Ухожу тропой койотов (джен)

И разве хорошего человека назовут зверем?..

Я повторял это про себя раз за разом и не находил ответа. Может, плохо искал, может, хорошо прятали.

Волк не был милым, и он этого даже не скрывал, недаром же его прозвали Волком. Дом давал своим детям клички, так повелось с незапамятных времен. Здесь жил Стервятник и Мертвец, Микроб и Слон, Прыщ, Пузырь и даже Падаль. Клички не были ласковы к своим владельцам, а крестные, дававшие их, не были ласковы вообще ни к кому. Незрячего просто звали Слепым, горбатого — Горбачом, красивого — только Красавицей, нравилось им это или нет. И если кого-то вдруг называли Тенью, он ею становился — бестелесный и вечный — и не было этому никакого обратного превращения. И конечно, тот, кто носил кличку Волк, в любой момент мог особачиться. Об этом я почему-то не знал, а когда узнал, было уже слишком поздно.

Он не просто оскалился. Он не просто спустил бы с меня шкуру, он вывернул ее наизнанку, а на Изнанке невозможно удержать внутри то, что с таким упоением столько лет рвется наружу и столько же лет не находит выхода.

Волк выпустил дракона, но дракон не был ручным, я не умел с ним управляться и потому так долго держал в себе.

Но Волк этого не знал, и он ведь тоже ручным не был, сколько ни корми его с рук, когда-нибудь тяпнет, да так, что по самый локоть. И он не дался к приручению даже другу, а мы с ним друзьями не были, а теперь уже никогда и не станем, потому что Волк — мое проклятье.

И я не мог спать, потому что он приходил в мои сны и все портил. Если бы он только захотел, то тоже мог бы меня убить. Как когда-то это сделал я — сквозь сон. И это пугало. Не столько сам факт, сколько ожидание, которое длилось бесконечно — из ночи в день и потом, когда вечерело.

Я не мог гулять по коридорам, слоняться по этажам и прятаться на чердаке, потому что страх темноты был сильнее одинокого, сонного ожидания рассвета.

Ночь — самое долгое время суток. И самое жуткое.

Ведь по ночам мы с ним оставались один на один, когда остальные спали, беспокойно ворочаясь и просыпаясь от кошмаров. И я находился рядом, чтобы отогнать страх или нашептать сон. Себе нашептать я мог разве что проклятья и что-то же нашептывал. Волк был сильнее меня, сильнее духом, потому что сам так думал. И даже после смерти он не хотел оставлять меня в покое.

Я ничего не мог ему противопоставить, только прятался, когда становилось совсем нестерпимо.

В душевой было скользко и почему-то довольно прохладно. Я не выключал горячую воду, она лилась и лилась, ошпаривая лицо и застаиваясь в сливном отверстии. От влажности кожа сморщилась, и хотелось уже сесть, не чувствуя ног, и может быть, даже уснуть. Но я ждал. Прятался за дверцей на щеколде. Дрожал, и никакая вода не могла смыть с меня этот липкий пугливый холод.

Привидения Дома не были злыми, они просто устали. От нас и от своего существования. И Волк тоже со мной игрался. Ему было скучно, просто нечем заняться. Он не знал, зачем все еще бродит по темным ночным коридорам, устраивая сквозняки и щелкая зубами. Но продолжал, как и полагается верному проклятью.

Когда вода растеклась за пределы душевой кабинки, я наскоро собрал её тряпкой и насухо вытерся полотенцем. Обычно к этому моменту близился рассвет, а рассвет я встречал, несясь по коридорам и по лестницам, спускаясь во двор и подкармливая уличных собак, которые радовались мне так искренне и так безмолвно, что дух захватывало. И я приходил еще и еще, оставлял котлеты недоеденными на своей тарелке и незаметно распихивал их по карманам, потом вытряхивая под сеткой.

Но сегодня ночь не кончалась дольше положенного, и темнота загнала меня обратно в спальню. Вернувшись в постель, я забрался под одеяло и включил ночник. Нужно было чем-то занять себя до рассвета, потому что когда проснутся все, можно будет с упоением — и без памяти — заняться ими. Их колясками «подкати сюда», чашками «подлей мне кофе» и пепельницами без окурков, ведь к тому моменту окурки будут рассыпаны везде: по полу и по кроватям. Пока я буду занят ловлей их рубашек «где-то в шкафу» и носков «посмотри под кроватью».

А потом завтрак, на который нужно собрать Толстого. Докатить до столовой и покормить с ложки. Перехватить бутерброды на ходу и запить их холодным чаем, покрывшимся пленочной. А потом...

