Отягощенное наследство (джен)

Мне долог день, он долго кличет ночь,

А ночь в тоске сама торопит день.

В пустых заботах прожигая день,

Страшусь чудовищ, населивших ночь,

Хоть равно мучаюсь и день, и ночь.

Темнее ночи разве только день,

А неспокойней дня любая ночь.

В такой клубок смешались ночь и день,

Что жизнь моя — как зимней стужи ночь,

В которой пышет жаркий, летний день.

Из цикла «Астрофил и Стелла», Филипп Сидни.

В первых числах декабря Виктор Крам привез Гермионе разрешение посетить библиотеку Дурмштанга. На какие рычаги он нажал, как убедил директора, осталось неизвестным. Виктор, отмахнувшись и от расспросов, и от благодарности, пообещал оказать любую помощь, какая только в его силах. Рон долго жал ему руку и перед самым отъездом попросил присмотреть за Гермионой, чтобы она не забывала спать и есть.

Родители Флер договорились о консультации с ведущим французским специалистом по экзотическим болезням. Доброжелательный, улыбчивый маг, излучавший такую уверенность, что Гарри воспрял духом, осмотрел больную, изучил записи в медицинской карте и сказал, что для точного диагноза необходимо провести исследование в его лаборатории. Анализы Джинни отправились во Францию.

Чарли приехал уже после Рождества, вместе с профессором Батори, признанным в Восточной Европе исследователем темных сущностей. Профессор был немногословен, возможно, потому что недостаточно хорошо владел английским языком, и говорил с акцентом, не слишком резким, но непривычным. У него был низкий, рокочущий голос, исполненный скрытой силы, казалось, если профессор не будет намеренно понижать его, то легко перекроет шум на поле для квиддича. Гарри затруднился определить его возраст: густые, волнистые волосы были совершенно белыми, но брови и усы — черные, как смоль, нетронутые сединой. Высокий, чуть сутуловатый он выглядел крепким и сильным физически, а резкие морщины на загорелом лице свидетельствовали не столько о прожитых годах, сколько о пережитых потрясениях.

Профессор Батори предложил провести обряд, который издавна практиковался на Балканах. Он должен был выявить темную сущность, присосавшуюся к Джинни, будь то порча, проклятие или некое инфернальное существо. Гарри согласился, хоть и подозревал, что обряд не запрещен в Англии, только потому, что неизвестен.

К январскому полнолунию сложные приготовления были закончены. Гарри и профессор Батори пришли на заранее выбранный перекресток в глухой, безлюдной местности. Профессор очертил магический круг и установил в его центре импровизированный алтарь. Оставалось дождаться восхода луны, но небо, как назло, было затянуто тучами. Определив нужный момент только ему известным способом, профессор Батори прикрыл глаза и начал выпевать заклинание. Поднялся ветер, и развеял тучи, скрывающие луну. Она сияла на небе, круглая, бледная, и все вокруг было залито призрачным светом. Снег искрился серебром. Вдалеке слышался протяжный вой и зловещее уханье сов. Слова незнакомого языка сплетались в странную тягучую мелодию, Гарри, заслушавшись, едва не упустил момент жертвоприношения. Он собственноручно зарезал черного петуха каменным, на удивление острым ножом, и слил его кровь в чашу, где она смешалась с кровью Джинни. Голос Батори набирал силу, звучал, как медные трубы, кровь бурлила, словно кипела, но чаша оставалась холодной. Пар поднимался вверх, закручиваясь в спирали. Тяжелый приторный запах забивал нос. Гарри прирос к земле, не чувствуя ни рук, ни ног, стараясь не дышать. Его горло сжималось, веки закрывались сами собой, он усилием воли держал глаза открытыми. Наконец, торжественные звуки заклинания стали стихать, перешли в речитатив, смолкли. Оцепенение оставило Гарри, он сглотнул и зажмурился, чтобы избавиться от рези в глазах. Когда он проморгался и взглянул на чашу — увидел, что крови в ней не осталось. Батори пробормотал что-то на незнакомом языке и, тяжело ступая, пошел прочь.

