Безумие Рима (джен)

Нерон в одиночестве бродил по дворцу и бормотал:

— Вдохновение… Вдохновение… Мне нужно вдохновение…

Многочисленная прислуга и не менее многочисленные рабы трусливо прятались, едва заслышав голос и шаги Отца Отечества. Не далее как четыре дня назад Нерон заявил, что ему мало признания его великим актером и теперь он намерен стать великим художником и написать эпическое полотно под названием «Падение Трои». А потому велел привести побольше рабов. Приближенные содрогнулись, представив себе масштабы этого полотна, но рабы императору нужны были не для того, чтобы держать будущий шедевр.

— Эй, ты, рыжий, иди сюда, — оторвавшись от созерцания криво намалеванной на будущей картине стены с разномастными башенками, подозвал Нерон здорового германца. — На колени его, — велел он страже.

Раба тут же ударили под колени, он рухнул, а Нерон, вынув гладиус из ножен ближайшего преторианца, с оттяжкой провел по горлу раба. Тот захрипел и забился в руках держащих его стражников, Нерон же обмакнул кисть в кровь и медленно провел по картине.

— Идеально! — воскликнул он. — Держите его крепче, и голову оттяните назад — мне неудобно набирать краску!

Рабы с ужасом взирали на обуянного жаждой творить Нерона, понимая, что, скорее всего, такая же участь постигнет и их — быть умерщвленными, ибо картина должна была быть поистине циклопических размеров.

— Посмотрите, как играют блики света на еще свежей крови, — восклицал Нерон. — И как прекрасно смотрится кровь подсыхающая.

Он взглянул на мертвого раба, перевел взгляд на картину и брезгливо поморщился.

— Унесите, — велел Нерон. — И дайте мне вон того, с черной кожей.

Раб негромко завыл, когда его поволокли к Нерону, и попытался упираться, но его все равно поставили на колени и дернули за волосы, заставляя поднять голову.

— Мне нужна кровь, — не отрывая глаз от своей работы, произнес Нерон. — У него она должна быть темнее, чем у прежнего.

Преторианец одним точным движением вогнал меч под подбородок, но Нерон недовольно поморщился.

— Почему? — швырнув кисть, закричал он. — Почему она того же оттенка, что у рыжего варвара? Мне нужна темная, почти черная!

Нерон брезгливо подобрал полы тоги от кровавой лужи и подошел к рабам.

— Может у этого будет темнее, — наконец указал он на светлокожего невысокого раба с почти белыми волосами. — Если у черного кровь была светлой… Голову ему долой, — приказал он. — И принесите мне новую кисть!

Едва только новое орудие создания шедевра было принесено, голова раба покатилась к стене, из обрубка шеи хлынула алая кровь, и Нерон, обмакнув кисть в «краску», вывел неровную толстую линию и недовольно произнес, ткнув в сторону строя рабов.

— Следующему руку отруби, может лучше будет…

Через некоторое время картина была испещрена множество мазков и линий, выведенных кровью всех оттенков — от ярко-алой, еще совсем свежей, до буровато-коричневой, подсохшей и ставшей похожей на грязь. Нерон некоторое время недовольно смотрел на картину, потом отвернулся и разочарованно произнес:

— Отвратительно! Пока она свежая, можно любоваться ее цветом, видеть, как он меняется, переходя к более глубокому и насыщенному… Но слишком быстро превращается в бурую дрянь!

И пошел прочь из комнаты, ступая по крови рабов, в изобилии заливавшей мраморный пол. Кровь была повсюду — скапливалась в углублении между плитками, тонкой пленкой покрывала узоры на полу, пятнами подсыхала на драпировках. Тела убитых во имя вдохновения и во славу искусства уносили практически сразу, и потому их отталкивающий вид не тревожили взор императора. Тела без голов, без рук или ног, с перерезанными венами или вспоротыми животами — ибо император искал разнообразие оттенков, но находил лишь однообразность красного.

И вот теперь Нерон бродил по дворцу, но никто не спешил помочь ему обрести вдохновение. В поисках исчезнувшей музы Нерон забрел в библиотеку, стал перебирать свитки. Некоторые он клал обратно, часть швырял на пол.