Ночник погас с тихим щелчком.

От неожиданности я впечатал голову в подушку, не смея пошевелиться. Кто-то дышал рядом с кроватью. Долго дышал, я успел запаниковать и мысленно сгрызть полпальца, и только тогда он прошептал:

— Я уж думал, ты оттуда живым не вернешься.

Дыхание звучало спокойно, но меня это совсем не радовало. Он всегда казался до чертиков спокойным. И свет ночника был ему ни к чему, он ведь и так ничегошеньки не видел. Теперь мы с ним оказались на равных, этого он добивался, подкрадываясь и выключая свет?

— Что ты решил удавиться, — продолжил Слепой ровным тоном.

Получается, он меня ждал?

Вернулся посреди ночи со своей каждодневной прогулки, заметил, что меня нет, и захотел сидеть, дожидаясь? Догадываясь, что я могу не вернуться? Или куда денется этот Македонский? Да кому он нужен, все равно вернется, ничего с ним не сделается.

Я молчал.

Слепой добавил:

— Или решил утонуть, устроив в душевой потоп, и смыться в сливное отверстие.

— Все равно я бы не смог…

— Я рад, — ответил Слепой, хотя по голосу нельзя было сказать, что это действительно так.

— Не смог, — повторил я, — я уже не раз пытался.

— Перестань, — перебил Слепой, не повышая голос. — Когда я сказал тебе возвращаться, ты вернулся. Теперь я прошу: перестань.

Я не понимал. В темноте чудилось что-то неуютное, и я вернул свет ночника одним легким нажатием.

Слепой не возразил и даже не поморщился, лицо его казалось почти сонным. Он сидел на напольном матрасе, поджав под себя ноги и облокотившись о край моей кровати. В другой руке он вертел зажигалку. Не курил. Будто еще не время.

Он сказал перестать прятаться в умывальной по полночи. Перестать утром устраивать в душевых потоп. Перестать грызть себя. Перестать спать. Перестать есть. И существовать.

Он сказал перестать, и я его не понимал.

— Это приказ? — спросил я.

Слепой оживился. Совсем чуть-чуть.

— А как ты думаешь?

— Думаю, да.

— Хорошо, — удовлетворенно сказал он. — Если ты сам так считаешь, то должен исполнить. Хотя бы попытаться.

Я вздохнул, на верхней полке зашевелился Горбач, и мы со Слепым на некоторое время, не сговариваясь, замолчали. Слепой вслушивался в тишину, и я бы не удивился, если в ней ему действительно было что слышать.

Я мял рукава и прятал в пижаме пальцы, мечтая, чтобы это поскорее закончилось. Когда Слепой легонько кивнул, я прошептал:

— Мне снится сон… и чудится везде...

— Я видел, — остановил он, не дрогнув.

На мое немое удивление, будто учуяв его, он ответил тем, что некоторые подслушивают чужие сны, а он их подсматривает. И это неплохо для незрячего. И это неплохо ни для кого, даже для тех, в чьи сны могут вторгаться.

Слепой смазал по мне пустым взглядом и пожал плечами. Весь этот жест, от начала до полного окаменения, казался многозначительным.

Слепой знал. Он знал, что я ворую их сны, что день за днем нарушаю клятву, принесенную Сфинксу. Уношу их боль, оставляя взамен тепло, но причиняя чудеса. Запретные.

«Никаких чудес, если хочешь жить здесь», — говорил Сфинкс. И я творил чудеса ночами, украдкой, пока стая спит.

Но Слепой никогда не спал, а если и спал, то не здесь. От него негде было укрыться, ведь он, затаившийся в себе, был везде, как часть Дома, как серые стены и белые потолки, как полотна линолеума и мутные стекла окон, которые слышат все. Даже то, чего вслух не произносили.

Слепой знал, кто виновен в смерти Волка, знал про мой грех и мои же попытки искупиться. Он знал все, всегда, про всех.

Слепой был страшным человеком, если вообще им был. И он сидел передо мной, уставившись незрячим взглядом в пространство, и хранил тяжелое молчание. И чего-то ждал от меня, разумеется.

В постыдном порыве я выключил ночник, и на этот раз темнота принесла спокойствие.

— Не переживай так, — попросил Слепой мягко. — Мне все равно, и тебе должно быть все равно.

Но мне не было все равно. Нервно кусая губы, я молчал и только дышал неровно, будто вот-вот расплачусь как маленький.

— Я никому не расскажу, — пообещал Слепой и тронул мою ногу, привлекая внимание. — А теперь послушай.

