Диффузия (джен)

Когда кровь моего брата капает в чашу с водой, окрашивая ее в глубокий красный цвет, я словно каменею, слепну, глохну. Это не я смотрю на совершенно новое, неожиданное и неправильное выражение его лица. Лица, на котором нет уже места ни отреченности, ни участию. Это не я слышу гул, который поднимается в зале. Люди словно говорят все одновременно: альтруисты негодуют, эрудиты ликуют, остальные недоумевают. Это не я стою рядом со ступенями. Это не мое имя произносит Маркус, в тщетной попытке перекрыть шум в зале.

Я буду ребенком, который остался.

Я не смогу жить в Альтруизме.

Я не смогу уйти от родителей.

Не теперь.

— Беатрис Прайор!

Глаза у Маркуса удивительно синие, никогда и ни у кого я не встречала таких ярких глаз. Но что я видела в жизни вообще? И что увижу теперь?

Каждый шаг дается с таким трудом, словно на плечах у меня тяжелейший груз. Свинец. Тело словно свинцовое, свинцовые ноги, свинцовые руки. Мысли тоже свинцовые.

Я должна стать ребенком, который остался. Я совсем не смелая, плевать, что там показал этот дурацкий тест.

Мой брат, прирожденный альтруист, ушел в Эрудицию. Мой брат, смыслом жизни которого была помощь окружающим, стал эрудитом. Эрудитом! Это словно плевок в глаза, словно насмешка над родителями, над всеми ценностями нашей фракции, которые составляли смысл жизни шестнадцать лет.

Я никогда не чувствовала себя в Альтруизме своей. А Калеб... Значит, он притворялся все эти годы. Легко ли ему было? Никогда бы не подумала, что мы настолько похожи.

Нож приятно холодит руку. Я знаю, что делать.

«Ты должна подумать о себе», — сказал он вчера вечером.

Мне хочется закричать.

Повернуться и закричать брату прямо в лицо, здесь, сейчас: своим поступком ты лишил меня возможности подумать о себе! Теперь я могу думать только о двух людях в серой бесформенной одежде, о том, как судорожно сжаты их руки. О том, что они чувствуют, глядя на ушедшего сына. Глядя на дочь, которая собирается уйти.

Я удивляюсь: моя рука, сжимающая нож, не дрожит. А может, дело в том, что весь мир вокруг идет вразнос и пол под ногами вот-вот пустится в пляс?

Я буду ребенком, который остался. Но я не тот ребенок, что им нужен! Я никогда не хотела оставаться! Я хотела уйти, не в этом ли эгоизм высшей степени! Я не гожусь для Альтруизма, не гожусь, не гожусь, не гожусь!..

Я делаю надрез и заношу руку над чашами.

Стекло, земля, вода, угли, камни.

Остаться — и каждый день видеться с родителями, попытаться стать достойной собственного имени, добиться чего-то в жизни простыми действиями простого человека. Уйти — и получить возможность жить как-то иначе, носить другую одежду и не думать только о том, чтобы сидящему рядом с тобой было удобно.

Остаться — и помнить.

Уйти — и забыть.

В последний миг я отвожу руку в сторону, и капля крови падает на серые камни Альтруизма.

Когда-то мой отец сказал: истинная храбрость заключается в том, чтобы бояться лишь своего страха. Мне было всего одиннадцать, и тогда я не поняла, о чем он.

Мне хочется думать, что сегодня я понимаю достаточно, чтобы сделать правильный выбор. Я смелая — и поэтому я выбираю более сложный путь. Потому что нет ничего более трудного, чем преодоление себя самого.

Когда я поворачиваюсь к залу, я впервые в жизни не опускаю взгляд. И первое лицо, которое я вижу — Калеба. Он хмурится, он недоволен моим поступком. Светловолосая женщина в строгом синем костюме обнимает его за плечи. Слишком фамильярно даже для эрудита, если задуматься.

Но я не хочу думать об этом. Я сделала самый главный в жизни выбор. И никто не поручится, что выбрала я правильно.

Когда я возвращаюсь на свое место, мама обнимает меня, крепко-крепко. На ее лице загадочная полуулыбка, не поймешь, довольна или сердится. Отец настолько потрясен поступком Калеба, что не может отвести от него обвиняющего взгляда и едва находит в себе силы сжать мою ладонь.

Я буду ребенком, который остался.

* * *

После церемонии альтруисты покидают зал последними — это один из непреложных и неписаных законов бытия, которое отныне часть меня. Члены моей фракции составляют стулья вдоль стен, собирают редкий, но всегда остающийся после такой толпы мусор. Я работаю вместе со всеми, останавливаюсь перевести дух и вижу, как Маркус тушит угли Лихости водой из чаши Эрудиции. В точности как в детской игре — камень бьет ножницы, ножницы режут бумагу, бумага оборачивает камень. Вот только в нашей игре вода, кажется, сильнее всего — земля растворяется в ней без остатка, огонь гаснет. Стекло и камни кажутся нерушимыми, но мы же знаем, что это всего лишь иллюзия, вода способна разрушить любое вещество, дай только срок.

Эрудиция разрушает нас, подтачивает основы исподтишка, прикрываясь словами про общее благо. И мы позволяем.

Я вдруг понимаю, что злюсь, злюсь так сильно, что дрожат руки.

И вдруг вижу яркое пятно в этом зале, полном людей в серой одежде. У дверей, рядом с моей матерью, стоит женщина, которая обнимала Калеба за плечи. На ее лице улыбка. Можно было бы назвать ее торжествующей, но я плохо читаю эмоции людей. Наверное, я ошибаюсь.

Я осторожно пробираюсь вдоль стены как можно ближе, делая вид, будто собираю несуществующий уже мусор. Я должна услышать, о чем они говорят. Это эгоистичное желание, но ведь я уже поняла, что в альтруисты меня занесла лишь моя гордость.

Черт с ним, что сделано — то сделано. Но я должна знать. Ведь мне кажется, нет, я уверена, что единственная тема, на которую могут сейчас говорить моя мать с высокомерной эрудиткой в синем строгом костюме — мой брат. Я должна знать.

Что бы я делала сейчас, если бы стала лихачкой?.. Бежала бы вместе со всеми по улице — ведь лихачи просто не умеют спокойно передвигаться, запрыгивала бы в поезд? И смогла бы я?

Я подхожу совсем близко, составляю стулья и слушаю, кажется, всем телом.

— Я даже представить не могла, что Эрудиции придется принять столько новых членов, — сладко улыбается женщина.

Я знаю: я уже слышала этот голос, только не помню, когда и где.

— Мы совсем не готовы, скорее всего, не хватит мест в спальнях... Но, надеюсь, ребята потеснятся ради общего дела, ведь каждый из них важен для фракции.

— Мы тоже на это надеемся, — ровно говорит мама.

— О, и не волнуйся о сыне! — восклицает женщина. — Уверена, ему будет у нас очень комфортно.

В этот момент мне не видно ее лица, зато хорошо видно мать. На ее лице та самая полуулыбка. Но глаза холодные.

— Фракция выше крови, Джанин. Тебе это известно не хуже, чем мне. У нас нет больше сына-альтруиста. Он стал эрудитом, и, разумеется, будет чувствовать себя комфортно среди своих.

Джанин Мэтьюз. Лидер Эрудиции. Я могла бы и догадаться, что уж там.

Молчание длится всего несколько секунд, но кажется, будто проходят века. У дальней стены с грохотом рушится пирамида из стульев, все вздрагивают. Мама смотрит прямо на меня, наши взгляды встречаются. Я инстинктивно сжимаюсь, стараясь казаться меньше и незаметнее. Я подслушивала. Мама поймет, ее не обведешь вокруг пальца. Она всегда знает, о чем я думаю.

Я жду окрика, выговора, кивка — чего-то, что поможет мне понять, что делать дальше. Но она просто отводит взгляд и произносит:

— Нам пора заняться неофитами, Джанин.

Удивительная женщина — моя мать. Она говорит это ровным вежливым тоном, но щеки Джанин вспыхивают. Потому что говоря «нам», мать говорит обо всех, а не только о себе. Она указывает лидеру Эрудитов, что той следует вспомнить о своих обязанностях!

— Не думаю, что у вас будет много хлопот, — говорит Джанин с гаденькой улыбкой. — Сколько там у вас неофитов в этом году? Пять? Я не догадалась посчитать сразу...

— Каждый член фракции ценен. Дело не в количестве. И это тебе тоже известно, — отвечает мама. И уходит. Она даже не говорит стандартных слов прощания, с ума сойти! Кажется, я только что видела мать в гневе. Невероятно.

Джанин разворачивается на каблуках. Я стараюсь больше не смотреть на нее, а сосредоточиться на стульях.

— Ты — Беатрис, верно?

У нее красивые глаза: серые, словно предгрозовое небо, но взгляд пронзительный и неприятный.

— Да, — говорю я осторожно. Что ей от меня-то надо?

Джанин презрительно кривит уголок рта. Кажется, с таким взглядом она могла бы воткнуть нож в сердце врага. Еще и провернуть. Но я заблуждаюсь. В наше время никто никому не причиняет зла. В этом смысл фракций — обеспечивать мир обществу.

— Ты могла выбрать любую фракцию, а решила остаться... Почему? Нравится серый цвет?

В мозгу словно вспыхивает лампочка. Я знаю, где слышала ее голос.

— Это был ваш голос, там, в симуляции?

Она довольно улыбается, мгновенно становясь похожей на объевшуюся сметаны кошку.

— Мой. Симуляционная сыворотка — мое изобретение. Что показал твой тест, Беатрис?

— Альтруизм, — пожимаю я плечами. — Ведь я здесь.

— Ты здесь, — медленно повторяет она, словно обдумывает алгоритм для решения сложной задачи. — Ты здесь... Тогда удачи, Беатрис. Жаль, что ты здесь.

Она уходит, нарочито стуча каблуками, оставляя меня со стулом в руках и вопросом на кончике языка.

Почему жаль?

Все вопросы Джанин не были простым любопытством, я чувствую это внезапно проснувшейся интуицией. Тори предупреждала меня никому не говорить о результатах и быть осторожной, но Тори в Лихости, а я в Альтруизме. Не с кем поговорить, не у кого спросить совета.

Мама мягко улыбается мне с другого конца зала. Только тогда я понимаю, что все еще сжимаю стул в руках.

* * *

Мы возвращаемся домой в гнетущей тишине. Мы идем все вместе — и старшие, и неофиты. В этом году нас, детей Альтруизма, ставших взрослыми, было десять. Ни одного переходника, трое ушли в другую фракцию. Нас мало, нас так мало, что я чувствую, как в душе поднимается гнев. Тот самый, которого я не должна испытывать. Это эгоистично.

«А ушедших могло бы быть четверо...» — говорит подленький голосок внутри.

Дурацкое свойство моего характера — сделать и потом жалеть себя. Как ни крути, а вернуть время вспять невозможно, так зачем же переживать? Не лучше ли сосредоточиться на реальности?

Я вспоминаю слова Джанин о том, что они не рассчитывали на такой приток переходников, и не приготовили достаточно мест. В Альтруизме неофиты живут в маленьком доме на окраине. Он занят только тридцать дней в году, на время инициации, остальное время пустует. На прошлой неделе я убиралась там по просьбе отца — вытирала пыль, застилала постели. Две большие комнаты, для девочек и для мальчиков, по пятнадцать кроватей в каждой.

Нас всего семеро.

Через месяц неофиты становятся полноправными членами Альтруизма и могут вернуться в родные дома, а те, кто пришел к нам из других фракций, может выбрать семью, где нет детей, или те уже выросли.

Внезапно я думаю, что на будущий год мы сможем поселить к себе одного из неофитов, ведь комната Калеба будет пустовать до конца наших дней. Эта мысль причиняет боль и одновременно — приносит покой. Я представляю себе неизбежную уборку в его царстве, и мне заранее становится плохо от того, что мы там найдем. Тайники с книгами? Дневник с сомнениями? Впрочем, вряд ли Калеб вел дневник, он всегда был слишком цельный для того, чтобы записывать сомнения и метания в тетрадь. И потом, ведь он собирался уходить, наверняка он забрал или выбросил все мало-мальски важное.

Я понимаю, что думаю о брате в прошедшем времени, словно он умер, и у меня вырывается нервный, совершенно неуместный смешок. Сьюзен, наша соседка, оборачивается с удивлением. У нее красные глаза. Я запоздало вспоминаю — ее брат Роберт тоже сменил фракцию. Теперь он в Товариществе, будет выращивать овощи и фрукты для города. Интересно, он принял решение сам, или его подтолкнул тест проверки склонностей? Что сделал он при встрече с псом?

Мне всегда казалось, что брат Сьюзен прирожденный альтруист. Впрочем, так же я думала и о своем брате.

Мы ничего не знаем друг о друге.

Эта внезапная мысль ошеломляет. Мы знакомы всю жизнь, росли вместе, Сьюзен и Калеб явно симпатизировали друг другу, мы с Робертом всегда обменивались понимающими взглядами, когда эти двое садились рядом, ведь флирт в духе альтруиста — это даже немножко забавно. Но выходит, мы ничего не знали друг о друге. И узнаем ли?

Мы останавливаемся на площадке перед нашим кварталом. В этом году напутственное слово для новичков должен говорить мой отец, но он явно расстроен и все еще не может взять себя в руки. И общие безликие фразы о том, как нас рады видеть во фракции, как важна наша работа и жизнь, говорит Маркус Итон. Я вспоминаю вчерашний разговор родителей — сын Маркуса тоже ушел из фракции. Что ж, должно быть, тогда приветственную речь говорил кто-то еще.

Я хотела покинуть Альтруизм, потому что не чувствовала себя достаточно сильной для него. Интересно, почему ушел сын Маркуса?

Интересно, сколько вообще альтруистов покинуло фракцию за последние хотя бы лет пять? Мы в школе проходили основы статистики. В том числе — расчет естественного прироста. В целом по городу прирост минимальный, но он есть. «Это хорошо, — сказала учительница-эрудит, — это значит, нам хватит ресурсов, но при этом не вымрем в ближайшее время». Интересно, какой прирост у разных фракций? Может, город и не вымирает. А Альтруизм?

Внезапно я слышу нечто неожиданное. Маркус говорит, что в этом году из соображений экономии община приняла решение не изолировать неофитов от остальных членов фракции. Мы можем жить дома эти тридцать дней. Он говорит, что на содержание дома неофитов уходят драгоценные ресурсы, которые могли бы пойти на благое дело.

Это очень неожиданно. Но я не могу понять, рада я или нет.

Когда я закрываю за родителями дверь нашего дома, я вдруг вспоминаю, что сегодня очередь Калеба готовить ужин.

Я молча прохожу на кухню, всей кожей чувствуя на себе одобрительный взгляд матери.

На мгновение мне приходит в голову мысль, что при всей мнимой альтруистичности этот мой поступок — один из самых эгоистичных за все шестнадцать лет. Меня настолько пугала жизнь в Альтруизме, что этот простой и разумный выбор показался чуть ли не героизмом.

А на самом деле я только лишь испугалась перемен.

* * *

За ужином отец молчит точно так же, как и всю дорогу домой. Он ест без всякого аппетита, но съедает все, что лежит в тарелке. Расточительство — одна из сторон эгоизма, а организму требуется энергия.

Как бы ни было тяжело на душе.

— Может быть, ты хочешь подняться к себе? — как бы невзначай говорит мама, прежде чем я успеваю встать к раковине.

Я предпочитаю услышать в ее голосе намек на то, что ей хочется остаться с отцом наедине, нежели укор моей нерасторопности.

Оказавшись в своей комнате, я долго и придирчиво делаю уборку. Никакой особенной потребности в этом нет, я вытираю пыль через день, каждый третий — мою пол. В комнате чисто. Но то, что называется уборкой, ни капли не изменилось со вчерашнего вечера, в отличие от моего мира, а мне сейчас как никогда требуется сделать нечто привычное и обыденное. Просто, чтобы успокоиться.

И это действительно успокаивает. Я перекладываю аккуратные стопки серых вещей в шкафу, начищаю до блеска туфли, сметаю едва заметную пыль с потолка, мою оконное стекло до скрипа. И с каждым движением свинец уходит из моего сердца, освобождает, позволяя снова почувствовать себя обычным человеком.

Мама стучит в мою дверь поздно вечером, когда я уже почти решаюсь спуститься в ванную, чтобы умыться и почистить зубы.

— Не хочешь немного поговорить, Беатрис? — мягко спрашивает она и становится ясно: все мое спокойствие, в котором я почти себя убедила, — лишь иллюзия.

