Идеалисты (джен)

Аврор

Аластор Грюм ковылял по коридорам Министерства, сжимая палочку в кулаке с какой-то свирепостью и непреклонностью. Эти идеалисты... Парни и девчонки из хороших, богатых семей, парни и девчонки в черных мантиях, с горящими глазами, парни и девчонки, плотно сжимающие губы на допросах. Аластору хотелось с места пустить каждому из них Аваду в лоб. Потому что остановить их могла только она.

Пока они не делали ничего серьезного. Так, воззвания, «тайные» собрания, о которых в Аврорате было известно каждому стажеру. Но Грюм знал — скоро запылают дома, и эти парни и девчонки с таким же отрешенным и экзальтированным выражением лица пойдут по улицам, сжимая в руках палочки.

— Пошел вон, — бросил он одному такому, восторженному и сдержанно-горячему, как угли под золой. Регулус Блэк.

Грюм знал, что этот парень долго не протянет. Идеалисты всегда погибают первыми. Гражданская война растет на крови таких, как Регулус и его кузина Беллатрикс, на крови и на слезах, из их костей и мышц вырастает ее уродливое тело.

— Всего доброго, мистер Грюм, — ответил тогда Регулус и, как и остальные, плотно сжал губы.

Коллеги скептически косились на него, когда Аластор, хромая и подволакивая ногу, спешил на очередной допрос. Они же стыдливо отворачивались, когда на общих собраниях Аврората он требовал решительных мер. Они предпочитали прятать головы в песок. Ни один из них не помнил вязкой болотистой земли Нанта, грязно-бурой от человеческой крови. Ни один из них, задыхаясь, не прижимался к горячей песку Испании. Ни один из них не видел настоящей войны. Ни один из них не замирал, сжимая палочку, когда перед ним ровным рядом вставали такие же парни и девчонки с пустыми и отрешенными глазами.

— Может, вы их за мелкое нарушение общественного спокойствия сразу в Азкабан будете бросать? — сердито сверкала моноклем Боунс.

— Не поможет тут Азкабан, — у Грюма дергался уголок рта. — Сразу Аваду надо, чтобы не мучились.

Боунс пожимала плечами и уходила. А потом запылали магазины, ночами то в одном, то в другом доме раздавались рыдания и сумасшедший смех Лестранж. Грюму даже было ее немного жаль. Из девчонки вырос бы хороший аврор. Но уже поздно.

Альбус создал Орден Феникса — сборище таких же идеалистов, готовых умирать ради «всеобщего блага». Умирать. Грюм только после долгих просьб Альбуса согласился учить орденскую молодежь. И на первом же занятии он понял, что бесполезно, что он зря надеялся спасти хотя бы этих ребят. Все, что он мог сделать, это поставить им руку. Хотя он старался. Он тогда сорвал голос, пытаясь им объяснить.

— Аластор, не надо, — мягко сказал ему после этого урока Альбус. — Не разрушай в них веру в добро, не отнимай у них идею, что они сражаются за правое дело. Многие из них погибнут. Пусть хотя бы утешатся тем, что погибли не зря.

— Не зря? — Аластор тогда впервые вышел из себя и нагрубил старому другу. — Ты идиот, Альбус. Любая смерть — зря. Разве ради этого мы во Франции… Разве ради этого Ариана…

— Хватит, — голос Альбуса был ледяным, как самое мощное Глацио, слова инеем оседали на губах. — Хватит, Аластор.

А потом умерла Доркас. Грюм стоял над ее телом, выпрямившись, хотя его правда давила на плечи всем весом Вестминстерского аббатства.

— Они прислали и флакон с воспоминаниями о том, как она умирала, — на губах горечью и золой оседали слова, ненужные и бесполезные.

— Я знаю, — лицо Альбуса осунулось и постарело враз на многие годы. — Я видел.

— Идеалисты, — Грюм разучился плакать, разучился еще после той войны. И сейчас он жалел о том, что глаза так подло и равнодушно сухи. Доркас стоила хотя бы одной слезы. — Идеалисты.