Сглотнув, я напряженно ответил:

— Да? — и подтянул к себе ноги для ощущения безопасности.

— Что ты намерен делать после выпуска? — серьезно спросил он.

— Не знаю.

Слепой помолчал, терпеливо выжидая. Я тоже ждал и тоже молчал. Я не знал, что будет со мной после выпуска, потому что ничего меня там — за пределами этих стен — не ждало. Материнский дом? Дом деда в кругу бритоголовых фанатиков? И снова быть ангелом для них, и снова нести этот груз, этот дар и это проклятье?

Я не знал, не мог знать, и я не ответил.

Подслушав и подумав, Слепой произнес:

— Ты знаешь, — и не стал меня ни убеждать, ни уговаривать.

Он хотел уйти, беспокойно возил зажигалкой по полу и жег меня слепым взглядом. Мне тоже почти не было его видно, в комнате царила ночь и темнота, глаза понемногу к этому приспосабливались. Я слышал его дыхание, я видел его нечеткий силуэт, и мне тоже хотелось, чтобы он ушел.

Слепому надоело, а может, он устал, и я поторопился объяснить:

— Я не могу уйти. Не потому, что не хочу, — я замолк, и он не стал меня торопить, позволив собрать мысли. Признаться в таком было непросто. — Но я боюсь, что во сне он может сделать со мной все что угодно.

Кто именно он, объяснять Слепому было не нужно, не раздумывая, он ответил с усталостью в голосе:

— Это не сны. Ты знаешь, что это не сны. Македонский, ты можешь уйти. Ты один из немногих, кто может уйти сам, я в этом почти уверен.

— Я боюсь, — упрямо повторил я, — что там… он не даст мне проходу.

Он дернул головой.

— Там нет места мертвым.

И мне почудилось, что он хочет добавить: я искал. И я поверил, вот в этот последний невысказанный, но откровенный порыв, я поверил.

— Спасибо… — выдохнул с благодарностью. — Ты ведь не врешь? Я… я…

Слепой щелкнул зажигалкой, прикуривая сигарету, зажатую в зубах. Его лицо ненадолго осветилось, искаженное тенями и улыбкой. Жуткой потусторонней улыбкой. Затем огонек погас, и Слепой растворился во тьме, чтобы оттуда произнести:

— Ты найдешь дорогу.

Он смотрел на меня так, будто видел. Сквозь темноту и свою незрячесть. Сквозь все слои реальности и сквозь мою кожу — тоже. Он все видел. Мне хотелось удрать, и, сдерживая порыв, я вновь начал грызть заусенцы. Тогда Слепой наконец отвернулся, ему это, наверно, было неприятно, он докурил и поднялся на ноги. Вышел бесшумно, а может, растворился во тьме, не доходя до двери.

Он тоже был привидением Дома, только прижизненным, не потерявшим свою физическую оболочку. Или даже — променявшим её на что-то более… нечеловеческое. Я не знал этого наверняка, зато знал другое: он тоже умел становиться сквозняком, он тоже проходил сквозь стены и закрытые двери. Тоже. Конечно, два зверя для одного Дома — это чересчур и за край. Конечно, Волку делалось тесно в четырех стенах, в которых всегда находился Слепой.

А Слепому, конечно, на все это было просто плевать.

Но не был он злым, не был, не был. Почему-то всякий раз, чтобы поверить, мне приходилось себе об этом напоминать.

* * *

Последняя Ночь Сказок проходила шумно, никто не стеснялся рассказывать правду, никто не заморачивался, чтобы подобрать для истории подходящую обертку. Говорили, как есть. А я, конечно, только слушал.

Потом все носились, дособирывая рюкзаки и обмениваясь подарками. Много прощались, распространяя по комнате тоскливое ощущение заканчивающейся истории. Даже, может быть, в какой-то степени оборванной. Нехорошее, в общем, ощущение.

Мне хотелось быть незаметным, и я был. Блюдца с надкусанными бутербродами, чашки и разлитые по полу липкие лужи кофе, разбросанные подушки и одеяла, переполненные пепельницы и недокуренные сигареты, недосказанные слова и обманутые ожидания — повсюду оставались следы ушедшей в прошлое Ночи Сказок. Последней. Прощальной. И мне даже нельзя было оттереть, разгрести и рассортировать эти последствия. Хотя хотелось-то вообще навсегда удалить их из памяти.