Мне хочется свернуться клубочком и рыдать. Или бить посуду. Или заснуть в надежде, что завтра все произошедшее окажется всего лишь сном. Я проснусь, пойду на Церемонию выбора. Калеб останется в Альтруизме, как и должен был, а я...

Неужели я все еще верю, что способна выжить хоть где-то, кроме серости и надежности Альтруизма? Серьезно?

Рыдание, короткое и сдавленное. Совсем тихое.

Мама обнимает меня, быстро и коротко. Правильно, она и так превысила норму по объятиям за последние три дня. Сейчас мне приходит в голову, что все это время она прощалась. Когда стригла мне волосы, когда улыбалась моему отражению в зеркале, когда целовала в щеку перед церемонией. Она думала, что я уйду.

— Ты жалеешь, не так ли?

Я поднимаю глаза в недоумении. В ее голове нет ни капли осуждения, лишь сочувствие. И — понимание?

— А ты? — вырывается у меня прежде, чем я успеваю подумать хорошенько. — Ты жалела, что осталась?

Мать молчит так долго, что я успеваю отругать себя самыми последними словами. Я не должна была спрашивать о таком. Я не могла сказать подобное! Только не сегодня! Когда-нибудь, когда я стану старше и мудрее, когда горечь предательства — да, предательства! — Калеба забудется хоть немного.

— Нет, — медленно говорит мама. — Я никогда не жалела о своем выборе.

Она продолжает улыбаться, словно ничего не случилось, будто мы сидим за кухонным столом и обсуждаем текущие дела фракции, обучение детей бесфракционников чтению, погоду за окном, — словом, ничего особенного. Словно мы не говорим о самом важном решении в жизни каждого человека.

Чем я буду заниматься в Альтруизме? О, вариантов масса. Не сказала бы, что хоть один меня привлекает, но ведь человек может привыкнуть ко всему, не так ли?

— Но это я, — продолжает мама. И я с удивлением понимаю, что даже теперь она на меня не сердится. — Ты должна понимать — ты осталась бы моей дочерью в любом случае. И Калеб навсегда будет моим сыном.

Она говорит это так легко, так просто, словно и не соблюдает вовсе никаких правил. Как будто это не она ругала меня за любовь к зеркалам и недостаточную отреченность.

Конечно, лучше бы она сказала это вчера.

Я вдруг понимаю, что мама говорила.

«Я люблю тебя. Что бы ни случилось».

Конечно, мать не могла напрямую велеть, чтобы я оставила фракцию, но я должна была прочесть между строк. Ведь это моя мама, с ее загадочной полуулыбкой и кроткой безмятежностью. Я просто не захотела. Я была так потрясена поступком Калеба, что просто не смогла мыслить здраво.

— А теперь я спрошу еще раз, — говорит мама. — Ты жалеешь, что осталась?

Я жалею. Возможно, мне стоило уйти.

Я не жалею. Рядом с матерью я смогу стать куда лучше, чем вдали от нее.

— Я не уверена.

Мать широко улыбается.

— Прекрасно. Ты не стала лгать. Так намного проще, не так ли?

Она снова обнимает меня, на этот раз куда крепче. Шепчет на ухо:

— Завтра будет легче. Тебе так не кажется, но поверь мне — завтра станет легче.

Я засыпаю, как только голова касается подушки.

* * *

У каждой фракции свои секреты. Но главная тайна — механизм инициации неофитов.

Может, где-то в члены фракции принимают при неверном свете свечей, зачитывая загробным голосом манифесты и клятвы. Не знаю. В инициации Альтруизма нет ничего таинственного или секретного — новички тридцать дней занимаются общественной работой под присмотром старших. Пробуют разные дела, смотрят, что им больше по душе. Забота о людях принимает разные формы даже среди тех, кто считает эту заботу смыслом своей жизни.

Это практически ничем не отличается от нашей повседневной жизни. Только вот школы больше не будет.

Странно, я не очень любила школу, но мне даже жаль, что больше не придется ходить на занятия. Может, оттого, что в школе я забывала о своем сером мире и с жадностью наблюдала, чем дышат другие фракции? Не зря ведь я так любила смотреть на приезжающих в школу лихачей.

Первую неделю я работаю вместе со Сьюзен в строительной бригаде, одной из тех, которые организовывает моя мать в рамках реноваций. В бригаде десять человек, все мужчины, кроме Эллен — высокой и сильной женщины лет тридцати.

В Альтруизме почти все знакомы друг с другом, но Эллен я встречала от силы пару раз — она не ходит на общественные обеды и редко появляется на мероприятиях фракции. Глядя на то, как она с силой ворочает молотом, я, пожалуй, понимаю, почему. В Альтруизме выделяться чем-то намного проще, чем в любой другой фракции, поскольку самый смысл нашего существования — оставаться незаметными и делать свое дело. Эллен слишком сложно быть незаметной, а это идет вразрез с правилами фракции. Эллен предпочитает оставаться в тени, чтобы соблюдать их.

Сначала мне кажется странным, что нас, девчонок, отправили на подобную работу. Я почти уверена: от нас будет мало толку. Работать по дому умеет всякий альтруист, начиная с четырех-пяти лет, но строительная бригада предполагает тяжелый физический труд, на который у нас попросту нет пока сил.

Но я ошибаюсь. Моя мудрая мать, конечно же, все продумала и на этот раз. Занятие находится и для нас.

Сегодня мы разбираем маленький дом вблизи квартала бесфракционников. Стены слишком разрушены, чтобы дом можно было восстановить, поэтому бригадир принимает решение разобрать здание на стройматериалы. Мы со Сьюзен разбираем остатки мебели и прочих вещей, все то, что еще можно использовать или переработать. Отдельно стекло, бумага, ткань, дерево, пластик. Благодаря достижениям Эрудиции мы можем использовать любую вещь практически бесконечно. Пожалуй, это единственное, за что я сейчас благодарна этой фракции — переработка отходов действительно имеет значение, а наука играет в этом главную роль. Правда, вряд ли поэтому Эрудиции должна принадлежат власть в Городе.

Казалось бы, за столько лет Великого Мира мы должны были переработать подчистую все, что осталось после войны, но на деле город намного больше, чем кажется. А людей куда меньше, чем когда-то. Моя мать занимается реновацией, сколько себя помню, но продвижение ее по городу столь же заметно, словно растворение маленькой капли краски в огромной кастрюле воды. Вода меняется с точки зрения химии и физики, но не человеческого глаза. Он продолжает видеть прозрачную воду, такую же, как и раньше.

Пока мы заканчиваем сортировать вещи, наступает время обеда. Приезжает старенький автомобиль, за рулем которого сидит Росс, один из наших соседей. В кузове его грузовика огромные фляги высотой мне по грудь. Во флягах каша — простое и питательное блюдо, то, что нужно после физической работы.

Как и всегда, я соображаю хуже других. Сьюзен уже уходит вглубь развалин, невесть как удерживая четыре тарелки сразу, пока я понимаю, что мужчины устали куда сильнее, поэтому мой долг как альтруиста сначала позаботиться о том, чтобы у них была еда, а уже потом есть самой. Сравниться со Сьюзен у меня вряд ли получится, но сходить два раза с двумя тарелками мне вполне по силам.

Я стараюсь двигаться как можно расторопнее. Таких бригад сегодня работает десять, обедать нужно всем, а Росс — всего один.

Когда я возвращаюсь к своей тарелке, каша уже остыла, но я довольна. На душе у меня легко.

Эллен ест быстро, словно опаздывает на важнейшую встречу. Я думаю о том, какая она сильная и... большая, не только из-за роста. У нее крупные кисти рук, черты лица. Внезапно наши взгляды встречаются, и мне становится стыдно. Невежливо разглядывать других людей, тем более из любопытства. Черт возьми, как же научиться за тридцать дней тому, что должно было прийти ко мне на генетическом уровне, с молоком матери, с первыми воспоминаниями? Не то чтобы кто-то когда-либо проваливал инициацию в Альтруизме, но не хотелось бы мне создавать прецедент.

Но Эллен, кажется, не обижается на излишнее внимание. Едва покончив с обедом, она вновь берет молот и возвращается к работе.

Мне приходит в голову, что, возможно, она тоже чувствует себя недостаточно хорошей для нашей фракции, оттого и трудится, не покладая рук.

После обеда мы раскладываем отсортированные вещи по мешкам, а затем помогаем разбирать те стены, где это сделать проще. Кирпичи тоже пойдут в ход: хорошие — на реставрацию других домов, осколками битых засыпают дороги. Сейчас никто не строит из кирпича.

Работа настраивает меня на философский лад. Мысли становятся вялыми и ленивыми, переживания отходят на второй план. Мне вдруг думается, что каждый человек — такой же кирпич в кладке. Чем он крепче, тем надежнее стена. Но даже разбитый и, казалось бы, бесполезный, можно использовать во благо. Стоит только захотеть.

Наработавшись за день, я сплю как убитая, встаю утром с трудом, едва замечаю, что я ем и во что одеваюсь. Я действительно забываю о себе, едва ли не впервые в жизни. Я рада, что приношу пользу, ощутимую и конкретную. Пожалуй, такая работа по мне.

Думаешь «работа», а сказать хочется — «жизнь». Но слишком рано для подобных выводов. Я шестнадцать лет жила вот так, а понимать что-то начала, кажется, только сейчас.

Я прихожу домой немного раньше родителей, снимаю грязную рабочую одежду, мою руки и сразу принимаюсь за приготовление ужина. Теперь ужин — моя ежедневная обязанность, с уходом Калеба число членов моей семьи сравнялось с числом приемов пищи, так что вариантов немного. Отец очень занят на работе, но продолжает по утрам делать нам сэндвичи, которые мы берем с собой. Правда, иногда он забывается и делает четыре. Мама притворяется, что все в порядке, а я забираю лишний сэндвич — рядом с местом моей работы полным-полно детишек-бесфракционников, так что лишняя еда никогда не помешает.

За неделю мы разбираем до основания четыре дома. Вместе с Россом я еду на заводик, где перерабатывают стекло и пластик. На обратном пути мне вспоминается, что раньше мы оставляли просто гнить все под открытым небом, пока кто-то не спохватился, что ресурсы города очень ограничены. Мы можем вырастить еду на полях за Оградой, но мы не можем посеять семена химических соединений и ждать, что вырастет дерево, на котором будут расцветать платья и юбки.

Я рада тому, что у нас не было иного выбора, кроме как придумать, как использовать все то, что осталось от прежних жителей города, что остается после нас каждый день. Это позволяет в полной мере ощутить: ничто в мире не существует само по себе — ни пустая бутылка, ни человек, ни фракция.

Субботним вечером за ужином отец впервые за всю неделю заговаривает со мной. До этого он беседовал только с мамой, а в общей комнате не задерживался дольше, чем на полчаса. Сегодня же он задает мне вопрос. А значит, я могу заговорить.

— Тебе нравится работать с Эллен? — спрашивает отец, но я слышу другие вопросы.

«Ты жалеешь?»

«Ты тоже хотела уйти?»

«Ты хотела бы заняться чем-то другим?»

— Да, — говорю я. — С Эллен интересно.

Это правда. С Эллен безумно интересно, особенно если учесть, что она, оказывается, перешла в нашу фракцию из Лихости. Она говорит об этом вскользь, на третий или четвертый рабочий день. Небывалое дело, добавляет она, из Лихости редко кто уходит по собственной воле. И снова берет молот.

Мать улыбается:

— Наверное, даже жаль, что с понедельника тебе придется сменить место работы.

— Да, — повторяю я, чувствуя себя немножко попугаем. — Но ведь потом я смогу вернуться, если захочу?

По их лицам я понимаю, что попала в точку. Все сказала правильно.

Только поздно ночью, лежа без сна в своей постели, я позволяю себе помечтать немножко о том, что неохотно рассказала Эллен: шум общей комнаты Лихачей, размеры которой мне трудно вообразить, одежда, которую можно выбрать на складе по своему вкусу, ореховые кексы — по ним Эллен, как мне показалось, скучала больше всего.

Я не спросила у нее самое главное — почему она сменила фракцию.

Но кто даст гарантию, что она захотела бы мне ответить?

Кто обещает, что я захочу услышать ответ?

* * *

Церемония выбора в самом разгаре. Мне приходит в голову, что если бы не угрюмые одежды Правдолюбия с Альтруизмом, зал мог бы походить на радугу. Или стайку пестрых птичек. Но серый, черный и белый цвета слишком... простые. Слишком пресные. Слишком обыденные. Они приземляют, отнимают красоту у этого зала.

Я слышу, как Маркус произносит мое имя. Я иду по ступенькам к чашам, перевожу взгляд с одной на другую. Я знаю, что надо делать, сомнений нет. Я провожу ножом по ладони и протягиваю руку вперед, в точности над серыми камнями Альтруизма.

— Беатрис, нет! — крик словно взрывает мой мозг, превращает в желе. Порабощает разум, я почти не могу соображать.

И вдруг вижу шестую чашу, которой не должно здесь быть. Невозможно. Она пуста, в ней ничего нет.

Мой тест показал одинаковую склонность к Альтруизму, Лихости и Эрудиции. Я — не такая, как все. И мне не место среди нормальных людей, тех, кто точно знает, как жить и что делать.

Я протягиваю руку над шестой чашей и с поистине извращенным удовлетворением наблюдаю, как капли крови лишают ее пустоты.

Я дивергент.

Гул нарастает, люди вскакивают со своих мест, что-то кричат. Я вижу их перекошенные от ярости лица, словно через разбитое стекло. Я слышу их угрозы, словно через толстую подушку.

Мне все равно.

Кровь продолжает капать.

— Беатрис! Беатрис!

Я просыпаюсь оттого, что мать произносит мое имя. Спросонья мне кажется, что она кричит, но на деле она говорит еле слышно. В комнате темно, не поймешь — ночь, утро? Я мокрая от пота и очень, очень туго соображаю. Я с трудом понимаю: Церемония выбора была неделю назад, а мне просто приснился дурной сон.

— Вставай! — говорит мать. В руках у нее маленький фонарик, лицо остается во тьме, так что выражения не разглядеть. — Я жду внизу. И ни звука.

Я смотрю на часы — три часа ночи. Остатки сна исчезают без следа. Мать никогда не разбудит меня просто так. Что-то случилось.

Я одеваюсь как можно быстрее, на ходу собираю волосы в кривой пучок, держа шпильки во рту.

Мать стоит у кладовки под лестницей. За спиной у нее рюкзак. При виде меня она не говорит ни слова, просто открывает дверцу и... исчезает. Я хмурюсь. Кладовка крохотная, там хранится зимняя одежда. Взрослый человек там просто не поместится. Однако мать исчезает. Я иду следом и вижу вторую дверь. Прохожу через нее и оказываюсь с обратной стороны дома.

— Прикрой дверь, — командует мать. — Идем.

По многолетней привычке я подчиняюсь молча, хотя нереальность происходящего выходит за все возможные границы. Мы идем по улице среди ночи, мы ушли тайком через потайную дверь, которая, оказывается, есть у нас дома.

Стараясь не отстать от матери, я ускоряю шаг. Может быть, я не проснулась, просто дрема сменила декорации? Я награждаю себя болезненным щипком. Ничего не меняется. Тусклый свет маленького фонарика, тьма кругом, и мать, шагающая вперед с пугающим энтузиазмом.

Я с трудом понимаю, где мы находимся, но потом слышу вдалеке гудок поезда, и все становится на свои места. Вскоре мы оказываемся у рельсов. Мать останавливается и ждет.

Я осознаю, что она ждет поезд. Но на поездах ездят только лихачи. Предположим, она знает расписание поездов. Предположим, что ей зачем-то очень нужно в него сесть. Предположим, что всему есть разумное объяснение.

Предположим, я найду его, если очень постараюсь.

Мать убирает фонарик в карман, поворачивается ко мне и говорит:

— Он притормозит перед поворотом, но не остановится. Бежать вдоль путей нужно чуть быстрее, чем едет состав.

Что ж, хоть в чем-то я не ошиблась. Вопросы теснятся в моей голове, готовы сорваться с языка, но я молчу и пытаюсь взять себя в руки. Если задачу нельзя решить сразу, следует подумать, как разделить ее на действия. Сейчас не важно, что я понятия не имею, что вообще происходит. Сейчас нужно суметь запрыгнуть в поезд. Я тысячу раз видела, как это делают лихачи. Я знаю, как это делается.

Я просто никогда не пробовала.

Ладони становятся потными, и я вытираю их о штаны. Сесть на движущийся поезд. Я правда это сделаю? Предполагалось, что после того, как я выберу Альтруизм, мне никогда не придется делать что-то опасное. Что-то крутое.

