Пацаны-пацанчики (джен)

Первое, что Женька помнит из своего детства — духота. Протяжная, жаркая духота, что давит на легкие, рот тщетно ловит какие-то крупицы спертого воздуха, и тебе кажется, что ты умираешь. Как солдаты на подводной лодке, в которую не догадались положить баллоны с кислородом.

Но постепенно легкие перестают сопротивляться, и ты сам сродняешься с этой обволакивающей духотой и запахом благовоний, лежишь на ковре — мертвый, не мертвый, кто знает — и совершенно не хочешь открыть люк подводной лодки.

Ведь ты сам и есть духота.

Духота была первым Жениным воспоминанием, и духота окружала его всю жизнь.

Жене три, и он сидит у бабушки на ковре и сосредоточенно возится с игрушечным поездом. Поезд — «Красная стрела» прямо как настоящий, только паровозный гудок совершенно немой, а жаль.

— Ту-ту, — кричит Женя и резко останавливает паровоз.

Он бы тоже хотел покататься на «Красной стреле», но к бабушке в Ижевск они с мамой ехали на поезде. В плацкарте. Было очень жарко, но люди все равно укрывались вязаными пледами. И Женя тоже был накрыт пледом, потому что у него болело горло, у него очень часто болит горло, и мама делала ему горячий чай и читала на ночь книгу — хорошо-о. Женя уже и сам умеет читать, но когда читает мама — это совсем, совсем другое. За окном проносились бесконечные леса и поля, и мамин голос втекал в его уши, обволакивая и наведывая сонное проклятие, и Жене было так хорошо и спокойно, что он ежечасно проваливался в сладкий, овевающий сон.

У бабушки душно, очень душно, потому что она никогда не открывает окна — ей холодно. Раньше у бабушки играло радио — Муслим Магомаев пел про луч солнца золотого, это из мультика, Жене очень нравится — а теперь удушающая тишина.

— Когда похороны? — бабушка разговаривает по телефону с кем-то, а Женя хочет гулять. Хочет извозиться в луже и прийти грязным и мокрым, а потом долго париться в ванне. Хочет насобирать листов — осень же — и сделать гербарий. А еще за окном детская площадка, и на ней кто-то играет, так весело, что крики слышно даже ему, и Женя хочет с ними. — Тела не нашли? Господи, горе-то какое, и как же он теперь будет, сиротка, кому же, кроме меня, он будет нужен…

Женя играет с паровозом, бессмысленно, раз за разом проводя одно и то же действие. А потом ложится на ковер и видит, как в солнечном луче пляшут пылинки.

— Как же он теперь будет, сиротка, — бабушка сидит на кухне и плачет.

Женя хочется спросить, чего это бабушка плачет, ведь скоро мама с папой вернутся из очередной поездки — папа называет это «концертами» — и они все вместе пойдут гулять и есть мороженое. Женя очень любит мороженое.

Он хотел бы спросить, но не спрашивает — и все катает и катает паровозик по ковру, пока тот окончательно не заваливается набок.

Жене семь, и он собирается на экзамены в художественную школу. Честно говоря, он не особо уверен в том, что хочет быть художником: художник все-таки должен хорошо уметь рисовать и вкладывать в свои картинки душу, а у Жени ее нет. Да, бабушка три года мучилась с ним, заставляя рисовать гипсовую голову бесконечное количество раз, так, что Женя уже отточил все штрихи до автоматизма, но бесчисленные Давиды выходят пустые и одинаковые.

— Жень, может, после школы в футбол? — спрашивает Генка. Выделывается: ему недавно отец на день рождения подарил новый футбольный мяч, настоящий, как у Месси, и, конечно, ему хочется его опробовать. — Вратарем будешь.

— Нет, Ген, извини, у меня экзамены.

Ложь дается легко, ведь Женя знает, что бабушка бы ему не разрешила. На каждую прогулку с Генкой ему приходится отпрашиваться по полчаса, ведь на улице может быть опасно. Кто угодно может затащить его в подворотню и убить, или сделать что-то еще, настолько ужасное, что бабушка даже не упоминает это вслух. Он может попасть ногой в открытый люк и умереть. Футбольный мяч может засадить ему по носу, и носовые хрящи от сильного удара впечатаются ему в мозг, и Женя станет инвалидом на всю жизнь.

Женя не думает, что кто-то затащит его в подворотню, даром, и подворотен-то в Ижевске всего три, и все три на краю города, но кивает бабушке и упрашивает, упрашивает, упрашивает.

— А после экзаменов? Я могу за тобой зайти. Пообедаем. Твоя ба такие пирожки вкусные делает.

— Посмотрим.

Бабушка уводит его, единственного из первоклассников, из школы за руку, и Женя слышит смешки. Над ним всегда смеются в классе, он это знает. Смеются, потому что все ходят в школьной форме, а он щеголяет в вязаном бабушкой жилете с розочками. Потому что он тихий и не любит бегать на перемене — если он упадет, то бабушка будет охать и ахать весь вечер. Потому что однажды один из его одноклассников, Егорка, дал Жене подзатыльник, а бабушка об этом узнала и пошла разбираться с директором.

Бабушкина рука цепко держит его за запястье, и на нем, наверное, останется синяк. Бабушка прет, не видя ничего, кроме дороги, и не выпускает его руку, хотя Женьке дико хочется попрыгать по сентябрьским лужам.

— Карандаши взял?

— Взял, ба.

— А краски?

— И краски взял.

— В школе не вертись, а то решат, что ты срисовываешь. Сиди на своем месте, рисуй, что предложат, и будь хорошим мальчиком. Если поступишь, куплю тебе мороженое.

