Warcraft (драбблы) (джен)

— Можешь идти, — спокойный, глубокий голос.

— Да, мой господин, — склонила голову женщина и поднялась с кровати. Ткань, кожа, металл доспеха — все это постепенно скрыло гибкий стан эльфийки. Коротко поклонившись своему командиру, рыцарь смерти вышла из комнаты.

Тихо скрипнув, закрылась дверь, и Артас устало откинулся на спину. Тело, получив свое, медленно расслаблялось.

Но не разум.

Да, эльфийка была безусловно хороша... И дело свое знала. Только слишком бледная кожа почти не отличалась от белизны его рук. Слишком теплая, она лишний раз напоминала о том вечном холоде, что сковывал его еще живое тело.

И хуже всего был преданный взгляд мерцающих синевой глаз. Всякий раз, глядя в искаженное в крике лицо эльфийки, он видел совсем другие глаза. Алые.

Когда это произошло, он и сам не знал. Когда желание проучить наглую лучницу сменилось недостойным, а от того болезненно приятным желанием получить её...

Может быть, когда Фростморн получил добычу — и из её взгляда ушла жизнь. Но не ненависть.

Может быть, когда новорожденная баньши закричала, проклиная своего создателя и повелителя.

Её уделом была ненависть, превратившаяся в предательство. Его — боль от отравленных ран и воспоминания.

Артас закрыл глаза, медленно погружаясь в темную бездну, бывшую его сном.

Мелькнуло улыбающееся лицо Джайны и тут же исчезло. Тепло и доверие осталось там, в прошлом. В ледяном настоящем была только ненависть. И любовь.

Её алый взгляд.

Горячая вода согревала кожу, пробирая до самых костей. Внутри поселилось странное ощущение тепла и покоя, уже почти забытое, но еще хранимое в дальних уголках памяти.

Жаль, что это было лишь мимолетно. Меньше часа — и все будет как прежде.

Ароматные масла легко впитываются в нежное лицо и пальцы, растирающие его по щекам.

Тонкая, мягкая выделанная кожа ложится на тело, чтобы принять на себя тяжесть доспехов. Холода металла она давно не чувствует.

Слуги отходят, кланяясь.

Последний взгляд в осколок зеркала.

Если бы не этот цвет... Если бы не этот свет...

Она — лишь насмешка над собой прежней. Кто в здравом уме может желать такую женщину? Ту, которая не дает ни капли тепла, лишь обжигая алым огнем глаз.

Но и в нем нет ни капли теплоты. Все это насмешка. Жалкая пародия на жизнь.

Она видела, как он ухаживал за своим конем. Чистил кости, аккуратно подновлял связующие их заклинания. Говорил что-то ласково — будто эта костяшка могла ответить, как живое создание. От такого коня не услышишь радостного ржания, не скормишь ему хрусткое яблоко — но он... Любил его? Наверное, потому и занимался сам, а не отдавал на совесть некромантов.

Любил так же, как её. Дорогую, вычурную игрушку, доставившую немало хлопот — но от того более желанную. Глядеть на неё. Наслаждаться её болью от ласковых прикосновений. А потом с силой сжимать хрупкие запястья, с улыбкой слыша крик тела, еще не до конца забывшего, что такое страдание.

Это было мерзко. Это было сладко. Осознавать, что даже такой... Даже ему... Она еще нужна. Нужна так, как никогда не нужна была никому при жизни.

И за это она ненавидела его еще больше. За эту муку. За эту терпкую нежность.

За то, что забрав её жизнь, он подарил лишь пародию на неё.

За десять тысяч лет можно привыкнуть ко многому.

К темноте.

К искаженному миру, где видна лишь магия.

К необходимости спать с открытыми глазами.

Иллидан спал и видел сны. Сны бывали разные, но один из них всегда возвращался под утро. Он был неизменен все это время — и лишь недавно его герои сменили внешность. Но суть осталась прежней.

Во сне Иллидан видел брата и возлюбленную.

За десять тысяч лет можно привыкнуть ко многому.

За десять тысяч лет можно смириться. Он помнил все, что ощущал: гнев, зависть, глухую ненависть, усталость, пришедшую под конец. И тоску, светлую, странную тоску, завершившую метаморфозу.

