Эффект мортидо (джен)

Пригревшийся возле стойки Джаник уже начал потихоньку клевать носом, задремывая, когда ведущая на улицу дверь громко хлопнула о косяк, впуская в жарко натопленное нутро трактира поток холодного, остро пахнущего дымом и прелой листвой воздуха. Уютную дрему, разумеется, тут же как рукой сняло, и трактирщик знобко поежился, мысленно пожелав позднему гостю всяческого здоровья. Впрочем, дальше мыслей дело не пошло. Дорога между крошечным Черком и еще более крошечным Меришелом даже в летние месяцы не пользовалась особенной популярностью, что уж заикаться об осени, с ее ветрами, ранними сумерками и пробирающим до костей, ползущим с гор холодом. Словно проложенная по следам вспугнутого секача, она петляла среди горных уступов, временами превращаясь в узкую, жмущуюся к скалам тропу, по которой даже при свете дня путешествовать было страшновато. И Джаник, вынужденный снабжать выпивкой в основном своих же соседей, был рад каждому потенциальному постояльцу. Даже имеющему привычку открывать двери пинком ноги.

Трактирщик встряхнулся, прогоняя остатки сна, и, подслеповато сощурившись, уставился на вошедшего, надеясь, что он не окажется кем-то из его односельчан, спятивших настолько, чтобы решиться заскочить в трактир после наступления темноты.

Однако опасения оказались напрасны — ввалившийся в дверь мужчина мало того, что оказался незнакомцем, так еще и одет был дорого, что и вовсе являлось добрым знаком, позволяющим надеяться на хорошую выручку. Особенно, если удастся неурочному посетителю угодить.

— Доброй ночи, господин! — нацепив на лицо самую любезную из своих улыбок, сказал Джаник. — Садитесь ближе к огню, ночка выдалась холодная. Чего желаете? Ужин, выпивку, комнату на ночлег?

Мужчина на некоторое время замер, словно всерьез обдумывал все предложения трактирщика по очереди, после чего хрипло спросил:

— Du sprichst Deutsch? — так и не дождавшись ничего, кроме беспомощного пожатия плечами, гость скривился и, кашлянув, продолжал: — Français? English? Черт побери… только венгерский?

— Да, господин, — Джаник, сообразив, наконец, чего от него хотят, кивнул. — Иными наречиями не владею, да и надобности обучаться нет, иноземцы тут редко бывают.

— Варварский язык, — под нос себе пробормотал мужчина и, демонстративно окинув взглядом пустой зал, снова обратился к Джанику: — Я смотрю, успехом твое заведение не пользуется. Хотя, чего еще ждать от постоялого двора, который называется «Постоялый двор». Неужели ничего получше придумать не смог?

— А чего тут придумывать? — трактирщик беззлобно пожал плечами. — Постоялый двор, он постоялый двор и есть. Один он тут, так что, если уж кто в дорогу отправится, мимо не проедет. Да только, правда ваша, редко ко мне путники забредают, особенно теперь. Вот весной да летом, когда дни подлинней…

Он безнадежно махнул рукой. Стоило заподозрить неладное, услышав смехотворно малую цену, выставленную прошлым владельцем. Да и рожа у этого самого владельца была слишком умильной, когда он в красках расписывал Джанику все прелести тихой и сытой жизни хозяина единственного на дороге подворья. Мол, клиентов все равно сманить некому — большую часть года, что от Меришела, что от Черка сюда как раз до темноты и доберешься.

А в том, что по ночам здесь путешествовать не принято, Джаник убедился быстро — по местным лесам в темноте проехать решился бы только герой. Или дурак.

Он бросил взгляд в окно, за которым уже пару часов как ни черта было не рассмотреть, и снова повернулся к своему позднему гостю, пытаясь на глаз определить, к какой же из двух категорий тот относится.

На героя высокий, стройный до худощавости мужчина, несмотря на выглядывающий из-под края плаща кончик шпаги, никак не походил. На дурака тоже — хотя, кажется, явился он в эту глушь совсем один.

Больше всего он был похож на…

Джаник с тревогой покосился на висящее прямо над дверью распятие и немного успокоился.

— Что ж, надеюсь, хотя бы выпивка в твоей забегаловке сносная? — гость, наконец, шагнул к стойке, и Джаник с изумлением понял, что перед ним вовсе не мужчина, как ему сперва показалось, а совсем еще юноша, едва ли разменявший второй десяток. Хотя, обмануться было не мудрено — из-за нездоровой бледности и залегших под глазами теней худое лицо молодого человека казалось изможденным и «взрослым». Точнее, лишенным возраста вовсе.

