Памяти вернувшихся (джен)

Шайк опустел, и Тол Брага отошёл заварить новый шай — как и в прошлый раз, привезенный с Чалакты. Разговор складывался любопытно: Ленчик был вполне готов к диалогу, даже слишком готов, пожалуй. Тол Брага не мог перестать называть про себя собеседника именно Ленчик, хоть тому и было уже под сорок пять: слишком хорошо он помнил первые годы после Договора и Бендомир, помнил Ленчика, его броский ригоризм и слухи, что у него роман с Бэлой. Тол Брага не верил им — вряд ли такой святоша, как Ленчик, мог кого-то полюбить. Он, помнится, был даже против любого траура по погибшим в Храме, потому что «смерть — не расставание, и мы не должны считать себя разлученными с остальным составом Ордена» — и Бэла поддержала его даже в этом.

Последние лет десять Тол Брага вспоминал о Ленчике только как о реликте того странного времени, когда не было разницы между рыцарями с Корусанта и джедаями с Бендомира, и Айрет Нирн, который не смог даже обрести свой кристалл, на равных спорил с Сатель. Но недавно он просматривал досье отправленных на Спинтир, чтобы попробовать уговорить мастеров Храма Рассвета выпустить кого-то из них — и заметил, что один из заключённых — врунианин с таким же редким для этой расы цветом волос, как и Ленчик. Сопоставил фотографии в досье, на всякий случай сделал запрос на Спинтир — мастера Храма Рассвета были весьма удивлены, что информация том, что Ленчик вышел, куда-то исчезла.

Для работы с ситскими заложниками такой человек, как Ленчик, Толу Браге подходил очень хорошо: высокая квалификация именно в работе с разумом, отсутствие излишней для стража щепетильности и внутренних запретов на трансформацию сознания, и при этом, в отличие от того же Эрэллээха, какая-то цель в жизни, кроме «не вернуться на Спинтир». Одна проблема: в своё время он дружил с Сатель, и, хоть они и спорили по любому поводу, Тол Брага ясно видел, какое доверие друг к другу прячется за этими перебранками. Но, похоже, с годами доверие поугасло — причём, видимо, не только со стороны Ленчика. Во время последних визитов на Корусант Сатель даже не встречалась с ним: так в один голос утверждала вся Стража с Корусанта.

Но до конца доверять Ленчику не стоило: да, сейчас он был откровенным, но до нынешнего приезда на Тайтон общаться с Толом Брагой он совершенно не стремился.

* * *

Брага отошёл заварить новый шай, и Эарлен решил расслабиться и пустить мысли в свободный ход: напряжённо обдумывать разговор при магистре не стоило.

Нынешний разговор с Брагой напоминал беседу с Заллоу сразу после возвращения со Спинтира: первый день в незнакомом храме, тяжёлые вопросы, осторожность и откровенность. Но до беседы было знакомство с Бэлой, Эрин и Сатель, а после неё была ясная и счастливая ночь — новые друзья, и огни ночного города, и песни…

До войны это было частое развлечение среди орденской молодёжи: китарра, а порой и двойная виола; один поёт старинные тайтонские гимны и баллады времён Гиперпространственной, другая — широко известные в узких кругах песни о вечной войне без надежды и живом плексигласе, третий — что-то собственного сочинения. Собирались обычно ночью, сидели часто до рассвета.

…Было уже за полночь, когда Бэла компилировала последний пакет информации для Эарлена: за девятнадцать лет, которые он провёл в стазисе, произошло многое, и многое изменилось внутри ордена. Конечно, и магистрат, и коллеги по Страже должны были предоставить всю необходимую информацию, но магистрату верить не стоило, а Страже было не до Эарлена. А тут за ним увязалась Эрин со своим «Я должна помочь вам, мне надо искупить вину учителя», а за Эрин — её старшие подруги.

- Знаешь, мне кажется странным, что сейчас все вокруг спят, — Эарлен заговорил с Эрин, — я вообще не чувствую, чтобы кто-то бодрствовал. Просто в моё время…

- Сейчас тоже твоё время, Ленчик, — строго напомнила Бэла, — привыкай.

- Хорошо-хорошо. В общем, лет двадцать назад, даже после нападения ситхов, ночью обязательно какая-то компания собиралась и пела.

- Это где-то на пятый год войны окончательно прекратилось, — припомнила Сатель.

Слово за слово, и вот Бэла и Сатель захотели вспомнить юность, Эарлен — услышать что-то привычное в незнакомом мире, а юной Эрин просто хотелось отдохнуть. Она и принесла китарру.

— Подождите немного, рыцарь Беатрис, — голос Браги вернул в действительность, — срочный запрос от исследовательского корпуса.

Магистр склонился над датападом, а Эарлен снова ушёл в воспоминания: спокойствие и расслабленность создадут нужное впечатление.

…Эарлен сидел на подоконнике и любовался на ночной Корусант, пока под ногами была пропасть высотой несколько километров. Огней было меньше, чем двадцать лет назад: только уличное освещение и редкие спидеры, нет ни реклам в половину небоскрёба, ни иллюминации в парках. Но эмоции разумных всё так же мерцали в Силе и складывались в сеть, и эта сеть охватывала всю планету и тянулась от стратосферы до бывшего ядра.

Эрин допела одну из тех рок-баллад Квидана, которую можно услышать и от безногого негуманоида в кантине около хаттских территорий, и от сына богатых родителей в глубоком тылу на юго-западе. Была очередь Эарлена — Эрин передала ему китарру и села на подоконник рядом.