Чувства истончились, истрепались, как ветхая ткань, как воспоминания о том, что он видел своими собственными глазами. Солнечный свет, когда-то слепивший, ныне был так же далек и неверен, как сжигавшая сердце любовь.

Сон пришел тогда, когда появилась тоска. Он был полон ею. Спокойной, безмятежной, ласкающей израненную душу. Во сне они молчали. Брат нежно обнимал свою возлюбленную, глядя на Иллидана. В его взгляде не было злости и ревности — только понимание и прощение. Тиранда... Тиранда отворачивалась от него, но лишь потому, что еще не знала, что делать.

Иллидан не настаивал. Не просил выбирать, не требовал ответа. Он просто хотел быть рядом.

Просто целовать её руки.

Когда-то нагорья Арати были мирным местом. Когда-то. Нет, здесь до сих пор оставались клочки не тронутой войной земли, но даже там ощущалось напряжение. Именно это напряжение чувствовалось в голосе Фардела Дабири, хозяина усадьбы, когда он рассказывал остановившимся у него гостьям о другом госте, тоже незваном, но куда менее приятном.

В частности, как выяснили друидка и охотница, вокруг усадьбы бродил какой-то отрекшийся. Бродил уже несколько дней как и вроде бы никого не трогал. Но Фардел подозревал, что это вопрос времени: не зря же мертвец так далеко забрался от границы.

Рассказал он и о еще одной гостье, молоденькой друидке из народа ночных эльфов, ушедшей куда-то к холмам. Кажется, она искала какой-то там шаманский круг — он не был уверен. Просто предупредил гостей о возможной встрече.

— С каких это пор ты в шаманки записалась? — с подозрением поинтересовалась охотница, поднимаясь вслед за подругой на первый из холмов. — Я, конечно, понимаю, и у тебя, и у них трава, но ты-то её растишь, а не куришь!

— Место силы, — пожала плечами та. — Видишь, не я одна сюда явилась.

На этом они замолчали, чтобы не сбивать дыхание. Дорога, точнее бездорожье, шла преимущественно в гору, хорошо хоть склоны холмов были пологими, а обитавшие в здешних местах ящеры достаточно умными, чтобы не лезть к двум путницам. Ну, или достаточно пугливыми и чуяли идущий от них запах зверя.

— И что я вижу? — искренне возмутилась охотница, когда они, наконец, преодолели последний подъем и оказались в небольшой лощине. — Огры огород городили?! Причем либо на скорую руку, либо в полной темноте!

Друидка печально оглядела четыре более-менее отесанных валуна и еще три поросших мхом. Последние поражали размерами и, кажется, тоже относились к святилищу. Но она в этом не была уверена.

— Я думала, это будет что-то более внушительное, — приуныла она.

— Говорила я, на юг надо. Там теплее, зверье вкуснее, а тролли хотя бы каменюки красивее обтесали! — проворчала охотница, понимая, что теперь идти назад, к усадьбе. Радовало ровно одно: теперь дорога вела под гору, да и путь был знакомый. Только друидка под боком вздыхала тоскливо. Как-то иначе она явно видела этот поход, наслушавшись рассказов знакомого таурена, с которым встретилась в Даларане.

Но кое-какие плоды поход все-таки принес. Они уже почти вышли к ферме, когда вдруг охотница резко вскинула винтовку и выстрелила во что-то, незаметное за кустами. Друидка открыла было рот, потом так же молча закрыла и подняла руки, готовая, если что, лечить подругу.

— Мргбл... — приглушенно донеслось из-за пушистых веток.

— Ты что, морлока подстрелила? Откуда он тут?!

Охотница спокойно направилась к источнику невнятного бормотания, и друидке ничего не оставалось, кроме как идти следом, аккуратно ловя распрямляющиеся ветки.

— Контузия и яд, — невозмутимо сообщила охотница, остановившись перед чем-то, — превратят любой язык в морлочий.

Наклонившись, она подцепила дулом лежавшие на траве клинки и отшвырнула их подальше. Друидка ахнула, завидев зеленый проблеск на лезвиях. И нахмурилась, обнаружив, что на земле растянулся отрекшийся, как бы ни тот самый, о котором рассказывал хозяин усадьбы.

— Надо бы его связать и кому-нибудь... — неуверенно начала она.

— У тебя есть знакомый морлок? — иронично уточнила охотница.

