Долгий срок (джен)

Они сидят друг против друга — арестант и вчерашний аврор, который стал сегодня министром. Между ними нет ничего общего, они непохожи, как день и ночь — хотя оба уже немолоды и очень устали.

— Обсудить? — в голосе Шеклболта нет ни насмешки, ни удивления — только усталость. У него покрасневшие от бессонницы глаза и ярко выделяющиеся на фоне кожи и остальных волос своей белизной седые виски. — Что вы можете со мной обсуждать, мистер Лестрейндж?

— Кэттмоулы,⁽¹⁾ — с вежливой и почти милой улыбкой говорит Лестрейндж. И с удовольствием видит в глазах собеседника... министра, поправляет он сам себя, министра — удивление. О, тому предстоит сегодня ещё и не так удивиться! Очень скоро.

— Вы знаете, что с ними случилось? — быстро, отрывисто и жадно спрашивает Шеклболт.

Вот и отлично. Попался.

— Я даже знаю, где они находятся в данный момент, — вкрадчиво говорит Лестрейндж, с удовольствием всматриваясь в лицо Шеклболта. И добавляет почти что шёпотом: — Все они.

— Все? — Шеклболт сжимает кулаки.

— Все пятеро, — кивает Лестрейндж.

И улыбается.

Это всего лишь первая битва — но он её выиграл. До полной победы ещё далеко — и всё же начало положено.

Родольфус не любит покер — тот для него слишком прост. Шахматы лучше — но истинное удовольствие Родольфус получает от игры в старинную китайскую… или японскую — он никогда не интересовался такими деталям — игру го. И вот теперь он играет, возможно, главную партию в своей жизни. И должен, просто обязан её выиграть.

У него просто нет выбора: слишком многое поставлено на кон.

— Они живы? — резковато спрашивает Шеклболт. Что же… он всё равно себя выдал — теперь нет нужды сдерживаться.

— С того момента, как им в последний раз приносили пищу и воду, пошли уже, — Лестрейндж делает крохотную паузу, словно бы задумываясь на мгновенье, — третьи, кажется, сутки, — Родольфус потирает ноющие виски. Как, всё-таки, он устал… но отдыхать пока рано. После. У него впереди море свободного времени. — Но воздуха там достаточно — так что я не вижу причин им не быть живыми сейчас.

— Третьи сутки, — повторяет за ним Шеклболт.

Не от растерянности, конечно.

Он тоже думает — Родольфус видит это прекрасно, и ему не нужна для этого никакая легилименция. Что ж — думай, новый Министр магии, вчерашний аврор. Думай. Тут Родольфусу повезло: что-что, а это ты отлично умеешь.

— Человек может прожить без воды около семи дней, — говорит, наконец, Шеклболт.

Родольфус кивает — и добавляет негромко:

— Взрослый.

— Нам не требуется сейчас ваше согласие на применение веритасерума и легилименции, — информирует его Шеклболт. — Визенгамот немедленно вынесет соответствующее постановление.

— Видите ли, министр, — улыбается с некоторой печалью Лестрейндж. — Я боюсь, с этим у вас будут некоторые проблемы… Мой брат ничего не знает об этих людях. Собственно, никто больше не знает. У вас есть только я — а я, — он вздыхает и опять улыбается, — плохой клиент для легилимента. Но вы можете, конечно, попробовать, — кивает он вполне понимающе.

— Видите ли, мистер Лестрейндж, — тоже улыбается Шеклболт. — Я боюсь, уровень информированности вашего брата не имеет в данном случае никакого значения. И я сомневаюсь, что кого-нибудь будет интересовать его состояние на суде… или, тем более, его внезапная смерть до него.

— Аврорат вернул в свой арсенал пытки? — вскидывает брови Лестрейндж. — Удивили… должен сказать, что полагаю это разумным, — он вновь кивает, на сей раз одобрительно. — Но в данном случае в этом нет смысла, — добавляет он подчёркнуто дружелюбно. — В случае такой скорой смерти мой брат будет избавлен от медленного умирания в тюрьме — а вот Кэттмоулов ждёт хотя и довольно быстрая, но весьма неприятная смерть, — говорит он, ловя взгляд Шеклболта. И добавляет негромко: — Так же, как и их товарищей. Не самая скверная сделка в моей жизни.

— Товарищей? — хмурится Шеклболт.

— Товарищей, — кивает Лестрейндж — и неспешно начинает перечислять: — Мери Элизабет Кэттмоул, тридцати шести лет. Реджинальд Кэттмоул, тридцати девяти лет. Мейси Кэттмоул, двенадцати лет. Элли Кэттмоул, десяти лет. Альфред Кэттмоул, шести лет. Донаган Тремлетт, двадцати шести лет, — увы, его известность сыграла лишь против него. Алисия Тремлетт — тоже, кстати, магглорождённая — двадцати двух лет. Фелисити и Абигейл Тремлетт, двух с половиной лет — двойняшки. Мариэтта Крэссвелл, тридцати пяти лет. Артур Крэссвелл, четырнадцати лет. Дорис Крэссвелл, тринадцати лет. Арнольд Крэссвелл, восьми лет. Оливия Олливандер, семидесяти пяти лет. Четырнадцать человек, господин министр.

— Вы подготовились, — в усмешке Шеклболта больше горечи, нежели отвращения.

И Родольфуса Лестрейнджа это вполне устраивает.

— Естественно, — он кивает. — Четырнадцать жизней — из них половина детских, одна — весьма известного человека… вы любите «Вещих сестричек», министр? — и ещё одна принадлежит немолодой женщине, весьма дорогой двум лучшим мастерам волшебных палочек во всей Британии.

— Вы мерзавец, — говорит Шеклболт, тяжело глядя на Родольфуса Лестрейнджа.

Тот пожимает плечами:

— Бесспорно. Но это в данном случае несущественно, как любит говорить один мой знакомый.

— Я не могу отпустить вас, — качает головой Шеклболт. — И не хочу. И не буду.

— О, это я понимаю, — кивает Лестрейндж.

И — молчит, давая возможность тому осознать услышанное.

— Чего же тогда вы хотите? — спрашивает, наконец, Шеклболт.

— Поторговаться, — после небольшой паузы отвечает Лестрейндж. — Я понимаю, что вы не можете отпустить нас обоих, — неспешно начинает он. — И не претендую на то, чтобы выйти отсюда… так сразу, — он слегка усмехается. — Мои условия таковы, — он огромным усилием воли удерживается от того, чтобы нервно облизнуть давно пересохшие губы или хотя бы просто переплести пальцы со слегка ободранными костяшками. Нет — он должен казаться совершенно спокойным. И он кажется — сидит, как сидел, удобно облокотившись на спинку стула так, словно его ноги не держат крепкие и тяжёлые цепи. — Мой брат должен выйти на свободу. Возможно, под временный надзор — лет, скажем, на пять — но с правом покидать Британию, если ему захочется. Можно объяснить это, скажем, Империо — Лорда или той же Беллатрикс, например. Это обсуждаемо, — он слегка улыбается. — Что касается меня — то я, разумеется, вернусь в Азкабан. Но — на сей раз не пожизненно. Лет, скажем, на десять — этот срок тоже можно обсудить. Только недолго, — он улыбается снова, на сей раз, сильнее. — Наконец, третье условие — вы должны дать нам с братом поговорить наедине до суда. Приватно. Это личный разговор, касающийся одной лишь семьи — могу дать вам слово, что ничего представляющего для вас интерес в нём не будет.

— Ещё что-нибудь? — очень любезно интересуется Шеклболт, и Лестрейндж не менее любезно ему улыбается:

— Этого будет достаточно.

— Исключено, — говорит тот.

Но Лестрейндж знает, что это только начало.

Они молчат — молчат и глядят друг на друга, словно опытные бойцы перед боем. Настолько опытные, что, возможно, у них даже не будет необходимости драться — а если придётся, это будет красивый и достойный бой.

— Что именно вас категорически не устраивает в моём предложении? — с искренним интересом спрашивает, наконец, Лестрейндж.

— Ваш брат не выйдет на свободу, — отвечает ему Шеклболт.

— Тогда эти четырнадцать человек умрут, — пожимает плечами Родольфус. — Включая двух двухлетних малышек. Эбигейл и Фелисити, — напоминает он.

Имена. Называй их по именам — заставь его их представить.

Он показал бы… но не станет этого делать. А впрочем…

— Хотите увидеть их? — вдруг спрашивает Лестрейндж.

Шеклболт не спешит соглашаться. Сидит и смотрит, внимательно и спокойно, и от его взгляда по позвоночнику Лестрейнджа разливается холодок. Он слишком спокоен — слишком… Плохо. Очень и очень плохо. Родольфус вдруг ловит себя на мысли, что даже Крауч в данной ситуации мог бы быть лучше.

— Не стоит, — решает, наконец, Шеклболт.

Он совсем не дурак. Да что там — он умён, умён и опытен как…

Ладно.

Он всё равно выиграет. Переиграет его. Потому что ему, Родольфусу Лестрейнджу, терять уже нечего — он может лишь выиграть. А вот Шеклболту есть, что терять — как, всё же, просто иметь дело с порядочными людьми, а новый министр, безусловно, порядочен.

— Как скажете, — кивает Родольфус.

