Три встречи (джен)

А чего говорить-то? Нечего говорить… В первый раз я её перед Октябрьскими праздниками увидел. Шел я после бани — выпимши, ясное дело. Снежок летит, выходной завтра, кабанчика закололи недавно — тётка сала насолила, холодец, опять же... Красота! И вдруг — мать честная! Над избой бабки Канихи три ведьмы на помелах летают! Визжат изо всей мочи, что кабанчик наш, да хохочут! Ах ты, думаю, пакость какая! Вроде не так я много выпил — или в сельмаг опять паленую водку завезли? А ведьмы знай себе летают, окаянные. Одна рыжая, другая чернявая — вроде Ходи-Китайца. Как там его зовут — бог его знает, он все про себя говорит: «Моя честный ходя», ну его Ходей и прозвали. А ребятишки его дразнить повадились, охламоны. «Ходя, — кричат, — соли надо?» Ходя-Китаец, как про соль услышит, сразу ругаться по-своему начинает. Не надо, видать, соли ему, не по нраву пришлась. Ну, так чернявая лицом на Ходю смахивает, покрасивей, конечно. А третья — я аж вздохнул — красавица просто, волосы как плащ шелковый, коричневый, тётка моя все о таких мечтала. Ну, они летают, смеются, в небе на помелах своих такие фигуры высшего пилотажа выделывают, куда там там этим… как их… ну на парадах самолеты видели? А потом к ним и четвёртый добавился. Здоровенный чёрный котище, на метле верхом сидит да скалится. Да нет, не чёрный — рыжий, плоскомордый, персидский, что ли? Мигнул — а кот опять чёрным стал. Поблазнится же такое… Кот, поганец, на меня уставился и ведьмам своим говорит человеческим голосом:

— Видали дурня деревенского? Стоит, рот разинул. Видать, с перепою забыл, как до дому дойти.

Ведьмы — ну чисто наши девчонки деревенские — засмеялись, а мне до того обидно стало!

— Сам ты, — говорю, — дурень. Путние коты дома на печке спят, а не на поганой метле в небе болтаются.

— Ты меня видишь? — у кота от изумления шерсть дыбом встала, а девчонки враз смеяться перестали.

— И вижу, и слышу, — говорю. — И тебя, и остальных. Вы бы, девушки, хоть оделись, что ли. Не май месяц, поморозите чего.

Девчонки завизжали да с глаз исчезли, а котяра на меня выпучился нехорошо и давай чего-то не по-нашему шипеть. Ну, я из поленницы бабки Канихи осиновое полешко выдернул, да в него и швырнул. Пропал котище, как и не было. А тут, как на грех, бабка Каниха из избы на крыльцо выползла.

— Ах ты архаровец, — заругалась она, — ты чего это поленницу мою рушишь, а?

Я ей объяснил:

— Тут кот на метле летал, так я его прогнать хотел.

А бабка Каниха как разоралась:

— Допился! Коты у него на метлах летают, у ханурика! Жалко, что ЛТП позакрывали, а то бы тебе там самое место! Весь в отца, пропойца окаянный, правильно тётка твоя говорила про дурную-то кровь! Алкаш несчастный, сейчас вот участковому позвоню!

— Давай, — ответил я, — звони. Напугала. У нас участковый один на всю округу, так хоть посмотрим, как он выглядит.

Бабка еще поорала немного, да обратно в избу убралась. А я еще постоял, думал, что вернутся ещё девчонки. Уж больно мне та третья понравилась. А нет, не вернулся никто. Постоял я с полчаса и пошел домой. А её с тех пор часто во сне видел…

Второй раз я ее перед Первомаем повстречал. Я в лес за березовым соком ходил, полную трехлитровую банку набрал, с пяти-то берёз! Варом садовым порезы замазал, чтоб деревья зазря не губить, и вижу — она по лесу идет. Волосы в косу убраны да лентой красной перевязаны, плащ чёрный, как у судьи из райцентра, в руках корзинка плетёная…

— Здравствуйте, — говорю. — Сока берёзового не хотите?