— Дэйлли, но ты же стражница! А это, в конце концов, приграничные земли, и он... — друидка резко замолчала, выйдя наконец из кустов и увидев, кто еще был на поляне. Точнее, что. Тело той самой молоденькой ночной эльфийки.

— Вот Бездна, — невольно выругалась она, с первого взгляда поняв, что её лечение тут уже бессильно.

— Стража уже тут, ты сама это сказала, — проворчала охотница. — И вообще, будь это хотя бы орк, таурен или даже гоблин — вполне можно было бы куда-нибудь и отволочь. Так ведь нет же, это андед! Мало того, что помер, так после смерти еще и за Орду ушел! Нет бы, как все нормальные — в Серебряный Авангард, если человеческое совсем уж не заботит.

Друидка только отмахнулась. Подошла к телу эльфийки, покачала головой. Подруга её эльфов не любила, что ночных, что кровавых или высших, как они сейчас там звались. Так что в последний путь провожать оставалось ей — что друидка и сделала, призвав корни. Те оплели худое тело и канули вместе с ним в землю. Потом на мгновение вернулись и утащили сломанный посох. Похоже, эльфийка отбивалась до конца, не погнушавшись даже заехать нападающему по хребту.

Те же корни на всякий случай оплели и отрекшегося. Он это не заметил, а охотница увлеченно копалась в рюкзаке, с каким-то маньячным огоньком в глазах доставая брикетики взрывчатки. Поглядев на это, друидка отвернулась. В конце концов, отрекшийся это заслужил. Да и, мертвец ведь не почувствует боли.

Широкий шейный платок, закрывавший большую часть лица отрекшегося, сейчас съехал, и она видела искаженные в какой-то странной улыбке высохшие губы. Интересно, как действует этот яд на мертвых? Живых он отправлял тропой видений. Возможно, и ему что-то виделось? Что-то... хорошее?

Ну да, наверное, еще несколько трупов.

Отвернувшись, друидка покосилась на почти закончившую свою гномью машинку охотницу.

— Твои последние слова? — по-волчьи весело оскалилась та, прилаживая запал.

— Мрбл... — глубокомысленно пробормотал отрекшийся. Кажется, связь с реальностью он утратил не до конца. Тем хуже — охотница уже прилаживала собранную бомбу ему под голову, вместо подушки.

— История запомнит эти слова, ордынец, — пообещала она, поджигая запал, и бросилась прочь, ныряя в злополучные кусты, где уже сидела друидка, прекрасно знавшая, что за этим последует.

И последовало. Взрыв прогремел не очень сильный, но мертвецу этого вполне хватило.

— Отмучался, — мрачно заметила друидка, поднимаясь на ноги. Охотница в этот момент коротко свистнула, и к её ногам из ниоткуда выскочил призрачный волк, заставив друидку привычно вздрогнуть.

— Взять, — коротко рявкнула охотница, махнув в сторону того, что осталось от отрекшегося.

— А ему разве уже не хватит? — не поняла друидка.

— Шерсть из волоса, зубы из костей, а глаза из твоей души, — почти пропела в ответ та и, поймав удивленный взгляд, пояснила: — А что кроме душ он может есть?

Друидка передернулась.

— И как такую тварь вообще допустили!

— Во-первых, он в отличие от других еще ни разу не нагадил на сапоги начальнику караула. А во-вторых, еще ни один убитый мною ордынец мне во снах не явился, — коротко хохотнула охотница. — Нечему...

Друидка отвернулась. Смотреть на поляну, где призрачный волк рвал что-то невидимое, иногда проглядывающее синими вспышками, похожими на молнии, не хотелось. Эта война вымотала всех, и она не могла винить подругу, что та так жестока.

— А теперь быстро отсюда, — прервал её мысли голос охотницы. — От границы мы далеко, но оставаться тут после взрыва...

Друидка без лишних вопросов перекинулась в оленя, подставляя ей свою спину, и порысила вниз с холма. Хозяину усадьбы все-таки нужно было сказать, что опасность миновала. А на Опорном пункте, куда они добрались к вечеру, доклад о казни убийцы восприняли спокойно.

Тонкие деревянные пластинки тихо постукивают, соприкасаясь со столешницей. В руках они шелестят, льнут к коже, дразня её своей гладкостью.