Поезд медленно выплывает из-за поворота. Я знаю — эта медлительность обманчива. Правильно рассчитать скорость может только тренированный глаз лихача, который занимается прыжками из вагона и в вагон дважды в день.

Я наблюдала за ними каждый день всю старшую школу. У меня тоже тренированный глаз. Я знаю, как это делается.

— Давай! — кричит мать.

Мы бежим наравне с составом, и в какую-то секунду я чувствую, что смогу ухватиться за ручку и подтянуться.

У меня слабые руки, всегда были слабые.

Я заталкиваю зарождающуюся панику как можно глубже. Бросаюсь вбок и хватаюсь за ручку. Лихачи способны подтянуться на одной руке, чтобы забросить собственное тело в вагон. С огромным трудом я закидываю ногу на пол, упираюсь и оказываюсь внутри, торопливо отползаю от двери, чтобы не мешать матери. Руки дрожат.

Глаза уже привыкли к темноте, и я вижу, как мать запрыгивает в вагон легко и изящно, с тем самым выражением лица, с которым она доваривает суп на обед по выходным. Усаживается у противоположной двери, скрестив ноги.

— Неплохо для первого раза, — улыбается она. — Молодец.

Я смотрю на нее во все глаза. Кажется, когда она говорила, что не жалеет о том, что осталась в Альтруизме, она имела в виду кое-что другое. Кажется, моя мать когда-то была лихачкой.

— Переоденься! — она бросает мне пакет, а сама начинает стягивать серую кофту, в которой ходит в плохую погоду.

В пакете брюки и футболка с коротким рукавом. Облегающие, альтруисты такое не носят. Черные. Этого простого факта достаточно, чтобы плотину моей сдержанности прорвало.

— Мама, что происходит?!

Она смотрит на меня спокойно и открыто.

— Альтруистам нежелательно находиться ночью там, куда мы едем. На Лихачей не обратят внимание.

— Кто не обратит? — я предпочитаю опустить тот факт, что по сути она так и не ответила на мой вопрос.

— В городе есть камеры, Беатрис, — она надевает черную водолазку поверх серой нательной майки, расстегивает брюки. Я впервые за шестнадцать лет вижу, как она переодевается. — Разумеется, не везде, но их много. Я вывела нас из сектора Альтруизма через слепую зону. И почти на всем нашем пути слепая зона. Кроме одного места. Лучше будет, если дежурный лихач в диспетчерской увидит не двух альтруисток, а двух лихачек.

— А куда мы едем?

— Переодевайся, не успеешь, — она отвечает без злости, тем самым «рекомендательным» голосом, который составлял основу воспитания в нашей семье. — И волосы распусти.

Мать велит мне распустить волосы. Мы едем на поезде посреди ночи и надеваем черное. Мой мир рушится.

— А папа знает, где мы?

Она быстро смотрит на меня исподлобья, и я все-таки начинаю переодеваться.

— Нет. И не должен узнать, поняла? Это наш с тобой секрет.

До этого дня у меня были только свои собственные секреты. И пара общих с Калебом. Вроде того, что он советовал мне подумать о себе в день перед Церемонией выбора. Не сказала бы, будто рада необходимости хранить эти секреты.

* * *

Я едва успеваю натянуть штаны — они слишком облегающие, а я никогда не носила подобных вещей, прежде чем слышу:

— Пора. Постарайся не упасть.

Поезд замедляется совсем чуть-чуть. Мать подхватывает рюкзак и прыгает во тьму первой, по инерции пробегает несколько шагов и останавливается, уперев руки в колени. Я колеблюсь, но недолго.

Мне не удается удержаться на ногах, я успеваю только прикрыть лицо и качусь кубарем по земле. Почти не больно, всего лишь коленку ушибла. Мать помогает мне подняться и достает фонарик.

— Идем.

Я иду следом, пытаясь сообразить, где мы находимся. Я плохо помню карту города. Я не знаю, как движутся поезда. Но слева приглушенным светом сияют здания, в одном из которых я угадываю Втулку. Справа виднеется нечто темное и высокое — Ограда?

Через несколько минут мы сворачиваем с главной дороги и подходим к одному из полуразрушенных зданий, почти ничем не отличающемся от соседних. Мать стучит в дверь, два раза, потом три.

— Это я, — говорит она негромко, и дверь открывается.

На пороге стоит мужчина старше всех, кого я видела. Его волосы полностью седые, лицо покрыто морщинами.

— Думал, перепутал день. Давно тебя жду, — говорит он.

— Они снова поменяли время пересмены, — отвечает мать. — Извини.

Он дает нам пройти внутрь. Вопреки моим ожиданиям, в комнате чисто и приятно пахнет. Старик движется очень странно, прикасаясь к стенам и редкой мебели. Мать вынимает из рюкзака несколько жестянок с консервами, хлеб и пакет с кексами, кладет все это на стол, покрытый клеенчатой скатертью.

— Отдохни, — говорит она. — Когда мы уйдем, я запру дверь снаружи.

— Хорошо, — медленно кивает старик, усаживаясь на диван. — Ты хороший человек, Натали.

— Ты тоже, — улыбается мать и идет вглубь жилища.

Я иду следом. Кажется, первый шок схлынул. Теперь мне становится безумно интересно, зачем мы здесь. Она открывает дверь и спускается вниз по лестнице.

Вспыхивает верхний свет, тусклый, но его вполне достаточно, чтобы осмотреться. Более странной комнаты я не видела никогда в жизни. Наверное, когда-то это был подвал, только я никогда не думала, что бывают такие огромные подвалы. Похоже, он един для всего дома, потолок поддерживают кирпичные колонны.

У дальней стены мишени, в такие мы в школе бросали мяч на физкультуре. У другой стены навалена одежда, почти вся черная или серая. Женская, мужская, детская.

И оружие. Я вижу оружие, коробки с патронами.

Я вижу столько вещей, рядом с которыми альтруист даже стоять не должен.

Кажется, я брежу.

Мать останавливается в центре, складывает руки на груди и говорит:

— Про это место знают три человека — я, Альберт и теперь ты. Я бы хотела, чтобы все так и оставалось.

У меня вырывается нервный смешок. Я совершенно не знаю свою мать.

— Зачем тебе этот... склад? — мой взгляд упирается в другой угол, где стоят ящики с консервами, прикрытые мешковиной. — Зачем ты сюда приходишь? Почему отец не знает?

Я чувствую, что ближе к истерике, чем когда-либо в жизни.

— Присядь-ка, — командует мать и усаживается на один из мешков, подавая пример. — И скажи мне для начала, что показал твой тест?

В памяти всплывает встревоженное лицо Тори, ее голос. Она велела никому не говорить.

Я совсем не знаю женщину, которая сидит напротив. У нее столько тайн, что я и представить себе не могла. Я понятия не имею, зачем она привела меня сюда, в тайное убежище, полное еды, одежды и оружия.

Я делаю глубокий вдох. Это моя мать. Она подстригает мне волосы, целует в щеку по утрам. Она вырастила меня и готова была принять любой мой выбор.

Я могу рассказать ей.

— Результат был неокончательным.

— Так я и думала, — медленно говорит мать. — Многие дети альтруистов получают такой результат.

— Но откуда ты знаешь, ведь говорить о тесте не положено! — восклицаю я.

— А еще не положено обманывать систему, — коротко говорит мать. — Но я очень рада, что человек, который проводил твой тест, не придерживается столько же строгих правил. Иначе я понятия не имею, где бы ты была сейчас, если бы Джанин узнала, что ты дивергент.

Стоит получить ответ на один вопрос, как остальные сыплются из меня, словно горох из дырявого мешка.

— Откуда ты знаешь о дивергентах? Почему это опасно?

— Я знаю о дивергентах, — медленно говорит мать, — потому что сама дивергент. И потому, что когда мне было шестнадцать лет, в городе умирали люди. Много. И когда поймали эрудита, который их убивал, он кричал о том, что спасал город от дивергентов. Ужасных людей, способных на все. Дивергенция — нечто вроде городской легенды, и далеко не все знают, сколько в этой легенде правды.

Моя мама — дивергент. Она такая же неправильная, как я. Я выдыхаю с облегчением. Мне казалось, это совсем не важно, но после ее признания неожиданно становится ясно, как сильно я переживала оттого, что ненормальна.

Моя мама абсолютно нормальна, а значит, и я тоже.

Я открываю рот, чтобы задать очередной вопрос, но она жестом останавливает меня.

— Я привезла тебя не для болтовни. Я должна многое рассказать тебе, Беатрис. И обязательно расскажу. Но не сейчас. Сегодня у нас есть всего пара часов, а ты должна научиться стрелять.

— Но... зачем мне уметь стрелять?! — вырывается у меня.

Протягивая мне пистолет, она выглядит печальной, как никогда.

— Потому что у меня дурное предчувствие. Очень дурное.

Я попадаю в мишень с пятой попытки.

* * *

Когда мы выходим из этого дома на окраине города, рюкзак несу я. Он набит консервами из запасов моей матери. Перед тем как возвращаться к альтруистам, мы отнесем еду в сектор бесфракционников. Кажется, это называется алиби.

Мужчина по имени Альберт спит сидя. Мать замыкает дверь и просовывает ключ в щель под дверью как можно дальше, чтобы снаружи невозможно было достать.

— Он знает, кто ты? — спрашиваю я.

— Нет, — качает головой мама. — Он знает только то, что надо, — имя. И что я буду помогать ему, пока он помогает мне.

Меня это не успокаивает. Люди предают даже своих родных, что уж говорить о посторонних. Любую цену можно перебить.

— А если он кому-нибудь расскажет, что жена члена правительства по ночам стреляет по мишеням? Устроила склад продуктов и одежды?

Мама улыбается.

— Беатрис, неужели ты не заметила? Альберт слепой. Именно поэтому ему нужна моя помощь, он жил на улице и едва не погиб. Он не знает, из какой я фракции, не знает моей фамилии. Он просто живет в нормальном доме со стенами и крышей, а за это получает еду.

Есть в этом что-то неправильное. Я снова и снова повторяю ее слова, чтобы поймать за хвост то, что вызвало у меня оскомину.

— А если с тобой что-нибудь случится?

Мать вздыхает.

— На этот случай есть мое завещание. Где, помимо прочего, значится этот адрес с просьбой позаботиться об Альберте.

Слышится гудок.

— Сначала забрось рюкзак, потом прыгай сама, — говорит мать.

Так я и делаю. Во второй раз сесть в поезд намного проще, хотя руки дрожат гораздо сильнее. Оказавшись в вагоне, мы снова переодеваемся, на этот раз в серое. Мать ловко собирает мои волосы в узел, куда аккуратнее, чем я смогла бы сама в качающемся поезде.

— После обеда ты работаешь в прачечной, — говорит она. — А до этого будет возможность отдохнуть. Вряд ли ночные пробежки — лучшее для растущего организма.

Я с удивлением понимаю — мама шутит.

— Папа удивится, что я сплю днем, — возражаю я. — Это неправильно.

— Папа уйдет еще до того, как мы вернемся. У него совещание, — отвечает мать.

Совещание в воскресенье? Но я кожей чувствую, что задала уже слишком много вопросов. Хотя ответов должна была получить намного больше.

— Одна из задач инициации, — говорит мама, правильно истолковав мое молчание, — это научить вовремя останавливаться. Понимать, когда и что следует сделать или сказать. Я клянусь, что ты узнаешь все. Когда будешь готова. Думаю, пока с тебя хватит впечатлений.

Меня немножко обижают эти слова, я слышу в них намек на то, что не доросла до серьезного разговора, но заставляю себя попытаться понять истинный смысл ее замечания.

— Если бы я не была дивергентом, ты все равно учила бы меня стрелять?

— Пора сходить, — отвечает мать и первая прыгает из вагона. Я швыряю рюкзак и лечу, размахивая руками.

Второй раз действительно проще — мне даже удается остаться на ногах. Мать подходит ко мне, со смешком поднимает рюкзак.

— Иногда я очень скучаю по безумным поступкам, — говорит она.

— Почему ты ушла из Лихости? — спрашиваю я быстрее, чем успеваю подумать.

Какое-то время она молча шагает по дороге, а я стараюсь приноровиться к ее шагу.

— Потому что слишком хорошо понимала, насколько ограничена я буду, оставшись в родной фракции, — наконец отвечает она.

— Ограничена? О чем ты? — я действительно не понимаю, что она хочет этим сказать.

— Смотри, нас учат, что фракции нужны для того, чтобы в обществе царили мир и уважение. Но на деле все мы — и правдолюбы, и лихачи, и товарищи, и особенно эрудиты, являемся заложниками стереотипов и заблуждений. Я боялась, что оставшись в Лихости, забуду о том, что человек действительно может быть добрым и умным одновременно. Может уметь сострадать и говорить правду.

Это звучит умно, и очень в духе Альтруизма. Я забираю у нее рюкзак, прежде чем спросить:

— А альтруисты, по-твоему, свободны от стереотипов?

— Конечно, нет, — смеется мать. — Но в Альтруизме я не чувствую себя частью фракции, как бы смешно это ни звучало. Я чувствую себя человеком, который старается. Изо всех сил старается стать лучше. Я любила приносить пользу — не абстрактное благо, а реальную пользу реальным людям. Тогда я считала, что в Альтруизме от меня будет больше толку.

— Ты говоришь в прошедшем времени, — замечаю я.

Она останавливается, смотрит мне прямо в глаза твердо и серьезно.

— Поверь, не потому, что жалею о своем выборе. Но иногда я смотрю на систему фракций, наблюдаю за тем, как эрудиты идут к власти по головам, и думаю — зачем продолжать соблюдать все эти правила? В чем смысл?

Странно и пугающе слышать от нее такое. Неожиданно. Как это — жить без фракций, в мире, где никто не знает, что подходит ему лучше всего?

— Не бери в голову, Беатрис, — спохватывается мама. — Это просто болтовня.

Но что-то подсказывает мне — раньше она говорила правду. Это последние ее слова лживы.

* * *

Раньше я не заходила так далеко в сектор, где живут бесфракционники. Здесь действительно грязнее, чем, например, на моей улице, но я замечаю то, о чем не думала раньше: мусор вовсе не лежит повсюду, как нам говорили, дорожка между домов остается чистой. Запах, впрочем, все равно ужасный.

Чем больше мы углубляемся в переплетение грязных улиц, тем мне страшнее. Я уговариваю себя успокоиться, ведь я не одна, рядом уверенно шагает моя мать, она бывает здесь не реже, чем раз в неделю, и с ней всегда все в порядке.

Но я вспоминаю бесфракционника, который схватил меня за руку в день тестирования, отпускал комментарии о моей внешности, его несвежее дыхание и гнилые зубы. Вспоминаю, что тогда словно разделилась на два разных человека: испуганную девочку, которая хотела убежать, как можно дальше, и готовую сражаться девушку.

Интересно, это особенность дивергента?

Неожиданно мне приходит в голову, что, если бы при мне был пистолет, я бы боялась намного меньше. Удивительная мысль, если учесть, что альтруистам не положено иметь оружие. Удивительнейшая, если учесть, что до сегодняшнего утра мне бы и в голову не пришло угрожать кому-то пистолетом.

Но теперь я сломлена, я — как надколотая чашка. Стоит щелкнуть по определенному месту — и я разобьюсь. Понадобятся все силы, чтобы остаться альтруисткой, как моя мать, обучаясь при этом чуть ли не на лихача только потому, что мать считает, будто это необходимо. Странная ситуация.

Я машинально подношу правую руку к лицу. Резко и вкусно пахнет металлом и чем-то еще.

Она учит меня стрелять, но сможет ли научить, как направить пистолет на живого человека и не сойти при этом с ума? И возможно ли это вообще?

Пока я вспоминаю, как пистолет оттягивает руку, боль от отдачи, мы, видимо, приходим в нужное место. Никаких дверей, замков или ключей. Мама просто останавливается посреди улицы и ждет, поглядывая на часы.

Проходит всего пара минут, и я вижу их — высокий парень, одетый во все черное, и девушка в красных обтрепанных брюках и серой майке.

— Здравствуй, Ирэн, — безмятежно говорит мать.

— Здравствуй, Натали, — отвечает девушка с легкой улыбкой. — Рада видеть тебя снова.

Я смотрю во все глаза. Нам говорили, что бесфракционники разобщены и эмоционально покалечены, не могут создавать коллектив, постоянно спорят между собой. Но если бы не одежда, я бы никогда не поняла, что эти двое живут вне фракции. Они очень молоды, но старше меня. Интересно, что случилось, как они оказались на улице?

