Троллубь (джен)

О, как же он ненавидел кошек.

Изначально дело было вовсе не в них, а в испоганившей Мартину всё его детство соседке снизу — старой деве, буквально трясшейся над своими двумя котами, большими роскошными зверюгами с длинной шерстью, которые, правду сказать, никому ничего плохого не делали. Да они бы и не смогли — ибо никогда не покидали квартиру иначе как в удобных больших переносках, в которых хозяйка регулярно возила их то к ветеринару, то к кошачьему парикмахеру (Мартин с изумлением узнал во время одного из скандалов, случившихся между соседкой и его мамой, что, оказывается, такие тоже бывают), то на разные выставки, где зверюги регулярно брали награды, о чём их владелица непременно оповещала весь дом, вешая соответствующие иллюстрированные объявления у почтовых ящиков.

И Мартину не было бы до них всех никакого дела — если бы он не жил вдвоём со своей мамой прямо над ними. Рос он здоровым, активным мальчиком, любящим побегать, попрыгать и поиграть в подвижные игры — и живи они в пригороде, где для этого есть собственный двор, наверное, никаких проблем бы у него не возникло. Но они обитали в городе, и рядом с домом проходила весьма оживлённая трасса, а никакого тихого двора не было, и поэтому Мартина отпускали гулять в лучшем случае на пару часов, отводя его в небольшой сквер через пару кварталов от дома, да и то только по выходным. В остальные дни он мог бегать и играть сперва в детском саду, а затем в праймари скул — но вечера, увы, ему приходилось проводить дома.

И если его маму не раздражали беготня, прыжки с дивана и совершаемые им на детском спортивном уголке кульбиты, то соседка снизу была ими крайне возмущена. К несчастью, у неё оказался тонкий слух и склочный характер — и это сочетание стало питательным субстратом для тех конфликтов, что сопровождали Мартина сколько он себя помнил.

Соседка являлась к ним регулярно, не реже раза в неделю, и громко, на весь подъезд отчитывала маму Мартина, жалуясь на шум, от которого у неё разыгрывается мигрень — и она сама, может быть, даже и потерпела бы, во имя сохранения мира с соседями и любви к деткам, но её котики — о, её несчастные котики, которые испытывают такой чудовищный стресс, что начинают линять и отказываются от свежайшей куриной грудки и даже — вы представляете?! — сегодня, вот только что, отказались от любимейшего ими творога, разумеется, собственноручно приготовленного для них хозяйкой. А у них ведь выставка скоро, и вообще, коты — такие нежные и чувствительные животные, что от стресса у них может случиться нервный припадок, цистит и… Болезни назывались самые разные, но Мартин запомнил лишь эти две как самые часто упоминаемые.

Его мама, к несчастью, любила животных — и вообще была тихой и чувствительной женщиной, очень совестливой и чрезвычайно, как говорят, правильной — и потому аргументы скандальной соседки о «несчастных котах» всегда на неё действовали, и какое-то время после таких разговоров она запрещала сыну шуметь, пригрозив как-то даже разобрать его любимейший спортивный уголок. На пол его комнаты она постелила толстый ковёр, который Мартин искренне возненавидел — потому что его нужно было держать в чистоте, потому что по нему нельзя было рисовать мелом, как раньше по голому полу, и потому, наконец, что мяч от него отскакивал куда хуже. Впрочем, играть в мяч дома ему тоже категорически запретили.

Но самым досадным было то, что и это не помогло: соседка всё равно к ним являлась, жалуясь теперь на шум пылесоса, которым мама Мартина регулярно чистила тот самый ковёр, на всё равно слышимые «её мальчиками» прыжки и удары мяча, на как-то залетевший к ней на балкон пущенный Мартиным бумажный самолётик, на… Да на что она только ни жаловалась, регулярно добавляя в конце, что всё дело в отсутствии мужского воспитания — и вот если бы у мальчика был отец… Мама после таких бесед всегда очень расстраивалась и даже иногда плакала — а Мартин возненавидел сперва соседку, потом — её нервных котов, а затем и вообще всех кошачьих этого мира.

День, когда к Мартину с мамой пришёл странно одетый господин, и рассказал, что Мартин, оказывается, не «дитя индиго», а просто волшебник, стал одним из лучших дней в его жизни. А потом был Хогвартс — где он впервые и услышал об анимагии.

