Драбблы: Тургор (джен)

В Кузнице стоит нестерпимый жар, словно сам воздух накаляли в огнедышащих горнах и плавили вместо металла.

...Но они обе знают, что это иллюзия. Нет здесь ни капли тепла.

Цепи оставляют на коже передавленные полосы синяков и следы чёрной копоти.

...Но Има не обращает внимания, ведь это обман. Хрупкий женственный силуэт, обнажённая фигура музы страдания — не тело, лишь зримый образ её беззащитной души.

Юна сквозь опалённые ресницы любуется слабым свечением раскалённого клейма. Ещё чуть-чуть, почти готово... Вскоре своды оглашает пронзительный девичий крик.

...Но, насколько бы иначе ни казалось сейчас Сестре-жертве, и боль эта тоже ненастоящая.

Реален один только вечный Голод.

Всё, что делает хозяйка, отдаёт надрывом фанатизма.

...Как прикладывается губами к свежему ожогу на молочно-белой груди, будто паломник к обретённой святыне.

...Как благоговейно перебирает ржавые рукояти рычагов, словно проводит не пытку, а торжественный обряд инициации.

...Как движется, терпеливо превозмогая давление корсета и глухого ворота, затянутых до удушья.

Нельзя вспоминать, что дышать она не умеет. Страдание делает её реальнее. Спасает от небытия. Кажется, там, где впивается в ключицу плотная кромка, даже проступает Пурпурная кровь...

Сильные переживания дают отсрочку от растворения в забвении, и Има тоже знает это. А ещё — что когда явятся истязать их Братья, будет стократ хуже.

"Завтра в наши Покои придёт Лазурь..." — обещают они друг другу.

...Цвет времени и ожидания.

Хлыст стегает практически наугад, насколько видит сквозь вспышки агонии Има по полубезумным, полуслепым от ярких ревущих печей глазам Сестры.

...Цвет боли.

Они обе рождены мученицами: одна — страстной и неистовой, другая — печальной и покорной.

...Цвет отчаянной надежды.

У них нет даже этого "завтра": время закольцовано бесконечной чередой повторяющихся циклов. Но они ещё жаждут жить. Если не для лучшего мира, так хоть друг для друга.

На конкурс на ролевой. Условие: описание одного из персонажей, если бы он обитал в Верхнем Пределе.

Она притворила окно: тёплый ветер, тяжёлый от насыщенности влагой и ароматами цветов, рискованно колебал невесомый тюль в сторону свечей. Опускались южные сумерки, словно на алый шёлк заката набросили тёмный бархатный плед, мерцающий искрами ранних звёзд и душной дымкой дыхания с трудом остывающей земли.

Близился к завершению последний день перед концом света.

Вспоминалось: раскалённый песок опадал с сандалий раба, принесшего корзину винограда. Смуглой рукой, обвитой золотом браслетов, царица вынула из-под спелых чёрных гроздей пустынную змейку...

Густой дым благовоний вился среди складок балдахина, и змея так же юрко, как его бледные завитки, ускользнула в лежащий под ним ворох шелков, когда самая желанная женщина нескольких империй навсегда закрыла свои колдовские тёмные очи.

А вино было на редкость хорошим. Да и сущим преступлением в такие вечера казалось оставаться трезвым. И не важно было, что именно дарило сердцу и губам хмель: томление любви, удавшаяся хитроумная месть, экстаз опьяняющего вдохновения или полный бокал.

Последний так ладно ложился ей в ладонь, так блестел тонкой ножкой и вогнутыми краями в мерцании тёплых огоньков, что она на какое-то мгновение пожалела даже, что осталась одна в квартире, и некому было разделить удовольствие вместе с ней.

Но потом, когда последний тусклый отблеск из окна растаял и наконец полностью оставил сумрачную комнату янтарным свечам, уединение показалось даже приятнее, чем поначалу.

Вспоминалось: в обитую дубовую дверь уже ломились изо всех сил, а женщина всё так же, не дрогнув, сидела у зеркала и всматривалась в пустоту, перекатывая в руке медальон на цепочке...

Королевство тонуло в пучине революции; дворец горел со стороны конюшен и был полон криками, пальбой и копотью.

Она закрыла глаза: шум не стал тише, но будто бы отошёл на второй план. Как во сне. Изящные пальцы наощупь отодвинули крышку медальона. Провели по поверзности миниатюрного портрета того самого, что был дороже всех в череде сведённых с ума, отравленных или обманутых фаворитов. Щёлкнул потайной второй замок. За изображением открылось второе отделение, с ампулой яда и патроном. Из-под вновь приподнятых ресниц взгляд скользнул к украшавшему стену револьверу казнённого намедни мужа.

Выстрел раздался одновременно с тем, как рухнула под напором повстанцев дверь.

Она задумалась, не расплести ли волосы, но решила оставить затейливую причёску нетронутой. Не сняла и длинные серьги, бросавшие тень на смуглые плечи. Но застёжкой на спине платья всё же щёлкнула. Перламутровый атлас соскользнул к ногам.

Вслед за ним бессильно опустилась на диван она сама.

Вспоминалось даже смутное, странное: потоки света, обтекающие её роскошное обнажённое тело, янтарно-фиолетовый вихрь, гибнущий мир... Всё, чтобы дать ей новую жизнь в Верхнем Пределе.

Солнце потухло навсегда, и нечему было согреть золотыми лучами её, холодную и всё равно головокружительно притягательную.

Некому, кроме смерти, было поцеловать её в губы, некому было разделить запретную сладость яда.

Этот мир уже ничего не мог ей дать. Но впереди ждал следующий в бесконечной Вертикали Пределов.

Сирень любила искажать и запутывать. Обманывать и задавать загадки, не имеющие ответа. Не со зла, не из хитрости — просто такова была её потусторонняя природа.

Она объединяла Сестёр, разных чуть ли не до противоположности, и никогда не было известно, в чём на сей раз проявится её покровительство.

Взобравшись на подоконнник в самой просторной комнате, Оле очарованно вглядывалась в скрытый за пыльным стеклом мир.

Тем временем, спрятавшись под самодельный балдахин, Яни теснилась вглубь своего укрытия, боясь заглянуть даже в зеркало напротив — мало ли что страшное промелькнёт там, не успев забраться под кровать или за шкаф...

"Я вижу..." — делилась неизвестно с кем юная невеста, согретая Золотом и еле пробивающимся сквозь окно светом — слабым отголоском того, что сиял снаружи, лишь подсветкой для танцующей пыли.

"Я слышу..." — шептала маленькая фея, дитя тревожной Лазури и теней по ту сторону зеркал.

Те отражали зачастую совсем не то, что ожидалось увидеть. Но сходство, это странное сходство, будто искажённое отражение, и противоречивая игра Сирени... не из хитрости, не со зла; просто такова была природа потустороннего — и светлой мечты, и смутного сна.