Они снова молчат. Время идёт — но сейчас оно, как ни странно, играет на руку Лестрейнджу. Потому что впереди у него вечность — вечность в сырых каменных стенах, о которые бьётся море. И сейчас у него есть шанс — единственный — выторговать себе в будущем что-то ещё.

— Двадцать лет, — говорит, наконец, Шеклболт. — Для вашего брата.

— Исключено, — качает головой Лестрейндж с искренним сожалением.

Пожалуй, для себя самого он бы на подобное согласился — тем более, говорят, что теперь в Азкабане больше не будет дементоров. Но брата он туда всё равно не отправит.

— Вы действительно думаете, что сможете выторговать у меня его свободу? — удивлённо говорит Шеклболт.

— Я думаю, что сумею выторговать её для себя — в будущем, — отвечает Родольфус. — А этот вопрос просто не обсуждается. Рабастан останется на свободе — или эти люди умрут. В остальном я менее категоричен.

Они снова молчат. Родольфус думает о том, что устал от постоянно ноющей ещё с той самой битвы головы, от пульсирующей, хотя и несильно, в висках боли, и о том, что ему уже давно хочется пить. Воды им почти не дают — он не злится на охрану, он их вполне понимает… он бы, пожалуй, на их месте был куда более жёсток. Но их не трогают — разве что воды приносят совсем немного. Спасибо хоть пищу специально не солят… впрочем, её тоже немного. Родольфус не думает, что их нарочно морят голодом — нет… скорее, про них просто не думают: не до того сейчас малочисленным и очень замотанным аврорам. А ещё злятся и мелко мстят — и ему это вполне понятно.

Вот только пить хочется всё равно.

А ещё вымыться — но это, он понимает, случится с ним очень нескоро. Если вообще случится — потому что в Азкабане не моются. Умыться там можно — если не жаль, конечно, воды — но вымыться, увы, нет. Впрочем, это не самое большое неудобство из тех, что его там ждёт.

— Это невозможно, — говорит, наконец, Шеклболт. — Мы не можем просто взять — и выпустить вашего брата. Исключено.

— Как угодно, — пожимает плечами Родольфус. И добавляет: — В общем-то, это не самая жуткая смерть из возможных.

Шеклболт щурится при этих словах — о, если бы взгляды могли убивать! Но даже сильному волшебнику подобное не под силу — и Лестрейндж мирно улыбается ему в ответ.

На этом они и прощаются — на сегодня.

Вернее, даже не на сегодня, а просто на этот раз — потому что через несколько часов Родольфуса вновь выводят из камеры и ведут в одну из допросных.

И уже в этот момент он понимает, что брата он всё-таки выиграл.

Осталось спасти себя.

— Мы не можем просто так выпустить вашего брата, — говорит ему Шеклболт едва не с порога.

— Выпустите не просто, — понимающе говорит Родольфус. — Сошлитесь на Империо. Лорда — или, — он делает вид, что задумывается на секунду, — например, Беллатрикс. Моя жена всё равно уже притча во языцех — пожалуй, это будет выглядеть убедительнее, чем Лорд.

— Вы привыкли, чтобы всё было по-вашему, — с неприязнью говорит Шеклболт. — Но теперь так не будет.

— Как скажете, — пожимает плечами Родольфус.

— Вы же разумный человек, — вздыхает со сдерживаемым раздражением Шеклболт. — Вы не понимаете, что, упорствуя подобным образом, вообще ничего не получите?

— Я боюсь, это вы не совсем понимаете, — качает головой Лестрейндж. — Видите ли, в чём дело, господин министр… мне сейчас терять нечего. Нас с братом по умолчанию ждёт вечное заключение — приговор не вынесен, но известен. Я не могу ничего проиграть. Только выиграть.

Он замолкает, приветливо и светло улыбаясь Шеклболту — а тот глядит на него с отвращением и… нет, всё же не с ненавистью. Что ж, это хорошо: ненависть иррациональна и заставляет делать порой чудовищные совершенно по степени идиотизма поступки — что-что, а это Родольфус хорошо знает.

— Вы можете упустить возможность выиграть это что-то, — говорит Шеклболт. — Время идёт — и через несколько дней ваших заложников просто не станет.

— Строго говоря, они не мои, — возражает Лестрейндж. — Не я их там оставлял — и уж тем более не ловил. Так просто вышло, что, кроме меня, об этом месте не знает никто. Вы ведь наверняка уже проверили остальных? — интересуется он, но Шеклболт, конечно, не отвечает.

Впрочем, этого и не требуется.

— Почему вы требуете свободы, прежде всего, для брата, а не для себя самого? — спрашивает, наконец, Шеклболт.

— Потому что не стоит требовать невозможного, — охотно поясняет Родольфус. — Вы не можете отпустить нас обоих — и следует думать о том, у кого больше шансов. И это, бесспорно, Рабастан, а не я: во-первых, я существенно старше, и несложно будет убедить всех, что он попал к нам из-за моего дурного влияния — что я, разумеется, подтвержу. Во-вторых, мне почти шестьдесят — а Рабастану едва за сорок. У кого из нас больше шансов продолжить род и завести нормальных наследников? В-третьих следует из «во-вторых»: Рабастана куда проще обелить в глазах Визенгамота — что он, в сущности, мог успеть в жизни? Ему двадцати пяти не было, когда мы все тогда сели… а потом, после побега, прошла всего пара лет — и мы спишем все его действия на Империо.

— И скажем, что у Лонгботтомов его вообще не было? — усмехается Шеклболт.

— Скажем, — кивает Родольфус. Подобная наглость не приходила ему в голову — но раз уж тот предложил…

— А в прошлый раз его, беднягу, оговорили, — говорит Шеклболт с издёвкой.

— Он просто был с нами, — пожимает плечами Родольфус. — Но ничего им не делал. Что, кстати, правда, — добавляет он достаточно равнодушно для того, чтобы ему поверили.

Самое забавное, что это действительно правда.

Но это, разумеется, сейчас никого не интересует.

— Можете доказать? — неожиданно серьёзно спрашивает Шеклболт.

Родольфус смотрит ему в глаза, их взгляды скрещиваются, и они долго глядят друг на друга.

Молча.

Лестрейндж размышляет, взвешивая все риски. Рабастан в самом деле тогда не делал ничего такого, за что его можно арестовать. Просто был там — и не помешал, разумеется. Вот это-то «не помешал» Родольфуса и смущает.

С другой стороны, может быть, это и вправду шанс? Порядочные люди — они такие… в конце концов, Рабастан отсидел же тогда — этого должно быть довольно…

Вот только если показать сейчас это — возможно, придётся показывать и что-то ещё. Что-то, на что Родольфус совсем не готов.

— Каким образом? — тянет он время.

— Покажите воспоминание, например, — слегка хмурится Шеклболт.

И Лестрейндж понимает, что он спешит. Спешит — и, кажется, ищет способ договориться с собственной совестью, потому что хочет договориться — и побыстрее. Что ж, ладно… договариваться с совестью Родольфус отлично умеет.

Особенно с чужой.

Потому что со своей он никогда в жизни не ссорился. Ну... почти никогда.

— Мне нужна моя палочка, — как можно более мирно говорит Лестрейндж.

Неужто дадут?

В принципе, Шеклболт, конечно, ничем не рискует — что может сделать закованный узник, пусть даже у него в руках волшебная палочка? Да и сам Шеклболт — далеко не стажёр. Впрочем, он бы на его месте тоже не раз подумал… но на его месте Лестрейнджу бы было глубоко наплевать на всех на свете заложников.

Они снова молчат — так долго, что Родольфус вдруг ловит себя на том, что начинает засыпать. Он почти что не спал с той ночи, когда они так эпично проиграли всю свою жизнь — и его силы сейчас, похоже, закончились.

— Хорошо, — говорит, наконец, Шеклболт — и выходит.

Родольфус ставит локти на стол, сплетает пальцы и опирается о них лбом. Виски ноют сильнее — и безумно хочется пить. Он думает о заложниках, и ему становится почти что смешно. Пить… как забавно. Он сглатывает — слюны почти нет, а та, что есть, густая, вязкая и откровенно горчит — и закрывает глаза. Как же он, всё же, устал…

1) Cattermole — в русском переводе Кроткотты. Мери Элизабет была вызвана осенью 1997 года на заседание Комиссии по учёту магловских выродков — то самое, куда попали в чужом обличье Гарри, Гермиона и Рон и где отобрали медальон Слизерина у Амбридж.

Вернуться к тексту

Дверь открывается, и Родольфус встряхивается, с удивлением понимая, что, кажется, задремал. Вот вернут его в камеру — он ляжет и, наконец, выспится. Но сперва следует доиграть… нет, не так. Выиграть. Сперва следует выиграть.

Шеклболт вдруг накидывает ему на шею что-то вроде тонкой петли — Родольфус рефлекторно хватается за неё рукой и ощущает под пальцами нечто вроде металлического шнура.

— Спокойно, — говорит ему Шеклболт. — Я дам вам палочку — но я знаю, кто вы такой, мистер Лестрейндж, и не хочу никаких эксцессов. Вы знаете, что это такое?

— Примерно, — Родольфус морщится от ощущения металла на шее. Физически петля ему не мешает — просто раздражает его самим фактом существования. Впрочем, всё это несущественно, разумеется.

