Когда срезают розы (гет)

Чернила пахли кровью. Джейн понимала, что ей это кажется, но упрямо верила, что в чернилах — темная, тягучая кровь быков, которых она изредка видела на полях и которые почему-то вселяли в нее непреодолимый ужас.

И Мария, которой она только что написала письмо, казалась ей быком с блестящими рогами и копытами, жаждущими ее растоптать.

Ее — розу Тюдоров. Раньше так звали ее бабушку, но теперь прозвище перешло к ней.

Джейн положила письмо на стол и посмотрелась в маленькое зеркало: в нем хмурила брови девушка шестнадцати лет. Ее каштаново-рыжие волосы были спрятаны под голубой гейбл с золотой нитью по краям, и худое тело затянуто в фиолетовое платье с расшитым корсетом, лицо — бледно, губы — чуть розоваты. Мать всегда говорила: «Ты более умна, чем красива», и Джейн принимала это как должное. Нельзя получить все сразу. Еще ни одному человеку не была дарована и красота, и ум, и счастливый брак одновременно. Она получила два их трех — и жаловаться было бы грешно. Вспомнив русые, шелковистые волосы Гилфорда, его теплые губы и ловкие пальцы, Джейн улыбнулась. Бог с ней, с красотой — у нее была любовь. Она пряталась в уголках рта, в рыжих завитках волос на шее, в серых глазах Гилфорда. Джейн верила, что любовь нужно прятать — иначе отнимут.

Джейн выглянула в окно: под серым небом Лондона вымощенный черный плиткой двор Тауэра казался мрачным и траурным. Сыпал мелкий дождь, которого в июле не должно быть. Он оплакивал Эдуарда, как оплакивала его вся страна — и сама Джейн.

Вверх взмыл черный ворон — и Джейн отпрянула от окна. Откуда он взялся, этот ворон? Раньше в Тауэре не было никаких птиц, только крысы — неужели это дурной знак?

В коридоре зашуршали шаги, и она поспешно взбежала по ступеням к креслу, в котором принимала гостей.

— Ваше величество, — лорд Дадли склонился перед ней, и Джейн выпрямила спину. Отец ее мужа не нравился ей: в нем была какая-то червоточина, хитрость, и в губах жила лесть. — Бумаги для подписи.

Джейн молча махнула рукой, подзывая его ближе. Ей все еще казалось, что это — сон. Утром она проснется — за сотню миль отсюда — и с облегчением вздохнет. Джейн никогда не верила, что может стать королевой. Это казалось ей чем-то таким же невозможным, как научиться летать. И теперь кто-то сильный словно подбрасывал ее вверх, а она только беспомощно махала руками, пытаясь оторваться от земли.

— Ваше величество, вы не назначили главнокомандующего, а нам нужно выступать. И я просил вас… — он склонился к ней и шепотом произнес: — Сделать моего сына королем. Теперь вы можете все.

Джейн вскинула на него карие глаза, полные негодования. Он просил ее уже в третий раз и, кажется, с каждым новым отказом становился все раздражительнее.

— Я не могу, мой лорд. Корона — не игрушка для детей.

В зал вошел ее отец, а следом за ним — еще один господин, высокий, в блестящей кирасе, и склонился перед ней, прежде чем Джейн успела увидеть, кто это. Ей давались легко греческий и латынь, а имена и даты она частенько забывала.

Лилии и львы — значит, Бофорт.

— Ваше величество, — тот поднял голову и взглянул на нее печально. — Восточная Англия перешла на сторону принцессы Марии.

Джейн не ответила, взяв из рук Дадли пачку бумаг и перо. Сердце выстукивало не то «Слава Богу», не то «Я не сдамся», и Джейн не знала, что слушать. Она любила короля Генриха больше, чем Мария. Если та получит трон — то будет править не из любви, а из мести за унижение своей матери и сведет на нет все добрые дела и своего отца, и брата.

— Назначьте главнокомандующего, — жестко произнес отец, и Джейн поднялась, зажав бумаги в пальцах. Она видела в глазах отца жажду, она видела в глазах Дадли мольбу, а на лице Бофорта — нетерпение.

Как все они могли терпеть на троне женщину?

Джейн уже разжала губы, чтобы назвать имя отца, но осеклась. Лорда Дадли она не любила — но Гилфорд просил дать ему шанс доказать свою преданность и честность. Джейн эта преданность была не нужна. Ей был нужен покой, розы по утрам и поцелуи Гилфорда, серый камень поместья, заметный далеко с пшеничных полей — а лорд Дадли все это отнял. Но Джейн слишком любила Гилфорда — и потому сказала, не отводя глаз от отца:

— Я назначаю главнокомандующим лорда Дадли, герцога Нортумберленда.