— Это моя дочь Беатрис, — произносит мать, и Ирэн приветливо кивает.

Парень просто делает шаг вперед и протягивает руку за рюкзаком. Я путаюсь в длинной кофте, снимая рюкзак с плеч, но мать почему-то не торопит меня.

— А с тобой мы незнакомы, — удивление в ее голосе едва заметно, но это именно оно. — Ты, наверное, новенький. Меня зовут Натали.

По лицу парня заметно, что он предпочел бы остаться неизвестным, но он перебарывает себя.

— Четыре.

Четыре — как цифра. Мгновение я размышляю, в какой фракции могли бы дать такое имя ребенку, пока не понимаю, что это прозвище.

— Что ж, приятно познакомиться, Четыре, — мама дает ему ладонь, как это принято у лихачей, но он не пожимает ее. Секунду она продолжает стоять с вытянутой рукой, затем едва заметно передергивает плечами и снова обращается к Ирэн: — Напомни Терезе, что мы договаривались завтра протестировать детей. Тогда и рюкзак вернете.

— Хорошо, — кивает девчонка. — Спасибо!

Я наконец справляюсь с креплениями и протягиваю рюкзак Четыре. Я не знаю, куда девать руки и вообще нервничаю. Наши взгляды неожиданно встречаются, и я буквально застываю на месте. У него очень красивые глаза, темно-синие. Никогда таких не видела.

Не видела?..

Я вспоминаю, что в рюкзаке остался сверток с вещами, и тяну его на себя.

— Передумала? — говорит он.

Мне требуется время, чтобы осознать — это всего лишь шутка.

— Кое-что забыла, — выдавливаю я, копаясь в рюкзаке.

Наконец сверток у меня, а рюкзак с консервами — у Четыре. Он едва заметно улыбается, прежде чем развернуться.

— Прощайте, — небрежно говорит он и уходит.

Ирэн виновато пожимает плечами и говорит извиняющимся тоном:

— Не обижайся, пожалуйста, Натали. Он действительно новенький, пришел всего пару дней назад и... пока не освоился.

— Что ты, какие обиды, — кивает мать. — Он пришел из Лихости, верно?

— Да, но я не знаю, почему, — отвечает Ирэн, а я внезапно обострившимся чутьем понимаю, что она врет. Ей известно, почему лихач вдруг решил стать бесфракционником.

— Что ж, вряд ли завалил инициацию, — словно сама себе говорит мать. — Ему явно не шестнадцать.

— Восемнадцать, кажется... Ну, я побежала! До завтра!

Ирэн тоже уходит, а мы пускаемся в обратный путь.

Я вдруг понимаю, как сильно устала. Болят ноги, я никогда раньше столько не бегала. Дрожат руки от стрельбы. Ноют плечи после тяжелого рюкзака. Голова гудит. И в самом деле — слишком много информации для одного утра. На часах девять. Я не сплю уже шесть часов, а день только начался.

Хорошо, что можно будет отдохнуть до обеда...

Внезапная мысль появляется вдруг и не дает мне покоя.

— А что ты делаешь сегодня утром? — спрашиваю я у матери.

— Готовлюсь к завтрашнему тестированию, — отвечает мама. — Надо перепроверить предыдущий отчет, обойти волонтеров и подготовить оборудование.

— Давай, я помогу, — говорю я быстро.

Я не смогу спать, пока моя мама, уставшая так же сильно, как и я, а может, и больше, продолжает действовать.

Она останавливается, улыбается мне краешком рта и почти торжественно говорит:

— Я буду очень рада принять твою помощь.

Мое стремление помочь ей можно назвать желанием альтруиста, можно сказать, что я наконец становлюсь достойным членом фракции. Но я предпочитаю думать, что так поступила бы любая нормальная дочь.

* * *

Пока мама устраивается в гостиной с толстой папкой, полной цифр, я обхожу волонтеров — тех альтруистов, что вызывались помочь с тестированием бесфракционников. Я пока не слишком хорошо понимаю, для чего это нужно, но знаю, что мать занималась этой работой последние пару недель. Значит, это важно для нее. А значит, важно для фракции.

К одиннадцати часам в моем списке значится еще четверо. Этих людей не оказывается дома, но дважды мне удается передать напоминание через членов семьи. Двое оставшихся живут одиноко, а найти их все-таки следует.

Жизнь альтруистов довольно однообразна, по воскресеньям большинство из нас занимается домашней работой, на которую никогда не хватает времени в будни. Но некоторые собираются для общей молитвы в большом зале в главном здании. Туда я и отправляюсь.

Молитва начинается около десяти и продолжается чуть больше часа, так что я должна подойти к штаб-квартире как раз вовремя. И я действительно успеваю, через открытую дверь мне видно и слышно все происходящее. В зале не так много людей, далеко не все альтруисты верят в бога, но я узнаю Сьюзен по напряженной спине.

Мне приходит в голову, что наши одноклассники вряд ли могли отличить нас друг от друга — у нас одинаковая одежда, похожий цвет волос. Вся система фракций предполагает, что мы, члены одного сообщества, должны быть чем-то похожи. Даже лихачи, любители выделиться проколотой бровью или крашеными в невероятные цвета волосами, имеют больше сходств, чем отличий друг от друга.

Сегодня молитву ведет Маркус.

— У каждого человека бывают сомнения, — говорит он негромко и неторопливо. — Каждый рано или поздно ощущает в себе малодушие или эгоизм. Это нормально. В конце концов, мы всего лишь люди, далекие от идеала. Мы хотим добиться совершенства в отрешении от самих себя, сосредоточиться на потребностях других, но следует понимать, к чему это может нас привести. Человек может достигнуть невероятных моральных высот только тогда, когда не будет стремиться к ним.

У меня невольно поднимаются брови. Похоже, пропуская общие молитвы, я что-то упускаю в политике фракции. Я слышу сдержанный ропот. Прекрасно понимаю возмущение слушателей. Что значит — не стремиться к идеалу? Маркус сдержанно улыбается, и шепотки утихают.

— Простой пример. Кто будет лучшим человеком: тот, кто посмотрится в зеркало в недозволенное время, но искренне постарается больше так не делать, или тот, кто соблюдает все правила, но ежедневно хвалит себя за это?

Теперь я понимаю, о чем он, и поджимаю губы. Но ведь он сам сказал, сомнения свойственны каждому. Не думая о своих поступках, не анализируя их — разве можно стать лучше?

Маркус садится на свое место, люди берутся за руки и шепотом произносят слова заключительной молитвы. Во внезапном порыве я шевелю губами вместе с ними.

Два последних волонтера из моего списка выходят на улицу, так что через десять минут сдержанных приветствий и невероятно тактичной беседы ни о чем, я напоминаю о завтрашнем тестировании и могу идти домой. Усталость никуда не делась, но затаилась в укромном углу, как ночная птица. Времени до работы хватит только на то, чтобы пообедать, но я довольна. Согласно нынешней проповеди Маркуса, это признак того, что мне не место в Альтруизме.

Нет, я не буду так думать. Я преодолела себя, я расту над собственным эгоизмом. Я буду стараться.

Я шагаю к дому, но внезапно спотыкаюсь. В памяти всплывает разговор за ужином накануне Церемонии выбора.

«Она издала отчет, в котором критикует характер Маркуса, — говорит отец. — В нем написано, что жестокость и бессердечие Маркуса по отношению к сыну заставили того выбрать Лихость вместо Альтруизма».

Я вспоминаю, как удивилась, рассмотрев вблизи цвет глаз человека, которого знала много лет. Я вспоминаю парня по прозвищу Четыре с темно-синими глазами, который ушел к бесфракционникам из Лихости. Мне кажется, я вот-вот пойму что-то важное, хотя на руках у меня только смутные догадки. Впрочем, это не важно. Решение этой задачки — просто потакание природному любопытству. Тому самому, которого не должно быть у альтруиста.

Я вспоминаю и кое-что еще.

«Как будто ему нужно напоминать об утрате!» — «Ты хотела сказать, о предательстве сына?»

Глаза печет. Я тысячу лет не плакала. Не самое лучшее время, чтобы вспоминать, как это делается.

Я поднимаю лицо вверх, моргаю несколько раз, а затем ускоряю шаг.

* * *

В понедельник я просыпаюсь с трудом, долго лежу, крепко зажмурившись, по старой детской привычке. Как будто про меня могут забыть, оставить лежать вот так долго-долго. Пока не перестанут болеть мышцы, о существовании которых я и не подозревала. А я всего-то немножко побегала, попрыгала на поезд и с поезда и долго несла тяжелый рюкзак. Ничего особенно, если хорошенько поразмыслить, в течение недели я трудилась намного тяжелее.

Может быть, сказывается вся эта неделя. И недосып.

Может быть, это пройдет, нужно только перетерпеть.

У нас в семье не принято, чтобы родители поднимались к нам... ко мне по утрам. Но я понимаю, что с каждой минутой вероятность появления матери, обеспокоенной моим отсутствием за завтраком, возрастает. И только эта мысль помогает мне оторвать голову от подушки.

Я собираюсь, стараясь двигаться как можно расторопнее. Сегодня я надеваю старые брюки с заплатками, такую же старую майку и высокие ботинки. Вместо пиджака — легкая куртка. Ближайшую рабочую неделю я проведу в Товариществе — не то в теплицах, не то на ферме, где выращивают скот. С текущей работой они прекрасно справляются сами, но несколько раз в год, когда нужно быстро собрать обильный урожай, члены моей фракции добровольно приходят им на помощь.

Мы, так сказать, дружим. Не то что с Эрудицией, которая вот уже полгода выпускает статьи о прогнившем насквозь правительстве, тайных складах еды и предметов роскоши, которые мы якобы утаиваем от остальных.

Когда я спускаюсь, родители уже сидят за кухонным столом. Чай едва теплый — они явно ждали меня. Никто не делает мне никаких замечаний, но я все равно заливаюсь краской стыда. Пожелав друг другу доброго утра, мы беремся за руки для короткой молитвы, после чего родители возвращаются к прерванному разговору.

— Результаты очень многообещающие, — говорит мать. — Высокий процент. Сегодня мы проверим детей, но я почти уверена в предварительных цифрах.

— Созовем совет, как только закончим отчет, — кивает отец. — Но я думаю, все с тобой согласятся. Время пришло.

Я ничего не понимаю, но задавать вопросы бессмысленно. Если бы они хотели мне рассказать, уже бы сделали это. Значит, я либо вообще не должна вслушиваться в их разговор, либо все узнаю позже. Мне не нравятся оба варианта, но терпение — одна из добродетелей. Ничего не поделаешь.

Маленькая сумка с самыми необходимыми вещами собрана с вечера. Я ем как можно быстрее, мою посуду и прощаюсь с мамой. Вместе с отцом мы выходим из дома и идем к автобусной остановке.

— Я слышал, ты вчера помогала маме с подготовкой тестирования? — говорит отец.

— Да, — коротко отвечаю я, озабоченная тем, чтобы не отстать. Он выше меня, поэтому шаги шире.

Я пытаюсь понять причину, по которой он задает этот вопрос, потому что праздное любопытство ему действительно чуждо, в отличие от матери. Мой отец, пожалуй, самый прямолинейный человек из всех, что я встречала, для него не существует полутонов. Черное — всегда черное, а белое — белое. Удивительно, почему он не оказался правдолюбом при таком характере, на самом-то деле.

Отец больше ничего не говорит до самой остановки. Только когда мы подходим достаточно близко, чтобы одного человека, ждущего автобус, становится возможным отличить от другого, когда я уже сдержанно киваю Сьюзен и остальным неофитам Альтруизма, отец произносит:

— Я очень надеюсь на тебя, Беатрис.

Я знаю, что должна ценить эти слова. Но я эгоистично думаю, что если бы мы с Калебом поменялись местами, если бы в родной фракции остался брат, а не я, отец сказал бы ему то же самое. Дело не во мне как личности, а в том факте, что Калеб ушел, а я нет. По итогу Калеб — предатель. Я — дочь своего отца.

Автобус полон людей, все едут на работу. Нас почти столько же, сколько ездило этим автобусом в школу каждое утро. Минус три. Мест нет, автобус подпрыгивает и трясется на ухабах. Я не дотягиваюсь до поручней, обычно я хватала Калеба за руку, чтобы не упасть. Теперь держаться мне не за кого, я стараюсь пружинить ногами о пол и не слишком заваливаться на соседей.

Я отстраненно думаю, суждено ли мне увидеть день, когда дорожное покрытие заменят и в секторе Альтруизма тоже. Джанин Мэтьюз, выпускающей отчеты, и эрудитам, что им верят, следовало бы как-нибудь навестить нас. Интересно, стали бы они после этого обвинять нас во всех смертных грехах.

Впрочем, Джанин не может не знать правды. Как лидер она бывала во всех фракциях. Она все прекрасно знает. Эти отчеты — всего лишь очередной этаж в возводимой ею пирамиде. Они нужны ей, чтобы бороться за власть.

Мне выходить раньше, чем отцу. Мы уже подъезжаем к пункту распределения продовольствия, где нас должен ждать сопровождающий из Товарищества.

— Жду тебя дома, — говорит отец и сдержанно улыбается.

Я перехватываю поудобнее свою сумку и киваю в ответ.

Автобус останавливается, мы выходим у длинного двухэтажного здания без окон и идем вдоль забора к черному входу, туда, где разгружаются грузовики с продуктами. Нас встречают две очень похожие друг на друга женщины, одна из них — альтруистка, Анна, я знаю ее по общественным мероприятиям. Вторая — товарка в ярко-оранжевом платье. Они говорят почти одновременно и как-то витиевато, так что до сути мы добираемся только через пару минут: нужно помочь с разгрузкой, потому что Лиз не взяла помощников из своей фракции, чтобы на обратном пути захватить с собой нас.

Мы складываем наши пожитки в одну большую кучу и около часа выгружаем ящики с яблоками, переложенными бумагой. В последний раз я ела свежее яблоко полгода назад, ведь в качестве полуфабрикатов хранить их намного проще, и теперь у меня буквально текут слюнки от одуряющего запаха.

Когда мы заканчиваем, мальчики помогают нам забраться в кузов. Мы садимся на скамеечки вдоль бортов, складываем вещи в центр. Альтруистка Анна на прощание целует Лиз в щеку и просит передать привет родителям. Похоже, я была права. Они сестры. Вернее, были сестрами. Ведь фракция выше крови.

Грузовик трогается, я почти бессознательно жду, что кто-то начнет петь, товарищи редко едут без музыки или песни. Но потом я спохватываюсь, что еду в грузовике, полном альтруистов. А альтруисты ничего не делают для своего удовольствия, так что пение исключено.

Через пять дней, когда мы вернемся домой, будет День посещений. В этот день родители могут прийти в штаб-квартиру другой фракции, чтобы увидеть своего ребенка. Неофитам-альтруистам в этот день разрешалось покинуть общий дом и вернуться к родителям. Спрашивать их, о чем угодно, заговаривать первыми. С этого дня дети нашей фракции считаются взрослыми. Я много лет ждала этого, думала, о чем спросить, представляла, как окажусь в общей комнате на правах полноценного члена семьи.

Но сейчас все позабыто, я думаю лишь о Роберте, о том, что мы неизбежно встретимся за эти пять дней. Наверное, это будет неловко. И я ведь понятия не имею, как относится Сьюзен к его переходу в другую фракцию.

Я думаю о Роберте, чтобы не думать о Калебе. О том, пойдут ли мать с отцом навестить его в новом доме.

«Я очень надеюсь на тебя, Беатрис».

«Ты хотела сказать, о предательстве сына?»

Покачиваясь в кузове грузовика, я думаю: наконец-то я получила то, что требовалось мне с первого дня инициации — мнимый покой вдали от семьи. Все-таки отмена фактической изоляции неофитов была скоропалительным решением. Не очень логичным. Нам требуется время, чтобы стать настоящими альтруистами, настоящими членами фракции, а близость с семьей все только усложняет.

Примерно через час неспешной езды мы оказываемся у ограды, проезжаем через ворота, которые захлопываются за нами. Я не была в Товариществе много лет и успела забыть, что запоры на воротах стоят снаружи, а не изнутри — это поразило меня еще в детстве. Будто ограда нужна не для того, чтобы защищать нас от внешнего мира. А для того, чтобы никого не выпускать.

Грузовик останавливается для традиционной проверки лихачами. Парень с металлом в переносице запрыгивает в кузов, окидывает нас взглядом. Смысл подобного контроля ускользает от меня, но Лиз не беспокоится, смеется в ответ на шутку командира патруля. Она привыкла.