— Сэр! Профессор! — Гарри бросился за ним.

Батори махнул рукой.

— Никакого постороннего вмешательства нет, — не оборачиваясь, сказал он. — Я пришлю вам заключение.

— Но, как же? А что тогда...

— Ищите внутренние причины, — ответил он и аппарировал.

Через день Гарри получил официальное заключение, где на двадцати дюймах пергаментного свитка сложными терминами излагалось то, что сказал ему Батори на перекрестке. Ответ же, доставленный из французской лаборатории, в переводе с медицинского на человеческий, гласил, что никаких внутренних причин не обнаружено, и рекомендовал искать внешнее воздействие. Гарри читал эти взаимоисключающие бумаги, пока не почувствовал, что начинает сходить с ума.

— Как так может быть?! Как? — он не слишком надеялся услышать ответ на свой риторический вопрос. — Должна же быть какая-то причина! Почему ее не могут найти?

Целитель Олдкастл, дежуривший этой ночью, как раз проверял состояние чар. Он поднял на Гарри живые карие глаза и улыбнулся понимающе:

— Тьма многолика, мистер Поттер, и изменчива, ее невозможно постичь полностью.

— Так вы считаете, что причина в темной магии? — уцепился за его слова Гарри.

Джинни вел другой целитель. Такой сложный случай, конечно, обсуждался на консилиуме, но родственникам сообщали окончательный вердикт, и Гарри был рад возможности услышать частное мнение. Он знал, что целитель Олдкастл считается одним из лучших специалистов по комплексным проклятиям. Ему было лет шестьдесят, невысокий, худощавый, предельно собранный, он не допускал лишних движений. Прикосновением палочки, целитель зафиксировал контрольные данные на пергаменте и обернулся к Гарри.

— Тьма — это не злая сила, как вы, наверное, считаете. Изначальная Тьма — материал творения — бытие и небытие, элементы и стихии, все возможности и вероятности, смешанные и неразделенные. Хаос. Наш мир, упорядоченный, подчиняющийся законам, рождается из Тьмы и, разрушаясь, становится Тьмой. Если бы можно было это остановить, он замер бы неподвижно в вечности, неизменный, рациональный и безжизненный. Не было бы ни смерти, ни рождений, ни преступлений, ни подвигов. Во Тьме черпают вдохновение художники и поэты, Тьма побуждает соединяться мужчин и женщин, из Тьмы приходят в мир новорожденные. Но Тьма порождает и диковинных чудовищ, и болезненные фантазии, и губительные страсти.

— Вы — слизеринец? — прервал его речь Гарри, не то, чтобы сейчас это имело для него принципиальное значение, но слишком уж непривычно звучали слова.

— Разумеется, — яркое пламя, горевшее в глазах целителя, погасло, и его лицо, только что одухотворенное, вновь стало заурядным и сосредоточенным. — Познав Тьму, можно получить власть над всем сущим, над жизнью и смертью. Именно это могущество обещает Распределяющая Шляпа слизеринцам, а не деньги и политическую карьеру, как многие думают. Недаром, самые лучшие целители заканчивали наш факультет.

— Правда? — удивился Гарри.

— По крайней мере, великие целители — те, кто поднимал на ноги безнадежно больных и останавливал эпидемии, — уточнил Олдкастл. — Даже у магглов медицинская эмблема — это змея.

— А я всегда считал, что Салазар Слизерин был темным магом, который творил страшные вещи, и его факультет готовит таких же.

