Сиротки (джен)

Жила в одном городе женщина. Вдова была. Муж в ней души не чаял, да умер, и трех лет вместе не прожили. Богато она жила, в большом доме. Сытно ела, сладко спала, одежды носила золотом расшитые, сама молода была да собой хороша. Завидовали ей люди, говорили, бездельница. Правду говорили: бездельница и была. Того только они не знали, кому поклонялась она скрытно от всех, а если б знали, невзлюбили бы еще пуще. Потому и не открывалась она никому. Всех привечала, всех в гости звала да на пирах кормила, а про себя ни слова, ни полслова не говорила.

Да и кому какое дело до Предка ее, до Зверя ее, до молитв ее, до мягкого ее шага, до кошачьей ее души? И брат ее так же жил, и вся его семья: при людях, да чуть в стороне, сам по себе, сам себе хозяин. Было у брата двое детей, а у Кошки не было никого, кроме верного слуги. Жил при ней, служил ей верно, а что еще у них было, а чего не было, того никто в городе не знал, хоть и болтали всякое, а как тут не болтать.

Так жила себе, горя не знала, пока однажды не принесли ей весть: умер брат ее, и жена его умерла, а дети их пропали, и никто не знал, где они теперь. Надела Кошка траурные одежды, стала брата оплакивать да карты расспрашивать: где племянники ее, где дети рода ее, живы ли, найдутся ли еще? Расспросила, охнула, побледнела и стала ждать новой беды.

Недели не прошло — пришла беда. Посмотрела на нее глазами детскими, кошачьими, голодными.

— Впусти нас, — сказали дети. — Остались мы без дома, без крова, без отца-матери. Смилуйся, впусти, накорми, ведь ты же родня нам.

Но посмотрела на них Кошка и увидела то, что не могли увидеть люди: кровь увидела на их когтях, на зубах их кровь. Сказали ей, что брата загрызли звери, теперь увидела тех зверей. Увидела и проклятие на них — черное, черное, от большой злобы наложенное, большими силами, мелкими душами.

— Не пущу вас, — сказала детям, — уходите прочь.

Знала: если пустит, в ту же ночь умрет.

— Не хочешь пустить — так хоть накорми нас! Мы голодны, сжалься, мы же семья твоя!

Дрогнула Кошка, согласилась было, но глянула детям в глаза и как наяву увидела, как вонзают они зубы в кусок хлеба и капает из хлеба кровь — ее кровь. Как пьют они молоко из глиняных мисок, и молоко становится густо и красно.

— Уходите, сказала, не дам вам ни приюта, ни еды.

Весь вечер и всю ночь плакали дети под ее дверью, просились внутрь, скреблись, стучались, в окна заглядывали, да внутрь войти не смели: начертала Кошка на пороге да на окнах знаки защитные, как мать учила. Не давали знаки детям войти в дом, только и оставалось им, что на крыльце сидеть, в окна заглядывать да плакать жалобно.

— Бессердечная она, — шептались соседи, — родных племянников на порог не пустила, даже краюшки хлеба не вынесла.

Сами однако же детей в свои дома не звали и не угощали ничем. Да и не пошли бы они, не за тем пришли.

Как взошло солнце — дети ушли. Кошка поплакала немножко, а после вытерла слезы, спустилась в потайную комнату, к алтарю, и взмолилась Предку:

— Помоги, укажи, кто проклял детей рода твоего! Покажи, кому мстить за брата и его детей? Как снять проклятье, как племянников вернуть, чем за такое расплатиться?

И услышал ее Предок, и ответил ей. Не по душе пришелся Кошке его ответ: любила она сытно есть да сладко спать, жить богато, наряжаться да украшаться. Но делать нечего.

Созвала Кошка гостей, лучшие одежды свои надела. Снова шептались соседи:

— Все бы ей бездельничать, все бы ей веселиться! Только брата похоронила, а туда же — пить да гулять! Бессердечная она, бесстыжая!

Собрались гости в ее доме, все как на подбор друзья-приятели. Повела их Кошка в комнату с зеркалами волшебными, намоленными, завороженными. Лишь те отражались в этих зеркалах, кто в кошкиных бедах виновен был, кто проклял детей рода ее, кто враг был ей и ее семье. И каждый гость в зеркале отразился, и каждый виновен был, и каждый был ей враг. Сговорились, стало быть, извести ее решили. То ли узнали, кто она есть, то ли просто так завидовали.

Улыбалась им Кошка, танцами да песнями тешила, кормила да поила, а сама ждала, когда снова явятся племянники. Только стемнело — явились они, заскреблись в окно, стали есть просить. Велела Кошка закрыть окна да шторами завесить, а сама на гостей глядит, видит: страшно им смотреть на дело рук своих, страшно, а все же радостно. Знают, что сотворили, и не жаль им детей, и не раскаялся ни один.

Стала Кошка гостей провожать, стали они ее звать:

— Выйди к нам, проводи нас до ворот.

А дети ее уж поджидают у крыльца, ждут, как выйдет она из дома, знаками огороженного. Отказалась Кошка, ушли гости ни с чем.

Тогда зашла она в дом, обошла его, в каждый угол заглянула, с каждой вещью попрощалась. Ничего не взяла: ни единой вещи, ни единой монетки. Вознесла молитву, зажгла свечу, да и пошла с той свечой поджигать ковры тканые, картины новые, столы дубовые.

— Жертвую все, что есть у меня, прошу силы, чтобы спасти детей моих, — так приговаривала. Шла все выше и выше, под самую крышу, и огонь шел вместе с нею, и слуга ее шел вместе с ней. А как дошел огонь до самой крыши, догнал ее, так узнала Кошка, что принята ее жертва, что даны ей силы детей спасти и врагам отомстить. Выпрыгнула она из горящего дома, и слуга ее вслед за ней. Сгорел дом, остались от него лишь угли.

Собрала Кошка с десяток угольков от своего дома да стекла осколок и пошла по домам врагов своих. К каждому Кошка просилась на постой, каждый ей отказал. А пока разговоры они вели, успевала Кошка угольком начертать на стене дома знак и слово сказать волшебное. А обойдя так всех, пошла туда, куда сердце вело, туда, где жили дети рода ее.

— Пустите меня, — сказала, — я пришла с вами жить.

Но почуяли проклятые, что не сладить им с ней, что не одна она пришла, что сила за ней стоит, — не пустили ее.

Другой раз попросилась она, и третий — не пустили они ее.

Тогда взяла Кошка кусок стекла, у сожженного дома взятый, да по руке им провела. Почуяли проклятые дети кровь и сами к ней из дома вышли. Вонзили они зубы в ее руку, и покуда пили они, она колдовала над ними, и очнулись дети, и вспомнили, что было с ними и кто они есть, и ужаснулись, и заплакали.

Дома врагов ее рода той же ночью рухнули — не выжил никто.

А Кошка осталась с племянниками жить, в доме маленьком, тесном и темном, и слуга ее с нею остался — не слугой уже, семьей. Жили дружно, дом поднимали, детей растили. Долго жили и счастливо.