Я отворачиваюсь, чтобы не встречаться с лихачом взглядом. И вижу стайку своих ровесников в черном. Кое-кого я встречала в школе, но узнаю далеко не всех. Кто-то успел проколоть бровь, у кого-то виднеется татуировка, они одеты в черное и все до единого держатся так, словно им принадлежит весь мир — отличительная черта лихачей. Высокий парень с длинными сальными волосами что-то говорит им, поигрывая ножом в правой руке.

На мгновение я пытаюсь представить, каково это. Я думаю о том, какой могла бы стать моя жизнь, выбери я тлеющие угли вместо серых камней. И, прежде чем грузовик трогается с места, я вдруг вижу себя среди них: с распущенными по ветру волосами, в черном платье, которое слишком облегает тело и оставляет голыми ключицы, с татуировкой на плече. Я вижу девушку, которой могла бы стать, если бы...

Если бы была эгоистичнее? Смелее? Глупее?

Я сама и не понимаю, как сильно расстроилась, пока Сьюзен не трогает меня за руку.

— Тебе плохо? — участливо спрашивает она.

Я пытаюсь взять себя в руки и отрицательно качаю головой. Мать сказала, что дивергенты — вне фракции. А значит, я могу стать кем угодно, и этот выбор только за мной.

* * *

К моему удивлению и радости, для каждого приготовлена отдельная комната. Они совсем маленькие, места там только для кровати и тумбочки, но это — личное пространство, а оно сейчас мне просто жизненно необходимо.

У меня есть пятнадцать минут. Я завожу часы и вытягиваюсь на кровати. Я говорю себе, что через десять минут я встану другим человеком, оставив позади глупые детские переживания о том, что все равно уже никогда не случится. Я напоминаю, что сама сделала выбор. Можно сколько угодно обвинять Калеба в том, что он все решил за нас обоих, но это эгоистично и неправильно. Никто не угрожал ни мне, ни моей семье.

Я сама выбрала Альтруизм, потому что хотела стать лучше.

Этим и следует заняться.

Раздается сигнал будильника. Я выключаю его и говорю себе, что сейчас я досчитаю до пяти и встану с кровати. Раз, два...

Пять.

Я встаю, поправляю одежду и выхожу из комнаты в реальный мир.

У выхода из жилого корпуса нас встречает Джоанна Рейес. У нас бы ее должность назвали просто — лидер фракции, но формально у товарищей нет лидера, они принимают все решения коллективно. Джоанна что-то вроде транслятора воли Товарищества. Мы уже встречались до этого, поэтому меня не смущает шрам, пересекающий ее лицо.

— Мы рады видеть вас, — говорит Джоанна. — Чувствуйте себя как дома. По всем вопросам можете обращаться к Энджи, она отвечает за вас эту неделю.

Энджи выступает вперед и улыбается широко, как и все товарищи. На ней широкая красная юбка и желтая рубашка.

— Будьте как дома, — повторяет она. — Альтруистам вряд ли нужно предупреждение, но на всякий случай — мы не приемлем споров или конфликтов в нашем доме.

Она права — альтруистам предупреждение не нужно.

Сад начинается сразу за порогом. Яблони посажены не слишком близко, чтобы не мешать друг другу, но если смотреть в сторону города сквозь переплетение ветвей и листьев, складывается впечатление, что сад безграничен. Вот он, мир спокойствия и тишины. Только солнечный свет сквозь кроны деревьев, запах яблок и прошлогодней листвы. Никаких теплиц или птичьих ферм. Сегодня мы собираем спелые яблоки.

Я думаю, что могла бы залезть на дерево, но такая работа считается более трудной, так что наши мальчики берут ее на себя прежде, чем я успеваю возразить. Впрочем, все равно. Я подбираю яблоки, недавно упавшие на землю. Энджи предупреждает, чтобы мы не трогали гнилые, они должны остаться на земле и стать удобрением, но гнилых очень мало.

Яблоки надо срывать чуть недозревшими, а не тогда, когда они спелее спелого. Тогда плоды успеют рассортировать, довезти до города и распределить между фракциями раньше, чем они испортятся. Но ведь яблоки не зреют все одновременно, им плевать на человеческое удобство.

Работа не сложная, но спина начинает болеть еще до обеда. В Товариществе едят все вместе в большой столовой. Еда одинаковая, можно выбрать только размер порции. В качестве десерта яблоко с надколотым бочком, это заставляет меня улыбнуться и вздохнуть одновременно. Утром я бы все отдала за настоящее яблоко, сейчас от одного запаха меня едва не выворачивает.

Мне думается, что правила альтруизма, призывающие нас ограничить себя почти во всем, имеют смысл. Когда чего-то слишком много, ты перестаешь это ценить как следует.

Сьюзен, сидящая рядом со мной, едва заметно вздрагивает. Я слежу за ее взглядом и понимаю — за столом у стены сидит Роберт в разноцветной одежде Товарищества, болтает о чем-то с соседями и смеется.

— Знаешь, — говорю я тихо, — думаю, никто не осудит тебя, если ты заговоришь с братом.

Она сжимает вилку так сильно, что костяшки пальцев белеют, но голос ровный:

— Спасибо за беспокойство, Беатрис. Но мы оба сделали свой выбор. Просто странно видеть его... таким.

Да, мысленно соглашаюсь я. Сложно представить себе более далекие по поведению фракции, чем Альтруизм и Товарищество. Дальше только Лихость.

Но я понимаю то, чего не понимает Сьюзен. Я вспоминаю собственные сомнения, чувство вины за то, что я не такая как все. Серые дома, упорядоченная жизнь, сдержанные эмоции, смеются лишь дети, которые еще малы для того, чтобы контролировать свое поведение. Я вспоминаю, как все это давило на меня, почти пугало.

Столько лет мы с Робертом мучились одной и той же мыслью: мы хуже других. Жаль, что не в правилах Альтруизма делиться своими переживаниями с друзьями. Кто знает, может быть, тогда он не решился бы покинуть фракцию, в которой вырос. А может быть, решилась бы я.

За три дня мы собираем почти все яблоки, выбираем те, что точно доедут до пункта приема, перекладываем их бумагой в ящиках. Вместе с Энджи нас перекидывают в теплицы со стройными рядами арахиса. Там очень жарко, нам предлагают переодеться, но ни один не рискует остаться в трикотажных облегающих майках, которые в нашей фракции считаются чуть ли не нижним бельем.

Каждый вечер нас зовут в общую комнату, где устраивают то танцы, то дружеские соревнования в игре на банджо, то игры. Мы идем, потому что отказываться невежливо, но весь вечер сидим рядком у стены. Не думаю, что если мы дадим себе волю на пару часов, случится что-то ужасное, но, обдумав все хорошенько, я решаю не идти против течения.

В последний рабочий день мы все-таки попадаем на птицеферму, к счастью, только для того, чтобы помочь с вакцинацией цыплят и уборкой в рабочих помещениях. Сомневаюсь, что смогла бы свернуть курице голову или ощипать ее. Или разделать на куски для заморозки. Я никогда не понимала, как товарищи с их мягким характером и всепрощением, могут выполнять такую работу.

Но сейчас я понимаю: убивать для того, чтобы выжить, не жестоко. Это просто одна из малоприятных сторон жизни.

Мы покидаем Товарищество рано утром в субботу, на этот раз не в кузове, а кабинах нескольких грузовиков, полных собранных нами яблок. Перед самым отъездом, когда все уже готово, появляется Роберт. Улыбается нам чуть виноватой, но, несомненно, счастливой улыбкой. Что-то тихо говорит Сьюзен, та смотрит в землю, долго молчит, но все же кивает в ответ. Он расплывается в улыбке, быстро обнимает ее за плечи, как это принято в Товариществе. Поворачивается к нам, колеблется, но все же ограничивается улыбкой.

— Удачи вам! — говорит он.

Кто-то отворачивается, кто-то сдержанно кивает в ответ. Я улыбаюсь. Он счастлив. Это самое главное.

Уже на пути в город я думаю, смогу ли я быть столь великодушной по отношению к собственному брату? Я могу увидеть его уже сегодня, в непривычно яркой синей одежде, скорее всего, в ненужных ему очках.

Какой будет наша встреча?

Поля Товарищества быстро остаются позади.

* * *

Попрощавшись с водителями грузовиков, мы с другими неофитами шагаем в сторону автобусной остановки. Город просыпается постепенно и почти незаметно: слишком много пространства, слишком мало людей. Я все прокручиваю в голове прощальную встречу с Робертом, снова и снова вижу перед глазами его счастливую улыбку. У меня удивительно хорошее настроение.

Утром в сектор Альтруизма редко кто-то едет, так что автобус практически пуст. Я усаживаюсь у окна и всю дорогу смотрю по сторонам. Так, будто впервые оказалась в нашем городе. У меня почти получается посмотреть на него глазами первооткрывателя, незнакомца. Беспрестанная смена новых зданий из стекла и металла, и кирпичных развалин впечатляет. Словно взяли две разные картинки, разрезали на кусочки, а потом склеили, как попало. Такого не встретишь в секторах фракций — эти территории застраивались жителями города с нуля.

Я смотрю в окно, пока Сьюзен не напоминает, что пора выходить.

Мы прощаемся на площадке перед домом одного из лидеров Альтруизма. Я прохожу оставшиеся несколько метров до дома все в том же странно хорошем настроении и отличном расположении духа.

Входная дверь открыта, голоса родителей слышны из общей комнаты.

— Ты ведешь себя эгоистично.

— Я веду себя как человек, чей сын предал идеалы своей фракции.

Наверное, эрудит или лихач даже не поняли бы, что двое людей в соседней комнате ругаются. Ссора альтруистов напоминает не самую оживленную дискуссию правдолюбов. Ничего особенно, почти без эмоций. Но я ошеломлена. Кажется, я ни разу до этого не видела, чтобы родители ссорились.

— Я бы еще понял, если бы Калеб выбрал Товарищество или Правдолюбие, — говорит отец жестко и непримиримо. — Но Эрудицию? Это выше моего понимания.

— Однако ты должен понимать его лучше, чем кто-либо другой, — непонятно отвечает мать.

— В любом случае, это уже неважно.

Я остро понимаю, что мой поступок некрасив и неблаговиден, с какой стороны ни посмотри. Если просто войти в комнату, они поймут, что я слышала их разговор, не предназначенный для чужих ушей. Я быстро делаю шаг назад, осторожно приоткрываю входную дверь, а затем хлопаю ей изо всей силы.

— Я дома!

Мама выходит из комнаты с безмятежным лицом.

— Рада видеть тебя, Беатрис! Обед будет готов через полчаса, потерпишь?

Строгий распорядок приемов пищи даже дома — одна из отличительных черт Альтруизма. Порядок во всем, порядок прежде всего.

— Конечно, я не голодна, — отвечаю я.

Мы проходим в общую комнату, я опускаюсь на диван. От моего хорошего настроения не осталось ни следа, но я стараюсь следить за выражением лица.

— Хочешь о чем-нибудь спросить? Рассказать? — предлагает отец.

Ах да, День посещений. Любые вопросы, разговоры за ужином... Моя голова пуста, словно воздушный шарик. И я спрашиваю о том, что меня действительно волнует:

— Мы пойдем навестить Калеба?

Я знаю, что мать прекрасно владеет собой, и вижу очередное доказательство тому — ее лицо остается таким же спокойным, как и всегда. Отец вздыхает, без злости, но как-то очень устало.

— Я бы хотела навестить Калеба, — отвечает мать. — А ты?

— Я... не уверена, — честно говорю я. — Но я виделась с Робертом в Товариществе. И, глядя на него, поняла, что он сделал правильный выбор. Он счастлив.

Это далеко не лучшая моя реплика из всех возможных. Кажется, мои слова раздражают отца, но он сдерживается.

— Дело в том, Беатрис, что наши желания в данном случае мало что меняют, — произносит мама. — Эрудиция запретила альтруистам приближаться к их штаб-квартире. Поэтому, отвечая на твой вопрос, — нет, сегодня мы не увидимся с Калебом. Сходишь в душ перед обедом?

Я слышу приказ в ее последней фразе. Киваю, подхватываю свою сумку и поднимаюсь наверх. Я злюсь — как можно запретить целой фракции свободно перемещаться по городу? Неужели в этом запрете есть хоть какой-то смысл, кроме как потешить самолюбие Джанин Мэтьюз?

Уже в душе я вдруг понимаю: мама сказала «сегодня».

Она что-то задумала.

* * *

— Оставь в покое юбку! — одергивает меня мама. — И не нервничай. Все пройдет отлично.

В это время я должна быть в секторе бесфракционников. Я должна была поехать туда вместе с Россом и Гэри, одним из неофитов, раздавать людям горячие обеды. Вместо этого простого и понятного занятия я оставляю мать на пустой автобусной остановке и иду по тротуару через Миллениум-парк. Высокие темные здания Эрудиции нависают надо мной.

На мне темно-синяя юбка до колен и голубая блузка с вырезом. Я никогда еще не выставляла напоказ столько обнаженного тела. Волосы заплетены в косу, пара прядей перехвачена серебристой заколкой. В этом нет необходимости, но многие девушки-эрудитки делают именно так.

Мама подкрасила мне губы и ресницы, отчего глаза слегка слезятся.

Я иду в штаб-квартиру Эрудиции, притворяясь эрудиткой. Кажется, я сошла с ума. Но первой сошла с ума моя мама, потому что это ее план.

«Я пошла бы сама, но меня знают в лицо слишком многие».

Дело не только в желании увидеть Калеба, нет. У меня для него поручение от матери. Она сказала, что ее просьба имеет исключительное значение. Это главная причина, по которой я нарушаю законы сразу двух фракций. Законы самого нашего общества.

Если меня поймают... Спина холодеет при одной только мысли. Выговором не ограничится.

«Ты можешь отказаться».

Нет, мама, не могу. Ты втянула меня в странную игру, правил которой я не понимаю. И, если честно, я сомневаюсь, что ты сама разбираешься в том, что делаешь. Но ты моя мать. И я не могу отказать тебе, о чем бы ты ни попросила.

Я стараюсь расправить плечи и двигаться увереннее. Чтобы притвориться членом другой фракции, мало просто надеть одежду нужного цвета. Альтруистов учат быть тихими и незаметными с самого рождения, они уступают места в автобусах, терпят, если сосед наступит им на ногу, и никогда не станут расталкивать людей, чтобы пройти. Эрудиты проплывут через толпу с достоинством и высоко поднятой головой, не запачкав обуви и не растрепав прически.

Перед лихачами толпа расступится.

Я проговариваю про себя инструкции, данные мамой. Центральное здание — библиотека. С нее и начнем, там меньше всего охраны, а значит, больше вероятность не попасться.

Большой зал первого этажа почти пуст, люди за столами и между полок удивительно похожи друг на друга.

Я прихожу в ужас. У меня не получится. Я не смогу найти Калеба. Людей во фракции слишком много.

Внезапная мысль кажется почти безумием. Я прикидываю, что бежать будет намного проще, если сбросить туфли. Вряд ли меня смогут догнать настоящие эрудиты. Главное, выбраться из здания.

Я подхожу к распорядителю, который разбирает формуляры и карточки.

— Извините, — я говорю тихо, но предельно четко, — мне необходимо срочно найти неофита Калеба Прайора.

— Не знаю таких, — отмахивается мужчина, не поднимая глаз.

Я откашливаюсь.

— У меня поручение от Джанин Мэтьюз.

На этот раз мне удается привлечь его внимание. Он удивлен, но я бы не сказала, что особенно сильно.

— Могли бы связаться по внутренней связи...

У меня снова холодеет спина, пока я не понимаю, что он не спорит, он просто слегка удивлен. Нажимает несколько клавиш на компьютере и говорит:

— Он работает на третьем этаже, пятая секция, «Физиология головного мозга».

— Спасибо! — сдержанно улыбаюсь я, стараясь найти баланс между благодарностью и чувством превосходства.

Я поднимаюсь на лифте: эрудиты не особенно любят физическую активность, лестницей пользуются единицы, а мне нельзя выделяться. Пока лифт поднимается на третий этаж, я надеваю темно-синий пиджак, до этого лежавший в сумке, расплетаю косу и убираю волосы под воротник. Это — тоже инструкции матери на случай отступления. Я не могу измениться в корне, но могу избавиться от нескольких примет.

На третьем этаже царит тишина и прохлада. Я нахожу Калеба почти сразу и некоторое время наблюдаю за ним: он погружен в книгу и не замечает ничего вокруг. Его волосы чуть отросли, между бровей едва заметная морщинка. Очки. Этого стоило ожидать. Фракция засасывает нас, как болото, а на поверхность выталкивает уже совсем другими людьми.