— Я понимаю ваше предубеждение, — кивнул целитель. — Познать Тьму можно, лишь заглянув в глубину собственной души. Тайные желания, страхи, все, что человек старается спрятать от своего бодрствующего сознания, должны быть изучены. Тот, кто увидел Тьму в себе и принял ее, видит и Тьму внешнюю, но и она видит его. Слишком легко впустить ее в себя, отдаться ей, тогда для страстей и желаний мага не остается преград, он разрушает упорядоченный мир, возвращая его в состояние Хаоса. Но если темный маг сумеет подчинить свои желания, свои страсти, Тьма покорится ему, как звуки покоряются воле музыканта. На Слизерине учатся те, кто хочет властвовать над бытием и небытием, для кого магия — искусство преображения мира! — целитель Олдкастл взглянул прямо в глаза Гарри, потом прищурился и усмехнулся. — Не хочу ничего плохого сказать про другие факультеты. Райвенкло выпускает прекрасных ученых, но они слишком увлечены самим процессом исследования, до конкретных больных им, зачастую, нет дела. Хаффлпаффцы, наоборот, замечательные семейные доктора — чуткие, ответственные, терпеливые — но они не желают обобщать.

— А гриффиндорцы?

— Имеют склонность забывать, что должны не сражаться с болезнью, а лечить больного.

— А разве это не одно и то же?

— Некоторые болезни можно победить только вместе с больным. Например, ликантропия прекрасно лечится помещением серебра в сердце пациента, который, правда, при этом умирает, зато совершенно здоровым человеком.

— Я знал одного оборотня, — холодно произнес Гарри. — И никогда не причинил бы ему вреда, чтобы «излечить». И другие гриффиндорцы относились к нему прекрасно, в отличии от... от остальных.

— О, да! — понимающе улыбнулся Олдкастл. — Когда речь идет о ком-то, кто вам дорог, вы попросту отказываетесь считаться с проблемой. И сражаетесь уже, отстаивая право оборотня на преподавание в закрытой школе, право наркомана на зелье, право садиста на развлечения...

На это Гарри обиделся. Он многое мог бы сказать о садизме негриффиндорцев, но целитель дотронулся до его руки умиротворяющим жестом и сказал:

— Добро и зло живут в сердце каждого человека, мистер Поттер. Гриффиндорцы полагают, что со злом необходимо бороться, и либо пытаются уничтожить зло в человеке, зачастую вместе с ним самим, либо отказываются видеть и признавать зло таковым. Вы, надеюсь, помните легенду о змее и древе Познания?

Гарри кивнул.

— Так вот, гриффиндорцы считают, что во всем виноват змей и сражаются с ним и с тем, что считают его порождением. Хаффлпафцы думают, что виноваты они сами и смиренно исполняют наложенное наказание — в поте лица растят хлеб, в муках рожают детей. Райвенкловцы полагают, что дорого заплатив за возможность познания, необходимо ею пользоваться, они собирают и копят знания. Слизеринцы знают, что змей открыл путь к божественному могуществу через познание, а начинается познание с самого себя. То, что происходит с вашей невестой, мистер Поттер... Возможно, то, что уничтожает ее, выросло из крошечного зернышка Тьмы, которое было в ее душе. Так раковая опухоль может вырасти из обычной родинки или солнечного ожога, предательство из угодничества...

— Ревность из неуверенности, — прошептал Гарри.

— Вы на правильном пути, — кивнул Олдкастл.

У Гарри похолодели руки, он вспомнил, что Дамблдор говорил о Квиррелле. Волдеморт смог проникнуть в его душу, только потому, что он сам его впустил, но ведь и проклятый дневник Тома Риддла овладел волей Джинни не сразу, сначала она просто общалась с ним.

— Возможно, источник темного влияния, губящего вашу невесту, скрыт в ее душе, потому-то мы и не можем его определить. Хотя я ничего не могу утверждать. Я — не темный маг, а всего лишь скромный целитель, и этот случай для меня — загадка.

