Цена победы (джен)

Двор крепости был залит солнцем, и от его жара спасал только постоянно гулявший здесь ветер с реки — иначе в чёрных парадных одеждах было бы слишком тяжело. 

Он всегда любил юг и солнце и не боялся жары.  

Воины в парадных доспехах смыкали круг почёта.  

И тянулся к солнцу — с самого раннего детства. Даже именем своим.

Рыжий, веснушчатый, по-мальчишески нескладный, сероглазый — ему шло нуменорское золото, форма Андунийской Академии, и куда меньше — чернь и серебро.  

В центре круга остались только несколько человек — Король, его сыновья, племянник и племянница.

Он всегда тянулся к солнцу.

И в песках Харада, на южных границах, он чувствовал себя как дома, и возвращался загорелый, с выгоревшими волосами и горящими глазами, и всех трофеев привозил — какого-нибудь диковинного зверя, который поселялся в саду Андуниэ. У других оседали в карманах золото, драгоценности, земли — а ему ничего не было нужно, кроме этой благородной войны с Тёмным, с Тху.

Да ещё одобрения командира.

«Солнышко». Ему шло это прозвище, закрепившееся с лёгкой руки тогда ещё «дяди Фаразона».  

Яма была выкопана заранее — всё-таки для саженца она должна быть достаточно глубокой, это отняло бы много времени и сбило бы весь торжественный настрой.

Хотя времени думать и вспоминать, перебирать по бусинам всю долгую двухсотлетнюю жизнь было бы куда больше.

Но двухсот лет всё равно бы не было. Так, пара часов.  

Он всегда влюблялся быстро, пылко и горячо — в людей, в зверей, в места, в книги, в запахи…

Кажется, друг деда стал его первой большой влюблённостью, ещё в детстве. Может, тогда это было даже взаимно.

Но даже сейчас, когда прошло столько лет, трудно судить беспристрастно.

Любить он умел, щедро даря и тепло, и радость. Но никто ещё не знал, как он умеет ненавидеть — не менее горячо и непримиримо.

Впрочем, Солнцу так и положено, верно? Оно не только греет, но и обжигает. 

Тянуть не стоило. Чуть сощурившись, Исилдур принял саженец, привезённый сюда в большой вазе с землёй, сейчас немного осыпавшейся с корней, и бережно опустил его в лунку, придерживая за тёплый ствол.

Эти действия не требовали мысли, мысли были далеко — в прошлом. 

Он уходил на ту войну воодушевлённым — впервые ведя собственный легион, несмотря на крайнюю молодость. Но враг перехитрил их всех.

После изгнания деда он переменился; кажется, именно тогда он повзрослел — все они. И именно тогда часть его любви обернулась непримиримой ненавистью.

Но любви оставалось так много, что эта ненависть не калечила душу.  

Он поддерживал саженец, пока Менельдил и Элендур присыпали землёй корни, а потом тоже взялся за лопату.

Белое Древо едва доставало Исилдуру до пояса, но упрямо тянулось вверх, к жаркому летнему солнцу, и ветер перебирал его листья, заставляя их поблескивать серебром и шелестеть.  

«Смело с твоей стороны».

Это не одобрение, и он вскидывает голову; на лице — смесь выражений «кто бы говорил» и «я знаю, что делаю».

«Наследник роду нужен, но у тебя он есть. А ребёнок сейчас? Когда всё висит на волоске? Сколько у нас осталось до бегства — год? Полгода? Месяц? Неделя?»

Он молчит, вопреки обыкновению не бросаясь в жаркий спор, и это значит, что тема серьёзна и болезненна.

«А я не хочу только ждать конца!» — упрямый и вздорный мальчишка. «Не хочу!» — да, это аргумент…

Но за упрямством чувствуется отцовская непреклонность.