И он сам сейчас не знал, о ком он говорит — о молодых Пожирателях или о ребятах, которые завтра снова придут к нему на урок и будут запоминать новые заклинания и отрабатывать стойки для того, чтобы погибнуть послезавтра от руки таких же идеалистов.

Гуманист

«Необходимейшая, благороднейшая добродетель патриотизма очень часто приводит к отчаянию и гибели, нелепой и безвременной»(1).

Альбус закрыл книгу. Руки дрожали. Он медленно и осторожно положил пухлый том на стол.

Доркас… «…Часто приводит к отчаянию и гибели, нелепой и безвременной». Альбус закрыл глаза, словно надеялся спрятаться в спасительную темноту. Но знал — не поможет. И еще он знал, что Доркас — не последняя.

Альбус никогда не верил в бога, ни в христианского, доброго и милосердного, ни в какого-то другого. У Аластора был свой бог. Этот бог пришел к нему горячей и душной испанской ночью, прошел по дороге из серебряной пыли между высоких и черных кипарисов, плакальщиками замерших на фоне четкого круга южной луны. Этот бог был с ним и в болотах Бретани. И этот бог вел Аластора страшной дорогой, дорогой страданий и гнева. Альбус всегда боялся этого бога, прятался от него за крепкими стенами Хогвартса, просил защиты и помощи у древних стен. Неужели Хогвартс и был его богом? Хогвартс и те мальчики и девочки, которые ходили по гулким коридорам?

И под защитой сильных каменных рук своего божества Альбус надеялся переждать и эту войну. Но знал, что переждать, отсидеться не получится.

По этим коридорам ходил Томас. Веки Альбуса задрожали. Он снова вспомнил, как он точно так же, как покойный Армандо Диппет, однажды спросил у Томаса:

— Ты ничего не хочешь мне сказать?

— Нет, господин профессор, — Том тогда привычно и отстраненно улыбнулся и ушел в сторону подземелий, а у Альбуса сжалось сердце от дурного предчувствия.

Но он тогда малодушно отмахнулся от этого ощущения. Мало ли, что это может быть? Может быть, гордость и обида на ученика, к которому он не смог найти подход.

Но теперь правда вставала перед ним во всей своей уродливой и страшной простоте и протягивала свои изрезанные руки. И у этой правды было лицо Доркас.

— Идеалисты, — горько прошептал Альбус, и слеза скатилась по его морщинистой щеке. — Идеалисты.

На темный кожаный переплет книги упала капля, потом еще одна, и еще. В одиночестве своего кабинета Альбус Дамблдор оплакивал своих учеников, тех, до которых он не смог достучаться, тех, кто пошел за Томом. Тех, кого он сам бросил в этот кошмар гражданской войны. Оплакивал и просил прощения за то, что вырастил их идеалистами.

Законник

Взять пергамент, поставить подпись, высушить чернила заклинанием… Механическая работа, словно у домового эльфа или работника на фабрике по производству метел. Закон — это машина. Хорошо отлаженная машина. Бартемиус Крауч знал это. Бартемиус Крауч был заворожен ее равномерным ходом, ее тихим, почти неслышным шумом. Бартемиус Крауч жил для того, чтобы закон был для всех. И был для всех одинаков.

Взять пергамент, поставить подпись, высушить чернила заклинанием… Закону нет дела до идеалов. И слуге закона нет дела до идеалов. Нет дела до тех оправданий, которыми пытаются прикрыть насилие, воровство, жестокость. Снисхождение к мелкой провинности рождает преступление. Бартемиус знал, что у слуги закона сердце не должно быть каменным. У слуги закона сердца не должно быть вовсе. Единственное милосердие — это строгое наказание сразу. Чтобы потом сама мысль о преступлении вызывала страх.

— Твое милосердие еще бездушнее, чем твоя справедливость, — однажды сказала ему жена, собирая его в очередной раз на заседание Визенгамота.