Он за столом один, поэтому я просто подхожу и сажусь рядом.

— Только не ори на всю библиотеку, — тихо говорю я.

При звуках моего голоса Калеб вскидывает голову. Сквозь стекла очков его вытаращенные глаза кажутся еще больше, хотя я прекрасно понимаю, что это невозможно, ведь у него прекрасное зрение, а линзы в очках из простого стекла.

— Б-беатрис?!

— Я же попросила, — я шиплю, в точности как мама полчаса назад шипела на меня. — Сам понимаешь, я не могу находится здесь долго и вообще должна уйти. Но нам нужно поговорить. Сегодня. Прямо сейчас. Я жду тебя в начале парка, там, где металлическая статуя в виде фасолины.

— Я... я не могу!

На мгновение мне даже хочется его ударить. Мы не виделись полторы недели, он бросил нас и ушел в другую фракцию. И вот я перед ним, я одета эрудиткой и прошу несколько минут его времени, а все, что он может выдавить из себя — «Я не могу!»

— Можешь и сделаешь, — жестко говорю я. — Это важно для всего города, а не только для тебя или меня. Жду полчаса, потом ухожу. Решай.

Я встаю и иду к лифту, не оборачиваясь.

* * *

Я стою в тени огромной металлической фасолины, уставившись на циферблат часов. Прошло пятнадцать минут. Если Калеб не появится за оставшиеся пятнадцать, я приму сторону отца и объявлю, что у меня нет больше брата.

Я вздрагиваю. Эта мысль чужая. Она не принадлежит Беатрис-альтруистке. Так могла бы сказать Беатрис-эрудитка. Или Беатрис-лихачка. Я сама виновата, позволила себе выйти за рамки положенного, а теперь пожинаю плоды своеволия.

Еще пять минут я обдумываю, может ли дивергент в принципе вписаться в какую-то из фракций полностью, от макушки до пяток, а потом слышу:

— Беатрис.

Калеб пришел. Я обнимаю его за плечи, не сумев подавить порыв в стиле Роберта. Он не обнимает меня в ответ. Так не принято ни в его старой, ни в его новой фракции.

— Почему ты так одета? Неужели ты передумала? И тебе разрешили?..

На мгновение у меня появляется желание расхохотаться. Я складываю руки на груди.

— Не говори ерунды! Я так одета, потому что иначе сюда не попасть.

— День посещений был вчера, — хмурится Калеб.

Я поднимаю брови в удивлении, всматриваюсь в его лицо. Нет, похоже он действительно не в курсе.

— Альтруистам запретили посещать лагерь Эрудиции, — жестко говорю я. — Иначе мы бы пришли вчера все вместе.

Я решаю промолчать о том, что отец не явился бы сюда в любом случае. Калеб снимает очки, кладет их в карман голубой рубашки. Нервно проводит по волосам рукой.

— И... зачем ты пришла?

— Я смотрю, ты рад мне, — вырывается у меня прежде, чем я успеваю подумать. Природную склонность к сарказму не вытравить из меня никакими инициациями и клятвами верности.

Кажется, этими словами я задеваю брата за живое.

— Я рад! Просто... это ведь запрещено. Ты сказала, это важно. Что случилось?

Кажется, во встрече Сьюзен и Роберта было больше теплоты, чем в нашем неловком разговоре. Вот я и получила ответы на все те вопросы, что мучили меня столько дней. Мой брат весьма серьезно воспринял лозунг: «Фракция выше крови». Зачем я вообще пришла? На что надеялась?

Поручение матери.

— Мама просила передать, чтобы ты исследовал симуляционную сыворотку, — говорю я наконец.

— Для чего?

— Просто сделай это, ладно? Мама сказала, это очень важно.

Калеб кривится. Я злюсь.

— Ну что?!

— Так всегда. Во всем. Нас всегда обманывали, Беатрис! Давали только крохи, кусочки мозаики. Никогда не позволяли увидеть картину целиком! Никаких вопросов, никаких знаний!..

— Что ж, — перебиваю я. — Теперь ты, должно быть, всем доволен. Странно только, что ты не знал о запрете альтруистам навестить своих детей-предателей в День посещений, ведь тебе доступна вся информация!

Я не хотела быть такой жестокой. Не хотела говорить это слово. Я тяжело дышу, сжимая кулаки, Калеб бледнеет на глазах.

— Я не это имела в виду, — говорю я уже спокойнее. — Впрочем, считай, как хочешь. Я пришла сюда, чтобы увидеть тебя и передать просьбу матери. Я свое дело сделала.

Я разворачиваюсь к нему спиной.

— Что-то происходит, Беатрис. Что-то очень важное. Джанин каждый день толкает речи о том, как испорчен Альтруизм.

— А ты им веришь.

— Я не знаю, чему верить.

Я не хочу оборачиваться и снова смотреть ему в глаза. У него глаза нашей матери. Как он может думать, что наши родители — испорчены?

Я просто ухожу.

* * *

Все налаживается, жизнь возвращается в привычную до оскомины колею, только вместо занятий в школе теперь я работаю почти наравне со взрослыми. За оставшиеся пятнадцать дней я успеваю потрудиться в прачечной, на почте, в пункте распределения продовольствия. Несколько дней я занимаюсь с детьми бесфракционников: некоторых уже научили читать и считать родители, но многие не знают даже букв.

Пара смен на консервном заводе вселяет в мою душу стойкое отвращение к конвейеру — эта работа однозначно не для меня. Несколько ночей мне снятся плывущие мимо банки, требующие проверки и маркировки, духота в цехах, бессмысленные взгляды работников.

Эрудиция выпускает очередной отчет. На этот раз речь идет о моем отце. «Отречение детей лидеров Альтруизма невозможно игнорировать или приписывать случайности. Недавний переход Калеба Прайора, сына Эндрю Прайора, ставит под сомнение разумность ценностей и доктрин Альтруизма». Я злюсь так сильно, что у меня начинают болеть зубы. Мне хочется собрать все отчеты и сжечь их, и развеять серый пепел по ветру. Мне хочется снова пойти в штаб-квартиру Эрудиции и хорошенько двинуть Калебу в глаз.

Мне хочется уничтожить Джанин.

Я понимаю, что, вероятно, должна была бы подружиться с другими неофитами, ведь теперь мы проводим вместе куда больше времени, чем когда-либо. Но этого не происходит. У меня слишком много тайн, я слишком зациклена на своих переживаниях.

Мать продолжает через день возить меня к Альберту. Она заставляет меня учить карту города, расписание поездов, запоминать в лицо лидеров фракций по черно-белым фотографиям. Она требует, чтобы я тренировала свое тело, делала зарядку по схеме, используя мешочки с песком.

Теперь я умею сносно стрелять, метать нож и освоила простейшие приемы драки. Тоже — сносно. Это словечко из лексикона моей матери, до этого я слышала его редко. Я хорошо училась в школе, никто не характеризовал меня так.

Когда мать однажды сетует, что не сможет научить меня водить машину втайне от отца, я не выдерживаю и забрасываю ее вопросами. Я должна понимать, для чего она делает из меня недоделанного лихача, для чего я недосыпаю до такой степени, что по утрам приходится пить дефицитный цикорий из ее запасов. Я должна понимать, почему она не хочет видеть меня просто альтруисткой.

— Я понимаю, что принимать чьи-то слова на веру трудно, — говорит мать, глядя мне в глаза. — Но у тебя нет выбора. Я пока не могу рассказать тебе.

В минуты душевного спокойствия, когда я забываю о тяжести пистолета в руке, о синяках, которыми покрыты руки, я сравниваю себя с куколкой, из которой скоро вылупится бабочка. Я понимаю, что инициация в Альтруизме должна проходить как-то иначе, что мать поступает странно и даже нелогично.

Но еще я понимаю, что она делает меня уникальной. Она делает меня по-настоящему сильной и морально, и физически.

И она делает это потому, что считает нужным. А я должна продолжать ей верить.

* * *

Я посещала церемонии инициации Альтруизма каждый год. Я хорошо знаю, что мне предстоит.

Сегодня у нас выходной, нам предоставляется последняя возможность отказаться от вступления во фракцию, если вдруг мы не чувствуем себя достойными. Тридцать дней мы занимались общественной работой, тридцать дней учились быть взрослыми. Быть полноправными членами своей фракции.

Дома тихо, родители ушли на работу. Сегодня они вернутся раньше, потому что церемония пройдет перед ужином, но пока я одна. У меня есть время на саму себя.

Я позволяю себе задержаться в душе чуть дольше обычного. Какое-то время просто стою под струями прохладной воды, закрыв глаза. Как будто это поможет остудить мой воспаленный беспрестанными рассуждениями мозг. Как будто это прибавит мне решимости.

Мать говорит, что рано или поздно Эрудиция станет действовать иначе. Что отчеты — лишь способ настроить остальные фракции против Альтруизма, лишь первый шаг к захвату власти. У Джанин наверняка есть четкий план. Другое дело, что эрудиты — не армия, они умеют только учиться и учить, изобретать, строить планы... Но не более того.

Я вытираю волосы полотенцем, чтобы быстрее высохли, надеваю чистую одежду. До того дня, когда мне позволено будет заглянуть в зеркало, еще два месяца, но я выхожу в коридор и отодвигаю панель, за которым оно прячется.

Я знаю, что поступаю неправильно, но мне все равно.

Раньше мне казалось, что за три месяца человек может измениться довольно сильно. Прошло тридцать дней, а я смотрю на себя и не узнаю. Черты лица стали четче, под глазами темные круги от недосыпа. Россыпь синяков на предплечьях, пока не прикрытые длинным рукавом серой водолазки. Я похудела и осунулась.

Я выгляжу старше.

В дверь стучат. Не осторожно и деликатно, как это принято среди альтруистов. Нет, хлипкая дверь прогибается от ударов кулаком. Я кубарем слетаю с лестницы, в голове проносятся сотни мыслей. Хватаю сковороду, перехватывая ручку поудобнее и распахиваю дверь.

На пороге Калеб. Отросшие волосы взъерошены, рубашка застегнута криво. В глазах у него — отчаяние.

— Я завалил инициацию, — говорит он и спрашивает с истинно эрудитским любопытством: — А зачем тебе сковорода?

У меня вырывается истерический смешок, прежде чем я делаю шаг назад, чтобы дать брату пройти.

* * *

В холодильнике в бумажном пакете лежат два сэндвича, приготовленные отцом. Он так и не избавился от привычки готовить на четверых. Я сажусь за кухонный стол и несколько минут бессмысленно таращусь на собственные руки. Калеб сидит на диване в общей комнате, закрыв лицо ладонями.

Родители придут только через пару часов. Я не знаю, что делать.

Впрочем, знаю. Калеб теперь бесфракционник, а одна из задач альтруистов — помогать бесфракционникам.

— Ты голоден? — спрашиваю я.

— Немного, — приглушенно отвечает брат. — Я слишком волновался, чтобы...

Он замолкает. Появляется на пороге кухни, смотрит на сэндвичи. Словно змею увидел.

— Ешь.

В кои-то веки он подчиняется моим командам беспрекословно и без рассуждений.

— Расскажешь, что случилось?

Он жует медленно и сосредоточено. Я знаю его всю жизнь и только поэтому понимаю — он не тянет время, а обдумывает, как лучше и понятнее объяснить мне то, что произошло.

— Вскоре после твоего визита нам велели выбрать одно из научных направлений. Я выбрал работу в группе, которая занимается сыворотками.

— Ты работал с Джанин?

На лице Калеба удивление.

— Откуда ты знаешь, что...

— Я говорила с Джанин после Церемонии выбора.

«В день, когда ты предал нас», — добавляет Беатрис-лихачка в моей голове.

— Она сказала, что симуляционная сыворотка — ее достижение.

Калеб кивает, откусывает очередной кусок.

— Джанин умная. Она действительно самая умная среди нас... среди них. Когда я разобрался, что к чему, я понял, что передатчик, благодаря которому можно управлять симуляцией, недолговечен. Всякая симуляция ограничена временем. А Джанин пыталась создать передатчик, который оставался бы в рабочем состоянии намного дольше, чем пара часов.

Я вспоминаю симуляцию. Она похожа на реальность, слишком похожа. Но какой в этом смысл?

— Для чего? Симуляции используются только на проверке склонностей.

— Ты не права, — мотает головой Калеб, забыв о сэндвиче. — Лихачи используют симуляции во время подготовки своих неофитов. Смотрят, как те реагируют на разные ситуации, создают так называемый «пейзаж страха», отслеживают реакцию головного мозга. На самом деле тест на определение склонностей — одна из самых простых симуляций, она развивается по линейному типу.

— Калеб, — перебиваю я, — на будущее: не забывай, что я не эрудит. Пока мне все понятно, но...

— Ах да, — спохватывается он, — извини. Привычка.

И я понимаю, о чем он. Я боялась, что за тридцать дней нельзя стать другим человеком? Можно. Привычки формируются быстро, особенно если искренне этого хотеть.

— «Пейзаж страха» — это симуляция, во время которой человек воочию встречается со всеми своими страхами. Она линейна. Но чтобы создать ее, используют данные о стимуляции мозга так называемой сывороткой страха.

Значит, если бы я все-таки стала лихачом, меня бы ждала встреча с тем, чего я боюсь. Интересно, как выглядел бы страх быть недостаточно самоотверженной?

— Я все равно не понимаю, для чего продлевать время действия передатчика. Лихачи понимают, что они в симуляции?

— Да, но... Я имею в виду, что симуляцию можно сделать управляемой, Беатрис.

А вот теперь я понимаю. Теперь я понимаю слишком многое.

— Ты знаешь, что она планирует?!

— Я знаю только, что это изобретение уже испытали. Я знаю, что сыворотку по новой технологии делают все лаборатории. Я видел столько шприцев, что хватит на всю фракцию.

— И ты ушел.

— Я... я не согласен быть марионеткой!

Калеб, хвалившийся своей проницательностью и умом, так и не понял.

— Джанин не станет вводить в симуляцию эрудитов, — говорю я. — Зачем? Они и так сделают все, что она скажет. Она сделает марионетками лихачей.

И с их помощью уничтожит Альтруизм.

Я вскакиваю со стула.

Родители скоро вернутся.

Я всего лишь глупая девочка, мне шестнадцать, я еще совсем ребенок.

Никто и не послушает меня. Я всего лишь ребенок, который услышал что-то неправдоподобное от другого ребенка и сделал невероятные выводы. Я даже еще не член фракции.

Мне не поверят, что одна фракция собирается подчинить себе другую. Вот уже семнадцать лет в городе нет насилия или убийств. Или мы просто не в курсе. Калеб ошибается во многом, но он прав в главном — у нас никогда не было достаточно информации. Нет ее и сейчас.

Я не знаю, сколько у нас времени. Но я точно знаю, что у лихачей есть оружие, а у альтруистов — нет.

— Сиди здесь и жди родителей, — говорю я наконец. — Когда они вернутся, расскажешь им то же самое, что и мне.

— А ты куда? — у Калеба по лицу от волнения идут красные пятна.

— А я за очень нужными вещами.

Я решаю умолчать, что «очень нужные вещи» — это пара-тройка пистолетов и патроны.

Я смотрю на часы — поезд будет через двадцать минут, я могу успеть, если побегу. Я быстро поднимаюсь наверх, сбрасываю неудобную юбку, влезаю в брюки и шнурую кроссовки с такой скоростью, какой никогда от себя не ожидала. Вскидываю на плечо черный рюкзак и спускаюсь по лестнице, перепрыгивая через ступени.

— Только обязательно дождись родителей! — кричу я Калебу на ходу.

Уже на полпути к рельсам я замечаю, что забыла заколоть еще влажные волосы.

* * *

Я возвращаюсь домой с рюзкаком, набитым оружием. Один из пистолетов, уже заряженный, находится у меня за поясом, прикрытый рубашкой. Я вовсе не уверена, что смогу пустить его в ход, даже если понадобится.

Если я все поняла правильно, нас ждет война. Настоящая война, потому что Джанин не производит впечатление человека, который делает что-то наполовину. Если я все поняла правильно, надо уходить из сектора Альтруизма как можно быстрее. Но куда? Если я все поняла правильно, одной нашей фракцией Джанин не ограничится.

Потому что аппетит приходит во время еды.

У меня трясутся руки, я по очереди разминаю пальцы, чтобы унять нервную дрожь. Но удается мне это только после того, как я ударяю кулаком по металлическому дну вагона.

Поезд притормаживает у моего поворота. Я прыгаю вместе с рюкзаком и, не останавливаясь, бегу к сектору Альтруизма. На часах около пяти, в шесть начнется церемония инициации. Меня будут ждать в главном здании.