Отец отшатнулся, словно его ударили кнутом, и Джейн вздрогнула, в то же мгновение осознав свою ошибку — но слово уже было отдано, и забрать его — невозможно. Мужчины, поклонившись ей, вышли, оставив наедине с бумагами, пером и чернилами, пахнущими кровью.

* * *

— Ты сделала отца главнокомандующим, — голос Гилфорда прозвенел за спиной, и Джейн радостно обернулась. Весь день она мечтала увидеть его и обнять. Но он словно куда-то исчез, а дел оказалось столько, что она едва успела пообедать холодной бараниной с переваренным пшеном. За узким решетчатым окном уже упали сумерки, и в небольшой спальне было прохладно и темно. Шпалера с изображением одного из сражений прошедшей войны придавала уют, но не грела.

Джейн поежилась.

— Да, — ответила она и подошла к Гилфорду. Тяжелое платье пригвождало ее к полу. — И это был нелегкий выбор.

Гилфорд обнял ее со спины, щекоча дыханием шею. Джейн прикрыла глаза, наслаждаясь его объятиями. Больше всего она боялась не Марии, не поражения и не тюрьмы — она боялась потерять любовь.

— Когда ты сделаешь меня королем? — спросил он тихо, но настойчиво. От него слегка пахло французским вином, которое им преподнесли в качестве подарка.

Джейн сжала зубы и повернулась к нему, с отчаянием вглядываясь в любимое лицо. Позавчера она стала королевой, и прошло чуть больше двух суток, а Гилфорд уже несколько раз попросил ее о короне.

— Я не могу, — она разжала ставшие горячими губы. Каждое слово давалось ей с трудом и жгло рот, словно крапива. — Я не могу, прости.

— Какого дьявола? — он разжал руки, отпуская ее, и подошел к камину. В серой золе медленно тлели обгоревшие поленья. — Я твой супруг, Джейн. Или ты уже забыла, что ты Дадли?

Она выпрямилась и покрутила в руках помандер, подаренный матерью. Приятно пахнуло корицей и засушенными розовыми лепестками.

— Я королева Англии, Гилфорд. И не могу играть короной. Неужели тебе плохо просто быть рядом со мной? Как ты был там, в нашем поместье? Вспомни, как мы были вместе целыми днями, гуляя по лугам... Ты сплел мне венок из ромашек, помнишь?

Гилфорд не ответил, и Джейн, подойдя, обняла его за шею. Прижалась всем телом, словно предчувствуя близкую беду.

— Не в этом дело, — он взглянул на нее нежно и тут же отвел взгляд, словно испугавшись, что она эту нежность заметила. — Как на меня будут смотреть? Как на Дадли. Кто я по сравнению с тобой? Никто. Так, один из многочисленных лордов. Ты будешь отдаляться, Джейн, с каждым днем — все дальше. Как долго мы виделись сегодня? Вчера? Полчаса, десять минут?

— Я сделаю тебя принцем-консортом, — заверила она, ласково гладя его по шершавой щеке. Ей нравилось, когда щетина только-только пробивалась через его гладкую кожу. — Только вспомни нашу весну… Моя рука — в твоей, твои губы — на моих губах…

Как спокойно было ее душе до рокового дня! Она приняла корону только затем, чтобы не позволить Марии растерзать страну, вернуть яростную власть церкви, подвергнуть протестантов унижениям и преследованиям. Но холодная тяжесть золота вырвала ее из земли, подняла в воздух, обнажила перед всеми. Отрезала от тишины, отравила любовь, раскрасила мир серым — и все, что Джейн знала, уже не было прежним. И она не была прежней. И Гилфорд — не был.

От этого ей стало невыносимо страшно — но отступать она не имела права. В нее верили — и она не могла предать веру, хотя больше всего мечтала проснуться той самой Джейн, что никогда не видела короны.

Гилфорд думал — она видела это в его глазах, — что она его больше не любит. Это ранило больше всего, и там, во влажной глубине груди, ее сердце истекало кровью. Джейн всегда называли Розой Тюдоров — и сейчас ей казалось, что ее безжалостно срезали.

Когда срезают розы, они дурманяще пахнут несколько дней, отдавая всех себя, а потом увядают.

— Я люблю тебя, — произнесла она тихо, кладя руку на сильное плечо Гилфорда, скрытое черным бархатом камзола. — Слышишь?

— Тогда сделай меня королем. Сделай меня равным, Джейн, — он взглянул в ее карие глаза и прочел ответ. — Пойми, я не хочу власти, я хочу, чтобы ты не отдалялась. Я хочу… Нет, ты не любишь меня. Больше не любишь.