- А ты сам ведь что-то писал? — спросила Бэла.

- Ну да. Но оно очень юношеское и очень довоенное. Хотя есть одна вещь. Я написал её в пятнадцать, так что пафоса там много, но в целом она довольно точная.

Мимо Храма пронёсся спидер, ветер подхватил волосы Эарлена, и широкая прядь упала на плечо Эрин. Эарлен запел:

Госпожа Неизменность, руки твои чисты.

Не пристанут к ним ни взгляды, ни имена,

Но ты гладишь воздух, просишь его: «Остынь» -

Он становится льдом, и лёд обнимает нас.

Мы идём внутрь льдин, и льдины входят в глаза…

Госпожа Неизменность, что мне тебе сказать?

Подростком, когда сочинял эти стихи, Эарлен думал, что писал о Силе — но теперь ему вспоминалось другое. Там, на Спинтире, был частый тип видений: он попадал на то памятное заседание Совета, когда Заллоу объявил, что раса ситов является воплощением Тёмной Стороны и должна быть уничтожена, а Зим согласился — и после этого должен был действовать так, чтобы мастера Храма сочли его светлым. Но сам он (тогда ещё Ивейро, не Эарлен) часто уходил в медитацию — и сначала случайно, а потом нарочно выходил из пространства видения в чистый стазис. Это было странное, но очень красивое пространство: везде ровный свет, и кажется, что времени не существует.

Госпожа Неизвестность, руки твои пусты,

Не удержишь и камень: он превратится в пыль,

Тает лёд, тает тело, тают и “я”, и “ты”,

Мы уходим водой и пылью новой тропы.

Исчезают глаза, чтобы нам не смотреть назад…

Госпожа Неизвестность, что мне тебе сказать?

Но рано или поздно из медитации приходилось выйти, и вновь и вновь кто-то из мастеров не признавал Ивейро вернувшимся к Свету. И вновь и вновь они снимали границу между Сознанием и Бессознательным, и рвались старые связи между эмоциями и идеалами, и сцеплялись новые. А сам Ивейро учился выстраивать стену между собой и собой: по одну сторону оставались и чувства, и мысли, и восприятие, пока бессознательное гуляло по ним — а по другую сторону оставалось что-то, чему не было имени, но что было важнее всего уберечь.

— Что с то… — вдруг заговорила Эрин. Эарлену не хотелось прерываться на разговор: лёгкий майндтрик — и она снова слушала.

Мне когда-то сказали, что там, на краю имён,

Где жара и холод равно сжигают тела,

Где не знаешь: во тьме ли ты, светом ли ослеплён,

Где не вспомнить и об отличьях добра от зла -

Там глаза могут стать и ветром, и вечным льдом…

Госпожа моя кто-то, что мне сказать о том?

- Теперь моя очередь, — заговорила было Бэла, но её прервала Эрин.

- Что это было? Я сижу слушаю, и вдруг вижу, в смысле вижу эмпатией, как у Ленчика начинается… даже не флешбек, а я не знаю, как объяснить, как будто на глубине, за всеми эмоциями, собирается какая-то стена ужаса. А он же сидит по сути над пропастью, и я испугалась, что он упасть может, а потом решила, что ничего страшного. Или…

- И зачем ты обманул разум Эрин? — устало спросила Сатель, — она же тебе помогает.

Эарлену было горько: он забыл о том, что Эрин эмпат и может увидеть то, на что неподготовленным разумным смотреть не стоило. Забыл и о том, что большинство разумных боятся обмана разума.

- Прости, Эрин, простите все, — тихо сказал он и слез со злосчастного подоконника. Эрин осталась сидеть там.

Воспоминания оказались совсем не такими приятными, какими Эарлену хотелось. Но пытаться успокоиться не стоило: излишнаяя благостность могла насторожить Брагу, а в том, что многое повидавший человек вспоминает тяжёлую юность, нет ничего странного.

- Я эмпат, - говорила Эрин, пока Бэла перебирала струны китарры, - и если приглядеться, то я могу понять, где у тебя твоя личность, а где наносное. Правда пока что я вижу только поверхность, но если её разобрать и отсортировать, можно дойти до сцеплений в бессознательном. И мы могли бы…

- Не надо, - спокойно сказал Эарлен, — я не хочу. Понимаешь, когда-то в юности я работал на Спинтире, и теперь не имею права…

Он замолчал. Около окна, всё ещё открытого, прожужжал спидер.

- Вот как? — ответила Эрин, — Но, может быть, ты уже искупил…

- Дело не в искуплении, - Эарлен, в общем, даже неправым себя не считал, но затевать об этом спор с Эрин не хотелось, - просто иначе выходит, что есть «я», а есть «они», и у «них» личность меняется навсегда, а у «меня» нет. Как в той книге: «Люди делятся на тех, кому дано право убивать, и тех, кому дано только право быть убитым».

Эрин задумалась, но отступать не собиралась.

- А ты точно уверен, что само это «я не хочу» не наносное?

— Мне всё равно, — тихо ответил Эарлен. Бэла продолжала играть, но слушала очень внимательно, — наносное, естественное… есть решение, я считаю его правильным, остальное не важно.

— Я всё-таки осводился, рыцарь Беатрис, — Брага вернулся и принёс шай, — увы, мы, магистры, не знаем ни минуты отдыха.

— Зато благодаря вам отдыхать можем мы, простые рацари.