запыхавшийся Гарри, она хочет спросить у него, где он был, но он перебивает, не дав ей сказать и слова. Просто крепко обнимает, как тогда — двадцать один год назад в старой палатке в Динском лесу. И в этих объятиях есть только дружба и ни капли другого подтекста.

— Я проиграла, — тихо шепчет на ухо Гарри Гермиона. — Я проиграла…

— Мы все проиграли, — отвечает ей так же тихо Гарри. — Но не сейчас, а еще в январе, когда приняли предложение Кингсли.

Она недоуменно смотрит на него. Ей хочется задать ему тысячу вопросов, но сейчас не время и не место.

— Я все расскажу, — Гарри заверяет ее и подошедшего Рона. — Мне понадобится ваша помощь.

— Не проблема, — Рон притягивает в объятия супругу. — Поможем.

Ее зовут принять участие в пресс-конференции, и она не может отказаться. Просто потому, что должна довести дело до конца, хотя ее мысли и витают где-то далеко, так, что она не всегда с первого раза реагирует на вопросы. Ей не хочется вспоминать, ей не хочется анализировать, ей так хочется быть подальше отсюда, чтобы это все казалось страшной сказкой...

Она думает о том, что они не политики — они короли и дамы из карточной колоды, и это вовсе не политическая гонка, а чей-то сумасшедший пасьянс или партия в покер. И им всем так хорошо и легко, потому что они не принимают решения, от которых потом зависят судьбы других людей. Можно быть собой, быть слабой и просто жить, наслаждаясь мгновениями.

Гаснут вспышки колдокамер, новый Министр отправляется обживать кабинет, а Гермиона встает и идет к выходу. Она не знает, где Рон и Гарри, ей не хочется ждать их. Она просто идет и улыбается, так широко и так радостно, что ни у кого не может возникнуть и мысли, что это улыбка фальшивая. Ничего, это была не последняя партия, и теперь Гермиона куда лучше умеет блефовать.