Это стало его навязчивой идеей. С самого начала Мартин представлял себя большой суровой собакой — типа ротвейлера или, может быть, добермана — которая, встав на задние лапы, звонит в дверь мерзкой соседки, а когда та открывает, врывается к ней в квартиру и ПО-НАСТОЯЩЕМУ пугает её котов, так, чтоб от ужаса с них сошла бы вся шерсть, и они превратились в тех лысых тварей, который непонятно почему так нравились его маме и носили гордое название «сфинксов», хотя, на взгляд Мартина, больше походили на облучённых радиацией гремлинов. И это была самая невинная из воображаемых им картин — потому что куда чаще он представлял, как просто разрывает тех на куски, причём иногда вместе с соседкой.

В Хогвартсе ненависть Мартина к кошкам подпитывалась, во-первых, анимагической формой директора, чьё суровое отношение к ученикам искренне его возмущало — а когда та в ответ на невинную, на его взгляд, шутку (в результате которой одна из его одноклассниц, чей шампунь он подменил банальным маггловским кремом для эпиляции, облысела и провела в больничном крыле, отращивая волосы, целый день) пообещала в следующий раз исключить мальчишку из школы, а значит, и вообще закрыть для него путь в мир магии, он МакГонагалл просто возненавидел. «Мистер Олдридж! — вспоминал он отповедь, полученную в кабинете директора. — Возможно, среди магглов подобные действия почитаются за шутки, но надсмехаться над другими студентами подобным образом совершенно недопустимо! Боюсь, если вы не понимаете подобных вещей, мне придётся поставить вопрос о вашем исключении из Хогвартса!» Мартин тогда так на неё разозлился, что едва не выпалил «да исключайте, пожалуйста!» — но, по счастью, сумел удержаться.

А во-вторых, у одного из деливших с Мартином спальню мальчиков был чёрный кот, имевший отвратительную привычку по ночам стаскивать всю оставленную у кроватей обувь к своей лежанке. И хотя больше он ничего с ней не делал — не рвал, ни жевал и уж тем более не позволял себе справлять на неё малую или большую нужду — и вообще проблема с лёгкостью решилась простым заклинанием, Мартина эта наглая чёрная тварь бесила. Но сделать с ним он не мог ничего — ибо его владелец был куда крупнее, сильнее и, что греха таить, успешнее в чарах — так что ненавидеть проклятых котов ему приходилось молча.

Всё это очень стимулировало его к занятиям анимагией, которые Мартин, к его глубочайшему сожалению, смог начать только на третьем курсе, ибо только тогда добился доступа в ту секцию библиотеки, где находились нужные книги. Ах, если бы соответствующий спецкурс вёл кто-то другой! Но его преподавала сама МакГонагалл — а иметь с ней дело Мартин зарёкся. Нет уж, ни одна кошка на свете, пусть даже и волшебная, не будет ему ничего указывать!

Он отдавал этим занятиям всё своё свободное время — и даже перестал ездить домой на каникулы, а перед летом не поленился переписать все нужные страницы и, поскольку тренироваться дома ему, как несовершеннолетнему, было нельзя, за два летних месяца выучил их наизусть.

Старания его были вознаграждены лишь к концу пятого курса — когда незадолго до летних каникул, занимаясь в одном из дальних пустых классов, про который, судя по количеству пыли, забыли даже школьные эльфы, Мартин ощутил, наконец, ту самую вибрацию в мышцах — а потом мир поплыл, а когда остановился, всё вокруг выглядело совсем иначе… но вовсе не так, как предполагал юноша. Все предметы вокруг стали, во-первых, больше, а во-вторых — куда ярче, да и поле зрения заметно расширилось: казалось, он видит теперь даже то, что находится позади, или почти позади него.

Мартин попытался поднять руку, вернее, как он ожидал, лапу — но вместо того, чтобы двинуться вперёд, она вдруг ушла куда-то в сторону.

Посмотрев туда, Мартин увидел, что это вовсе не лапа.

Крыло.

Сизо-серое, с тёмными пятнами.

Было в нём что-то невероятно знакомое — и Мартин, осторожно переступая… о боже, голыми розовыми ногами! — пошёл к зеркалу, которое он привёз сюда ещё пару лет назад из дома.