Мягко ударяет пузатый кубик, отсчитывая ходы.

На столешнице влажный круг. Капли стекают по запотевшим бокам глиняного стакана, украшенного замысловатым узором. Почти как край узкого высокого кувшина, стоящего с другой стороны.

Глоток настоя — нота легкой горечи. Глоток вина — терпкая сладость.

Это игра.

Это неслышимая музыка, разливающаяся в воздухе. Нужно двигаться ей в такт, не допуская ни ноты фальши.

Движение за движением, мягкие, плавные. Еще одна пластинка открывает свое разделенное на две части нутро.

Черные глаза напротив глаз клубящихся алым маревом. Два смуглых лица, два внимательных, оценивающих взгляда.

О, это наслаждение, когда напротив тебя равный тебе игрок. Когда почти что сладостной дрожью отдается в теле любой удачный ход, неважно, твой или его. Игра совершенна, вот только...

— Какой смысл в игре, где выигрывают оба? — срывается с губ одного, и лишь через мгновение он понимает, что чужие губы шепчут те же слова. Или же это с той стороны раздались первые звуки?

Двое глядят на доску и одновременно тянутся к своим напиткам. Драгоценный металл и обожженная глина. Глухая кожаная перчатка и ткань, белая на кисти, черная на пальцах.

Они глядят друг на друга с одинаково мягкими, полными скрытых чувств улыбками. На поверхности лишь удовлетворение, но под нею...

Кубок и стакан тянутся друг к другу, чтобы столкнуться с легким звоном разлетающихся миров, рассыпаться осколками странного сна, одного на двоих.

Кроссовер с диснеевским Аладдином. Второй персонаж — Мозенрат.

Родилось с первыми нотами песни, вдохновлялось под нее, писалось под нее.

Faun "Rad"

Они всегда были лишь немыми свидетелями. Боль, страх, страсть — они знали и видели всё. Знали, но вот рассказать не могли.

К примеру, они бы с удовольствием рассказали Малфуриону о стонах, которые слышали не раз. О том, как извивалась эльфийка в чужих руках, а губы полудемона шептали:

— Тиренд, любовь моя.

О том, как тонкие пальчики обхватывали загнутые назад ребристые рога, заставляя любовника опускаться поцелуями всё ниже, а потом взлетали к лицу, чтобы зажать губы, сдерживая крики. Наверное, жрице Элуны не полагалось быть столь распутной. Но здесь она была всего лишь бойцом Нексуса, а Элуну на этот бой позвать забыли. И рога Малфуриона ветвились с каждым днем.

Жаль, друид не слышал эти рассказы. Он вообще будто не слышал ничего — иначе бы не попался так глупо и не отлетел бы на упругие ветви, почти разорванный очередью из пулемёта Тайкуса. Листва горестно шелестела, корни стремились оплести друида, поддержать — но его тело уже исчезало, растворяясь в Нексусе.

Вскоре он очнётся, не помня этой боли и смерти. Забудет, чтобы полным сил снова броситься в бой, не ведая, что бурые пятна на листьях — это его собственная кровь.

А они будут помнить всё.

Истошные вопли банши, терзаемой бывшим господином, силящейся не то вырваться из тела, ставшего ловушкой, не то наоборот, не дать боли выкинуть себя вовне, насладиться сполна всем, что мог дать Артас.

Треск нагретого металла, крики горящей заживо Кувалды и взрыв танка, унёсший её жизнь окончательно.

Стоящего на коленях пандарена, баюкающего маленькое изломанное тельце и не замечающего в своем горе, что сзади из воздуха медленно проступает силуэт Новы.

Булькающий, безумный смех Кель’таса, шепчущего на самом пороге смерти: «А ведь... ты помнишь... тот... вечер... в Даларане...», и искажённое яростью и чем-то ещё, не менее страшным, лицо Джайны, обрушивающей ледяной дождь на уже мёртвое тело.

Нексус в безумии битвы обнажал души, вскрывал старые раны и вырывал с мясом все запреты. А они наблюдали за этим, прятали безумие от глаз остальных.

Кусты всегда молчали о том, что творилось за их ветвями.

Мало кто знает, но есть у троллей такой обычай: нашел новую траву, покурил — и первым словом, сказанным после раскуривания, назвал.