«В граде, тобою основанном, боги в чести непрестанной

Вечно да будут, опекою чтимые, жертвами, пляской,

Ибо доколе пребудет на вашей земле сей священный

Дар от Зевесовой дщери супруге твоей, неприступным

Будет твой город вседневно стоять и во всякое время.»

— Вот оно! — радостно воскликнул Нерон. — Это будет лучший спектакль! Величайшая из трагедий, достойная того, чтобы остаться в памяти потомков на века!

* * *

Рим горел уже третий день. Пожар, начавшийся где-то в лавках около Большого цирка, быстро распространялся по городу. Горели инсулы и домусы, храмы и лупанарии…

— Это прекрасно! — восклицали придворные, надеясь, что их восхищение не выглядит натужным и наигранным.

Огонь неровными бликами плясал на лицах зрителей, трепещущими крыльями окаймлял фигуру Нерона, окровавленными пальцами разрывал ночную тьму, словно стремился сорвать узорчатую паллу со стыдливо кутающейся женщины. Огонь сплетался с музыкой лиры, на которой самозабвенно аккомпанировал себе венценосный актер.

«Их ведь обоих почтил отец Земледержец преславный

Даром, но каждого в деле ином знаменитым соделал:

Легкие длани тому сотворил к извлеченью из плоти

Лезвий, к сечению тел, к исцелению всяческой раны,

Этому — знание в перси вложил обо всем, что незримо,

Точное — дар врачевания неизлечимых болезней.

Первым оный узнал потому о безумье Аякса,

Видя сверканье очей и рассудок его отягченный.»

Нерон с должной величавостью и пафосом пел строки из весьма любимой им поэмы Арктина Милетского. Придворные, вынужденные присутствовать не только на спектаклях Нерона, но и на репетициях, уже наизусть знали «Разрушение Илиона», однако сегодня ими овладевала не скука, а страх. Сегодня повелителем Рима был огонь, и в отличие от людей он не делал различий между богатыми и бедными, рабами и свободными, домами черни или патрициев, он с жадностью поглощал все, до чего мог дотянуться…

* * *

— Это наше время! — пьяный от вседозволенности и сытости расхохотался Главк. — Это наш город! — Он отшвырнул к стене свою последнюю жертву — совсем еще молодого мужчину, почти подростка — и воздел руки к ночному небу. — Это наш мир!

Цецилия не ответила — она, смакуя каждую каплю, медленно цедила свежую кровь из прокушенной шеи спутницы убитого Главком мужчины. Еще недавно римская община была совсем крошечной — всего-навсего восемь мужчин и пять женщин, ютившихся в заброшенных катакомбах на окраине Рима. Вечный город, привлекавший варваров и дарующий им блага цивилизации, был равнодушен к собственным детям.

— Мир еще не наш, как и город, — мотнул головой Мамерк.

Его густые светлые волосы сейчас казались черными — как и руки. В отличие от Цецилии, предпочитавшей сохранять свою одежду как можно более чистой, Мамерк и при жизни не сильно заботился о себе. Посмертие ничуть не изменило его, и даже добавило новых привычек. Своих жертв он любил поедать заживо: отрывая им руки или ноги, он с жадностью приникал к горячей крови, выплескивающейся из дергающихся тел.

— Еще нет, но будет наш, — отмахнулся Главк. — Цецилия, детка, идем посмотрим, что осталось от дома на соседней улице. Помнится, там была лавка тканей — подберем тебе обновок побольше да побогаче! А потом пойдем гулять по городу — ведь надо осмотреть наши владения!

Рим корчился в огненной купели, сгорал в ненасытной утробе всемогущего древнего бога. Люди, уже отчаявшись спасти свое имущество, пытались спасти жизни, и попадали в радостно распахнутые объятия вампиров. Молодняк пировал, жадно поглощая одну жизнь за другой, танцуя на свежей крови и глядя на языки пламени.

А из императорского дворца доносился голос Отца Отечества, которого потомки нарекут безумным актером.