С чистого листа :) (джен)

* * *

Участковый дятел Дормидонтыч вчерась закончил облёт совсем недалёко, а, стало быть, надо ждать — сегодня профосмотр и до него дойдёт. Не сказать, чтобы дуб Силантий возлагал какие надежды на осмотр красноголового юнца, возраст ж таки, — его ещё прапрапра-какой-то-там-прадед Дормидонтыча пользовал — да а вдруг. Эдак, по справедливости, Дормидонтыч-то не совсем юнец, а опытный этот… ви-та… не! ф-ф-ф?.. ага! ф-фи-то…па…то-лог, во! Фи-то-па-то-лог, значицца. Силантий вздохнул, зашумел кроной. Когда на профосмотры стал вылетать Дормидонтыч — смешной, хохлатый, голенастый, только из яйца почти, — чтоб птаха себя увереннее почуяла, Силантий придумал его по отчеству звать. Мол, вона, сынок Дормидонтия династию продолжил, совсем как папка — не сбежал из глуши, понимашь, никуда, работы не испужался. И то правда, не подался в парк какой городской аль к юннатам этим восторженным — те иной раз придут, орут, визжат, живность ищут, а она, живность-то, вся давно от ихних криков и сховалася. Да… Не сбежал Дормидонтыч, только ближе к егерскому хозяйству перебрался. Там-то и получил а-ну-иди… тьфу ты! а-у-ди… об-ра-зо-ва-ни-е через радио како-то. Да... Силантий снова вздохнул. Вот недавно совсем ещё он слёту все эти словца запоминал, первый дуб на делянке был, а как молния по весне в верхний левый сук шибанула, так и возраст почувствовался: память подводить стала, левая сторона теперь немела и сохла, а в месте удара дупло образовалося. Силантий, сроду болячек не имевший и гордящийся, что и дупел у него нет, и кора целая, нигде не треснутая, крона раскидистая, ветки могучие, вдруг резко сдал, и даже в самый жаркий день его порою знобило. Но терпел, не ныл, нытьём и скрипом сосед его на весь лес славился. Тот и уродился болезным, и всю юность со зрелостью проскрипел на всё жалуясь: и место-то у него неудачное, и ветер-то холодный, и солнце-то наглое — днём жарит со всей дури, ночью прячется где-то, и соседи-то без понятий и снисхождения к его страданиям — никто очередь при профосмотре не уступит, а тут ещё придумали рег-ла-мент (вот ещё словцо эдакое, что не сразу и вспомнится) на осмотр ввести. Да… Такого не переноешь, так и начинать нечего.

Силантий славно и честно пожил: и опылил многих, и сам немало желудей завязал, соки земные у соседей не воровал, тени не жадничал, дарил всем, кто на поляну заглядывал, ветки для гнёзд всегда гостеприимно раскидывал, не давал только дупла долбить, и если бы не молния та… да чего уж теперича-то…

Он всё чаще дремал, и снилось ему детство, как он висел желудёнком в нарядной зелёной шапочке, а листья отеческого дуба ласково нашёптывали ему: «Кушай хорошо, малыш, наливай, округляй бочка’, и ты вырастешь высоким-высоким, сильным-сильным…», и он слушал, кушал и наливал. Да… Сладкие то были соки, сладкое время и сны те сладкие.

Силантий уход свой не торопил — мать-земля сама знает, когда с ней не только корни соединятся, — но и не боялся его. Он как-то, уж после молнии, у Дормидонтыча поинтересовался, не объясняли ли тому в этом а-у-ди-инс-ти… ох ты ж!.. ту-те, что с каждым после смерти станется. А тот и ответствовал, ты, мол, Силантий, не переживай, новую жизнь с чистого листа начнёшь. И теперь Силантий сны не только о желудячестве своём невинном видывал, но и снился ему лист: чистый-чистый, жилки выпуклые: главная — ровная, строгая, боковые — гибкие, в сторону от неё разбегаются, вьются, зелень пронзительная такая аж до невозможности, и солнце сквозь него просвечивает, края золотит. Эти сны не то чтоб сладкие были, но манкость в них была необъяснимая.

Не соврал Дормидонтыч. И недели не прошло — заурчали зверями моторы, выкатилась по просеке техника железная. Впереди егерь на у-а-зи-ке ехал. Остановились, народ высыпал. Пошли что-то простукивать, а, видать, старшой стал бумажонками какими-то размахивать. Покричали, как водится, поматерились — людя’м перед работой завсегда взбодриться матом надо, это как силой в дождь при засушливом лете напитаться, и пошла у них вырубка спорая, ловкая, любо-дорого. Сосед-то Силантия заистерил, всеми корявками своими заскрипел, под пилой завизжал, не ясно кто визжал громче — пила али он. А Силантий как-то уже настроился, и когда крона его с шумом и треском оземь грянулась, улыбался и всё чистый лист представлял.