— Да всякая имеется, — не стал лукавить трактирщик, у которого состояние неожиданного посетителя при ближайшем рассмотрении вызывало все большую тревогу. Юношу отчетливо пошатывало, будто от сильнейшей усталости, он коротко, часто дышал, и на его бледных скулах в тепле трактирного зала загорелся алый, нездоровый румянец. — Приличную в погребке тоже держу, для особых гостей. Местные все больше брагой интересуются, такой, чтоб подешевле, да покрепче. Есть вино, есть палинка вишневая годичной выдержки, сливовица преотличнейшая…

— Принеси красного вина, любезный, — перебил его юноша, который по-венгерски говорил вроде бы и чисто, но с такими чудными интонациями, что каждая его фраза больше напоминала вопрос, нежели утверждение. — И побыстрее, побыстрее, Бога ради. В ваших чертовых горах от холода сдохнуть можно.

Словно поперхнувшись собственными словами, он резким, заставившим Джаника вздрогнуть, жестом выхватил из рукава платок и прижал его ко рту, согнувшись в приступе надсадного кашля.

— Присядьте, господин, — в меру обеспокоенно и в меру сочувственно посоветовал трактирщик. — Вы, гляжу, с ног от усталости валитесь, да и здоровье поберечь бы не худо, ветра в наших краях по осени студеные, всерьез расхвораться — раз плюнуть.

В ответ юноша издал горлом тихий, булькающий звук, в котором Джаник далеко не сразу сумел распознать смех.

— Это ты верно подметил. Раз плюнуть, — наконец, сказал он, рухнув на ближайшую к очагу скамью, и, внимательно посмотрев на трактирщика, с кривой усмешкой добавил: — Твоей заботе о моем здоровье я бы предпочел вино, так что не стой столбом. Твоя жалость моего сердца не согреет.

Трактирщик, спохватившись, торопливо кивнул и поспешил в погреб, с трудом заставив себя отвести взгляд от расшитого кружевом платка, зажатого в тонких пальцах юноши — еще минуту назад безукоризненно белая ткань тут и там расцветилась яркими алыми пятнами, лучше всяких слов дающими трактирщику понять, что здоровье его гостю беречь уже бессмысленно.

Где только судьба не носила Джаника, прежде чем на пятом десятке, изрядно потрепав, выбросить в этой глухой местности, оставив на отмели в стороне от жизни. И насмотреться на то, как умирают чахоточные — долго, натужно, горлом выплевывая вместе с кровью собственные легкие — он успел. Рабочие, фабриканты, каменотесы, аристократы — белая чума не делала различий, выкашивая людей целыми семьями, и толкового средства от нее не было. Знать лечилась ртутью, кровопусканиями и прогулками на свежем воздухе, бедняки — хиной и молитвами, но умирали все одинаково. Выцветшие, измученные болями, тихие — люди будто превращались в тени самих себя и угасали. Кто-то в роскоши собственных поместий, кто-то в темных углах нищенских кварталов. И Джанику оставалось лишь гадать, каким именно образом его посетитель ухитрился добраться до этих мест, проделав путь, который и здоровому человеку по осени перенести было непросто.

— Вот, господин, лучшее из всего, что есть, — поставив на стол откупоренную бутылку, с изрядной долей гордости заявил он и тут же отступил обратно за свою стойку. Крепким здоровьем Джаника Господь не обделил, но все-таки подходить к чахоточному слишком близко мужчина поостерегся, мысленно порадовавшись, что Аранка вместе с детьми давно уже отправилась спать на второй этаж.

Молодой человек, глядя на маневры трактирщика, понимающе усмехнулся и, щедро плеснув себе густого и сладкого красного вина, выпил его в несколько долгих глотков, точно простую воду.

— Ну что ж, вино у тебя, конечно, весьма посредственное, но именно на такое я и рассчитывал, так что прими за комплимент, — все с той же странной улыбкой, сказал он и, повертев головой по сторонам, спросил: — И все-таки, милейший, почему так пусто? Время не такое позднее и, насколько я знаю придорожные трактиры — а я на них, поверь мне, насмотрелся уже до полного отвращения — хотя бы парочка пьяных забулдыг должна была скрасить твое одиночество. И, умоляю, только не говори, что в вашем поселке таких нет.