— Ваша палочка, — удовлетворившись его ответом, говорит Шеклболт и кладёт ту на стол.

Родольфус берёт её в руки — и едва сдерживает вздох. Он уже соскучился — а впереди… о, он помнит, как это — не колдовать. И помнит, как мучительно потом начинать — как ломит пальцы и жилы, как болит голова, как мутит после самого слабого волшебства и как хочется потом спать, но сон не идёт, и ты лежишь в постели часами, не в силах ни уснуть, ни подняться.

Он не позволит сделать это ещё раз с Рабастаном. А вот сам пройдёт через это — но для этого ему сейчас нужно выиграть. А значит, отдать частичку собственной памяти… впрочем, что ему те Лонгботтомы? Глупо было, конечно, тогда идти к ним — следовало проявить настойчивость и просто запереть Беллу, а потом похитить мальчишку и под оборотным уже самому идти беседовать с его матушкой. Но Белла уж очень хотела сделать всё это сама, да и мальчишку-Крауча ему хотелось подцепить на крючок посильнее — и Мерлин, так промахнуться! С самого ареста Родольфус винил себя в том, что взял тогда с собой брата. И ведь не нужен был там Рабастан — но нет, тот упёрся, а Родольфус махнул рукой. Как же глупо…

Пока Шеклболта вновь нет — он, разумеется, смотрит воспоминание где-то за пределами допросной — Родольфус медленно гладит почему-то оставленную ему палочку, словно прощаясь. Это не та, что он купил, когда ему исполнилось одиннадцать — та давным-давно поросла водорослями и ракушками, покоясь на морском дне. Но к этой он тоже привык — и расставаться с ней ему жаль. В какой-то момент Родольфус ловит себя на остром желании сделать красивый жест и просто сломать её — лучше на глазах Шеклболта — но, подумав, с сожалением отказывается от этой идеи: вдруг ему ещё раз понадобится ею воспользоваться? Вдруг потребуется ещё какое-нибудь воспоминание — а чужая, что ему выдадут, ему не ответит? Да и не полезет он к себе в голову чужой палочкой.

— Вы довольны? — спрашивает с любезной полуулыбкой Родольфус вернувшегося, наконец, Шеклболта. От того пахнет кофе — и Лестрейндж против воли сглатывает комок вязкой горьковато-кислой слюны. Как же ему хочется пить! И как же хочется кофе…

— Знаете, — говорит Шеклболт, садясь напротив него, — я думаю, это ещё гаже — вот так, как вы, стоять и наблюдать, как ваша жена пытает людей.

— Вы полагаете, мне следовало присоединиться? — не удерживается от язвительности Лестрейндж. — Крауча-младшего вам кажется недостаточно? Однако мы говорили о моём брате — надеюсь, его действия достаточно красноречиво свидетельствуют о том, что он, как минимум, не опасен для окружающих?

— Вашему брату очень не повезло, — помолчав, говорит Шеклболт серьёзно. — Это ведь вы привели его к Волдеморту, не так ли?

— Так, — кивает Родольфус.

Тем более что это действительно так.

Да и направление разговора — нужное.

— Я говорил с ним, — сообщает Лестрейнджу Шеклболт, и тот замирает. — Я думаю, он заслуживает второго шанса, — продолжает министр — и Родольфус чувствует вдруг, до какой же степени он устал. Лечь бы сейчас… просто лечь — расслабить уставшее тело, вытянуть ноги, закрыть глаза — и уснуть. — Однако же ваши условия всё равно неприемлемы, — продолжает он, и Лестрейндж ощущает его слова как неожиданную и очень досадную помеху. — Десять лет — это просто смешно.

— Давайте начнём с начала, — предлагает Родольфус, встряхиваясь.

— Давайте, — кивает Шеклболт — и забирает у него палочку. Однако про тонкую металлическую петлю на шее он забывает — впрочем, забывает ли? Родольфусу вдруг становиться весело — это так глупо и так по-детски, пытаться его то ли унизить, то ли напугать таким образом! Или зачем ещё можно делать подобные вещи? — Мы не против того, чтобы ваш брат вышел на свободу — но не просто так.

Родольфус едва удерживается от того, чтобы пошутить как-нибудь ехидно и зло, однако же просто спрашивает:

— Как именно?

— Во-первых, — начинает перечислять Шеклболт, — он выйдет под строгий надзор аврората. Десять лет — а затем Визенгамот соберётся опять и решит вопрос о продлении или прекращении этого срока. В зависимости от поведения мистера Лестренджа-младшего.

Десять лет… значит, ему самому грозит никак не меньше двадцати. Скверно… он вовсе не мальчик — может и не дожить. Даже и без дементоров. Впрочем…

— Согласен, — кивает Родольфус. — Понимаю ваши опасения. Но он должен иметь право покидать Британию.

— Для чего? — хмурится Шеклболт.

— Во-первых, — начинает перечислять Лестрейндж, — у нас нет родни здесь — только на континенте, в Бретани и в целом во Франции. Рабастану понадобятся близкие люди, которые помогут ему войти в его новую жизнь и составят соответствующий круг общения. Не бойтесь, — добавляет он мягко, всё же позволяя себе иронию, — это вполне достойные люди. Крайне далёкие от всякой политики и весьма умеренных взглядов. Во-вторых, у нас семейное дело — которое подразумевает регулярные отлучки на континент. Или вы желаете нас разорить? — интересуется он любезно. «А в-третьих, — добавляет он про себя, — Рабастану нужно жениться — а я очень сомневаюсь, что он найдёт в Британии подходящую по чистоте крови и разумности партию — только сумасшедшая британка отдаст сейчас ему руку, а одной безумицы на семью более чем достаточно».

— Разумеется, нет, — сухо говорит Шеклболт. — Однако надзор сохранится и во время этих отлучек — или они будут запрещены.

— Как угодно, — пожимает плечами Лестрейндж. Всё равно ни в их доме, ни в старинных домах Европы никакой надзор невозможен — а Рабастан, как надеется Родольфус, достаточно разумен для того, чтобы отныне пристойно вести себя в публичных местах. — А что же со мной?

— Десять лет — это смешно, — отрезает Шеклболт — и Лестрейнджу приходится прикусить себе щёку изнутри до крови, чтобы сдержать торжествующую улыбку. Значит, его выпустят. Бесспорно, нескоро — да он и не рассчитывал ни на какие десять лет, такого не бывает, конечно. Выторговать бы срок поразумнее…

— Рад, что повеселил вас, — говорит Родольфус, чувствуя на языке неприятный металлический привкус. — Что же вы предлагаете?

— Обещание пересмотреть приговор через двадцать лет.

— Обещание? — вскидывает брови Лестрейндж. — Вы, полагаю, шутите?

— Это будет отражено в приговоре, — неохотно говорит Шеклболт. — Двадцать лет — и ещё один суд.

— Я выгляжу таким идиотом? — удивлённо говорит Лестрейндж. — Что, интересно, вам помешает через двадцать лет вынести мне пожизненный приговор? Или продлить этот ещё лет на сорок?

— Иначе не выйдет, — возражает ему Шеклболт. — Визенгамот не согласен ограничиться таким сроком.

Они вновь замолкают — а Родольфус лихорадочно думает, понимая, что теперь сам попался в ловушку. Он только не знает, понимает ли это его визави — насколько он, Родольфус Лестрейндж, похож в глазах министра на любящего и заботливого брата? Потому что если хоть сколько-нибудь похож — он пропал. А вот если нет…

— Я понимаю — это проблема, — кивает, наконец, Лестрейндж. — И вам отчаянно не хочется искать выход — и потому я вам предложу его сам. Я предложил бы, — говорит он неспешно, — немного иную формулировку. Пересмотреть приговор — и если не обнаружится новых обстоятельств, завершить тюремное заключение и позволить мне вернуться домой. Под надзор, — добавляет он мягко. — Скажем, ещё лет на десять. На тех же условиях, на которых вы сейчас отпускаете моего брата.

— А вы уверены, что они не возникнут? — щурится Шеклболт. — Новые обстоятельства?

— В Азкабане? — удивляется Лестрейндж. — Я боюсь, при всём моём желании это будет весьма непросто. А во всём остальном я признаюсь.

— Во всём? — недоверчиво спрашивает Шеклболт — и Лестрейндж твёрдо кивает:

— Абсолютно.

Он не видит ни одной причины молчать. Если сделка будет заключена и зафиксирована — он расскажет им всё, что они захотят, и добавит много того, о чём они даже и не подозревают. Бедный Яксли... извини, приятель, но моя жизнь важнее, а тебя уже всё равно не отмыть.

Разумеется, только лишь о себе — тем более, что, как ни забавно, строго говоря, обвинить его можно лишь в том случае с Лонгботтомами, да ещё в паре нападений, не считая, конечно, того удивительного идиотизма в Отделе тайн да в попытке в очередной раз поймать Поттера. Как его удачно там тогда ранило!

— Даю слово, — кивает, наконец, Шеклболт. — Где они?

— Мы ещё не закончили, — качает головой Лестрейндж. — Я должен поговорить с братом. Наедине.