«Мы не побежим от конца. Мы уйдём к началу новой жизни. Разве мало мы теряли? Мы потеряем Нуменор, но не жизнь. Жизнь будет продолжаться. И в этой жизни будет новое. Будут радости. Будут дети. Мы сейчас живём, брат! Я не хочу, чтобы мы теряли годы на существование».

Даже за вечными чёрными тучами всё так же восходит солнце. Рядом с ним это ощущается.  

Это Древо так же выносливо, как род Элроса.

Исилдур со сдержанной нежностью провёл ладонью по шершавому белому стволу. Ветер качнул ветки, и одна мазнула по его руке — Исилдур знал, что не случайно.  

За окном ревела буря, молнии расчерчивали свинцовое небо.

«Менельдил».

Это имя звучит так странно, что и не верится.

«Менельдил», — повторяет он и смеётся. — «Он ещё увидит солнце и голубое небо. Ещё привыкнет к ним».  

Если вдуматься, в этом имени больше вызова, чем в имени Элендура: не человеку, а самой Тьме.  

Теперь можно было отложить лопаты и взяться за вёдра с водой — прохладной и чистой. Она не для людей, а для Древа, люди подождут, хоть и становится жарко.

Исилдур осторожно поливал землю, потом отставил в сторону полупустое ведро. Довольно. Он давно научился понимать, что говорит ему Древо, даже о таких вот пустяках.

Примял землю осторожно.

Вот и всё. 

Он повернулся к Западу, но видел не те горы, что поднимались так близко. Там, за ними, далеко в прошлом он видел высокую белую вершину, рвущуюся к небу, и за ней, в дымке тумана, в закатном мареве — белые шпили далёкой Благословенной Земли.

Древо пришло оттуда, как и их предки.  

Древо растёт в этой, здешней, чёрной земле, на которой поднялись другие их предки.  

Здесь, на этой земле им пришлось мужать — по-настоящему. Они считали себя зрелыми мужчинами, но это было верно для Роменны, не для Пеларгира. Там они были внуками лорда, здесь — королями.

Вдвоём — на одном престоле. Иначе было немыслимо, и даже не приходило в голову, что он — младший и права на трон не имеет… То есть как это — не имеет? Как это — король один? Это Король — один, и он на севере, а здесь — они были вдвоём, единым и неделимым целым.

В нём были отцовская сила и мягкость деда — жар солнца и тепло его лучей. Его советы были точны и метки, а поддержка — незаменима.  

— Да благословит тебя Эру Единый, — голос Исилдура разнёсся далеко, — и Валар, что хранят наш мир. Расти и храни нас, а мы станем хранить тебя.

Древо слушало, как старый и верный друг, и Исилдур мог поклясться, что оно отвечает ему. Так было всегда, с того дня, как он, ещё слабый, вышел в первый день лета из дома, опираясь на бережно поддерживавшие руки, и встал на колени у ростка — не из почтения, а потому, что тот был всего полторы ладони в высоту. И даже раньше — с того дня, как этот росток проклюнулся, неся исцеление ему самому.  

Их судьбы были связаны, они прошли вдвоём огонь и воду, и он не раз и не два рисковал жизнью, чтобы уберечь Древо.  

И тогда, когда они создавали эту страну — никто не спрашивал, где будет расти Древо.  

Минас-Итиль отвоёван, ему больше не грозит враг, Тху не поднимется вновь.

Но место Древу — здесь, в этом залитом солнцем дворе крепости с солнечным именем.  

Не потому, что он был любимым братом.

А потому, что без него — не было бы южного королевства.  

Минас-Итиль пал, но Гондор держался. Гондор собрал войска, и враг недолго торжествовал — он был отброшен.

Это сделал он.

Эти земли были обжиты поколениями нуменорцев, но эту страну создали они вдвоём. И без него Гондора бы не было.

Гондор — страна южного солнца. Гондор жарко любит и пылко ненавидит.

Мы создавали Гондор. Его сын — сохранит.

Древо будет цвести здесь.