Именно так появились сквернопля, дурнопля и кадгаров ус. С последним, правда, вышла накладка: курящий недолюбливал Кадгара и просто выругался на потухшую трубку. Но традиция...

Вот и явившись на Расколотые Острова, тролли первым делом пошли знакомиться с местными примечательными травами. Дело было привычное, потому никто не суетился, все с интересом ждали результатов.

Проще всего оказалось с грезолистом. Грезы от него были забористые, жаль, не всегда хорошие. Но полным провалом стала травка, найденная в Штормхейме. Раскуривший трубку с ней тролль долго сидел, глядя в одну точку. Трубка неторопливо дымилась, вокруг терпеливо ждали. Когда же терпение иссякло, кто-то задал единственно приличный в такой ситуации вопрос:

— Ну как, мон?

— Фьярнскаггл!.. — многозначительно сообщили в ответ и потеряли сознание.

Делать было нечего — так и назвали. А уж когда травка попала в руки алхимикам... Но это совсем другая история.

Земля скрылась из виду, оставшись где-то там, позади. Оставленная земля, оставленные традиции, оставленные сородичи... Темное небо с бледнеющими звездами.

Оно медленно светлело, будто корабли, уплывая всё дальше, оставляли позади не только землю, но и саму ночь. Соленые брызги взлетали вверх, ложились на лицо. Ветер раздувал паруса, наполняя сердце странным предчувствием.

Случай свел нас с тобой, жрица. Всего лишь случай... Но ты открыла мне глаза.

И глядя на темнеющее небо, я вспоминаю не резкие слова сородичей. Не злые взгляды, не брошенные твоим супругом оскорбления. Не пустой берег... Ты пряталась, провожая нас, но я — знал. Видел твое лицо среди неподвижно замерших ветвей.

Ты выбрала свой путь, жрица, а я — свой. Но я благодарен тебе за всё, что осталось под пологом ночи. Да будет Элуна благосклонна к вам, своим детям.

А мы же...

Мы же держим курс на рассвет. Золото солнца ложится на волны, золотит алые паруса. Мы больше не поклоняемся ночи. Мы выбрали магию и новую жизнь. Что ж, да будет так.

Отныне мы — дети солнца.

Огонь не может умереть.

Его можно погасить, да, но стоит попытаться разжечь пламя снова — и оно вспыхнет, такое же, как было, взовьется в который раз, торопясь жить, пока есть чем гореть. Опадет, прижимаясь к углям, затухнет — и снова, снова и снова, бесконечный круг, по которому нельзя устать идти. Только не пламени.

Ал’ар сгорал раз за разом ради того, кого считал другом — и точно так же раз за разом вспыхивал вновь, сияя и ликуя. Ему не было дела до собственного перерождения, оно было привычно и естественно. А вот чужой огонь, такой притягательный и приятный, манил и звал. И чтобы он разгорался еще, еще сильнее, Ал’ар с готовностью отзывался на зов.

Нет, с огнем можно сделать паршивые вещи. Можно заставить его гореть на чем-то, что поменяет его — но это будет все тот же огонь, какого бы цвета он ни был. И Ал’ар приходил, как и раньше, купался в потоках энергии незнакомого мира, распахивал огненные крылья под чужим небом. Горел, как и всегда, на радость другу.

И радовался сам, когда появилась возможность оставаться рядом дольше, гореть, становясь всё больше. Крылья — плотные, тяжелые, настоящие стены пламени — смыкались, когда он закрывал ими друга, отгораживая их двоих от мира. Им хорошо было гореть вместе, жаль, такое случалось редко.

А потом огонь заперли. Загнали в клетку, кормили насильно, принуждая пылать, болезненно, неестественно, слишком ярко. Огонь бился о прутья, шипел и трещал от злости, но ничего не мог сделать, даже позвать, открыть дорогу, как открывал раньше. Они лишь ощущали друг друга: рвущийся на помощь феникс, не способный найти лазейку, и запертая в мертвом теле душа син’дорай.

И когда клетка была разбита, первым прозвучали не радостные крики врагов и не скорбный вой друзей. Первым над осиротевшим Кель’Данасом разнесся торжествующий клекот феникса.

Огонь наконец обрел свободу.

Что-то было не так.