— Поговорите, — нетерпеливо кивает Шеклболт. Вот это точно зависит исключительно от него — и Родольфус верит, что сейчас он вполне на это готов.

Но это сейчас…

— Клянитесь, — очень серьёзно говорит Лестрейндж. — Нам нужен час, — твёрдо говорит он. — Со своей стороны я клянусь, что речь пойдёт исключительно о семейных делах.

Пока Шеклболт приносит стандартную клятву, Родольфус смотрит на него очень внимательно — и, видя нетерпение в его тёмных, чуть на выкате, больших глазах, готовится к последнему акту.

— Где они? — настойчиво повторяет Шеклболт, едва Лестрейндж заканчивает ответную клятву.

— Нет, — качает головой Лестрейндж. — Я, безусловно, верю вашему слову — но всё, что касается сроков заключения и их отсутствия решать, к несчастью, не вам. Решает Визенгамот — и я хочу сперва подписать соглашение. И как только на нём будет поставлена последняя подпись — я скажу, где они спрятаны. И даже могу проводить, — предлагает он очень любезно.

— Сейчас ночь! — видно, что обычно всегда такой спокойный Шеклболт едва сдерживается. — Четвёртая ночь после битвы! Мистер Лестрейндж — если дети умрут…

— …то винить в этом вы сможете лишь себя, — равнодушно пожимает плечами Лестрейндж. — Контракт, мистер Шеклболт. Разбудите их — уверен, вам они не откажут. А нет — возьмите с собой мистера Поттера, — он слегка улыбается. — Убеждён, нет сейчас в Британии такой двери, что бы пред ним не открылась.

Уходя, Шеклболт едва удерживается от того, чтобы хлопнуть дверью — и для Лестрейнджа вновь начинается ожидание. Приковывающие его к стулу цепи не дают ему даже встать, а тонкая стальная петля на шее хотя и не мешает и вообще почти что не чувствуется, раздражает его с каждой минутой всё больше. Родольфус ёрзает и даже пару раз пытается приспустить цепи хотя бы до колен — чтобы просто встать и хоть так размять затёкшие ноги. У него, конечно, ничего не выходит, и он, сдавшись, попросту растирает их до боли, восстанавливая кровообращение. Голова болит всё сильнее — обезвоживание, усталость, неудобная поза — и он как раз массирует шею и кожу под своими короткими волосами, когда возвращается, наконец, Шеклболт.

И кладёт перед ним пергамент.

Глядя на который, Лестрейндж не верит своим глазам: там действительно стоят подписи.

Пятьдесят подписей.

Они все расписались.

Все.

Он берёт пергамент и читает его очень внимательно — а, закончив, вновь прикусывает щёку изнутри. Да. Всё так.

Рабастан свободен.

А сам он вернётся домой — пусть даже и через двадцать лет. Но вернётся.

— Мне нечем подписывать, — говорит Родольфус, не решаясь пока посмотреть на министра — слишком много торжества должно сейчас гореть у него в глазах. — У вас есть перо и чернильница?

Перо Шеклболт кладёт на стол перед ним — кладёт аккуратно, и всё равно у Лестрейнджа ощущение, будто тот швыряет этот мирный предмет с такой яростью, что Родольфусу на миг становится жарко. Он медленно… нарочито медленно берёт его — и ставит, наконец, свою подпись. Чёткие, слегка угловатые буквы, резкие, как он сам, складываются в фамилию и ясное крупное «Р» с точкой в начале.

— Где они? — едва Родольфус отрывает перо от пергамента, Шеклболт выхватывает лист со стола и буквально нависает над Лестрейнджем. — Вы читали соглашение — если хоть один из них мёртв, или умрёт от последствий…

— Дайте карту, — просит Лестрейндж. И, почти мгновенно её получив, легко отыскивает на ней нужное место. — На озере Дэруэнт есть остров Лордс.⁽¹⁾ На нём — пещера, которую магглы не видят, но вы без труда найдёте. Я расскажу, как снять все защиты.

— Лордс? — не удерживается от усмешки Шеклболт — и Лестрейндж, наконец, смотрит ему в глаза.

А потом они оба внезапно смеются — так, как смеются очень уставшие от чудовищного напряжения люди.

— Так всё просто, да? — говорит Шеклболт со смесью язвительности и досады.

— Более чем, — кивает Родольфус.

А затем его отправляют в камеру — и он, наконец-то, ложится на узкую жёсткую койку и низко стонет от наслаждения, вытягивая измученные затёкшие ноги и расслабляя, наконец, спину.

И мгновенно проваливается в сон — из которого его выдёргивает полный ярости голос Шеклболта:

— Какой же вы, всё же, мерзавец!

— Почему? — просыпается Лестрейндж, как обычно, мгновенно, и, открыв глаза, позволяет себе рассмеяться министру в глаза. — Разве кто-нибудь умер?

— Вы сказали, что у них нет ни воды, ни еды, — голос Шеклболта подрагивает — и Лестрейндж вполне понимает его возмущение. Он бы тоже был в ярости на его месте.

— Я вовсе не говорил ничего подобного, — говорит Родольфус, садясь и чувствуя, как от слишком широкой улыбки трескается сухая кожа на губах. — Я сказал, что в последний раз еду и воду им приносили перед битвой. Я не утверждал, что воды там нет.

— И не сказали, что в пещере четыре ручья, — говорит Шеклболт уже намного спокойнее. Что же — Лестрейндж и не сомневался, что тот умеет проигрывать. Возможно, из него получится хороший министр.

— В которых водится рыба — правда, мелкая, но всё же это лучше, чем ничего, — кивает Лестрейндж. — Знал ли я, что они точно продержатся? Да. Солгал ли вам? Нет. Контракт действителен. Они ведь живы все?

— Они — да, — отвечает ему Шеклболт.

— Ну так что вам не нравится? — мягко улыбается Лестрейндж. — Даже если бы наши с вами переговоры подзатянулись, даже если б Визенгамот оказался не настолько трепетным и порядочным — с ними бы всё равно ничего не случилось. Разве это не хорошая новость?

— Сколько вам лет, мистер Лестрейндж? — спрашивает вдруг Шеклболт.

— Будет шестьдесят один, — любезно сообщает ему Лестрейндж.

— Двадцать лет — это долгий срок, — говорит Шеклболт — и добавляет: — Ваш брат ждёт вас.

1) Это реальный остров на реальном озере. Лучшего места автор представить просто не смог.

Вернуться к тексту

…Рабастан уже там — сидит за железным столом в допросной, и вскакивает навстречу Родольфусу, и кидается к нему, и обнимает — крепко, как в детстве. Они стоят так какое-то время, обнявшись — два очень взрослых человека, два преступника и два брата.

Наконец, Родольфус разжимает объятье и говорит:

— Сядь. Нам нужно многое обсудить — а времени у нас мало.

— Почему нам вдруг разрешили свидание? — спрашивает Рабастан, ставя два стула рядом и садясь так близко, что их колени и плечи почти что соприкасаются.

— Потому что я его выторговал, — честно отвечает Родольфус — и берёт брата за руку. — Выслушай меня, Рэбби. Выслушай очень внимательно — потому что это последняя наша встреча перед судом.

— Я слушаю, — кивает Рабастан.

— У меня был про запас один козырь, — Родольфус не знает, может ли он по условиям договора рассказывать брату об этих заложниках, и не собирается рисковать. — И я выторговал нам с тобой ещё кое-что. И я хочу, чтобы ты сделал всё так, как я тебя попрошу. Сделаешь? — спрашивает он настойчиво и ласково одновременно.

— Да, — очень серьёзно и взволнованно кивает Рабастан.

— Тебя выпустят, — говорит, наконец, Родольфус самое главное. И продолжает в ответ на изумлённо-радостно-недоверчивый взгляд Рабастана: — Под надзор. На десять лет. Но ты сможешь покидать Англию — и я хочу, чтобы ты первое время пожил в Бретани у нашей родни. Письма для них я оставил на столе в своём кабинете — ты легко найдёшь их.

— А ты? — обрывает его Рабастан.

— А я сяду на двадцать лет в Азкабан, — просто и почти равнодушно отвечает Родольфус, внутренне приготовившись.

Он хорошо знает своего брата и знает, что сейчас будет.

— Ты отправишься в Азкабан — а я выйду?! — Рабастан даже вскакивает. — Руди, нет! Двадцать лет на двоих — если им так хочется, это будет…

— Я подписал соглашение, — мягко прерывает брата Родольфус. — И они ни за что не согласятся на разделить эти десять лет на двоих. Сядь, пожалуйста, — просит он, — и послушай. Рэба, сядь, — говорит он настойчивее — и Рабастан сдаётся, хотя и продолжает смотреть и обиженно, и возмущённо. Я выторговал всё, что сумел — они ни за что не отпустили бы нас обоих. Кто-то должен был сесть.

— Но почему ты? — с неподдельной болью спрашивает Рабастан, продолжая стоять. — Руди, я же моложе — я…

— И поэтому тоже, — кивает Родольфус. — Но прежде всего потому, что это был мой торг и моя игра — и я сделал так, как будет лучше и проще мне. Мне куда приятнее будет сидеть в Азкабане и знать, что там где-то ты ходишь свободным — нежели топтать самому эту землю, зная, что отправил тебя в Азкабан.