Слепой неслышно взобрался на кровать. Там он тихо бренчал на гитаре, разбинтовав руку, и грустил на всю комнату. И продолжал даже после того, как к кровати в полном безмолвии подсел Сфинкс. Слепой стал тише играть и громче грустить. Получалось захватывающе, даже Табаки, учуяв общее настроение, не только притих, но и перестал рассекать комнату на своем Мустанге. А после присоединился, подсев к ним на кровать. Я так заслушался, что незаметно для себя подкрался поближе.

Унести у них что-либо казалось невозможным, и я не стал красть, как делал это всегда, потому что сонная расслабленность была обманом.

Когда Слепой сказал, что пора, все переполошились. Он говорил что-то еще, но в общем гомоне трудно было расслышать.

Уходили они в спешке, забывая носки под кроватью и опрокидывая пепельницы. А я задерживался, чтобы хотя бы вид сделать, что всего этого не случилось. Рассовывал обертки от конфет по собственным карманам, собирал кофейные лужи тряпкой и выжимал их в соседние полупустые чашки. Потом долго сидел в одиночестве на подоконнике и смотрел в Наружность.

Она казалась… далекой.

Может быть, это даже походило на прощание.

Куда-то туда, под руководством Черного, укатил автобус, быстро скрылся из вида, а больше ничего за окном не происходило. Ночь продолжалась. Все это время в четвертой не гасили свет. Стая разбрелась кто куда, кто-то ушел, кто-то остался. Из оставшихся многие задремали. Сфинкс грустил, но не подавал виду, и я чувствовал это так, будто грусть принадлежала мне.

Когда мне захотелось уйти, я ушел. Никто меня не держал.

Это было несложно — уйти, Сфинкс однажды об этом уже рассказывал: «Найди свою шкуру, Македонский, найди свою маску, говори о чем-нибудь, делай что-нибудь, тебя должны чувствовать, понимаешь? Или ты исчезнешь».

Так он и сказал — исчезнешь. Сверкал зелеными пронзительными глазами и говорил. Говорил много. Никто прежде не говорил так со мной. Он принял меня в стаю, считал равным, был другом. И простил мне тяжелый грех, который сам я себе не простил. Последнего оказалось так много, что через край. В это даже поверить было непросто, но я до конца-то и не верил.

И не боялся больше исчезнуть, потому что исчезнуть здесь навсегда так же нельзя, как и победить часть себя. И сколько бы ни сворачивался хвостом, ни обдергивал перья из крыльев, ни обгладывал своих костей, и сколько бы ни прятался — я не мог уйти от себя далеко. А ведь пытался. И где бы я ни был, тот я всегда был со мной.

«Тот, кто убьет Дракона, сам станет им» — говорилось в легендах, и я не знал, где успел так согрешить, но может быть, давным-давно, где-нибудь в прошлой жизни. За грехи свои надо расплачиваться — убеждал меня дед и подтвердил свои слова, расплатившись за грехи собственной жизнью.

А я… я говорил, что боюсь темноты, пустых помещений и оставаться один, потому что самого себя я тоже боюсь. Боюсь того, кто рвется наружу, опаляя крылья и всех вокруг. Боюсь того, что он — это я.

Но теперь о существовании дракона знали все, даже те, кто ничего не видел, а если и видел, то все равно ничего не понимал. Знали даже бритоголовые из кемпинга, которые уверились только в одном: ангел воспарил. И упал, пронзенный. Но им было все равно, они хотели получить назад свое чудо.

И если бы не Сфинкс, который поймал дракона, удержав за хвост, сон стал бы вещим. Дракон бы выжег полгорода, а потом станцевал на обугленных костях. Сфинкс был прав, белые свитера не помогли мне затолкать истинный красный обратно — внутрь, где ему становилось тесно. И Слепой тоже был прав, я не мог вернуться в Наружность. Только не таким, разрываемым внутренними демонами, выпуская их на волю.

И был другой путь… одинокий и тихий.

Но если ад будет выглядеть так, то я согласен отправиться туда добровольно. Потому что там мне не страшно было бы превратиться в самого себя. Даже если стать собой означало превратиться в монстра.

В коридоре не горел свет, выкрашенные серой краской стены удлинялись и поглощали двери, возвращая на законное место привычные многочисленные буквы Р. Пол шелестел под ногами опавшими листьями и в какой-то миг стал доносить обрывки игры на флейте Гамельнского Крысолова и остальных — ушедших, и я шагал вслед за ними, не глядя на прорастающие ветки и не оборачиваясь на дверь с выведенной на ней четверкой.

Я не боялся уходить, ведь Дом — это навсегда.

Куда отсюда денешься?