Она в бессильном отчаянии прижала руки к груди. Ей казалось, что она стоит не в комнате, а падает в черную ледяную воду, и корона тянет ее ко дну.

— Существуют правила, которые нельзя нарушать! — в ее голосе зазвенел колокольчик. — Ты не имеешь суверенных прав, ты не можешь быть королем. Но я по-прежнему люблю тебя, клянусь! Гилфорд, взгляни на меня, пожалуйста!

Он не ответил, резко повернувшись к ней спиной, и Джейн вздрогнула. Руки похолодели, и кровь громко застучала в висках. Черные мысли, аспидные и отравленные, пронеслись в ее голове. Что, если это Гилфорд никогда ее не любил? Что, если он был рядом только ради короны, и отец заставил его притворяться? Черт, черт, черт! Как власть путает мысли, как сбивает с толку всех, кто приблизится к ней хотя бы на несколько дюймов.

— Ты мне не веришь? — спросила она шепотом и яростно тряхнула головой, прогоняя наваждение.

Их любовь с Гилфордом не могла быть придуманной. Придумано было все вокруг нее — но не любовь.

— Я не знаю, Джейн, — ответил он глухо, не оборачиваясь. — Я не узнаю тебя. С позавчера ты стала другой.

— Это не так, — Джейн взяла его за руку, но он вырвался и встал напротив нее, сложив руки на груди. Она повторила тише, едва слышно: — Это не так… Мне ничего не нужно без тебя.

Они смотрели друг на друга так, словно вернулись в тот день, когда терпеть друг друга не могли и старались держаться подальше, отворачиваясь каждый раз, как кто-то из них проходил мимо. Глаза Джейн, блестящие, с дрожащими в них слезами, казалось, занимали пол-лица. Они просили, умоляли, взывали к его сердцу, но Гилфорд застыл — и оставался неподвижен.

— Ничего не нужно без меня, — повторил он задумчиво и взглянул на нее насмешливо. — И все-таки, сделать меня равным ты не хочешь. Я запутался, Джейн.

— Это тебя отец надоумил? — она сжала ладони в кулаки. — Ты ведь сам этого не хочешь?

— Хочу, Джейн, — Гилфорд покусал бледные губы. — Я не пытаюсь отнять у тебя власть, я просто хочу быть рядом.

— Я не могу.

— Ты меня больше не любишь, Джейн, — он с отчаянием покачал головой и вцепился пальцами во взъерошенные волосы. — Черт, а я дурак, думал, что Бог послал мне тебя…

Джейн отвернулась и решительно смахнула сбежавшие из тюрьмы глаз слезы.

— Я хочу спать отдельно, — отчеканила она звонко и одним движением сняла надоевший гейбл и зло, одну за другой, вытащила длинные шпильки. Каштаново-рыжие волосы свободным потоком рассыпались по плечам.

Если он упрямится, то пусть поспит одну ночь без нее. Заснет в одиночестве — и проснется в одиночестве. И, может, поймет, что важно на самом деле.

Гилфорд только вопросительно приподнял брови. Его губы, всегда такие ласковые, неприятно изогнулись, словно хотели что-то сказать и не могли.

Джейн едва сдержалась, чтобы не застонать. Он был так красив и так нужен ей. Он был ее единственным теплом в ледяном море алчности.

— Почему?

— Корона нужна тебе больше, чем я, — вызывающе ответила она и сложила на груди худые бледные руки. — А эта кровать слишком узкая для двух чужих людей.

Джейн говорила — и не верила тому, что говорит. Это напоминало игру — но они не играли.

Гилфорд — все, ради чего ей хотелось жить. Ни корона, ни греческий, ни охота не смогли бы заменить ту любовь, что изменила ее мир. Джейн вспомнила теплый майский вечер, когда они впервые прикоснулись друг к другу. Как он впервые поцеловал ее — осторожно и трепетно, как впервые они взглянули друг другу в глаза.

Где теперь тот вечер? Кто она теперь? Жена — или пленница долга?

Может, ее и не срезали — а выдрали с корнем. Заставили жаждать воды — и поэтому она так жадно глотала ртом воздух?

Гилфорд уже сделал к ней шаг — один шаг — и Джейн, задрожав, поверила, почувствовала кожей, что он сейчас обнимет ее, поцелует, шепнет нежное слово, пошутит — и земля снова вернется под ноги.

Но Гилфорд остановился. Огонь камина, в который он подкинул новые поленья, заливал красным светом половину его лица, и оно казалось рассеченным пополам. Жесткость — и одновременно мольба смешались в его глазах в сером водовороте.