Заглянул в него — и обомлел.

Оттуда на него глядел… голубь. Самый обыкновенный городской голубь, сизый, с отливающей зеленью шеей и круглыми оранжевыми глазами.

Мартин машинально попытался было выругаться, но из его клюва вырвалось лишь невнятное курлыканье. К счастью, чувством юмора Мартин обделён не был, и потому следующей его реакцией стал хохот — если голуби смеются, конечно.

Обратное превращение ему удалось не сразу — и он даже в какой-то момент с тоскою подумал, что, наверное, придётся ему как-то добираться до Больничного крыла, а значит, и регистрироваться потом в качестве анимага. И наверняка терпеть и длинные лекции ненавистной директрисы, и потом ходить на этот её спецкурс… о-о, как она, наверно, над ним посмеётся! Однако ближе к утру у него, наконец-то, всё получилось — он не исключал, что просто от злости — и Мартин, немного посидев на полу, тихонько проскользнул в свою спальню, где пролежал без сна до подъёма, осознавая случившееся и хороня свою мечту о кровавой расправе со своими лондонскими соседями.

Впрочем, после нескольких дней отчаяния он уже иначе смотрел на произошедшее. В сущности, если подумать как следует, ему повезло: во-первых, у него всё получилось, и получилось без помощи распрекрасной МакГонагалл. Во-вторых, быть птицей, тем более, такой обычной и неприметной, пожалуй, куда удобнее и практичнее, чем собакой: на голубей внимания обращают куда меньше, чем на крупных собак, к тому же — и это был главный, по мнению Мартина, бонус — птицы умеют летать. У него это, правда, пока что не получилось — ну так научится ещё, дело-то непростое…

В-третьих, подобная форма открывала заманчивую перспективу подкараулить как-нибудь мерзкую директрису, когда она будет гулять в своём кошачьем обличье — ну наверняка же она должна иногда так делать, иначе какой вообще смысл уметь в кого-нибудь превращаться? — и тогда… тогда… он пока не придумал, что сделает, но времени на это у него было достаточно.

А в-четвёртых, он, кажется, придумал кое-что получше, чем врываться в квартиру к соседке. Ну, держитесь, котяры. Можете начинать хоронить свои нервы.

К моменту возвращения домой Мартин вполне освоил науку летать — а само превращение у него уже получалось почти что само собой. Единственное, что его всерьёз теперь волновало в связи со всем этим — запрет на колдовство несовершеннолетних. Однако же, изучив этот закон как следует, он понял, что речь там идёт, прежде всего, об использовании волшебных палочек вне школы — для анимагии же никакой палочки не требовалось. И потом, он всегда сможет сказать, мол, да, учился — но никак не ожидал, что у него всё получится так внезапно. Вряд ли ему за это сломают палочку — максимум, вероятно, прогонят из школы, но со сданными, и очень неплохо, СОВами он и так найдёт себе место в волшебном мире.

Первый раз превращаться дома он решил утром — как только его мать ушла на работу. Разложив на столе свои записи, дабы, в случае чего, сымитировать занятия, он перекинулся — и стал ждать, время от времени поглядывая на часы. Ближе к вечеру Мартин вернул себе человеческий вид — и, уверившись, что подобная магия, очевидно, Министерством действительно не отслеживается, лёг спать в превосходнейшем настроении.

А следующим утром владелица двух выставочных хайленд страйтов — шотландских длинношерстных котов — была разбужена возбуждённым потявкиваньем своих сидящих у застеклённой сверху донизу балконной двери питомцев. Подойдя, она обнаружила сидевшего с по другую её сторону голубя — самого обычного сизаря — который с любопытством заглядывал сквозь стекло в комнату и время от времени постукивал по нему клювом.

— Кыш! — закричала она, замахав руками. — Пшёл отсюда!

Однако её крики не произвели на наглую тварь ни малейшего впечатления. Хуже того: голубь приподнял крылья и лениво помахал ими — и, вновь сложив, удобно устроился у двери на самом порожке.

Один из котов, нежно-персиковый красавец, не сдержался и, встав на задние лапы, бешено заскрёб передними лапами по стеклу. Голубь с интересом на него посмотрел — и закурлыкал, раздувая свой отливающий изумрудным зоб.

