А ты улыбайся, Чизуру (гет)

Этим зимним утром я не вышла патрулировать улицы заснеженного Киото вместе с остальными, оставшись в штабе Шинсенгуми, как и Окита.

За завтраком с аппетитом ели суп мисо с курицей и охаги все, кроме Окиты-сана, которому случалось с отсутствующим видом рассматривать содержимое своей миски. Как будто не с нами он сейчас находился, на задаваемые ему вопросы наших с ним товарищей отвечал невпопад. Просто сидел, ссутулившись, время от времени делая глотки чая из глиняной чашки. Поникший, потухший, подавленный. Не таким он запомнился мне в нашу первую встречу, не отражалось такое обречённое смирение во взгляде обычно с доброй иронией глядящих зелёных глаз.

На вопрос Кондо-сана, всё ли с ним в порядке, Окита уклончиво промолвил, что просто встал не с той ноги.

Даже перепалки-драки Хейске и Шинпачи из-за еды не вызвали в нём никаких эмоций. Обычно Соджи, глядя на этих суматошных двоих, улыбался и посмеивался, отпускал в их сторону беззлобные шутки.

Нечто подсказывало мне, что Хейске и Шинпачи нарочно это затеяли, безмолвно сговорившись между собой, чтобы отвлечь друга от его невесёлых мыслей, только напрасно.

— Эй, Соджи, кислым выглядишь, к еде не притрагиваешься, — Харада прищурил глаза, смотря на друга с беспокойством и подозрением. — Ты правда в порядке?

— Не стоит так за меня бояться, Сано, со мной всё в порядке, — Окита улыбнулся в своей привычной манере, уверяя таким образом всех, что для тревоги нет причин, но зашёлся глухим отрывистым кашлем. Прикрывая одной рукой рот, а другой держась за грудь, он старался выровнять дыхание. — Видать, меня снова угораздило подхватить простуду, — Соджи, утирая рукавом испарину со лба, хрипловато посмеивался.

Только никто из нас — Хиджиката-сан, Сайто-сан и я, Шинпачи и Сано, Кондо-сан, Хейске — его настроения не разделяли.

Болезнь Окиты-сана всё больше подтачивает его организм. Выпивает из молодого человека жизнь. Крадёт краски с его лица и искры юношеского задора из глаз. Разъедает лёгкие. Отсчитывает дни, сколько Окита-сан ещё пробудет вместе с нами. Но, несмотря на это, он находит в себе силы крепиться и улыбаться, чтобы его друзья не терзались тревогой за него.

Вся жизнь Окиты заключена для него в Шинсенгуми, верности своим идеалам и тем, кем он дорожит.

Слова Мацумото-сэнсэя, что Окита должен оставить свою службу, для молодого человека оказались хуже подписанного смертного приговора.

Чтобы скрыть затуманившие глаза слёзы, льющиеся из глаз или повисшие на ресницах, я уставилась на дно своей чаши с чаем — не хотела показывать никому проявление своей слабости. Окита-сан обречён на медленное угасание. Я же обречена носить в сердце холодную и тёмную пустоту, когда Смерть заберёт его у нас всех.

«Уходить из Шинсенгуми я не стану. В этой жизни — будь она короткой или длинной — я не на многое способен. Убивать любого, кто встанет на пути Шинсенгуми — это всё, что я умею. А раз смерть так близка, буду делать, что смогу. Здесь вся моя жизнь», — пронеслись в моей голове слова Окиты, сказанные им Мацумото-сэнсэю, с такой ясностью и отчётливостью, будто это было только что.

«И не говорите об этом Кондо-сану и остальным, доктор. Врачебная тайна, ладно?» — как и хотел Окита, его тайна не достигла ушей Кондо-сана, так и оставшись тайной, не стала достоянием отряда. Мацумото-сэнсэй сдержал данное Оките слово.

Разговор друга и доктора мне довелось подслушать случайно. Окита пытался безуспешно убедить меня в том, что разговор был шуточным, и даже грозился самолично меня убить, если кому проболтаюсь. Наверно, не столько меня хотел убедить, сколько себя самого, что он не болен.

Будучи таким молодым и в свои годы добившись немалых успехов, с надеждой на лучшее глядя в будущее, не хочется верить, что одно слово «туберкулёз» способно необратимо всё это перечеркнуть.

Окита не хочет верить в то, что его уход из этого мира — лишь вопрос времени. Не хочу в это верить и я, прикусив до боли нижнюю губу — чтоб не разрыдаться прямо за завтраком в присутствии всех. Сама мысль, что жизнь Окиты-сана оборвётся, отравляла каждый мой прожитый день. Вкус еды и чая отдавал для меня полынной горечью и пеплом.