— Есть, как не быть, — согласился Джаник. — Но у нас здесь, как стемнеет, все по домам сидят. Даже пьяницы завзятые у своей собственной печки лучше стаканчик-другой пропустят, чем со мной тут куковать станут.

— Неужели судьба забросила меня в поселок пугливых лесорубов? — юноша удивленно приподнял брови. — А мне-то рассказывали, что люди в ваших краях крепкие, суровые и на кабанов с рогатинами в леса ходят! Такая экзотика! Или у вас тут разбойники немилосердно грабят невинных дровосеков точно по пути от трактира до отхожего места?

Джаник в ответ коротко вздохнул и снова покосился на окно. Если бы дело было в кабанах! К кабанам и к прочим четвероногим окрестные жители давно привыкли и не слишком-то их опасались, да и не подходили звери близко к человеческому жилью. Разве что в особо снежные и холодные зимы, бывало, волки у самых стен подвывали. То, что могло выйти из леса вместо разбуженного по зиме шатуна или парочки оголодавших волков, было куда страшнее.

Особенно тем, что никто и никогда не знал, в какую из ночей оно явится и кого заберет с собой на этот раз. Может, через месяц, может, через неделю, а может быть, прямо сегодня.

Потому и разбойников в этих краях давно уже нет — лет десять назад, вроде бы, появилась неподалеку какая-то шайка, да вскоре даже слухи о ней ходить перестали. Кто-то говорил, мол, дорога не «хлебная», грабить особо некого, вот и подались лихие люди поближе к тракту. Да только сам Джаник, как и его односельчане, был уверен — не ушли они никуда. Недаром в тот год в поселке несколько месяцев тихо было.

Трактирщик невольно передернулся.

— Места у нас глухие, — уклончиво откликнулся он. — Зверье дикое так и рыщет, особенно в ночную пору. Так что и мы лишний раз наружу не суемся, и вам я заночевать советую.

— Ах, зверье… — юноша негромко хмыкнул и тут же снова зашелся кашлем, старательно уткнувшись лицом в платок. Глядя, как его посетитель мелко подрагивающей рукой наливает в кружку новую порцию вина, часть которого рубиново-алыми каплями расплескалась по столу, Джаник тактично отвел глаза в сторону. Пускай молодой человек все еще дышал и говорил, на самом деле он был уже мертв. — Какое оно у вас, право, богобоязненное, кто бы мог подумать. И как? Хорошо помогают от волков иконы в каждом углу? А крест над дверью, я так полагаю, прекрасное средство против кабанов. Ну и, разумеется, нет лучшего способа отвадить от дома медведя, чем повсюду развешанный чеснок! Честное слово, любезный, у меня только что зародилось страшное подозрение, будто бы ты за дурака меня держишь, можешь себе вообразить? Надеюсь, я ошибся, и ты не поступаешь со мной так низко?

Молодой человек медленно вытер сочащуюся из уголка губ кровь и, брезгливо скомкав заляпанный платок, швырнул его прямо в очаг, где тонкая ткань в мгновение ока вспыхнула и рассыпалась пеплом.

— Не пойму никак, о чем вы толкуете, господин, — немного занервничав, попытался уйти от ответа Джаник. — Иконы в каждом порядочном доме должны быть, только милостью ведь Божьей и живы. А чеснок что же? Чеснок — он и в готовку идет, да и от хворей первейшее средство...

— А ведь казался вполне честным человеком, — покачав головой, разочарованно протянул юноша. — Как обманчива бывает внешность! Скажи-ка мне лучше вот что — почему, вместо того, чтобы продать свою хибару и уехать подальше, и от твоего хваленого зверья, и от вампиров, которые к этому зверью прилагаются, ты продолжаешь держать этот притон — очевидно, не приносящий тебе ни малейшей прибыли?

Юноша чуть подался вперед и, подперев подбородок ладонью, воззрился на Джаника с любопытством.

— Да кто же его у меня купит? — слова сорвались с языка прежде, чем трактирщик успел себя остановить. — Тут только если бросить. А денег я на отъезд где возьму? Я же пятнадцать лет назад все, что за жизнь скопил, спустил на этот треклятый трактир, дурак старый!

— Неужели угадал? — обращаясь скорее к самому себе, чем к Джанику, спросил юноша, и его обветренные губы растянулись в почти счастливой улыбке. — Ну наконец-то! Знаешь, а ты ведь первый, кто купился на мой вопрос! В предыдущих десяти трактирах на меня смотрели, как на умалишенного. Я, можно сказать, сердцем чувствовал, что все эти слухи — не просто нелепый вымысел, и где-то в округе действительно есть вампиры!