— Но это же просто глупо! — упрямо возражает ему Рабастан — и Родольфус вдруг замечает, что его глаза покраснели, губы, как и у него самого, потрескались до крови, а кожа — сухая, и на ней теперь очень заметны и мелкие, едва различимые морщинки, и чёрная щетина, придающая ему вид то ли итальянца, то ли уроженца Балкан. — Руди, я моложе тебя и сильнее, и через двадцать лет мне будет всего…

— …больше, чем мне сейчас, — улыбается ему Родольфус. — Нет, Рэбби. В Азкабан сяду я — а ты останешься жить. И я очень надеюсь, что ты, во-первых, никогда больше не полезешь в политику, а во-вторых — женишься. И найдёшь себе женщину, с которой жить тебе будет приятно и хорошо.

— Женюсь? — фыркает — так знакомо! — Рабастан и, наконец-то, садится. — Да на ком?

— Лучше на какой-нибудь европейке, — спокойно отвечает ему Родольфус, — хотя и азиатка вполне подойдет. Я потому так и настаивал на том, чтобы тебя выпустили из Англии — поживи пару лет в Европе, приди в себя, отдохни… а потом оглядись вокруг. Я хочу, чтобы ты нашёл подходящую тебе женщину — и меня мало интересует возможная чистота её крови. Ищи ту, с кем тебе хорошо и спокойно — ту, с которой вам будет хорошо молчать вместе и с которой интересно поговорить. Остальное всё ерунда — красота, любовь… глупости. Обещаешь? — спрашивает Родольфус мягко и одновременно настойчиво.

— И как ты предлагаешь мне жить, — спрашивает, не ответив ему, Рабастан, — зная, что ты там, в Азкабане, за нас обоих?

— Вот за нас обоих и жить, — кивает Родольфус, сжимая его руку и получая в ответ такое же сильное пожатие. — Разумно, аккуратно — и весело. И кстати об аккуратности — теперь наше семейное дело переходит к тебе. Я держал все бумаги в порядке — тебе не будет сложно в них разобраться. В целом, всё сейчас работает почти что само и требует, в общем-то, самого минимального присмотра. Не вмешивайся, если тебе не захочется всерьёз вникать во всё это — просто следи за делами. Я оставил тебе большое письмо — там инструкции и советы на большинство случаев. Постарайся много не тратить — во всяком случае, больше, чем будешь получать прибыли. И всё будет хорошо.

— Нет, не будет, — тихо говорит Рабастан, опуская голову и беря его руки в свои. — Не будет, — повторяет он шёпотом, и Родольфус слышит в его голосе боль. — Если бы я погиб, ты мог бы выйти сейчас.

— Рэбби, — так же тихо говорит Родольфус, притягивая брата к себе и обнимая так крепко, как смог. — Если бы ты погиб, я бы никогда в жизни не простил себе этого. Ты — единственное, что есть в моей жизни.

— Но ты всё равно мог бы выйти, — говорит Рабастан.

— Вряд ли мне бы этого захотелось, — усмехается Родольфус.

— Тебе бы пришлось, — возражает вдруг Рабастан. — Тебе нужен сын. Наследник. Ты бы вышел.

— И жил бы, зная, что так и не сдержал данное тебе слово, — говорит негромко Родольфус, притягивая его голову к своему плечу и зарываясь пальцами в длинные и грязные сейчас кудри. — А ведь я тебе должен, Рэбби. И сейчас, наконец, могу отдать долг.

— Должен? — Родольфус слышит по голосу, как недоумённо хмурится Рабастан. — Что за чушь, Руди?

— Ещё как, — усмехается Родольфус — и, отстранившись, смотрит брату в глаза. — Я тебе расскажу одну очень старую историю, Рэба. Помнишь, мы с тобой однажды попали в шквал? — спрашивает он, вглядываясь в лицо брата. — И лодка перевернулась? Тебе тогда ещё не исполнилось семь. Помнишь?

— Помню, — нетерпеливо говорит тот. — При чём здесь?

— Понимаешь, — усмехается Родольфус, и его взгляд наполняется горечью. — Это не было случайностью, Рэбби.

— В смысле? Руди, какая разница? — хмурится Рабастан. — Хочешь сказать, ты знал, что тогда будет шторм, и рискнул — но не рассчитал время? Что с того?

— Вовсе нет, — возражает Родольфус. Ему больно — по-настоящему больно и страшно, так, как было, пожалуй, всего раз или два в жизни, и меньше всего он хочет рассказывать Рабастану ту историю — но он должен. Потому что это единственное, что, как он очень надеется, снимет с плеч его брата груз вины, который тот сейчас старательно на себя взгромождает. — Я действительно знал, что шквал будет — и я всё совершенно правильно рассчитал.

Он замолкает и смотрит, смотрит в глаза Рабастану — и видит, как раздражение и недоумение в них становятся всё сильнее:

— Правильно? — повторяет он. — Руди, я не понимаю тебя…

— Видишь ли, — Родольфус глубоко-глубоко вздыхает. — Я в тот день собирался тебя убить.

Он смолкает опять — и вновь смотрит брату в глаза, отмечая с удовлетворением и (конечно же, куда без нее) с болью, как непонимание в них начинает сменяться недоверием:

— Ты? Меня? Но зачем? Почему, Руди?

— Потому что я тогда тебя ненавидел, — признаётся ему Родольфус. — Я возненавидел тебя ещё до рождения — и всё думал, как бы сделать так, чтобы тебя больше не было. Но при этом не попасть в Азкабан. На то, чтобы это придумать, у меня ушло целых семь лет… зато план, я до сих пор так считаю, был безупречен.

— Но за что? — Рабастан непонимающе и неверяще глядит на него. — Я тебя обожал… и был просто ребёнком…

— Просто я не хотел никакого брата, — пожимает плечами Родольфус, стараясь произнести это как можно легче. — Я хотел быть единственным. Вот и всё.

Рабастан глубоко задумывается — и Родольфус вдруг остро жалеет о том, что вообще коснулся этой темы. Потому что он избавит своим признанием, конечно, Рабастана от всякой вины — но только ли от неё? Или же заодно и от старшего брата?

— Почему ты тогда спас меня? — спрашивает, наконец, Рабастан.

— Потому что когда я плыл прочь, — честно отвечает Родольфус, — до меня вдруг дошло, что не имеет никакого значения, чей ты сын. Ты мой брат, и я обещал, что спасу тебя.

— И потом ты вернулся, — улыбается Рабастан — и вдруг обхватывает его рукой за шею и притягивает к себе.

— Не сразу, — очень тихо отвечает Родольфус, закрывая глаза и замирая так, у него на плече.

— Какая разница? — негромко и очень тепло говорит Рабастан. — Ты вернулся и спас меня — и если кто-то кому что и должен, то, по-моему, я тебе.

— Думаешь? — помолчав, тихо спрашивает Родольфус, ощущая, как разжимаются его мышцы, и разливается по телу тепло.

— Я подозреваю, что ты просто всё это выдумал, — говорит Рабастан, странным, незнакомым Родольфусу жестом проводя ладонью по его голове. — Но даже если и нет — это значит лишь, что ты в юности был гораздо глупее, чем я думал.

— А если ты считаешь себя в должниках, — говорит, помолчав, Родольфус, отстраняясь и пристально глядя в глаза брату, — живи. И когда я вернусь, сообщи мне, что я не только зять, но и дядя.

— Я обещаю, — очень серьёзно говорит Рабастан — и Родольфус, улыбнувшись ему, добавляет почти шутливо:

— И что мы, тем не менее, всё ещё не разорены.

— Я обещаю, — повторяет Рабастан, и Родольфус добавляет удивительно для него нежно:

— Береги себя, Рэбби. Обещай мне.

— Я обещаю, — в третий раз говорит Рабастан.

Потом они просто сидят рядом и разговаривают о сугубо практичных вещах — например, об условиях соглашения с Визенгамотом — а когда приходит пора прощаться, Родольфус снимает старое, золотое, с их гербом кольцо и быстро надевает его Рабастану на средний палец.

— Теперь ты — старший, — говорит он ему.

— Временно, — возражает тот. — Я верну, когда ты вернёшься.

— Через двадцать лет, — кивает Родольфус.

— Через двадцать лет, — отвечает ему Рабастан.

— И кота, — добавляет уже с самого порога Родольфус, — непременно заведи маггловского кота — только как-нибудь мирно, пожалуйста, — говорит он, с видимым удовольствием глядя на недоумевающие лиц авроров — и братья смеются.

Суд становится для Родольфуса огромным сюрпризом: выясняется, что почти все обвиняемые получили в приговоре одинаковую оговорку: через двадцать лет тот будет пересмотрен, и если... Родольфусу невероятно хочется знать, его ли игра привела к такому интересному результату, или у всех тех, в чьих приговорах прозвучала подобная формулировка, нашлось, что на неё обменять?

Азкабан поначалу кажется Родольфусу... скучным. Дементоров здесь действительно больше нет, и в их отсутствии во весь рост встаёт проблема свободного времени, которого здесь воистину море. Зато теперь в камерах вместо решеток — толстые двери, на которые еще вдобавок наложены и заглушающие чары, так что общаться узники друг с другом, как прежде, не могут.

А впрочем...