— Окита, сегодня ты останешься в штабе, никакого патрулирования, — властно изрёк Хиджиката-сан.

— Но Хиджиката-сан… — возмутился Окита, попытавшись воспротивиться, но был перебит Кондо-саном:

— Ты останешься в штабе и займёшься своим здоровьем, Соджи. Приказы не обсуждают, — Кондо-сан с родственной теплотой улыбнулся недовольно поджавшему губы Оките.

Смирившись, Соджи всё же принялся вновь за свой завтрак, но, видимо, ему кусок в горло не лез, так что Окита поблагодарил за завтрак и ушёл к себе.

Трапеза прошла в полном молчании, даже Шинпачи и Хейске вели себя тихо и не устраивали баталий из-за съестного. Да чего уж там, наверно, отсутствие аппетита Окиты-сана передалось и им.

Как обычно, я проводила ребят до ворот штаба, пожелала им хорошего дня, вымыла за всеми посуду и немного прибралась в кухне, смела выпавший минувшей ночью снег с энгавы и ступенек. Удерживая метлу в замерзающих на зимнем холоде руках, глядела на небо, подёрнутое белой мглою. Падающие снежинки оседали на моих волосах и ресницах. Никак не могла оторвать взгляд. Беспорядочный рой белых хлопьев опадает на застывший в сказочном зимнем сне внутренний дворик, кружится в воздухе.

Недолговечная, совершенная в своей естественности красота, которая так быстротечна…

«Как будто вижу осыпающиеся лепестки сакуры», — думала я, грея руки своим дыханием.

— Снегом любуешься, Чизуру? — послышался за моей спиной голос с по-тёплому ехидной интонацией, на который я резко обернулась.

Окита-сан. С неизменною улыбкой и лукаво поблёскивающими глазами. Смотрящий с такой лаской во взоре на меня. Одетый в косодэ, хакама и обутый в гэта. В такой-то холод?!

— Хоть бы хаори накинули, Окита-сан, совсем не думаете о себе! — прикусив щеку с внутренней стороны, чтобы не дрожали мышцы лица, я старалась придать себе как можно более строгий вид. Глядишь, не заметит, что только усилием воли заставляю себя не плакать.

— Как красиво кружится в небе и падает снег, — задумчиво проронил Окита, подставляя раскрытую ладонь падающим крупинкам. — Люблю снег, люблю это время года… всё вокруг такое кристально чистое. Я б даже сказал, что эти снежинки похожи на лепестки сакуры… Жаль только, что однажды не смогу ими полюбоваться вместе со всеми вами…

«Если б только был способ отдать вам всё имеющееся у меня здоровье с оставшимися годами жизни, Окита-сан… с какой радостью я бы пошла на это», — молча подойдя к нему, я взяла холодные ладони Окиты-сана в свои, принявшись мягко их растирать.

— Эй, Чизуру-тян, — недовольные нотки в голосе Окиты заставили меня мгновенно выпустить его руки из моих и опустить глаза в пол. — Избавься от этого жалкого выражения лица, хорошо?

— Окита-сан? — в непонимании и удивлении я взглянула на молодого человека.

— Пускай я одной ногой в могиле, но мне всегда доставляет радость видеть твоё довольное личико и твою улыбку, — капитан нежно провёл по моей щеке ладонью, и пусть мы оба успели замёрзнуть на открытом воздухе, но от прикосновения руки Соджи стало немного теплее. — Не лишай меня хоть этой радости, ладно?

Конечно, я не видела, какого цвета сейчас моё лицо, но, наверно, оно покраснело — я чувствовала, как кровь прилила к щекам. Растерявшись от такого поведения Окиты, я не нашлась с ответом, только и смогла, что кивнуть.

— Но пока смерть меня не забрала, так что буду наслаждаться красотой этого мира, — Окита тихо рассмеялся. — А ты улыбайся, Чизуру. Это так много скрашивает для меня.

«Если вы того хотите, Окита-сан, я приучу себя улыбаться вопреки всему… раз это лучшее для вас лекарство. Спрячу за улыбкой боль и горечь всех слёз, которые мне ещё предстоит выплакать», — дала я обещание про себя.

Пусть разрывается в клочья душа, не показывать этого ни единым движением. Лишь бы это подарило хоть крупицу облегчения Оките-сану. Просто улыбайся, Чизуру.