Он негромко рассмеялся, и трактирщик крякнул от досады, сообразив, что молодой человек попросту блефовал.

— Да вам-то что за радость? — спросил он, тоскливо морщась. — Даже если бы и были… а вообще, не к ночи про такое поминать, господин. Да и днем того… лучше не стоит.

— Ну, уж нет, — юноша нахмурился. — Именно к ночи. А точнее, ты прямо сейчас мне расскажешь все, что тебе известно. У меня совершенно нет времени на споры!

Глядя в бледное и решительное лицо юноши, как бы одним своим выражением стремящееся пресечь любые отговорки, Джаник только головой покачал.

Разве же о таком говорят? Особенно глухой октябрьской ночью, вплотную подобравшейся к окнам и дверям пустого трактира, когда что-то в темноте запросто может тебя услышать.

Местные не называли его «вампиром» и — трактирщик был уверен — даже в мыслях этого слова не произносили.

Он был один, и обитал здесь столько, сколько помнили себя самые старые жители, а точнее, столько, сколько помнили себя их отцы и деды.

Нынче почти заросшая, мощеная растрескавшимися плитами дорога начиналась почти сразу за поселком и по горным уступам поднималась на несколько миль, прямо к старому замку, о существовании которого знали все и который воочию не видел никто. По крайней мере, никто из тех, кто мог бы о нем рассказать.

Раз в несколько месяцев сюда спускался бледный, немолодой мужчина по имени Кристоф — его слуга. Неизвестно, как он появился в этих местах, но случилось это уже при Джанике, и о том, что сталось со стариком, приходившим до Кристофа, трактирщик старался не думать, успокаивая себя тем, что тот был действительно стар и вполне мог умереть своей смертью.

Кристоф молча клал на стойку позвякивающий мешочек с деньгами, протягивал Джанику список, состоящий, как правило, из одних и тех же пунктов — провизия, дрова, свечи и прочие бытовые мелочи — и терпеливо дожидался в дальнем углу, пока ведающий торговыми делами маленького поселка трактирщик не соберет все необходимое. Ждал он тоже, как правило, молча, поскольку, стоило только Кристофу войти в зал, как люди старались оказаться от него как можно дальше, словно тот был болен проказой.

Сам Джаник тоже поначалу побаивался, однако со временем привык обмениваться с его служащим короткими, малозначительными фразами относительно погоды, урожая и последних новостей.

Только единожды он собрался с духом и все-таки задал вопрос, который не давал покоя всем посельчанам.

«Ну и каково оно?» — почти шепотом спросил он и тут же замер под внимательным взглядом карих глаз Кристофа.

«Лучше, чем ты мог бы подумать. И гораздо лучше, чем там, где я был раньше», — наконец сухо отозвался тот, и больше они этой темы никогда не касались.

Самого хозяина замка Джаник видел только один раз и, видит Бог, он многое отдал бы за то, чтобы забыть его силуэт, отчетливо различимый сквозь окно на фоне свежевыпавшего декабрьского снега. Высокий — на голову выше самого рослого из местных — он двигался степенно, даже плавно, и снег не скрипел под его ногами. Зато он весело и громко поскрипывал под каблучками Терезии Петер — младшей из трех дочерей местного кузнеца. Девушка шла покорно, точно по собственной воле, и за все то время, что обмерший от какой-то леденящей кровь, подсердечной жути Джаник провожал их взглядом, не издала ни звука. Впрочем, никто из тех, кого забрали на его памяти, не кричал. А даже, если бы и кричал, никто не осмелился бы прийти на помощь, отсиживаясь за надежно запертыми на засовы дверями собственных домов.

Только когда оба скрылись в плотной тени деревьев, трактирщика наконец «отпустило», и он резво шарахнулся от окна, спеша поскорее добраться до спальни, точно уверенный, что сегодня ему не уснуть. А поутру, слушая глухие рыдания кузнецовой жены, старательно отводил глаза от сдвоенной, ведущей к лесу, цепочки следов — маленьких девичьих и крупных мужских, напрямую свидетельствующих о том, что увиденное ночью ему не привиделось.

После того случая близко к окнам Джаник в темное время суток без острой нужды не подходил, да и жене с детьми запретил настрого.