— Милосердие, — Бартемиус словно попробовал это слово на вкус. — Милосердие к преступнику — удержать его от совершения преступления.

— Но какой ценой, — вздохнула жена.

Взять пергамент, поставить подпись, высушить чернила заклинанием… Он пытался быть милосердным.

— Они же еще дети, — Боунс хмурила брови. — Они просто идеалисты. Это пройдет.

— Сомневаюсь, — сухо бросал Бартемиус, но все же в Визенгамоте он раз за разом выносил оправдательные приговоры.

Так велел ему долг. А совесть кричала, что это неправильно. Что будет беда…

Взять пергамент, поставить подпись… И беда пришла. Эту беду положили ему прямо на стол ранним утром. Он открыл папку, и эта беда рассыпалась по столу колдографиями. На каждой колдографии — Доркас Медоуз. Бартемиус замер, поднося к глазам очередную колдографию. В сердце больно кольнуло, что-то железным обручем сжало грудь. Доркас Медоуз на колдографии раз за разом разевала в муке рот, у крыльев носа запеклась кровь, волосы слиплись от пота, по серой коже пролегли дорожки от слез.

Взять пергамент, поставить подпись, высушить чернила заклинанием… Идеалисты. Больше никакого милосердия. Бартемиус уже знал, как выглядит их милосердие и их справедливость. Взять пергамент… Только почему так темно и дышать тяжело… Поставить подпись… Не глядя… Механизм не должен останавливаться…

Наемник

Поставить руку — проще простого. Сложнее воспитать из этих восторженных идиотов бойцов. Тут только один Макнейр на что-то годится. Трезво смотрит на вещи. Как он там говорил, работку поинтереснее предложили? Тоже вариант. Уж точно лучше, чем сопливый идеализм.

Долохов на каждом занятии выкладывался по полной. Хоть и знал, что толку с этих занятий будет мало. Скажите на милость, разве можно воспитать нормальных бойцов, например, из Лестранжей? Им только грязнокровку покажи — уже кровавая пелена глаза застит. И гонору, главное, гонору. Конечно, это же грязнокровки. Чего тут церемониться. Они же дичь. Спросили бы хоть Макнейра, какой дичь бывает опасной.

А Кэрроу? Вырождение не то что налицо, оно на лице. И тот же восторженный огонь в глазах. Долохов морщился. Спорил с Томом, доказывал, что ничего из этой затеи не выйдет. Подведут ребята.

— Том, ты не вечен, — Долохов прикусывал фильтр маггловской сигареты.

— Не забывайся, Антонин, — холеные руки Тома нежно и любовно гладили очередную змею.

У кого в домашних любимцах кошки или собаки, а у этого — змеи.

— Хорошо, вынесем смерть за скобки, — Долохов зло щурился. — Болезнь, ранение? Ты из плоти и крови, Том. Если ты исчезнешь, вся твоя компания потеряет голову и начнет дурить. Хотя, почему начнет? Они уже и сейчас дурят. Та же Лестранж…

— Оставим Беллатрикс, — Том никогда не повышал голоса. — Мы договорились, Антонин. И тебе к тому же неплохо платят.

— О, да, — Антонин тушил сигарету о стол из мореного дуба и закуривал следующую, — платят мне неплохо. Только когда мы договаривались, ты обещал, что дашь мне нормальный материал, а не идеалистов, которые только и знают, с какой стороны палочку держать и как тебе дифирамбы петь. Скажи, они на тебя еще не молятся?

— Все они — преданные соратники, — Том хмурился, змея у него на коленях поднимала голову и тихо шипела. — Что тебя не устраивает? Они сильные маги, они прилежные.

— Они ни на что не годятся, — только многолетняя выучка не давала Долохову сорваться на самую безобразную ругань. — Только скажи, и я приведу тебе нормальных ребят. С ними ты получишь эту свою Британию на блюдечке с каемочкой.