Она на меня посмотрела с удивлением и говорит:

— Вы меня видите?

— Не слепой, — отвечаю. — Вижу, а как же.

— Странно, — говорит. — Магглы нас видеть не должны. Или вы тоже волшебник? Но я вас не знаю.

— Ну, так давайте познакомимся, — обрадовался я. — Меня Гарик зовут. Мама меня в честь Гарри Каспарова назвала, очень она шахматы любила. Живу я тут, в Гончаровке.

Она улыбнулась.

— А я Гермиона. Меня мама в честь шекспировской героини назвала. Знаете, кто это?

— Шекспир кто? Знаю, как не знать. Нас англичанка в школе его сонеты учить заставляла. Хоть на русском, хоть на английском. А не только «Ландан ис зе кэпитал оф Грет Британ».

Так вот, слово за слово, и разговорились мы. Она травы собирала — одолень-траву, тирлич-траву, разрыв-траву… Я и не знал, что у нас такие растут. Собрала она полную корзинку, да и домой засобиралась. Я её домой проводить хотел — а она грустно так головой покачала, да и сказала:

— Нельзя тебе со мной. Прощай, не увидимся больше.

И только она слова эти выговорила — как вдруг ветер налетел да глаза мне пылью запорошил. Проморгался я — а Гермионы и след простыл. Только лента красная на земле лежит. Поднял я эту ленту и в карман положил. Вот — всей памяти о ней у меня и осталось.

А в третий раз увидеться довелось как раз на Ивана Купалу. Мне весь день не по себе было, ровно случилось что нехорошее — или случиться должно. Места себе не находил, тётка сначала ругалась, а потом даже беспокоиться стала, не заболел ли я. А вечером, как стемнело, лента эта красная вдруг ровно огнем загорелась. Схватил я ее, а лента у меня из рук вывернулась — и к дверям полетела. Ну и я за ней. Лента прямо к лесу направилась, летит, торопится, я едва следом поспеваю. Уж на что я наш лес вдоль и поперек исходил — а тут жутко мне стало, до того изменилось всё. Но все равно иду, хоть и темно уже. От ленты свет струится колдовской, красный с золотом, в свете том то коряга мелькнёт (ну чисто леший из сказки), то папоротник, весь цветами усыпанный (а биологичка, помню, говорила, что цвести папоротник не может!), то избушка на курьих ножках. А потом и вовсе что-то страшное пошло — пауки размером с теленка, кентавры, великаны… Как только расступились деревья — я на поляне её и увидел.

Много там народу оказалось — и народу странного. Все в таких же плащах, как на Гермионе в прошлый раз был. На правой стороне, где я Гермиону приметил, впереди стоит старик с бородой до пояса, с палочкой в руке, на левой стороне — мужик змеемордый, тоже с палочкой. И как эти двое начали из палочек своих лучи разноцветные выпускать… Ровно кино про Звёздные войны. Я уж решил, что снится мне всё. Тут змеемордый заорал:

— Абракадабра!

Из палочки его мертвым зелёным огнем полыхнуло, и старик упал, как подкошенный. Палочка из его руки выпала, да в мою сторону и покатилась. А Гермиона к старику бросилась, на колени перед ним упала. Змеемордый скривился, сказал:

— Смерть тебе, грязнокровка! — и на Гермиону палочку направил.

Я старикову палочку схватил, между ними бросился и так же, как тот гад, закричал:

— Абракадабра! — а палочка сама извернулась в его сторону. Грохнуло страшно, как в кино про войну, да и исчезло все.

Очнулся я в лесу утром. Ни души вокруг. Ни палочки в руках, ни папоротника цветущего, ни следов людских — а ведь полно народу-то было! Пошел я домой, делать-то нечего…

Ну и что говорить-то? Нечего говорить. Только я с тех пор все надеюсь, что снова ее увижу. Лента-то её у меня осталась. Иной раз по ней словно огоньки пробегают, спрашивают: «Помнишь меня?»

Помню. Всегда буду помнить, сколько бы лет ни прошло. Вот так.