Орнимал понимал это, но не мог осознать, что.

Только запрокидывал голову, насколько позволяли стягивающие шею цепи, и пытался вдохнуть чуть глубже. Ледяной воздух резал горло, рождал резь в груди, но не получалось даже закашляться.

Ноги давно вмерзли в лед, он их почти не чувствовал, как и рук, вскинутых и связанных за спиной. Но странно — несмотря на долгую неподвижность и холод, они еще слушались его. Не было неудобства, просто жгучее желание пошевелиться. И иногда он напрягался всем телом, чувствуя, как сокращаются мускулы.

Кто и зачем выдумал такую нелепую позу? Почему, несмотря на холод, кровь не стыла в жилах? Орнимал не понимал.

Раз за разом вглядываясь вдаль, в затянутые снежной пеленой просторы, он ждал, что что-то изменится. Но лишь лед нарастал на цепях, крошась, когда он делал попытку пошевелиться. Белый снег и черные скалы за спиной — он видел их краем глаза, когда пытался повернуть голову.

Белое и черное... И плотная стена стылого ветра, бьющая в грудь, но почему-то не доносящая до него ни снежинки.

Холодно.

Что-то было неправильным. Не те цвета — не белое... Зеленое. Когда он закрывал глаза, перед ними стояла зеленоватая пелена. Марево собиралось, уплотнялось, вилось лентами, и ему казалось, что он почти видит какой-то освещенный призрачным зеленоватым светом пейзаж. Видит камни под ногами, видит чьи-то фигуры, застывающие в воздухе, прямо в прыжке...

Всё это пропадало, стоило открыть глаза и сощуриться в белую круговерть.

Что-то, наверное, случилось там, на этих камнях. Что-то, почему он здесь.

Когда он закрывал глаза, иногда слышались голоса:

— Кристалл... сколот... ошибка...

— Неважно... еще один... тварь...

— В ячейку... к остальным...

Чьи это были голоса? Орнимал не знал. Пытался вспомнить, почему он здесь, за какие грехи — но не помнил. Он почти ничего не помнил, не понимал и не знал. Поднимал голову и бездумно глядел в пустоту. Будто спал и не мог проснуться.

Только тяжелые рога постоянно оттягивали голову вперед.

По мотивам арта:

https://pbs.twimg.com/media/Bml1uJ_IUAAWy3m.jpg

— А потом? Почему ты сказал ей именно это?

Иллидан скрипел зубами и молчал, отвернувшись к дальней стенке. Впрочем, в его камере стенки были весьма условные, сплошь состоящие из прутьев. А голос Мэв прекрасно доставал до любой точки — как и рывки цепей, которые она лениво накручивала на острие добытого где-то копья, вгоняя лезвие в звенья.

— Я жду, Иллидан, — поторопила она, еще раз крутанув древко, так, что крепившаяся к ошейнику цепь заставила пленника запрокинуть голову, нелепо выгибаясь.

— Я... был... зол! — едва выдохнул он, ловя ртом воздух.

— А потом? — с любопытством уточнила Мэв, чуть ослабив нажим. — Неужели только злость подтолкнула тебя сказать брату подобное?

Иллидан тихо застонал. Такие допросы могли длиться часами, стражница-мучительница вытягивала из него всё. Каждую секунду жизни, каждую мысль, всё, о чем он уже и думать забыл. Заставляла переживать случившееся раз за разом... А потом с удовольствием рассказывала, как бы всё могло сложиться иначе. И Иллидан с ужасом узнавал самого себя. Свои поступки, свои речи... Которых не было.

Что приносило ему больше мучений, оставалось вопросом. Возможно, то, что подобные рассказы с удовольствием приходили слушать другие стражницы, свободные от неустанной слежки за пленниками. Еще и комментировали в полный голос, никого не смущаясь, стервы... Особенно если речь заходила о Тиренд. Тогда колкие шуточки сыпались со всех сторон, и Иллидану казалось, что его не просто растянули на цепях — содрали кожу, живьем, вывернув нутро наизнанку, и рассматривают его, перекраивая на свой вкус, не обращая внимания на стекающую на замызганный каменный пол кровь.

— Ты странно молчалив сегодня. Отвечай! Пересменка скоро, — мирно заметила Мэв. — А у меня такой интересный поворот сюжета придумывается...