Приблизительно через месяц выясняется, что теперь здесь есть даже некое развлечение: иногда узников выводят во внутренний двор. Неба там, правда, как в камерах, тоже не видно, но это все равно лучше, чем вечно торчать в четырёх стенах. Тот кусочек двора, в котором они гуляют, замощён камнем, и здесь нет ни травинки, и все же ветер здесь свеж, а иногда на стене можно даже увидеть солнечный отблеск. А еще путь сюда лежит мимо других камер, и можно примерно понять, где находится твоя — зачем только? Этого Родольфус не знает, но место все равно определяет — просто от нечего делать.

Очень скоро он замечает первые изменения, которые происходят с теми, кто долго лишён по какой-то причине возможности колдовать: кончики его пальцев немеют, а потом начинают противно ныть — как если бы были долго опущены в холодную воду. И только сейчас он понимает, что, возможно, дементоры были не таким уж... или, по крайней мере, не исключительно злом. Что-что, а магию они вытягивали прекрасно — но теперь некому это делать, и она медленно начинает разрушать тело, в которое заперта. И теперь он до конца понимает слова Шеклболта: «Это долгий срок». Пожалуй, он ведь так и вправду не выйдет... просто не доживет.

Нет уж.

Подобный исход Родольфуса категорически не устраивает — но что он может поделать? А впрочем, определенно, кое-что может. Тело есть тело, а сила есть сила — и если он не может тратить магическую, то физическая ему доступна. Да и потом, колдуют же без палочек в Африке? Да и не только в Африке — он же читал когда-то об этом, да и Люмос в ладонях умеют все. А значит, пришло время ему этим заняться — делать здесь все равно больше нечего.

Поначалу у него почти ничего не выходит, но упорства Родольфусу не занимать, да и выхода у него, в общем, нет — пальцы сводит, и он совершенно не хочет ощутить на себе то, что, как он знает, за этим последует. Да и нет у него здесь никаких других дел, кроме прогулок да регулярных приёмов пищи.

Еда здесь так же уныла, как все остальное. На завтрак — то, что Родольфус называет, за неимением лучшего слова, травяным чаем (причем он подозревает, что в роли травы здесь выступает обычное сено) и то, что, в целом, похоже на сваренную на воде без сахара и соли овсянку. В обед — тот же «чай» с куском серого кисловатого хлеба, удивительным образом всегда почему-то уже зачерствевшего: такое впечатление, что его специально выдерживают, чтоб невзначай не порадовать узников свежим, и парой ложек фасоли, смешанной с какими-нибудь овощами: как правило, это лук и морковь, впрочем, иногда бывает картофель. На ужин — вновь «чай» (от которого Родольфуса начинает подташнивать уже на второй неделе) и миска со странным блюдом, представляющим из себя смесь утренней, Лестрейндж в это вполне уверен, овсянки, морской рыбы и тоже какого-то овоща, часто тыквы, капусты, лука или той же моркови. Комендант вообще, кажется, имеет слабость ко всему оранжевому — Родольфус решает так, получив рождественским вечером (он ведет настоящий календарь, ежедневно тщательно процарапывая черенком ложки очередную дату на поверхности деревянной койки под матрасом) праздничный ужин в виде маленького куска тыквенной запеканки и сладкого морковного пирога.

От чая и лука, которого в еде очень много, Родольфус к концу второго года зарабатывает изжогу и решает отказаться от них. Лук из пищи теперь приходится тщательно выбирать, а вот воды им дают достаточно — ведро с ней всегда стоит в углу, и она даже вполне чиста и пригодна не только для мытья, но и в пищу... вот только она холодна. А горячего хочется: отсутствие дементоров не сделало Азкабан теплее. И Родольфус начинает учиться греть воду самостоятельно — и когда в первый раз видит, как идёт в чашке едва видимыми разводами согревающаяся вода, даже не пытается сдержать торжествующий вскрик. Получившийся кипяток — и не важно, сколько у него ушло времени на небольшую, в общем-то, чашку — он пьет долго и медленно, каждый раз заново подогревая его и облизывая обожжённые с непривычки губы таким же пострадавшим языком.

Но он счастлив.

Дальше дело идет веселее, и однажды его силы хватает на то, чтобы согреть себе то самое ведро воды и наконец-то помыться. Сливать ее во второе, служащее отхожим местом, ведро неудобно, и он разливает с непривычки на пол едва ли ни половину — но это не важно. Зато он не то чтобы чист — но, по крайней мере, куда чище, чем прежде, а завтра он повторит это, и послезавтра, и вообще будет делать это теперь каждый день. А потом научится сушить ткань — и сможет постирать сперва свою одежду, а затем и белье на койке.

Идут годы — и в какой-то момент Родольфус ловит себя на странной, парадоксальной мысли о том, что не попади он в этот новый, лишённый дементоров Азкабан, он вряд ли занялся бы так серьёзно беспалочковой магией — и о том, как глупо было запирать в таком месте сильных, умных и образованных магов. Ведь вряд ли такая идея посетила только его — подобное решение просто напрашивается! Что было бы с ним сейчас, не найди он способа тратить свою волшебную силу? Да и был бы он вовсе? Даже сейчас он с каждым днём чувствует себя всё слабее и хуже — и дело вовсе не в неистраченной магии. Ему отчаянно не хватает движения, неба и воздуха, не хватает книг и общения, не хватает, наконец, брата. Да просто света и солнца — он и помыслить не мог, до какой степени можно скучать по подобным простым вещам.

Почему-то тяжелее всего становится на шестнадцатом году заключения — Родольфус буквально воет от тоски по морю, по ветру, по дому… по всему тому, что называется нормальной человеческой жизнью. Он вдруг ощущает себя стариком — и не чувствует в себе больше ни сил, ни желания колдовать. Теперь он просто лежит целыми днями и слушает шум бьющего в стены моря — и вспоминает. Вспоминает всю свою жизнь — мать, школу, брата, дела, политику… Лорда. И думает, думает… и чем больше он думает — тем больше ощущает досаду и горькую, бесполезную уже злость. Как же бездарно он распорядился всей своей жизнью! Ему почти восемьдесят — и почти половину из них он провёл в Азкабане. А половину от другой половины — в каких-то интригах, делах, разговорах… словно какой-нибудь маггл. Понадобилось попасть сюда, чтобы заняться, наконец, тем, чем только и должен, по-хорошему, заниматься волшебник — собственно волшебством. Мысль не нова, но теперь она почему-то не даёт, а забирает у него силы, однако Родольфус зачем-то цепляется за неё и крутит в голове постоянно — а однажды ночью просыпается от судороги в правой руке. Это чувство словно отрезвляет его — и Родольфус, скрипя зубами от боли и покрываясь от неё холодной испариной, с силой щиплет себя — раз, другой, вскрикивая каждый раз от острейшей боли, а когда это, наконец, помогает, долго лежит, тяжело дыша, на постели, а потом размахивается и отвешивает сам себе оглушительную пощёчину.

С этого момента ему становится легче, и он возвращается к своим магическим практикам, безжалостно доводя себя до настоящего истощения — но зато ни разу больше не чувствуя ни судорог, ни даже минимального онемения в пальцах. Он не имеет права сдаваться — он обязан дожить до суда.

И выйти.

Он выйдет отсюда — и у него ещё будет лет сорок, а может, и пятьдесят, и он проживёт их, наконец, так, как и должен жить настоящий чистокровный волшебник.

* * *

Небо этим майским днём синее-синее, а облака на нём настолько белы, что слепят глаза. Родольфус Лестрейндж видит его впервые за двадцать лет: окна в камерах Азкабана не позволяют даже подобной малости. Но сейчас его... всех их отправляют в Лондон — на новое слушанье. А путь туда лежит только через море — и исключительно на метле. Поэтому их выводят наверх — на площадку на самом верху Азкабана, откуда открывается вид на удивительно спокойное и синее сейчас море. Солнце слепит глаза, и Родольфус жмурится и прикрывает их закованной в волшебные кандалы рукой — и смотрит, смотрит на эту невозможную синеву, и не может на неё насмотреться. Он дожил! Дожил — и теперь должен выйти. Выйти и жить — и научить брата и всех, кому это покажется интересным, тому, чему выучился сам за эти бесконечные двадцать лет. И, может быть, даже написать книгу… учебник. Учебник по беспалочковой магии — цель более, чем достойная. Ему хочется, чтобы имя Лестрейнджей — и не просто Лестрейнджей, а его собственное — осталось в британской истории не только, а лучше и вовсе не в связи с Тёмным Лордом. Сколько их было, таких? Десятки, если не сотни — и кто о них помнит, кроме профессора Биннса да сдающих ТРИТОНы да СОВы? Нет — Родольфус хочет, чтобы его помнили по-другому. Его — и брата, чью жизнь он тоже испортил. Да — он научит его, а потом они вместе напишут учебник, а Рабастан его ещё и проиллюстрирует. И именно так их запомнят…

— Здорово выглядишь, — слышит он — и, вздрогнув, смотрит на стоящего перед ним человека… старика. Высокого широкоплечего старика с длинными белыми волосами и бородой и такими невозможно знакомыми глазами и голосом… МакНейр?