Олдкастл попрощался и покинул палату. Гарри остался наедине со своими мыслями. Он вспоминал то, что произошло на втором курсе, как Джинни выбросила дневник, но потом продолжила с ним общаться, все больше попадая под влияние Тома. А Рон? Ведь медальон не внушал ему что-то совершенно чуждое, а растравлял реально существующие чувства. Да, и сам Гарри, злясь на Дамблдора, не мог различить собственные эмоции и внушенные Волдемортом.

Следующей ночью дежурила целительница Найтингейл. Высокая, прямая, она походила на царственную особу, даже форменная мантия сидела на ней, как церемониальная одежда. На вид ей было не больше сорока пяти лет, но по отдельным репликам целителей, Гарри понял, что Найтингейл училась в одно время с Олдкастлом. У нее был высокий безмятежный лоб и отрешенный взгляд светло-серых глаз, словно никакие заботы не имели над ней власти. Гарри поинтересовался, что она думает о Тьме и темных магах.

— Вы с целителем Олдкастлом беседовали? — недовольно поджала целительница тонкие губы. — Он, конечно, сказал, что мы не можем поставить точный диагноз, потому что не познали Тьму и не обрели власти над ней. Это такой слизеринский атавизм — все сводить к власти, как для гриффиндорцев — к борьбе.

— Почему атавизм?

— Вспомните, когда был основан Хогвартс, — взгляд Найтингейл устремился в даль, а голос приобрел лекторские интонации. — Статуса секретности не было, маги и магглы жили вместе, а роль женщины в маггловском обществе ограничивалась домашним хозяйством. Неужели, вы думаете, что сыновья рыцарей согласились бы учиться у ведьм? Это было совершенно невозможно! Благородные поступали на факультеты Салазара Слизерина и Годрика Гриффиндора, а простолюдины шли к Ровене Райвенкло и Хельге Хаффлпафф.

— Правда?

— А вас никогда не смущало, что второй цвет у Слизерина и Гриффиндора — благородный металл?

— Я об этом не задумывался.

— Вспомните структуру средневекового общества — два первых благородных сословия: дворянство и духовенство. Гриффиндорцы сражаются, слизеринцы советуют, направляют, подсказывают. Все эти мудрые старцы и прекрасные феи из легенд — типичные слизеринцы.

— А рыцари — гриффиндорцы?

— Разумеется, — целительница кивнула. — Программа обучения Гриффиндора и Слизерина включала боевые искусства, верховую езду, танцы, этикет, геральдику, а Райвекло и Хаффлпафф изучали бытовую магию и уход за магическими существами. На зельеварении благородные сэры изготовляли умиротворяющий бальзам, а простолюдины — зелье от чесотки, одни трансфигурировали золотые кубки, другие — глиняные миски. А после введения Статуса секретности, все это потеряло смысл: вне маггловского общества дворянство было пустым звуком. Тогда наибольшее значение стало придаваться чистокровности — исчезла возможность поднять свой социальный статус, служа королю. Программа обучения стала единой, хотя по привычке Слизерин и Гриффиндор продолжают соединять на зельеварении и трансфигурации.

— Интересно, — ошеломленно проговорил Гарри. — Я и не подозревал об этом.

— Так вот, — целительница Найтингейл снисходительно улыбнулась, — гриффиндорцы, потеряв рыцарский статус, продолжают искать чудовищ и рваться в бой, а слизеринцы воображают, что видят этих чудовищ и могут подчинить их себе. Целитель Олдкастл, так же, как все мы, не понимает, в чем причина болезни, и невольно обращается к привычным для слизеринца сказкам. Мне жаль расстраивать вас, мистер Поттер, но никакой Тьмы, которую можно было бы познать, не существует. Если и был первозданный Хаос, он давно преобразован в Космос. Разумеется, мы знаем далеко не все, но с каждым веком, с каждым годом объем наших знаний о мире увеличивается.

— Я не могу ждать годы, а тем более века!