Родители, должно быть, уже вернулись. Только бы Калеб рассказал все, как есть. Только бы они его выслушали! Только бы поверили...

Как бы я ни торопилась, бежать по дорожкам между домов Альтруизма — плохая идея. Быстрым шагом я прохожу по знакомым с самого детства тротуарам, киваю редким знакомым, которые шокированы моим внешним видом, хотя и стараются скрыть это. Я подхожу к дому и толкаю дверь.

Мама вылетает из общей комнаты, обнимает меня так крепко, что еще немножко — и затрещат ребра.

— Принесла? — говорит она.

И я наконец-то выдыхаю с облегчением. Я все сделала правильно.

* * *

Отец возвращается домой без пятнадцати шесть. Я сгрызла ногти до крови, ожидая решения совета. Отец выглядит усталым.

— Нам надо идти на церемонию.

Мы переглядываемся. Но как же так?

— Голосовали? — спрашивает мать.

Отец морщится, но кивает:

— Сорок против десяти.

— Да чтоб им всем провалиться! — в сердцах говорит мама, не обращая внимания на вытаращенные глаза Калеба. — Они хоть что-то собираются делать?

— Отправить мирную делегацию к эрудитам. Завтра.

Я молчу. Мне просто не верится, что лидеры моей фракции могут быть настолько глупыми и беспечными.

— Тебя многие видели? — спрашивает отец у Калеба.

Брат качает головой:

— Понятия не имею.

— Ладно, — мать поджимает губы. — В любом случае, на церемонию тебе нельзя. Потом мы все уладим, но... не сегодня.

Калеб выглядит потрясенным. Нервно крутит в руках пуговицы своей голубой рубашки.

— Но я... Я ведь теперь бесфракционник. Я просто должен был рассказать вам то, что знаю!

— Не говори ерунды, — отец говорит почти зло, но я угадываю в его голосе нотку гордости. — Ты был и остаешься альтруистом, несмотря на твои... заблуждения.

Секунду я думаю, был бы отец так снисходителен ко мне, но стараюсь выбросить эту мысль из головы. Нам нужно на церемонию инициации. Нельзя опаздывать.

Пока мы идем к штаб-квартире, мама наклоняется к моему плечу и шепчет:

— Оружие держи при себе.

* * *

Мне снится подвал, в котором мать учила меня стрелять. Я чувствую запах пороха и металла, ощущаю тяжесть пистолета, удобно лежащего в ладони. Слышу выстрел за выстрелом.

Я вздрагиваю и просыпаюсь. Какие-то хлопки.

Несколько драгоценных секунд уходят у меня на то, чтобы осознать, что я слышу выстрелы на улице.

Я спала одетой, как велела мать. У меня запасные обоймы в каждом кармане. У меня собран рюкзак с едой и оружием.

У меня снова дрожат руки.

Я делаю глубокий вдох. Говорю себе, что досчитаю до пяти и выйду за дверь. Раз — меня зовут Беатрис Прайор. Два — сегодня вечером я стала альтруисткой. Три — Маркус Итон зачитал манифест моей фракции о важности самоотдачи. Четыре — мне омыла ноги бывшая эрудитка Эллен, с которой я работала первую неделю.

Пять — я умею стрелять, в отличие от девяноста девяти процентов членов Альтруизма.

Я должна помочь, чем смогу. Это — тоже самоотдача.

Я выхожу в коридор, сталкиваюсь с Калебом. Он взъерошен и заспан, но одет.

— Быстрее! — зовет мать с первого этажа. Она уверена, что мы услышим. Потому что это она сделала меня такой, как я есть.

Мать смотрится нелепо в длинной кофте, серых брюках альтруиста и с пистолетом в руке. Наверное, я тоже странно выгляжу со стороны. Лицо папы цветом сливается с его рубашкой. Он никак не комментирует то, что я вооружена, из чего я заключаю, что вчера вечером мама рассказала ему если не все, то многое.

— Все просто, — мать говорит быстро и четко, будто привыкла командовать боевым подразделением. — Я иду в штаб-квартиру. А вы собираете всех, кого успеете увести. Встречаемся у Альберта, только ни в коем случае не ехать на поезде, поняла, Беатрис? Если я не вернусь через два часа, уходите за ограду, к Товариществу. Джоанна не выдаст. Или хотя бы попытается помочь.

Я открываю рот, чтобы возразить, что идти в штаб-квартиру одной — самоубийство, что я пойду с ней, что... Она смотрит на меня так свирепо, что я молча киваю.

Мы быстро и порывисто прощаемся. Я впервые вижу, как целуются мои родители.

Меня мать обнимает последней:

— Постарайся стрелять по рукам, — шепчет она. — И ничего не бойся. Помни: ты — особенная.

Потом она распахивает дверь, и мы выходим в ад.

* * *

Люди нерешительно топчутся у своих порогов в пижамах, кое-кто и босиком. Вглядываются вдаль. Лихачи высадились на другом краю сектора, оттуда слышатся выстрели и крики. Здесь пока тихо, но я понимаю, что это ненадолго.

Мама исчезает за углом третьего дома, и я с трудом заставляю себя отвести взгляд. У штаб-квартиры наверняка уже есть люди в черном.

— Будь наготове! — бросает мне отец, прежде чем устремиться к растерянным альтруистам.

Я наготове. Я сжимаю пистолет и вглядываюсь в темноту. В секторе альтруистов нет уличных фонарей, только над входными дверями, и в целях экономии горят они едва-едва. Впрочем, до рассвета осталось совсем недолго, небо на горизонте уже светлеет.

Я слышу, как за моей спиной что-то робко говорит Калеб, резко выкрикивает команды папа. Я не оборачиваюсь. Мама оставила меня с ними, потому что я умею стрелять. Потому что уверена в том, что здесь я окажусь полезнее, помогу спасти много жизней. А я, в свою очередь, должна позволить отцу и брату делать то, в чем более полезны они.

— Беатрис, дальше!

Мы отступаем, собирая альтруистов. Так магниты притягивают рассыпанную металлическую стружку — нам показывали похожий опыт в школе. Люди не задают глупых вопросов, им достаточно коротких команд папы. Мой отец действительно заслуживает того, чтобы считаться лидером не только фракции, но и всего города.

Мы отступаем недостаточно быстро. Я вижу черные фигуры в начале улицы. Они заметят нас. Обязательно заметят.

— Калеб, вот карта, — говорит отец. — Постучишь три раза, потом шесть, потом четыре. Запомнил? Заберешь всех, кого увидишь по дороге.

Папа говорит тихо, но я слышу. Правильно. Мы не успеем вытащить всех. Но и просто уйти сейчас, зная, как много людей осталось в смертельной опасности, мы не можем.

Я не глядя протягиваю руку с пистолетом назад и вынимаю еще один из кармана рюкзака.

— Возьми!

У Калеба прохладные пальцы.

— Вот так снимаешь с предохранителя, целишься и нажимаешь на спусковой крючок, — говорю я, по-прежнему не сводя глаз с того края улицы.

Поэтому для меня оказывается неожиданностью то, что Калеб обнимает меня. Неумело, быстро, но, без сомнения, искренне. Это заканчивается раньше, чем я успеваю как-то отреагировать, мгновение спустя мне опять холодно и одиноко.

Топот за спиной свидетельствует о том, что мы с отцом остаемся одни.

— Беатрис, дальше, — говорит он.

И мы продолжаем отступать, пока у самых моих ног не появляется земляной фонтанчик. И еще один. И еще.

Спустя пять секунд я сижу на земле за углом дома вместе с семьей альтруистов. Я понимаю, что безумно напугана только когда осознаю, что не могу вспомнить их имен. Их пятеро, я знакома с каждым, и не могу назвать ни одного имени.

Отец прячется за домом напротив. Наше преимущество в том, что улицы идеально прямые, дома одинакового размера — мы хорошо видим друг друга. Преимущество лихачей — во всем остальном.

Еще одна автоматная очередь отдается эхом у меня в ушах, заставляет втянуть голову в плечи. Счет идет на секунды. Нас просто расстреляют.

Отец машет мне рукой, делает вид, будто манит меня к себе. Я качаю головой — это безумие. Он на мгновение устало прикрывает глаза, а потом говорит очень тихо, но я слышу каждое слово:

— Дай мне пистолет, и бегите.

Я могу выйти на середину улицы, отвлекая лихачей на себя, чтобы дать возможность остальным спастись. Стрелять в надежде, что попаду в кого-то раньше, чем попадут в меня.

Я могу позволить отцу сделать это.

Не могу.

Я слышу, что лихачи приближаются.

Я понимаю, что плачу, когда все вокруг вдруг становится нерезким и мутным. Торопливо вытираю глаза и щеки, сейчас не время. Я выбираю между собой и отцом. Нет, даже не так. Я выбираю между семьей альтруистов, чьих имен не могу вспомнить, и собственной семьей.

До этого я не выбирала, я слушала и подчинялась.

Папа уже высказался. Мама заявила бы, что любая жизнь важнее собственной. А Калеб... Калеб велел бы мне мыслить рационально. Шесть человек или один?

Я ставлю пистолет на предохранитель и бросаю его низко-низко, над самым тротуаром.

— Сейчас вы побежите, — говорю я альтруистам. — Так быстро, как только сможете. И не оборачивайтесь, что бы ни случилось. И не останавливайтесь. Если выберемся из сектора все вместе, я доставлю вас в безопасное место.

Я дышу так тяжело, как будто уже пробежала много миль. На деле мы всего в двух кварталах от моего дома. Отец медленно кивает мне с той стороны улицы, прежде чем наклониться за оружием.

А потом мы бежим.

Я говорю себе, что не обернусь. Но когда я слышу за спиной крик боли, я спотыкаюсь на ровном месте и падаю.

Гэри — я вспомнила! — останавливается, чтобы помочь мне, но очередная пуля свистит в нескольких дюймах от его головы.

— Беги! — ору я.

Если они не выживут, эти пятеро, жертва моего отца будет напрасной. Для меня очень важно, чтобы эти люди сохранили семью. Потому что у меня семьи больше нет.

Я лежу неподвижно до тех пор, пока тяжелые ботинки лихача не оказываются у самого моего лица. Меня бесцеремонно поднимают на ноги, едва не придушив воротником рубашки.

— Для мертвой ты слишком глубоко дышишь, дорогая, — слышу я издевательский голос. — Этих болванов ты бы одурачила, но нормальные люди здесь тоже есть. Открой глаза, живо!

Притворяться нет никакого смысла. Я распахиваю глаза и встречаюсь взглядом с высоким лихачом с кривой улыбкой. Его длинные темные волосы блестят от кожного сала, из-под ворота куртки виден краешек татуировки. Бровь проколота. Я вспоминаю, что это его я видела с неофитами-лихачами у Ограды.

Сотни, миллионы лет назад.

А еще я видела его в документах матери.

— Ты Эрик, — зачем-то озвучиваю я. — Ты — один из лидеров Лихости. Перешел из Эрудиции.

Он картинно смеется, хотя здесь у него только один зритель — я. Остальные лихачи смотрят прямо перед собой мертвыми оловянными глазами. Похоже, именно так со стороны выглядит симуляция.

— А ты — дочурка Прайоров, — говорит Эрик. — Я тебя сразу узнал, хотя все сухари — на одно лицо.

— Думаю, я поняла, почему ты ушел из Эрудиции, — мне больно, больно, больно! Мне так больно, что я зачем-то пытаюсь разозлить человека с пистолетом. — Наверное, ты был слишком тупым — под стать лихачам.

Он наотмашь бьет меня по лицу так, что клацают зубы. Челюсть вспыхивает огнем. Я понимаю, почему лидеры Лихости пошли на поводу у Джанин — из-за вот таких Эриков.

Джанин несколько лет отправляла детей в другие фракции. Тех, кто не был достаточно умен, но обладал хитростью и желанием пробиться. Тех, кто верил, что если все сделать правильно, однажды они получат целый мир за свое двойное предательство.

Эрудиция запустила в нас свои когти. Эрудиция наглядно показала, как происходит диффузия, простейший физический закон. Молекулы одного вещества проникают между молекулами другого. Все просто: стоит капнуть каплю краски в кастрюлю с водой — и вода уже изменилась.

А чтобы диффузия шла быстрее, воду следует подогреть. Развести огонь.

Все это неважно. Мой отец умер. Мама, скорее всего, тоже. Брат не приспособлен к жизни. Мне все равно.

— Жаль, что у нас нет времени, — зло говорит Эрик мне и следом — лихачам, что держат меня под локти: — В командный центр ее!

Я брыкаюсь и пинаюсь, но все бесполезно — предплечья словно в тисках. Меня тащат мимо отца, лежащего навзничь, по-прежнему сжимающего в руке бесполезный пистолет.

* * *

Я иду по сектору Альтруизма, едва переставляя ноги от внезапно навалившейся усталости. На каждом углу я вижу людей в черном, сжимающих оружие, я вижу тела мертвых альтруистов. Живых, впрочем, я тоже вижу — в окружении лихачей с автоматами наизготовку. Дети отдельно. Они не плачут, только жмутся друг к другу.

Я иду по сектору Альтруизма, который избавили от извечных серых красок, от простоты и тишины.

Мы подходим к штаб-квартире, у дверей которой стоят лихачи, и я в очередной раз говорю себе, что мать, скорее всего, погибла. А я даже не знаю, зачем она так рвалась сюда.

Меня заталкивают в парадную дверь, затем в одну из комнат, и там я вижу Джанин с телефоном у уха:

— Мы будем готовы через пару минут... Да... Нет, не стоит... Да, это все.

А в углу на стуле сидит моя мать. Она бледная, как полотно, у нее прострелено плечо, но она жива.

Я рвусь к ней, но железная хватка лихачей никуда не делась.

— Беатрис, — тихо говорит мать, светлея лицом. Она пытается встать, но обессилено возвращается на свое место.

— Это очень трогательно, — говорит Джанин, — но время не ждет. Где оно?

Мать молчит, смотрит на меня таким спокойным взглядом, что мне поневоле передается ее уверенность. Неважно, что будет дальше. Она жива.

— Сначала я прострелю твоей дочери колено, — скучающим голосом говорит Джанин. — Ты, конечно, давно не лихачка, но должна помнить, как это больно.

Мне становится страшно. Не потому, что Джанин угрожает мне. А потому что она действительно может сделать все, что угодно, чтобы добиться своей цели. Ей плевать на все и на всех, кроме своего плана. Каждый альтруист для нее лишь помеха.

— На теле человека масса мест, ранение которых будет не смертельным, но очень болезненным, — продолжает она, по одному закладывая патроны в обойму. Методично и старательно, как умеет только эрудит.

Мать продолжает хранить молчание и смотреть мне в глаза.

— Хотя мне, если честно, жаль пускать такой хороший материал в расход. Каков твой результат теста? — внезапно обращается ко мне Джанин.

Я вспоминаю Тори, лихачку с седой прядью в волосах, что проводила мой тест на определение склонностей. Она помогла мне, она рассказала о дивергентах. Где она сейчас? Сколько человек она убила?

— Альтруизм, — отвечаю я.

— Врешь.

Джанин подходит ко мне так близко, что мне видно, как у нее размазалась подводка для глаз.

— Твой результат внесли в систему вручную. Я даже подозреваю, кто это сделал. Мой опыт и статистика подсказывают мне, что твой результат не был окончательным. Потому что ты дивергент, одна из тех, кого не должно быть в моем мире.

Она возвращается к столу, усаживается за него, кладет пистолет на столешницу.

— Ты знаешь, Беатрис, как проходило распределение на фракции в мое время?

— Был тест, — я не могу хранить величавое молчание, как моя мать. Но какая разница. Джанин все равно убьет нас обеих. — Но его результаты можно было легко подправить по своему желанию.

Она радуется, словно учительница, получившая правильный ответ от ученика.

— Именно поэтому я стала работать над новым методом. Над симуляционной сывороткой. Сначала я изобрела сыворотку страха, которую сейчас используют лихачи, а через несколько лет упорного труда...

— У тебя было тридцать четыре подопытных, — перебивает мать. — У четверых необратимые повреждения мозга. Двое не могут ходить. Пятеро забыли даже собственное имя. Вот она, цена твоего триумфа.

Лицо Джанин искажается в гневе.

— Это не имеет значения! Зато я добилась результатов! И моя система позволяет выявлять дивергентов.

— Чем же мы тебе так не угодили? — интересуюсь я.

— Вас просто не должно быть, — выплевывает она.