В одном обманулся только: лист вышел цвета пронзительного, но не зелёного, а белого, белее снега на Покров.

* * *

— Сука! — он отшвырнул телефон и грохнул чашкой по столу. Чай выплеснулся на клавиатуру и тут же стёк в пространство между клавишами.

— Сука! — снова взвыл он и бросился переворачивать клаву, попутно переворачивая чашку и пепельницу.

Окурки упали в растекающуюся жёлтую лужу слабого чая, и это было так неожиданно точно похоже на вечную в его детстве лужу мочи в привокзальном туалете родного маленького городка, и от этого воспоминания сделалось одновременно так больно, так до ненависти режуще и до сладости ничем не объяснимой любви щемяще, что он замер, не в силах вытолкнуть вдруг неотвратимо обретший те далёкие туалетные запахи воздух из лёгких.

Лужа эта задолго до его рождения стала местной достопримечательностью и до его отъезда в столичный институт была неосушаема, несмотря на все старания бабки Тани, вокзальной уборщицы, и её сменщицы Любаши. Ни частые инспекции в туалет лысого флегматичного постового Степаныча, ни разъедающие глаза горки сухой хлорки, ни угрозы бабки Тани потребовать у главинженера депо бросить туда оголённый провод под напряжением — и пусть вас всех, иродов, поубивает! — не давали никаких результатов.

Уехав, на каникулы он домой не стремился — отец в перерыве меж заводскими сменами зло пил, «забивал козла» во дворе с мужиками, а при телефонных разговорах с матерью орал фоном, что, мол, батя у него — рабочая кость и с руками своими нигде не пропадёт, а щенок этот мечтательный, неизвестно от кого такой дурак нагулянный, сдохнет с голоду, и поделом ему! Батя ж, так и быть, булыжник на могилку взгромоздит и у Серёги-кореша на нём гравировку сделает «А я тебя, тля, предуперждал!»

Денег почти не было, отец «с довольствия снял», мол, хватило ума в институт поступить, хватит и заработать, мать тайком передавала какие-то крохи, да сколько их удавалось спрятать от отцовских трат на дешёвую водку, и ему долгое время думалось, всё напророченное отцом сбудется — лежать ему, истощённому до прозрачности, рядом с кривой берёзой в соседней с дедом могилке под булыжником, на котором так и будет выгравировано, что батя его «предуперждал».

Но всё сталось иначе — временные подработки, ночные да сезонные, как-то закрывали прорехи в скудном бюджете, а отец, периодически похваляющийся абсолютным бесстрашием, оказалось, до дрожи в коленях боялся врачей, и к годовым осмотрам, куда нужно было приходить трезвым, что задачу только усложняло, готовился как к бою, где нужно не продешевить, продавая свою жизнь, и оттягивал их до последней возможности. А уж обратиться по собственной инициативе к эскулапам его не могли заставить ни боль, ни язвенные кровотечения. Матери пришлось вызывать скорую тайком от соседки. Но в больнице отцу помочь не успели, тот ушёл на операционном столе.

Он приехал на похороны студентом последнего курса и почти не узнал ни вокзал, ни город. Вокзал стал чище, туалетная лужа пропала, пропала бабка Таня, Любаша и Степаныч, люди по улицам ходили сплошь незнакомые, словно и не жил он здесь безвылазно семнадцать лет до отъезда; дома стали ниже, чем помнилось, расстояния — короче, а краски вокруг словно вылиняли, выцвели, и даже яркая дерзкая бушующая сиренью весна, так любимая в детстве, казалась смазанной, душной и пыльной.

Десять лет прошло, матери нет давно, та умерла через пару лет после отца, с её похорон он в родной город не возвращался и не планировал, ни о каких лужах в сортирах и вспоминать не собирался, а вот поди ж ты! Вспомнилось! Остро, живо. Зазвучал крикливый говорок бабки Тани, послышался мягкий смешок пьяненькой Любаши, сухо покашлял Степаныч… Вовка, верный дошкольный друг, вместе с ним бегавший в вокзальный буфет за жареными пирожками-«тошнотиками», встал рядом… Мелькнула тёмно-синяя юбка Лильки, одноклассницы, чьи подколенные ямки выглядывали из-под подола, когда она чуть наклонялась вперёд, и от вида этих нежных ямок влажнели руки, сох рот, а лицо наверняка принимало то дебильное выражение, что свойственно всем подросткам, оглушённым первой атакой гормонов… Все они встали рядом, а народ, хорошо и не очень хорошо знакомый, иногда просто пару раз виденный, прибывал и прибывал. Каждый со своим голосом, своей мелодией, каждый хотел и имел что сказать, всего-то и надо — успевать записывать.