— Не могу того же сказать о тебе, — откликается Родольфус — и понимает, что это первые слова, сказанные им почти на свободе. Он широко улыбается и сам себе возражает: — Хотя нет. Могу. Ты выглядишь просто прекрасно, — говорит он совершенно искренне. — Надеюсь, что тебя выпустят.

— Надеюсь, — кивает МакНейр — а Лестрейндж уже оглядывает всех остальных. Мерлин… как же их мало осталось! Его оглушает эта новость, и теперь Родольфусу уже не до моря и солнца — он разглядывает тех, кто два десятилетия назад были его товарищами. Старики… и старухи — женщины стоят тут же. Сколько здесь последних представителей старинных семейств? А сколько — последних из «Двадцати восьми»? Не важно, какова была цель — важен лишь результат.

А он удручающ.

К Лестрейнджу подходят авроры — двое молодых людей, серьёзных и крепких. Именно авроры, не просто работники ДМП — неужто их до сих пор боятся? Скверно… Родольфус бы предпочёл, чтобы к ним за прошедшие годы прониклись презрением. Но на презрение выражение лиц этих молодых людей в форме аврората ничуть не похоже — впрочем, и испуганными они тоже не выглядят. Хотел бы он знать, что они чувствуют! Впрочем, желание это удовлетворить не так уж и трудно — и Родольфус, сконцентрировавшись, с некоторым удивлением обнаруживает сосредоточенность и… и ничего больше.

Знать бы ещё, к добру это или же к худу.

Впрочем, очень скоро ему становится не до них — потому что его ждёт полёт. Первый за двадцать лет — и сейчас совершенно не важно, что он буквально прикован к метле, и кандалами, и чарами, и толком не может двинуться, не важно, что его тело с непривычки затекло и потом наверняка будет ныть, не важно — ничто из этого сейчас не важно. Важен лишь сам полёт, важен бьющий в лицо ветер, важно обжигающее отвыкшую от него кожу солнце — всё то, что когда-то казалось ему совершенно обычным. Родольфус кажется себе пьяным — впрочем, он не уверен в справедливости этого чувства: он всегда предпочитал сохранять ясность сознания, и пьян бывал разве что в юности, настолько давно, что он этого почти и не помнит.

Полет заканчивается внезапно, и Родольфус ловит себя на мысли, что у него что-то отняли, дали ненадолго — и опять отняли, и испытываемое им разочарование настолько сильно, что он с трудом сдерживает заполняющее его раздражение. Чтобы быстрей успокоиться, он оглядывается — и видит на лицах большинства своих давно уже бывших товарищей очень сходное выражение. Он разглядывает их все то время, пока их конвоируют в камеры предварительного заключения в Аврорате, где им предстоит провести ночь накануне суда — и думает, что не чувствует почти ни к кому из них ничего, словно видит их в первый раз. Впрочем, может быть, дело в том, что он толком не может думать сейчас ни о чем, кроме суда.

Прикованный золотыми цепями к креслу обвиняемого Родольфус не видит в зале суда никого и ничего — только своего брата. Тот сидит в первом ряду на тех местах, что отведены зрителям, и тоже смотрит на Родольфуса — молча. Они разглядывают друг друга пристально и так жадно, что со стороны их лица могут показаться почти агрессивными — но ничего подобного нет во взглядах ни того, ни другого. Родольфус не представляет, как выглядит сам, но признателен сейчас тому, кто решил, что заключенных надо, во-первых, помыть, а во-вторых, постричь и побрить — впрочем, ему сейчас это не так уж и важно, куда больше его интересует Рабастан. А тот изменился: стал старше, конечно — но это как раз ожидаемо и не интересно — а еще стал носить аккуратную небольшую бородку, которая, признает Родольфус, на удивление ему идет, и подстриг волосы достаточно коротко, и теперь они едва доходят ему до плеч. Но куда больше, чем внешние перемены, Родольфуса захватывает другое: его брат кажется намного спокойнее... нет, даже не так. Рабастан, хоть и нервничает сейчас откровенно, кажется успокоившимся и... Родольфус долго ищет нужное слово, а когда находит — сам удивляется. Сильным — его брат выглядит сильным и при этом вполне владеющим своей силой.

Только вот брат ли он ему до сих пор? То, что Рабастан явился на суд, может иметь с десяток причин — и желание увидеть Родольфуса на свободе совершенно не обязательно должно входить в их число. То, что Родольфус рассказал Рабастану в их последнюю встречу, не могло не оставить следа в его сердце — и кто знает, во что этот след превратился сейчас.

Впрочем, если так — Родольфус не станет навязывать ему свое общество. Мир велик, и если уж он протянул двадцать лет в Азкабане, на свободе он точно как-то да выживет. Хотя даже думать о подобном Родольфусу больно и нервно — но он повторяет и повторяет это себе, чтобы хоть немного привыкнуть к подобной мысли и принять новость, если придётся, достойно.

За всеми этими размышлениями Родольфус едва не пропускает начало суда — и ощущает даже некоторое разочарование от того, что тот оказывается коротким и предсказуемым. Их всех отпускают — просто массовая амнистия! Вернее, не совсем всех: насколько он понимает, часть... да нет, он весьма поспешил со «всеми»! — едва ли не половина попытались скрыть какие-то факты на первом суде, и теперь, за двадцать-то лет, доблестные авроры все тайное, разумеется, обнаружили. Родольфусу их ни капли не жаль — ему странно и немного смешно, и только. Нет, все же, пределов человеческой глупости — разве что трусость. Хотя нет — пожалуй, глупость все-таки доминирует.

И поскольку ход процесса Родольфусу не интересен, а про брата он все равно не узнает до вынесения приговора ничего нового, он переключает свое внимание на министра, членов Визенгамота и прочих официальных лиц. Почти все ему незнакомы — двадцать лет большой срок... впрочем, кое-кого он все-таки знает. Шеклболт уже не министр — но остался членом Визенгамота и сидит сейчас в одном из первых рядов, и взгляд его тяжёл и суров. Наплевать — вот уж на что Родольфусу сейчас наплевать, так это на выражение лица Шеклболта. Понятно, что он будет голосовать против — но его голос, один, сам по себе, ничего не решит. Куда интереснее лица всех остальных — тех, кто очень скоро будет решать их судьбу. Впрочем, предъявить Родольфусу Лестрейнджу им нечего: тот рассказал всё, что мог, и сюрпризов ему ждать неоткуда.

Разве что…

Родольфус вдруг холодеет.

Разве что Рабастан действительно не захочет, чтобы он вышел. Вот тогда да — Рабастану есть, что про него рассказать. Хватит на несколько пожизненных сроков. А ведь есть ещё Малфой, который вообще каким-то удивительным образом отвертелся от наказания — Родольфус сейчас очень бы хотел знать, каким именно. Он смотрит на Люциуса Малфоя, сидящего рядом с его младшим братом — на него и его жену. Оба собраны и одеты подчёркнуто скромно: строгие тёмные мантии, волосы у обоих гладко зачёсаны и собраны сзади. Родольфус не видит, какая именно у Нарциссы причёска, и думает, что ведь им обоим есть, что про него рассказать…

Приговор звучит посреди этих его размышлений неожиданно и вызывает у Родольфуса чувство облегчения и стыда. Его — а также Эйвери, МакНейра, Руквуда (кто бы сомневался!), Яксли (а вот это сюрприз. Надо же. Впрочем, он Родольфусу безразличен) и Роули — отпускают. Остальные же возвращаются назад — на сей раз навечно. Но Родольфусу нет до них никакого дела, потому что когда цепи с него, наконец, снимают, Рабастан кидается вниз по лестнице и через секунду оказывается, наконец, рядом и обнимает брата, счастливо и торопливо шепча:

— Я дождался тебя! Руди, всё кончилось, ты вернулся!

— Ты ждал, — негромко говорит Родольфус, тоже его обнимая и ощущая разливающиеся по телу тепло и слабость: отступившее напряжение последних то ли суток, то ли всех двадцати лет разом уходит, забирая с собой огромное количество сил и оставляя давным-давно позабытое чувство лёгкости и покоя.

— Странно, да? — счастливо смеётся Рабастан, продолжая его обнимать. — Мне порою казалось — не доживу… но теперь всё, всё, Руди — идём домой! Идём же, — торопливо говорит он, не двигаясь с места и не разжимая объятья. От него незнакомо пахнет неизвестным Родольфусу парфюмом и ещё чем-то… а впрочем, возможно, всё это ему попросту кажется.

— Чтобы куда-то пойти, ты должен меня отпустить, — улыбаясь, говорит Родольфус — и Рабастан смеётся и прижимает его к себе ещё крепче. — И я очень хочу домой, Рэба, — добавляет Родольфус. — Я двадцать лет об этом мечтал.

Рабастан наконец его отпускает, и они медленно идут к выходу — а вокруг полыхают вспышки колдокамер и толпятся какие-то люди. Из них вдруг выделяется Малфой и подходит к ним и, протянув руку Родольфусу, говорит очень искренне:

— С возвращением, — и стоящая подле него Нарцисса повторяет:

— С возвращением, Руди, — и тоже протягивает ему руку, а потом шагает вперёд и тоже его обнимает. — На правах свояченицы, — шепчет она и целует его в обе щеки.