— Мне нужно, чтобы ты учил этих молодых магов и волшебниц, — и Том взмахом руки показывал, что разговор закончен.

И Долохов скрипел зубами, но снова и снова приходил на тренировки, снова и снова пытался удержать на рейдах увлекающихся «соратников», а после рейдов пил и не пьянел в компании Руквуда и Макнейра.

— Сопляки, — Макнейр протягивал волосатую руку за очередной бутылкой.

— Идеалисты, — Руквуд, словно извиняясь, пожимал плечами и подставлял стакан.

— В точку, — Долохов дымил дешевой сигаретой и заливал горечь дешевым пойлом. — Попомните мое слово, они еще натворят дел.

И натворили. Украли эту орденскую, как ее там, Медоуз. Долохов тогда впервые сознательно нарушил инструкции и показал, как надо правильно пытать человека. В качестве образцов выбрал участников «допроса» Медоуз.

Но эти олухи так ничего и не поняли. Идеалисты. И Долохов только махнул рукой и снова ушел пить с Макнейром и Руквудом.

— Дрянь дело, — паршивое виски совсем не пьянило, голова была ясная, мысли — словно хрустальные.

— Уходите, мистер Долохов? — Руквуд смотрел на него своим здоровым глазом внимательно, как большая птица.

— Нет, — горькая улыбка кривила рот. — Я слово дал. И кто-то же должен присматривать за… Идеалисты, вашу мать. Уолден, метнись еще за одной. Эта бутылка вышла вся.

Торгаш

У Борджина вошло в привычку в последнее время не закрывать лавку до полуночи. Он ждал клиентов. Он знал: придут, как пить дать придут. Он был готов прозакладывать половину своего официального имущества и столько же неофициального за то, что придут.

Пока они только орут на улицах, собираются тайком. В Лютном все знают, где они собираются. Ничего, недолго им осталось просто орать свои воззвания. Борджин потирал руки и любовно вытирал пыль с расчетных книг. Долго орать человек не может. Когда он накричится, ему очень захочется дать кому-то по лицу. А молодежь нынче пошла восторженная. У одних Волдеморт, у других Альбус.

Борджин, засветив на кончике палочки слабый огонек Люмоса, обходил лавку. Так, проклятых артефактов надо бы заказать. Перстни боевые тоже пригодятся. «Рука славы» лишняя не помешает. Ее хорошо можно будет продать.

Это они сейчас кричат, а потом по домам пойдут. С палочками. Как зачарованные пойдут. Еще бы, они же идеалисты. Идеалы нужно делом доказывать. Мерлин Великий, как же хорошо, что ты создал идеалистов и идиотов, что, впрочем, одно и то же для человека, который умеет вести дела.

И Борджин незаметно заказывал товары, перебирал их в подвале, тщательно сортировал, заносил в толстые книги. Он знал, такой товарчик не залежится. И книжки пригодятся по Темной магии, и палочки незарегистрированные, и мелочевка всякая.

Детки захотят себя показать. А значит, детки будут тратить деньги. И как всякие идеалисты, торговаться не будут. А детки богатенькие. Борджин мечтательно жмурился, представляя себе содержимое сейфов Малфоев, Лестранжей, Эйвери. Было ваше, стало наше. Идеалисты.

— Мистер Борджин, — Пью, за пару кнатов, а иногда и за сикль выполнявший в лавке мелкую несложную работу, однажды с утра распахнул дверь и замер на пороге, тяжело отдуваясь, — там такое! Под Министерством того, Медоуз нашли…

— Перепила? — Борджин как раз вносил очередные записи в учетные книги, что ему до какого-то аврора. Пусть бы и всех перебили, спокойней только.

— Нет, мертвую, — брякнул Пью. — Пытали ее. Жутко пытали.

— Пытали, — протянул Борджин и медленно закрыл книги. — Пью, скоро у нас с тобой работы прибавится. И работы, и денег… Благослови Мерлин идеалистов.

(1) (Честертон, "Умеренный убийца")