— Столько и не надо. Просто болезнь мисс Уизли еще не локализовалась, поэтому мы не можем ее определить. Вам нужно набраться терпения. Другого пути нет, поверьте. Вы уже попытались прибегнуть к альтернативным методам — разве они сказали вам что-то, чего вы не знали раньше? — целительница взглянула на Гарри с укоризной.

— Нет, — со вздохом согласился он.

Целительница Найтингейл покинула палату. Гарри вернулся к кровати: Джинни лежала неподвижно, как много дней до этого, но глаза ее были открыты.

— Привет, — прошептал он.

Затуманенный взгляд на мгновение скользнул по его лицу. Гарри дотронулся до пальцев Джинни, сухих и холодных — никакого ответа! Он осторожно сжал ее руку — она выскальзывала, словно ледышка. Но он поднес ее к губам, поцеловал каждый палец, каждую косточку. Чары на запястье мерно пульсировали красным светом. Гарри прижался к ладони щекой, ему почудилось легкое, почти неосязаемое движение. Он взглянул в лицо Джинни — глаза у нее были закрыты. Со вздохом Гарри положил ее руку на кровать и укрыл одеялом, оставив открытым запястье.

С целителем, который вел Джинни, он поговорил через два дня. Во время обхода целитель Гарденер подробно и понятно рассказал о показаниях чар. Надо заметить, что целительница Найтингейл всегда употребляла медицинские термины, и понять ее было нелегко, а Олдкастл сообщал свои выводы.

Гарденер напоминал Гарри Невилла Лонгботтома, не только внешне, хотя он тоже был высоким и плотным, но и своей скромностью, добродушием, надежностью. Он напомнил Гарри, что с двух часов дня он проводит консультации для родственников больных. Выслушав довольно путаные объяснения, Гарденер вздохнул:

— Слизерин и Райвенкло теоретизируют, а Гриффиндор пытается найти в их словах руководство к действию.

Гарри как-то сразу понял, что сам целитель учился на Хаффлпаффе.

— Целитель Олдкастл и целительница Найтингейл — прекрасные специалисты, они близко к сердцу принимают этот случай, и пытаются найти объяснение, понятное им самим. Понимаете, мистер Поттер? Они себе объясняют, не вам.

— Но кто из них прав?!

— Смотря, в чем. Если в вопросе о распределении, то, на самом деле, Основатели брали на свой факультет тех, кто хотел у них учиться, кто видел в их личности образец для себя.

— Я хочу знать, что делать? — Гарри вскочил с кресла. — Ждать, когда вы определите болезнь, искать темного мага, что-то еще?

— Все, мистер Поттер. Поддерживать жизненные процессы, регулярно брать анализы, приглашать специалистов. Мы все делаем.

Гарри покинул кабинет неуспокоенный. Он не сомневался в добросовестности целителей, но понимал, что возможности магов ограничены. Они делают все, но этого, по-видимому, недостаточно.

Он заглянул в палату. В изголовье кровати сидела Молли, ее губы шевелились почти беззвучно. Гарри прислушался и узнал колыбельную. Молли вплетала в немудреную мелодию ласковые слова, все новые и новые, кажется, она могла петь так бесконечно, глядя на лицо своей девочки и ничего вокруг не замечая. Гарри тихонько прикрыл дверь и отошел к окну. На улице шел мокрый снег, крупные тяжелые хлопья падали на стекло и превращались в потоки воды. Казалось, это слезы льются в бесконечном горе. Впервые в жизни Гарри пожалел, что не умеет сочинять стихов. Если бы он мог излить свою боль словами, хотя бы чужими словами! Но поэзия прошла мимо него, и горе, не находя выхода, закипало солеными слезами, жгло глаза. Гарри прислонился лбом к холодному стеклу, теперь капли падали на подоконник с этой стороны окна.

Могу ли я изведать счастье снова,

Лишенный отдыха и благостного сна,

Коль ночью бремя дней гнетет меня сурово,

А днем ночной тоской душа удручена.

Вильям Шекспир.