Он говорил торопливо, горячо, почти не запинаясь — этот вчерашний мальчик, которому так невыносимо трудно было рассказывать о том, как погиб его Король — и о том, почему он сам выжил.

А договорив, юноша снова опустился на колени, вручая своему Королю — теперь уже Королю! — то, что осталось от его отца: переломленный клинок и кольцо в виде двух змей.

В огромном зале было тихо, очень тихо. Молчали люди, почти не дыша. Молчали эльфы, пришедшие разделить это горе. Молчал владыка Элронд, глядя, как встаёт со своего кресла вчерашний мальчишка, а сегодня — Король Арнора, и в который раз поражался силе духа людей. Как похож этот мальчик на Элроса. Как тот сжимал переданный ему клинок — ведь был не старше!

От Валандила ждали слов, и он говорил, говорил для людей, для теперь уже своего народа — а рука его лежала на плече сидевшей рядом матери, потому что для неё слов не было всё равно.

Тринадцать лет назад здесь, в Имладрисе, её считали молодой, и она себя чувствовала себя юной, потому что носила под сердцем дитя. Оронлоссэ помнила, как муж уговаривал её — ничего, что война и тьма, они ведь не боялись там, в старой жизни, в Роменне, рожать дитя в мире тьмы, ребёнок принесёт с собой искру света…

Предвидел он, что этому, четвёртому сыну наследовать Скипетр отца? Или то была лишь искренняя забота о ней, стремление оставить хоть часть себя — любовь, не нуждающаяся в провидении?

Тринадцать лет назад она была молодой, и Валандил был младенцем у неё на руках. Месяц назад она была молодой, а сын был мальчиком, учащимся у эльфов.

А сейчас она стала старой, потому что если ушли её сыновья — то сколько же ей лет? Кириону было так мало, а он мёртв, и Аратан, и Элендур, и Исилдура, луны, озарявшей путь — больше нет в мире.

И можно говорить о надежде дунэдайн, о продолжении рода — но у неё остался только один сын, который сегодня вырос.

У неё — остался.

И как нельзя плакать здесь, сейчас — она королева, пусть вдовствующая королева, а королевы не плачут, как обычные женщины, не рыдают, когда гибнет разом вся их семья, даже если не на войне, а — после войны… как нельзя плакать, так нельзя обернуться назад.

Госпожа Алфирин всегда носила серое — вот уже два года. Но только сегодня у неё серое — даже лицо.

Очень больно терять разом. Больнее ли — отсекать ломтями?

Стражи Арнора помнили, как она поднялась на Амон Сул, и никто не решился остановить королеву. Ещё не пришла горькая весть, а она стояла и смотрела в матово-чёрную поверхность — на те чёрные равнины и скалы, где прощались с её младшим сыном.

Весть о победе прокатилась громом — и о цене, уплаченной за победу. Госпожа Алфирин знала, что у её мужа нет и не будет усыпальницы.

Она смотрела куда-то вдаль, над головами людей, и ей не нужен был зрячий камень, чтобы увидеть, как там, на юге, гибнет её сын. Последний, кто оставался.

И не осталось ничего — ни семьи, ни долга перед страной.

А она-то боялась, что уйдёт раньше мужа, и сыновьям придётся плакать над ней.

Госпожа Алфирин молча сжала пальцы женщины, стоящей возле неё.

Так больно потерять всё — но там, за краем, будет встреча, и до края так немного осталось.

А когда впереди — годы…

Она была так молода ещё, Айвэнель, дитя южных земель у Великой Реки, вся раскрытая миру — маленькая пташка.

Она смирилась с гибелью сына — мальчишки, немногим старше Валандила. Госпожа Алфирин видела её лишь раз до этой потери — на свадьбе с её внуком, наследником Элендуром. Она сияла тогда, и сияние это, затрепетав от первой потери — не погасло, разгорелось снова.