Он смёл рукой подсыхающую лужу с трупами окурков, размерено, продолжая прислушиваться к гомону голосов, поколотил по столу клавиатурой, пытаясь вытрясти последние капли чая, поставил ее на место и, отчего-то торопясь, начал печатать, записывая истории неожиданно пришедших рассказчиков.

Три дня летописного угара, полные чайных морей и окурочных гор, завершились внезапной оглушающей тишиной. Рассказчики смолкли, но не ушли, были рядом, словно говоря: «Сказок у нас немеряно, да ты, что записал, заказчику сдай пока».

Сдаст. Сдаст! И пусть эта сука только не примет сценарий!

Он решительно достал новую пачку бумаги, нетерпеливо, словно у долгожданного подарка, разорвал обёртку и вставил бумагу в принтер.

Та лежала в лотке, и верхний лист сиял белизной рождественского снега.

* * *

Лицо Уличка имела непримечательное, мимику хоть и богатую, но не очень яркую, сама удивлялась, как в театральный поступить удалось. В тот год курс набирал седовласый мэтр, славившийся тем, что берёт провинциальных девчонок, что к выпуску в див превращаются. Но чтобы дивой стать, основу тоже иметь нужно. Остальные девчата с курса — кто длинноногая, кто пышногрудая, кто и длинноногая, и пышногрудая сразу — им одёжку со вкусом выдай, грамотный грим наложи, причёску к овалу лица подбери, бриллианты разной степени фальшивости на стратегически важных местах размести — готово дело — готова дива! А она? Уличка шмыгнула замёрзшим носом. Вроде и зиме конец скоро, а холодно. Сейчас бы валенки, а не сапожки эти хлипкие, хоть ноги бы согреть. Пока на эти пробы доедешь — околеешь. А роль получить хочется. Васька сценарий читал, сказал — бомба. Васька — скотина, конечно, но скотина полезная, вот вспомнил же о ней, на пробы позвал. Уличка снова попрыгала, постучала застывающей правой ногой по отказывающей от холода левой и спряталась от ветра за угол дома. Когда уже этот автобус придёт?

Уличка в актрисы идти не мечтала, о внешности своей всё знала, театром не бредила. Жила себе безмятежно, в ветеринары собиралась. И даже поступать поехала. К Щуке же любопытство привело, захотелось среди абитуриентов потолкаться, поглазеть на них. Вдруг запомнится кто, глядь, а через пару лет это — новый Янковский. Или Абдулов. Не! Что там Абдулов, это мама Уличкина по нему всю юность вздыхала. А… а… Олег Меньшиков или Евгений Ткачук, например.

Вообще была у Улички теория — в артистах хороши Олеги и Евгении. Не то чтобы красавцы безоговорочные, а такие, что играют так, что смотришь, веришь и любишь. Вот Олеги: Даль, Янковский, Борисов, Ефремов, Табаков, Басилашвили, Стриженов, Меньшиков, ну, Анофриев ещё. Евгении? Леонов, Евстигнеев, Лебедев, Урбанский, Весник, Самойлов, Матвеев, Ташков, Киндинов, Стеблов, Моргунов, Ткачук, Стычкин и Миронов. А как не полюбить КВНщиков — Жеку Кошевого и Женечку Сморигина? Теория, может, и не совсем стройная, дак Уличка её и не озвучивала, чтоб разбить не могли.

Шныряла Уличка в толпе во дворе Щуки, присматривалась, прислушивалась, разглядывала без стеснения. А чего стесняться? Они для того и поступают, чтобы на них потом вся страна пялилась.

Вдруг ливень начался. Мощный, неожиданный. По-киношному так, по-постановочному. И все в фойе побежали. Ну и Уличка с ними, натурально. Ей даже интереснее стало — приключение целое, так бы она внутрь просочиться и не рискнула. Ходит она снова в толпе, наблюдает, а толпа качнулась, закружила её и прямо к дверям какой-то аудитории приволокла. Стали приглашать по списку первую десятку, и слышит Уличка фамилию свою. Тут, видимо, с ней что и приключилося. Сознание из тела вылетело, смотрит она на себя откуда-то со стороны и сверху немного — вот идёт она — лицо спокойное, безмятежное, улыбка цветёт — идёт и прямо в аудиторию заходит. А там, как в телевизоре показывали: мэтр в зале сидит, свита рядышком, абитуриентов на сцену вытолкали, там по бокам стульчики стоят. Расселись все. Одну фамилию называют, кого назвали, выходит в центр, говорит что-то, делает, стихи читает. Уличка сидит, разглядывает сцену, зал, на мэтра с улыбкой поглядывает. Тот её взгляд заметил, брови свёл, Уличка умилилася и пуще прежнего разулыбалась. Вот и её вызвали. Что, спрашивают, читать станете? Тут бы Уличке испугаться, только смотрит она на себя со стороны и сверху, а нет боязни. Уверенно так говорит: «Отрывок из романа Франсуазы Саган "Ангел-хранитель".» А вариантов и не было. Она и знала-то только его — вместе с Ленкой Козловой на спор выучили — да про князя Андрея под небом Аустерлица — в школе задавали. Но про князя вон тот конопатый читал, может, тоже здесь от дождя прятался. Ну, прочла начало самое, как там героиня о себе рассказывает. Старалась лишь, вспоминая, как Ленка кривлялась, в такое жеманство не скатываться. Дороти там тётка не юная, у Улички мама младше, но не дура и выглядит хорошо, чего кривляться и жеманничать, это только у дошколят забавно выходит.