— Члены фракций действуют по определенному стандарту, — поясняет мать. Она улыбается с легким презрением. — Всегда можно предугадать, как они поступят в той или иной ситуации. А дивергенты — люди с более гибким мозгом. Ими невозможно управлять. И именно поэтому на них... на нас не действует ни одна симуляция.

— Я это исправила, — перебивает Джанин. — Я создала новую сыворотку. И испытаю ее на тебе, раз уж на дочь тебе плевать. И ты расскажешь мне, куда дела...

— Понимаешь ли, — снова перебивает мать, — файлы у Маркуса. Маркус покинул сектор два часа назад.

Джанин бледнеет. В вырезе блузки виднеются красные пятна.

— Ты тянула время!

— А ты думала, что самая умная? — без тени улыбки спрашивает мать. — Ну извини.

Джанин в бешенстве переворачивает стол.

* * *

Я не знаю, сколько прошло времени: когда я упала, я испортила часы. Разбитая Эриком губа саднит, отчего-то сильно болит голова. Хочется есть.

Это самые незначительные из всех моих проблем.

Мы заперты в одном из технических помещений штаб-квартиры Альтруизма. Здесь всего одно окно под самым потолком. Комната крохотная, я сижу на полу между ведром и металлическим стеллажом с чистящими средствами, мать прислонилась ухом к двери.

Мы живы благодаря случайности. Телефон Джанин зазвонил в тот самый миг, когда она уже взяла в руки пистолет. Какой бы жестокой она ни была, убить человека просто так ей не под силу. Я знаю, что она прострелила бы мне ногу, как угрожала матери. Но для убийства у нее кишка оказалась тонка.

А потом Джанин по телефону сказали нечто такое, что она резко потеряла к нам интерес, велела «закрыть где-нибудь, чтобы не сбежали». Нас втолкнули в кладовку, заперли дверь — и забыли.

— Мне уже пора узнать, почему она напала на Альтруизм? — я спрашиваю это чуть резче, чем хотелось бы, но мама не обижается.

— Много лет назад лидеры Альтруизма получили некую... информацию. Наша фракция должна была управлять городом, а в нужный момент — обнародовать этот файл.

— И что там?

— Скажи мне, тебя признали альтруисткой или...

— Альтруистом, лихачом и эрудитом, — отвечаю я. — Не меняй тему.

— Да нет, — улыбается мать. — Просто пытаюсь понять, отчего ты такая любопытная. Впрочем, я, конечно, догадалась. В этом ты вся в отца.

Мне больно, как будто я получила удар в живот. Мне хочется кричать.

— Ты даже не спросила, что с ним.

Я что, злюсь? Я злюсь на маму? Да, черт возьми, я злюсь! Потому что игры, в которые играют взрослые, привели нас в эту кладовку. Именно эти игры привели к тому, что на альтруистов напали. А они даже не знали, почему.

Мама опускается на колени рядом со мной, берет мои руки в свои.

— Беатрис, я знаю, что с ним. Я поняла это, как только увидела тебя. Эндрю был единственным человеком, которого я когда-либо любила. И именно поэтому я не хотела бы обсуждать его смерть. Не сейчас.

Мне кажется, сейчас самое время заплакать, но слез почему-то нет.

— Что в файле? — спрашиваю я.

— Наша история, — улыбается мама. — Это тяжело объяснить. За Оградой есть целый мир, там живут люди. Город появился, когда часть этих людей приняла решение начать новую жизнь. Они построили ограду, создали систему фракций. Они стояли у истоков нашего общества.

Она была права: это трудно объяснить. Еще сложнее это понять.

— Но для чего?

Мать упирается спиной о стеллаж, устало прикрывает глаза ладонью.

— Они верили, что однажды среди нас появятся люди, которые смогут сочетать в себе качества всех пяти фракций. Смогут быть одновременно и отзывчивыми, и умными, и смелыми, и правдивыми, и доброжелательными.

— Дивергенты.

— Да.

Какое-то время мы просто молчим. Два дивергента, результат многолетнего существования искусственного города. Мы отличаемся от обычных людей тем, что не подчиняемся симуляциям. Впрочем, я не проверяла. Вдруг мой результат — всего лишь ошибка. Никакая я не избранная. Я самая обычная девчонка-подросток, которая запуталась в этой слишком взрослой жизни.

— Зачем ты изучала бесфракционников?

— Альтруизм должен искать дивергентов. Я вызвалась работать на тесте для того, чтобы иметь доступ к статистике. Когда число дивергентов достигнет определенного уровня, мы должны открыть всем правду.

Правду о том, что большинство граждан ничего не значат. Потому что неведомых людей за оградой интересуют дивергенты, в них весь смысл существования города. А смысл жизни простых людей — система фракций, которая оказалась лишь выдумкой.

— А если эта правда не понравится людям? — говорю я. — Джанин ведь хочет уничтожить файл, чтобы никто ничего не узнал?

— Правда все равно выплывет, Беатрис. Нельзя уничтожить информацию, только носитель. Я знаю, ты знаешь, знает Маркус, Абигейл...

— Абигейл мертва.

Мама тяжело вздыхает.

— Они должны были прислушаться к твоему отцу. Они должны были проголосовать за то, чтобы обнародовать файл вчера вечером. Я закончила отчет — дивергентов недостаточно, но с учетом погрешности... Можно было бы рискнуть.

— Это бы не помогло остановить Джанин.

За окном слышатся чьи-то голоса, топот ног по дорожному покрытию, рев автомобильного двигателя.

— Ты учила меня, чтобы в случае чего я смогла занять твое место. Спасти информацию и отчеты.

— Да. Альтруисты беспечны.

— Ты жалеешь?

— А ты?

Я не успеваю ответить: дверь распахивается.

Я готова увидеть дуло пистолета, оловянные глаза лихача и вообще все, что угодно. Вместо этого я вижу парня по прозвищу Четыре, которого видела у бесфракционников три недели назад. И взгляд его темно-синих глаз абсолютно нормален.

* * *

Симуляция остановлена.

Весь сектор Альтруизма — поле боя. Я вижу столько мертвецов, что удивительно, почему я еще не кричу во весь голос. А между трупами стоят лихачи. Кто-то плачет навзрыд, кто-то со злостью пинает стену, кто-то просто смотрит в одну точку. Я не знаю, каково это — очнуться и осознать, что ты убийца. Что ты застрелил мужчину, женщину, ребенка. Просто так, а не потому, что защищал город. Да, лихачи по природе своей более жестоки, чем члены других фракций, но не настолько. Вряд ли я смогла бы это пережить.

Симуляция остановлена лишь потому, что, оказывается, из штаб-квартиры Эрудиции можно влезть в любой компьютер. И один из эрудитов, узнав о происходящем, сумел взломать компьютер Лихости, с которого отдавались команды симуляции. И не просто завершить симуляцию, а стереть полностью все данные так, чтобы нельзя было запустить программу снова.

Я не знаю, как зовут этого эрудита, но мне очень хочется познакомиться с ним когда-нибудь. Мне хочется пожать ему руку и сказать, как я ошибалась насчет его фракции. Рассказать, что на самом деле человек может быть выше системы, и это прекрасно. И он сейчас спас целый город, так как пошел против своего лидера.

Уцелевшие альтруисты похожи на неприкаянных детей. Все наши лидеры, кроме, пожалуй, Маркуса, мертвы — на них явно велась отдельная охота. Люди бродят между домов, с ужасом смотрят на трупы знакомых когда-то людей, и не знают, что делать дальше.

Я не хочу шевелить и пальцем, слишком устала. Но даже если моей фракции больше не существует, вчера я стала альтруисткой. И я должна помочь кому-нибудь хоть чем-то.

Но сначала я должна кое-что выяснить.

Четыре стоит у дома напротив штаб-квартиры. Он разговаривает с одной из лихачек, говорит ей что-то спокойным ровным тоном. Я слышу лишь обрывки слов, но понимаю смысл — он пытается объяснить девушке — она ни в чем не виновата. Четыре видит мой пристальный взгляд, завершает свою речь и, на прощание сжав плечо девчонки, идет ко мне.

— Что такое?

— Ты ведь был альтруистом, верно?

На самом деле я хотела спросить совсем другое, а это просто вырвалось. Ну и ладно.

— Не думаю, что это твое дело, — спокойно отвечает он и поворачивается, собираясь уйти.

— Я хотела спросить, почему ты здесь, — торопливо говорю я. — Ведь я так поняла, ты ушел из Лихости?

Он медлит, но все же отвечает:

— Когда началась атака, мы услышали выстрелы. Потом прибежал Юрайя, один из лихачей. Мы давно знакомы, он брат моего друга, поэтому он знал, где меня искать.

— Он дивергент?

— Не понимаю, о чем ты, — говорит Четыре с непроницаемым лицом, но я вижу — еще как понимает.

Неважно. Скоро все будут понимать.

— Он попросил о помощи?

— Да.

— Но ты один.

— Да, — повторяет Четыре. — Потому что бесфракционники решили не вмешиваться в конфликт двух фракций.

Он явно не договаривает, дело в другом. Но сейчас это не важно. В конце концов, он не обязан мне доверять.

— Тогда спасибо тебе, Четыре.

— За что? — хмурится он, явно удивленный тем, что я помню его прозвище.

— За то, что решил вмешаться.

Я поворачиваюсь, чтобы отправиться на поиски матери. Он говорит мне вслед:

— Как тебя зовут?

— Беатрис, — отвечаю я. — Беатрис Прайор.

* * *

Мы собираемся в главном зале штаб-квартиры. Все вместе: лихачи, альтруисты. Правда, люди в сером стараются сесть подальше от людей в черном, но я их не виню.

Мать стоит у трибуны. Вчера здесь стоял Маркус, зачитывал манифест фракции. Вчера был праздник во всех фракциях. Вчера.

— Я осмелюсь взять слово, — она говорит довольно тихо, ведь в зале царит полная тишина. — Как я поняла, все лидеры Лихости бежали. И они же ответственны за то, что произошло.

Поднимается сдержанный ропот.

— Разумеется, после эрудитов, поддержавших план Джанин Мэтьюз, — добавляет она, и в зал возвращается тишина. — Я думаю, лихачам не следует возвращаться в свою штаб-квартиру. Там повсюду камеры, как вам известно. Там вас легко найти и снова взять под контроль. Я предлагаю лихачам отправиться в Правдолюбие. Джек Кан — справедливый и честный лидер. Он попытается разобраться во всем, что случилось. Но разумеется, вы можете сами решить, как поступать дальше.

— А вы? — спрашивает рослая лихачка с красно-желтыми волосами. — Вы ведь не останетесь здесь?

— Не думаю, что это разумно, — отвечает мать. — Но и решать за других я не могу. Мне нужно найти сына. Сейчас это главная моя задача.

Она врет и не краснеет. Конечно, она хочет увидеть Калеба. Но если бы Калеб был в Правдолюбии, а Маркус — в Товариществе, мать отправилась бы к Маркусу. За файлом.

Не могу сказать, что осуждаю ее. Но понимать пока тоже не научилась.

Возможно, я никогда не пойму ее.

Возможно, я заблуждаюсь.

В итоге, лихачи решают идти к правдолюбам, жалкие остатки альтруистов — к товарищам. Люди собираются расходиться, когда поднимается Клара, маленькая и хрупкая альтруистка. Она потеряла во время атаки и мужа, и родителей. Она спрашивает:

— Кто-нибудь знает дорогу до крематория?

Мы не хороним наших мертвецов в земле вот уже много лет, иначе нам бы просто не хватило бы места.

Все потрясенно молчат. Никто не подумал позаботиться об погибших. Но Клара подумала, и вот уже набирается бригада, в основном альтруисты, которые вызываются задержаться здесь на какое-то время и сделать все необходимое.

* * *

Альтруисты отказались ехать на поезде до ограды. Я не виню их, они и так пережили многое сегодня. К тому же, среди тех, кто не ушел с Калебом, много детей. Пара лихачей помоложе вызывается проводить их, и альтруисты соглашаются с радостью, словно не эти люди держали их под прицелом несколько часов назад. Члены моей фракции продолжают удивлять меня.

Одна из эрудиток вытащила пулю из плеча матери, сделала перевязку. Но на самом деле куда полезнее для нее сейчас было бы лежать в постели, а не геройствовать. Мать решает ехать на поезде в Товарищество, оставив остальных альтруистов. И я не могу ее винить, мы потеряли кучу времени, а на счету каждая минута. Все, что я могу — быть рядом.

Четыре присоединяется к нам в последний миг, сочинив неправдоподобную байку о том, что у него поручение от лидера бесфракционников и ему нужно встретиться с Джоанной Рейес. Мы делаем вид, что верим. Пока от Четыре было больше пользы, чем вреда, несмотря на отвратительный характер.

Мы садимся на четвертый по счету поезд — Четыре по каким-то только ему ведомым признакам определяет, что на этот раз машинист надежный. Мерное покачивание вагона успокаивает меня, насколько это вообще возможно.

Мать дремлет. Мы больше суток без сна, мы все устали, но я почему-то не могу спать. Четыре тоже не спит, смотрит на проносящиеся мимо разрушенные здания, старый парк. Мы едем к ограде через ту часть города, где редко бывают люди.

— Ты знаешь Маркуса Итона? — внезапно спрашивает Четыре.

Я мысленно хвалю себя за то, что сделала правильные выводы много дней назад.

— Все знают Маркуса. Он — один из лидеров.

Правильнее будет сказать, что теперь он — последний из лидеров. Мне снова больно, я снова вижу отца, его лицо в ту секунду, когда он решил, что умрет ради меня. Но у меня был другой вариант, а я им не воспользовалась. Я виновата в его смерти не меньше лихача, выпустившего пулю.

— И какой он, по-твоему?

Я думаю, чем может быть продиктован такой вопрос.

— Ты из-за него ушел из фракции?

— Для альтруистки ты слишком прямолинейна, — Четыре вроде бы недоволен, но на лице у него равнодушие.

— А ты слишком спокойный для лихача, — парирую я. — Другой бы на твоем месте уже набил мне морду.

— Так ты этого добиваешься?

Я не верю своим глазам, но, кажется, Четыре смеется.

— Ну разумеется. Ведь жизнь в Альтруизме такая... черствая.

Теперь мы смеемся вместе, тихонько, чтобы не разбудить мою мать. Я чувствую, как ледяная рука, сжимающая мое сердце, слабеет.

— Ты никогда не жалела, что осталась в Альтруизме?

Я всерьез задумываюсь вместо того, чтобы сразу ответить коротким «нет».

Я задавала себе этот вопрос каждый день с тех пор, как порезала руку ножом. Не было часа, когда я переставала думать, что было бы, выбери я другую фракцию. Не было секунды, когда я не примеряла бы на себя другую одежду, другой образ, другую жизнь.

Но выбери я Лихость тридцать дней назад, сегодня утром я оказалась бы ровно там, где и была. Только в черной одежде и по другую сторону баррикад. И это в моих руках был бы автомат, из которого было убито множество людей, в том числе мой отец.

Я всегда считала себя недостаточно самоотверженной, чтобы стать достойной Альтруизма. Но только благодаря моей фракции теперь я знаю, что способна на большее. Сейчас я понимаю: дело не в том пресловутом выборе, что делаем мы в шестнадцать лет. Дело в том, что потом мы всю жизнь стремимся этот выбор оправдать. Или не стремимся, в этом вся соль.

Наверное, я должна была пройти через сомнение, чтобы в итоге смириться с альтруистичной частью моей личность. Даже не так — принять ее. Наверно, как бы страшно это ни звучало, события сегодняшнего утра окончательно убедили меня: принадлежность к фракции не имеет особого значения. Наверное, теперь я смогу даже стать бесфракционницей, хотя подобный вариант всегда пугал меня до дрожи в коленках.

— Нет, не жалею, — говорю я наконец.

Кажется, Четыре понимает без слов то, что я хотела бы сказать.

Скоро нам придется прыгать. Совсем скоро мне снова придется что-то делать, с кем-то бороться, решать какие-то проблемы и думать, правильно ли я поступаю. Впереди нас ждет Товарищество, Калеб со спасенными альтруистами, Маркус с такой пугающей, но необходимой информацией.

Я надеюсь на то, что так и будет. Я надеюсь, что все они живы.

Я не позволяю себе думать, что случится, если у Маркуса не окажется файла.

Здесь и сейчас есть только поезд, вагон, мерно покачивающийся из стороны в сторону, и проплывающий вокруг нас город.

Здесь и сейчас я могу закрыть глаза и представить себе новый мир, который обязательно будет существовать в будущем. В нем не будет места осуждению, равнодушию или жестокости. В нем все люди будет равными.

Я хочу этого и, кажется, готова ради этого на все.

В лучах закатного солнца наш город удивительно прекрасен.