Он протянул руку — но Джейн не протянула свою.

И позволила ему уйти.

* * *

Когда срезают розы, их ставят в воду, чтобы они прожили дольше. Еще шесть дней Джейн цвела, отдавала приказы, принимала знать, рисовала эскизы нового шиллинга — и держала его в руках, помогала беднякам — и каждую минуту ждала, что Гилфорд вернется. Каждую ночь, подолгу сидя у камина, она жаждала услышать его шаги.

На десятый день она увяла: ее растоптал обезумевший бык. Он несся по стране с яростью, сметая на пути все, что казалось ему опасным, и в его налитых кровью глазах сверкала жажда мести.

Кого могла выбрать знать — быка или розу?

Тауэр был для Джейн домом — а стал тюрьмой. Поднимаясь в Кровавую башню вслед за комендантом, она улыбалась, придерживая синее платье: Кровавая башня — башня для розы. Кровавый — цвет розы Тюдоров. Разве кто-то замечает белую сердцевину?

К ней вернулся Сократ, Платон и греческий, латынь и французский и, конечно, Библия. Она читала их с упоением, словно не видела давно — и терпеливо ждала освобождения. Мария — которую Джейн давно не видела, смутно помня ее некрасивое лицо — обещала помилование.

Гилфорд был заключен в противоположной башне — и Джейн иногда снилось, особенно в непогоду, что две башни тянутся друг к другу каменными головами. В бурю она слушала завывание ветра и тихонечко пела, протягивая замерзшие ладони к огню.

Джейн благодарила Марию за высокомерное милосердие и ждала. Ждала ту минуту, когда выйдет из толстых каменных стен башни, не оглядываясь, и побежит к Гилфорду в сырых туфлях, прижмется к его груди, скажет, что ошибалась, что всегда верила в его любовь, что тот вечер был глупостью, вспышкой, помутнением. И снова для них будут цвести розы, и поля — манить своей свободой, и солнце — будить по утрам, и сердца их станут бешено биться, а губы — целовать.

Джейн не сказала.

Самое страшное — не успеть.

Она лишь смотрела в окно, как Гилфорда, в нижней белой рубахе, босого, по ледяному двору медленно вели к эшафоту. Джейн нужно было только отворить створку, крикнуть ему изо всех неоставшихся сил, что она любит его, всегда любила и ждала, что он вернется.

Гилфорд остановился и взглянул на нее. Его губы — такие знакомые, родные губы — оставались неподвижными, говорили только серые глаза.

Ее язык прилип к небу, на лбу выступил пот, и ладони ледяными существами прижались к щекам. И вместо того, чтобы закричать, она вспомнила их первое совместное утро — Гилфорд был в точно такой же рубахе, счастливый, с взъерошенными соломенными волосами, весь залитый солнечным светом, и кончики его пальцев ласкали ее сонное лицо.

Только это — важно. Только это — останется.

А мрачный двор, черные плиты, жестокие губы Марии, вынесшие приговор, мокрый эшафот, хлопья снега, сжимающееся от боли сердце — забудутся.

— Он просил передать вам несколько слов, — доктор Фекенхэм вырвал ее из забытья. Капитан стражи толкнул Гилфорда в спину, заставляя идти, и Джейн зажмурилась. — «Я ждал каждую секунду, что ты придешь ко мне».

Джейн трясущейся рукой толкнула створки, распахивая их наружу, в пронизывающий февральский воздух, и жадно вдохнула. Плечи обдало холодом, и в лицо ударил запах гнилого дерева и сырости. Крепкая фигура Гилфорда и его светлые волосы мелькнули в последний раз — и исчезли.

Навсегда.

Джейн протянула руку в окно, трогая февраль наощупь. И тут же, в промозглом воздухе, нарисовала пальцами лицо Гилфорда. Коснулась воображаемых губ. Волос. Шеки.

Мария отняла у нее все, кроме самого важного.

— Кажется, вчера вы согласились подумать над принятием католичества? — старческий голос доктора неприятно напоминал карканье ворона, летающего на тюремном дворе.

— О нет, — Джейн опустила руку и улыбнулась — сначала робко и, спустя мгновение, широко и лучезарно — и подняла глаза в зимнее небо. Там, в серой вышине, кружила стая черных птиц. Они были свободны, и Джейн почувствовала, как скоро станет одной из них. Гилфорд уже был там, и она жаждала улететь к нему. — Я остаюсь протестанткой.

Когда срезают розы, у них медленно осыпаются лепестки, и стебель становится мягким. И только шипы все так же ранят тех, кто осмелится к ним прикоснуться.