Айвэнель ждала мужа. Ждала и верила, что будет победа, что он вернётся, что они будут вместе, что у них родятся дети… погибшего Элатана не заменить, но будут другие…

Она пела, услышав о победе.

Она ждала мужа.

Но всё оборвалось — навсегда, и рассказ Охтара вбил гвозди в крышку гроба.

Расцветшую надежду затоптали орочьи сапоги.

И что оставалось впереди? Годы. Десятилетия.

Чтобы снова найти надежду.

Не диво, что Аннуминас праздновал — праздники были часты здесь.

Но странным было то, что в город приехала госпожа Алфирин — вдовствующая королева ещё ни разу не покидала Имладрис после вестей о победе и гибели Короля.

«Она изменилась», — говорили люди. Никто не сказал бы «она постарела», хотя это было так.

Они стояли на балконе — госпожа Алфирин и вдовствующая королева Оронлоссэ. Скоро и она станет — просто «госпожа Оронлоссэ». Скоро в Арноре будет новая королева.

Время шло.

— Он стал совсем взрослым мужчиной. Владыка.

— Король, — и в голосе вдовствующей королевы звучала гордость сыном. Гордость и радость.

Наследник Элендила. Великим Королям всегда наследуют внуки?

Он был так молод, но справлялся сам — он слушал советников и мать, но решения были его собственными. Так было с его тринадцати лет…

— Гордись сыном, Оронлоссэ, — лицо госпожи Алфирин было спокойно, а в голосе звучала боль. — Гордись отсюда, с балкона.

Она посмотрела на собеседницу.

— Твой муж оставил тебе в дар то, что он мог — сына. И себе в дар; его будут помнить — Валандил, сын Исилдура.

— Сын, которого он не знал, — Оронлоссэ почти привыкла думать об этом. Почти.

— Да, — госпожа Алфирин смотрела, по обыкновению, куда-то вдаль. — Сын, которого он не знал. Сын, которого вырастила ты. Но он — сын Исилдура. Так напишут в хрониках. Так споют менестрели. Они поют — Исилдур, сын Элендила, победитель Саурона.

Оронлоссэ коснулась её руки.

— Госпожа Алфирин… — когда-то она говорила «матушка», но после гибели мужа не могла.

— Я не возмущаюсь и не жалуюсь, — госпожа Алфирин покачала головой. — В молодости мне казалось это несправедливым: мы знаем имена Королей и Князей, великих и малых, но не помним их матерей и жён. Кто был королевой Элроса, Оронлоссэ? — та молчала.

— Мы помним Эрендис…

— И королеву Инзилбет. Тех, чьи браки принесли горе и несчастье. Но если брак счастливый — что знаем мы о таких женщинах? Мы растим наших сыновей — и вечно стоим в их тени. И это правильно, Оронлоссэ, это так правильно.

— Ещё мы помним Алмариан, госпожа — благодаря Королю Элендилу.

Госпожа Алфирин медленно кивнула.

— Да. Он понимал…

И назвал первенца — Исилдур. Он пытался, право…

Но кто помнил, что последнюю княгиню Андуниэ звали Итильвэн?

Оронлоссэ умолкла, понимая, что госпожа Алфирин хочет что-то сказать ей — или просто выговориться?

— Помним ли мы о воздухе? О воде? Нет, пока их хватает. Глядя на дом — восхищаемся ли мы прочностью фундамента или только мастерством архитектора? Мы рожаем сыновей, вскармливаем их, нянчим — и уходим в тень, чтобы славили их отцов.

— Они сами будут помнить нас. Помнить, пока живы. А нужно ли что-то ещё?

Госпожа Алфирин кивнула — так же медленно, как всегда.

— Нет. Разве что — там, в Чертогах.

— Там будет неважно, кого помнят, кого забыли…

— Да, Оронлоссэ. И там не Исилдур скажет «я вырастил Короля». Это скажешь — ты.