Прочла, с мэтром поговорила, тот её вопросами забросал густо, а про стихи и забыли все, только попросили тело в движении показать. Уличка растерялась сначала, а потом по сцене пару раз туда-сюда прошла и вдруг «Яблочко» выдала. Не сильна она в танцах была, а «Яблочко» они со Стёпкой для утренника в садике разучивали. Если она сама, всё так же со стороны за собой наблюдая, от «Яблочка» ошалела, что уж о комиссии говорить — ничего, казалось бы, не предвещало, и на тебе — бескозырку об пол.

Все выступили, всех отпустили, а на выходе из зала Уличку какой-то бородач из свиты мэтра перехватил. Взял так под локоток ласково и к мэтру потянул, а она всё со стороны за собой наблюдает, в тело возвращаться и не собирается. Идут они втроем по проходу: бородач, тушка Уличкина и Уличкино сознание; пылью театральной пахнет — тревожно так, но волнующе, — сцена огнём ярким залита, и словно далеко она, в перспективе будто, точно мир иной через телескоп наблюдаешь. Мэтр стал Уличку снова расспрашивать, кто она да откуда, да занималась с кем. Она им про дождь и рассказала да про то, что в зал прошла вместо кого-то — видать, фамилии совпали, — она-то свои документы в ветеринарный институт отдала.

Лица у мэтра и свиты его сделались такие, точно она снова «Яблочко» плясать пошла. А потом загомонили все разом, затормошили её, стали требовать чего-то и громко так, что у Улички от испуга сознание в тушку шарахнулось. Тут-то её и накрыло. До чего договорились тогда, и как её документы в приёмной комиссии Щуки оказались, сама не знает. Но с тех пор не жалела о том ни разу, даже когда ролей было негусто.

А сейчас, если всё полу… нет! когда вот-вот всё получится, она и вовсе о неожиданном своём решении сокрушаться не собиралась. Ага, вот и автобус. 

На студии её встретил Васька, словно знал, когда она приехать должна. Хотя знал, конечно, время было чётко назначено. Схватил её и поволок в закуток какой-то. Почему-то там был режиссёр, его Уличка как-то в коридорах студии пару раз видела, худой щетинистый тип, оказавшийся сценаристом, и продюсер — баба с лицом хищным и безвозрастным, которую Уличка сразу про себя назвала «Сука». Все загомонили — вместе и громко — и громче всех орал Васька. Мол, сам мэтр её на свой курс взял! А тот либо див берёт, либо это такой самородок должен быть, что дураки они будут, если её упустят. «Сука» кричала: «Да ты на лицо её посмотри! Героиня?! Это героиня?! Ты, Васятка, сценарий-то читал, убогий?»

— Читал! И смотрю! Ты сама-то! Сама-то глаза разуй! Это ж лицо какое? Оно, как чистый лист, что на нём нарисуют, то и выйдет. Вон смотри, она в гриме разном, — и Васька жестом фокусника достал из кармана несколько фотографий.

Уличка о своём лице такое знала. Как не знать. Знала и пользовалась. Лицо броских черт не имеет? Так это так и работает, что можно подчеркнуть каждый раз что-то иное, и каждый раз другой человек получится. Вроде и грима много не надо, а столько разных характеров показать можно.

Режиссёр фотографии посмотрел, губу пожевал, на Уличку глянул и к гримёрам её с Васькой отправил, дав тому указания.

Правильное лицо у Улички. Нужное в её профессии. Верно Васька сказал: «не лицо — чистый лист». Хоть сейчас пиши главу новую.

Уличка прижала к груди хрусткие гладкие листы с яркими плотными строчками текста роли, суетливо вручённые сценаристом, какие-то сияющие, белоснежные, так сияет только снег в предпасхальном марте по контрасту с влажной землёй в проталинах, и не по-актёрски несуеверно в восторге подпрыгнула.