В художественной школе духота, потому что им уже подключили отопление, а на улице плюс пятнадцать. Женя обливается потом и рисует, рисует, рисует, ведь ему так сильно хочется мороженое.

Только посмотрев на рисунок Давида, его приняли без дополнительных экзаменов.

Жене пятнадцать, и он, как всегда в пятницу вечером, сидит дома и делает уроки. А чем еще заняться? Генка поступил в Бауманку и уехал в Москву, и они обмениваются письмами — правда, письмо из Москвы идет целый месяц, и, пока Генка напишет ответ, у Жени уже произойдет куча всяких событий.

Душно, хоть и зима, а еще полутьма, и только лампочка горит над столом. Женя склоняется над тетрадью все ниже и ниже, чтобы страдальчески опустить голову на стол. Он никогда не любил алгебру. И матанализ. И геометрию. Бесконечные иксы и игреки путались у него в голове, вместо тройки Женя писал двойку, а Ирина Олеговна всегда качала головой и говорила, что экзамены он, кажется, не сдаст.

— Женя, ты тут? — бабушка стояла в дверях. Массивная, сухая, высокая, словно выточенная из камня. Иногда Жене казалось, что стоит только стукнуть ее по лицу пальцем, и палец расшибется. Как расшибается кожа об острые морские камни. — Я хочу с тобой поговорить.

— По поводу математики не волнуйся, ба, — Женя улыбается. Лжец. Прирожденный лжец. Весь в своего отца. Ведь в тот день — в тот день, когда Женя остался сиротой — папа точно так же улыбался и врал. Врал, что он трезвый. Врал, что уже вторую неделю не принимает наркотики. Это была ложь, самая настоящая ложь — когда ему было тринадцать, он тайком от ба прочитал заключение патологоанатома: они оба были под наркотой, когда на полной скорости врезались в грузовик. — Генка скоро приедет на каникулы, и он обещал со мной позаниматься…

— О, нет. Это по поводу твоей… Лиды, кажется? Так ее зовут?

— Откуда ты знаешь? — все-таки они похожи. Так же по-птичьи склоняют голову к плечу, когда сердятся.

— Соседка сказала. Марья Петровна. Сказала, что ты провожал ее до дома, а потом, не доходя до подъезда, вы поцеловались. Вы целовались прямо на улице, забыв про все правила приличия!

— Мне уже девушку нельзя поцеловать, ба?

— Лида… не то, что тебе нужно, ребенок, — бабушка никогда не говорила ему «милый» или «дорогой». Ребенок, произносила она сухо и с поджатыми губами, и, несмотря на то, что ему в следующем году идти в десятый, а еще он уже пробовал алкоголь, Женя снова почувствовал себя ребенком. — Подумай сам: отец у Лиды алкоголик, наверняка она… тоже. Это плохая компания. Хочешь стать, как твой отец, а? Хочешь валяться пьяным под забором, а потом не дожить до тридцати? Этого ты хочешь? Хочешь разбить меня окончательно?

Бабушкин голос дает петуха, и Женя только сейчас понимает, что она плачет.

— Ба, — он по-детски тыкается ей в плечо. А потом понимает, что они одного роста. — Пожалуйста, не плачь.

— Обещай мне, — всхлипывает бабушка, — обещай мне, что бросишь эту шалашовку.

— Хорошо, — тянет Женька.

Когда на следующий день Генка звонит ему из Москвы и предлагает место в общаге, Женька тут же принимает приглашение. Бабушка звонит ему каждый день и воет в трубку, заливаясь крокодильими слезами, умоляя вернуться, но Женька просто молчит в ответ.

Такой уж он странный уродился.

Женьке двадцать четыре года, и он только что отыграл очередной сет на полтора часа. Толпа бурлит, требуя хлеба и зрелищ на афтерпати, на него вешаются готовые на все девчонки и обвивают его со спины, превращаясь в многоликое, многорукое чудовище.

— Ну, что, пойдемте гулять, — Генка потрясает ключами от машины. Это алкоголь говорит его устами или же Генка сам это придумал? Он же дико пьян. — Я веду!

В клубе опять душно. Горло чертовски саднит, глаза слезятся, и больше всего на свете Женька хочет не участвовать в тусовке этих людей, ведь он тут знает только Генку и, может быть, Ника с архитектурного.

— Женька, чего встал, — алкоголь и спиды говорят устами Генки, и Женька очень сильно хочет вмазать ему по роже, чтобы привести его в чувство. — Поехали!

— Ты дурак, Ген? Так мои родители погибли. Не справились с управлением и врезались в грузовик. Говорят, что их буквально собирали по кусочкам.

— Зануда, — разочарованно говорит Генка и отходит в сторону.

Конечно, Женька зануда. А еще он завидует Генке, как может. Ведь Генка никогда ни у кого не отпрашивался и не думал о последствиях, опаздывая на пять минут. Генку не ждали в дверях и не заливали его слезами. Генка мог в любой момент выйти из дома, Генка даже не скрывал, когда начал курить, и о первом его алкогольном похождении родители тоже были в курсе.

Генка всегда делает то, что хочет, и никто ему не указ.

Будь Женьке пятнадцать, он бы поехал. Он был бы в первых рядах, а, может, сидел бы на крыше, обкуренный и счастливый, ведь что может быть лучше того, чтобы перечить бабушке?

Но Женьке двадцать четыре. Он перерос собственных родителей и не видел бабушку девять лет.

На улице он видит старый, советский еще таксофон, и руки так и тянутся позвонить по выученному наизусть номеру.

— Алло? Кто это так поздно? Алло?

Женя кладет трубку и прислоняется лбом к холодному стеклу таксофона. Воет утренний ветер, и ему больше не душно.