— Убирайся, мерзкая тварь! — истерично крикнула женщина — но эти слова, разумеется, не произвели на птицу ни малейшего впечатления.

Отогнав от двери котов, женщина распахнула её, намереваясь схватить сумасшедшую птицу, однако голубь успел перелететь на перила соседнего балкона, откуда пренахально уставился на неё, склонив голову на бок и поблёскивая своим круглым оранжевым глазом. А затем, взмыв в воздух, пролетел прямо перед её перекошенным от злости лицом, обидно и больно чиркнув крылом по глазам и щеке онемевшей от такого нахальства женщины — та взвизгнула, скривившись от отвращения, и пока она яростно тёрла пострадавшие места ладонями, он устроился на ветке растущего неподалёку дерева и с удовольствием пронаблюдал, как соседка с возмущёнными восклицаниями ушла с балкона, захлопнув и тщательно закрыв за собой дверь.

С этого момента спокойная жизнь владелицы выставочных хайлендов завершилась. Чего она только ни делала! Первым делом она до половины закрасила балконную дверь. Это помогло ровно на день — а уже на следующий голубь преспокойно расхаживал вдоль окна по карнизу, а на подоконнике по другую сторону стекла страдали коты, время от времени пытаясь лапой достать близкую и столь желанную птичку через узкую щель, оставленную между рамой и на дюйм сдвинутой для проветривания створки. Голубь с любопытством глядел на высовывающуюся лапу и время от времени быстрым точным движеньем клевал её, изредка, дабы подогреть интерес охотников, позволяя им скользнуть самыми кончиками когтей по его оперению. Тогда хозяйка, конечно, окно закрыла, и котов с подоконника согнала, но это, увы, было разовое решение.

Ибо дальше так и пошло: не помогали ни выставляемые женщиной пугала, ни приклеенные ей на внешние карнизы острые осколки стекла, между которых голубь умудрялся преспокойно ходить, ни повешенные железные рольставни: невозможно же было сутками держать их опущенными, а стоило их хоть чуть-чуть приподнять, снаружи тут же обнаруживался проклятый голубь.

Поначалу нахальной птицы не бывало хотя бы ночами, но к середине лета, к несчастью для котовладелицы, у мамы Мартина, наконец-то, случился роман, всецело поддержанный и одобренный её сыном — который, во-первых, искренне одобрил маминого избранника, а во-вторых, был рад полученной, наконец-то, свободе, ибо большую часть ночей она теперь проводила вне дома. Тогда-то кошмарный голубь и начал стучаться в окошко и по ночам, лишив и котов, и их хозяйку теперь и ночного отдыха.

Закончилось всё это внезапно и весьма неожиданно.

Как-то вечером мама Мартина постучала в дверь его комнаты. Юноша, ожидая уже привычного:

— Милый, ты не против сегодня переночевать в одиночестве? — весело предложил ей войти — и онемел, увидев входящих мимо её ног в его комнату так хорошо знакомых ему хайленд страйтов.

— Марти, ты не против, что они пока побудут у нас? — спросила, тем временем, его мама. — Представляешь, этим утром их хозяйку забрали в больницу с сильнейшим нервным истощением, — сказала она расстроенно, — и она очень просила соседей позаботиться о её питомцах. Она ведь одинокая женщина, но никто почему-то не взялся — а я подумала, что ты же всё равно всё время дома сидишь со своим компьютером — вот и присмотришь… и потом, мне всегда так хотелось завести кота, — улыбнулась она просяще. — Их просто нужно кормить — я тебе тут всё написала, — она положила ему на стол исписанный лист бумаги. — И ты не против сегодня переночевать исключительно в их компании? — спросила она смущённо.

— Нет, — упавшим голосом проговорил Мартин. — Конечно, не против, мам, — сказал он, глядя на то, как два пушистых зверя, тщательно осмотрев его комнату, дружно вспрыгивают на его подоконник и устраиваются там, судя по всему, готовясь к своей ежедневной охоте.

Когда за мамой Мартина закрылась дверь, серебристо-серый кот обернулся, внимательно посмотрел на юношу и, требовательно мяукнув, поскрёб лапой окно. На его холёной усатой морде чётко было написано: «Эй, птичка! Ну что же ты? Давай скорее ИГРАТЬ!»