— Цисси, — хрипловатым шёпотом говорит он, думая, что Нарциссу… да, пожалуй что, и её супруга тоже нужно будет научить беспалочковому колдовству. Если им это будет интересно, конечно.

— Я надеюсь тебя в ближайшее время увидеть, — говорит она, слегка отстраняясь и беря его лицо в свои тёплые и сухие ладони. — И видеть потом часто. Ты обещаешь?

— Пожалуй, — устало и тепло улыбается ей Родольфус и с удовольствием пожимает, наконец, руку Люциусу. Удачно всё-таки в своё время Рабастан выбрал друга. — Но сейчас не зову — простите.

— Нет, конечно, — понимающе соглашается тот. — Мы пришлём сову.

— Ну идём же, — тянет его за собой Рабастан, и Родольфус едва не смеётся: прошло двадцать лет, а его брат, похоже, кое в чём вовсе не изменился.

Впрочем, до выхода из министерства они добираются вместе — а потом Рабастан, заведя брата за угол, наконец, аппарирует с ним.

Домой.

От аппарации Родольфус на пару секунд почти теряет сознание — и приходит в себя уже в кресле у окна в главном зале. Кто-то хлопает его по щекам, и встревоженный и нетерпеливый голос Рабастана зовёт его по имени:

— Руди!

— Извини, — шепчет непослушными губами Родольфус, заставляя себя сфокусировать взгляд и видя прямо перед собой брата, а чуть позади него… — Мои извинения, мэм, — вежливо произносит он, с жадным любопытством вглядываясь в лицо незнакомой женщины, чья рука успокаивающе лежит на плече Рабастана. — Просто слабость после заключения — и я совершенно отвык от аппарации. Я в порядке, — он слегка отодвигает брата, чтобы получше её рассмотреть.

— Я рада, что с вами всё хорошо, — говорит она, улыбаясь и протягивая ему руку. — Я Тереза.

Она среднего роста и скорей худощава, у неё совсем коротко стриженные тёмные волосы, весёлые серо-голубые глаза с тонкими, едва заметными лучиками морщинок от внешних краёв, какие бывают у часто улыбающихся людей, и приятная открытая улыбка.

— Это моя жена, — говорит Рабастан. — И ты не только зять, но и дядя, — добавляет он, засмеявшись и сжимая его плечо. — Причём пока трижды.

— Счастлив познакомиться, — начинает Родольфус — но осекается на полуслове и изумлённо смотрит на Рабастана. — Трижды?

— Пока да, — смеётся тот, и его жена ему вторит. — Но через несколько месяцев…

— ...будет пятижды, — договаривает за него Тереза — и тоже смеётся.

— Что? — Родольфус хмурится и смеётся одновременно, пытаясь осознать свалившиеся на него новости.

— Это вышло случайно, — начинает объяснять Рабастан — а Родольфус только теперь замечает совсем ещё небольшой, но очень уж характерно выступающий животик Терезы.

И вспоминает совершенно другую женщину, которую когда-то давным-давно, целую жизнь тому назад, увидел примерно на том же сроке — и чьего ребёнка возненавидел. А теперь этот ребёнок стоит рядом с ним и рассказывает, что у них с женой две старших дочери и ещё сын, и они очень хотели ещё одного мальчика, а в результате получилась двойня и…

-…и у нас всё-таки будет ещё один мальчик, — заканчивает за мужа Тереза.

— …и ещё одна девочка, — подхватывает он вслед за ней — и они смеются, а потом Рабастан вновь обнимает Родольфуса и, прижав его к себе, замирает. — Я сдержал обещание? — шепчет он.

— О да, — отвечает тот — и, заметив краем глаза какое-то движение, поворачивает голову — и видит детей. Высокая девочка… девушка лет четырнадцати с длинными, ниже бёдер, тёмными кудрявыми волосами, укрывающими её роскошным блестящим плащом, хорошенькая, темноглазая и разом похожая на обоих родителей стоит неподалёку от лестницы и, глядя на Родольфуса с любопытством, держит за руку, очевидно, свою сестру — младшую, но разница между ними, на первый взгляд, не больше двух лет. Сёстры очень похожи — настолько, что их можно было бы принять за близняшек, если бы не разница в возрасте и коротко, как у матери, подстриженные волосы младшей — и обе одеты в форму Хогвартса, но не с зелёно-серебряными, а с синими с серебром галстуками. Рядом с ними, удерживаемый сёстрами за плечи, стоит мальчик — лет ему на вид, кажется, семь, и он ужасно напоминает Родольфусу кого-то… кого-то из их семьи — он видит фамильные черты, но никак не может понять, чьи они.

— Ты был прав, — тем временем, говорит Тереза, переводя взгляд с Родольфуса на детей, а следом на мужа. — Он правда похож. Удивительно.

— Ещё как, — кивает Рабастан и машет детям рукой.

— На кого? — спрашивает его Родольфус, продолжая внимательно их разглядывать и с удовольствием отмечая, что все трое идут свободно, и в их лицах нет ничего, кроме любопытства и слабого возбуждения.

— На тебя же! — восклицает Рабастан. — Но давайте знакомиться… Руди, это Эйнар, — представляет он старшую, и та делает лёгкий изящный книксен, — Мавель, — вторая девочка повторяет движение за сестрой, — Моран, — мальчик склоняет голову и, подняв её, смело смотрит Родольфусу прямо в глаза.

А тот молчит, потрясённый первым из прозвучавших имён.

Эйнар.

Так звали мать — его мать.

Не Рабастана.

— Тебя назвали в чью-нибудь честь? — спрашивает он старшую — и та, улыбнувшись ему, кивает и говорит:

— Да, в честь бабушки, — и показывает куда-то в сторону — и Родольфус, проследив линию от её широкой, как у всех них, Лестрейнджей, хорошей формы ладони, упирается взглядом в портрет.

В портрет своей матери.

— А меня — в честь второй, — добавляет её сестра, но у Родольфуса, к его собственному стыду, нет сейчас сил даже на обычную вежливость — и хотя он прекрасно понимает, что должен сказать что-нибудь подходящее, но на язык ему ничего не идёт. — Вернее, прапрабабушки, — уточняет она, и Родольфус заставляет себя улыбнуться и, кивнув, спросить у неё:

— По маме, да?

— Да, — отвечает та, тоже ему улыбаясь — а мальчик, слегка насупившись, говорит:

— А у меня зато своё имя. Собственное, — и Родольфус опять вспоминает маленького Рабастана, тоже не желающего в этом возрасте делить с кем-то внимание.

— О да, — Родольфус ему улыбается. — Твоё собственное.

— Ну, как сказать, — вмешивается Рабастан. — Говоря откровенно, мы назвали его в честь нашего моря.

— Моря? — переспрашивает Родольфус — и Рабастан ласково и счастливо повторяет:

— Да. Нашего с тобой… и вообще нашего моря.

Родольфус медленно переводит на него взгляд — а потом долго сглатывает мгновенно образовавшийся в горле комок. Вот и ответ на вопрос, что мучил его все эти годы. Да какой…

— А кота ты завёл? — спрашивает он вдруг, переводя взгляд с сияющего младшего брата на его детей, разглядывающих его с искренним любопытством и очевидной симпатией — так глядят на того, о ком слышал очень много и часто и кого очень хотел увидеть.

— Лорд! — кричит Рабастан — и хохочет, хитро и весело глядя на брата, а потом берёт палочку и говорит: — Авис!

Из её кончика вылетает стайка разноцветных маленьких птичек и с щебетом начинает носиться по комнате — и буквально через пару секунд откуда-то сзади, точнее Родольфус не видит, появляется огромный белый пушистый кот с роскошным рыжим хвостом и прыгает с места футов на пять, пытаясь поймать одну. Кроме хвоста, рыжие у него только уши, остальное же тело белоснежное, с длинной шёлковой шерстью, а глаза ярко-голубые. Размерам же он больше напоминает книззла, чем обычного кота — и Рабастан, отсмеявшись, говорит в ответ на недоумённый и тоже смеющийся взгляд Родольфуса:

— Он правда маггловский. Мы с Терезой его нашли котёнком где-то в Бретани на маггловской пристани.

— В Сен-Мало, — говорит она. — Он был с ладошку, — показывает она, — и бегал за всеми, и едва мы остановились, он тут же вскарабкался Рэби на ногу — и мы просто не смогли оставить его там.

— Я сдержал все обещания? — улыбаясь, спрашивает Рабастан — и Родольфус, сжимая его руку, прикрывает глаза и говорит:

— Да, Рэбби. Ты сдержал все обещания. И ты знаешь, — он вновь поднимает веки и, оглядев стоящих вокруг его кресла детей, их мать и, наконец, брата, искренне говорит: — Я уверен — оно того стоило. Двадцать лет — это ничего в сравнении со всем этим, — он улыбается и вдруг легко и быстро встаёт. — Однако у меня тоже есть для всех вас кое-что, — говорит он загадочно. — Но об этом потом. А сейчас я рассчитываю на обед — и подробный рассказ. Обо всём.

Он научит их — непременно. Всех — даже тех, кто ещё не родился. И со временем превратит эти проведённые в тюрьме годы если не в лучшее, то, по крайней мере, наиболее продуктивное время в своей жизни.

А его лучшее время начинается прямо сейчас.

КОНЕЦ