— Будет вам, господин, — примирительно заметил он, обращаясь к терпеливо ожидающему ответа юноше. — Вы уж простите меня, да только не стану я с вами такие разговоры вести. Вам бы вообще о таком знать не стоило, но раз уж я сам проболтался… Теперь-то вы всяко лучше понимаете, как у нас неспокойно, так что давайте я вам лучше комнату подготовлю и воды теплой принесу, с дороги умыться. А уж завтра, по свету дневному, и разберемся. Если вы, конечно, путь свой не продолжите, куда бы вы там ни ехали.

Он добродушно улыбнулся в хмурое лицо своего собеседника. Юноша кивнул как-то рассеянно и принялся искать в складках плаща, очевидно, чистый платок. А в следующую секунду прямо в лоб Джанику уже смотрело дуло длинноствольного пистолета. В наступившей тишине металлически скрежетнул взведенный кремневый замок.

— А ведь я не хотел, чтобы до этого дошло, — сокрушенно заметил юноша. — Послушай… как там тебя?

— Джаник, — не столько испуганный, сколько ошеломленный, трактирщик попробовал было шевельнуться, и пистолетное дуло тут же повернулось следом за ним, по-прежнему продолжая смотреть точно между глаз. — Джаник Верес…

— Отлично! Итак, герр Верес, слушай меня очень внимательно, — не переставая весьма точно и уверенно целиться в трактирщика, юноша свободной рукой снова полез за пазуху и, спустя секунду, небрежно бросил на стол весьма увесистый, сытно звякнувший кошель. — Это, как ты изволишь видеть, пистолет, а это — полсотни таллеров. И перед тобой, дорогой мой герр Верес, сейчас стоит очень легкий выбор. Ты можешь быть очень хорошим трактирщиком и, послушно ответив на мои вопросы, забрать деньги, которых тебе хватит на десяток таких заведений в любой точке страны. А можешь… — блуждающая по губам юноши доброжелательная улыбка на секунду сползла с его лица, и он абсолютно серьезно добавил: — Можешь быть очень скверным трактирщиком, который с ослиным, не делающим тебе чести упрямством отказываться отвечать. И получить пулю в череп. Прежде чем ты ответишь, подумай о том, что мне, в отличие от тебя, терять нечего, даже совесть замучить не успеет. Убивать мне уже доводилось — и знаешь, что? С каждым разом это все проще! Однако ты, кажется, добрый малый, поэтому мне бы очень хотелось, чтобы ты перестал вести себя так глупо.

Трактирщик сглотнул и посмотрел на кошель — пятьдесят таллеров! Целое состояние... Затем он снова перевел взгляд на лицо юноши, на котором играла все та же любезная, чертовски пугающая улыбка. Ярко-голубые, лихорадочно блестящие глаза смотрели на него пристально, и было в них что-то такое, что не позволило Джанику усомниться — в случае «неправильного» ответа молодой человек действительно выстрелит.

Выбор и впрямь оказался до смешного легким.

— Что именно вы желаете знать, господин? — поинтересовался трактирщик, мысленно уже успевший собрать весь свой скарб и отправиться куда-нибудь подальше от этих Богом проклятых мест, оставив пустой постоялый двор сиротливо дожидаться следующего дурака-владельца.

* * *

— Эй, хозяин!

Джаник поднял взгляд от очередной кружки, в которую как раз наливал дешевое ягодное вино, и вопросительно взглянул на вошедших в его — пока еще его — трактир, мужчин. Все, как на подбор, рослые, крепкие, с загорелыми, обветренными лицами, добротно и по-дорожному одетые. И все при оружии.

Что-то зачастили в их медвежий угол гости — не к добру. Отдыхающие после утренней вырубки поселяне, впрочем, косились на пришельцев лениво и без особого интереса, куда больше занятые содержимым собственных мисок и стаканов. А вот старшая дочь трактирщика Китти на чужаков уставилась во все глаза, позабыв поставить на стол перед клиентом очередную порцию сливовицы. Известно дело — девке уже, почитай, четырнадцать, а ладных парней в поселке по пальцам перечесть. Ну ничего, в городе выбор женихов у нее побогаче будет.

— Я хозяин! — бодро откликнулся Джаник из-за своей стойки. — Чего подать?

— Да обожди ты с подачей, — старший и, очевидно, главный в этой компании — обстоятельный бородач лет тридцати вразвалку приблизился к стойке и, навалившись на нее грудью, душевно пробасил: — Разговор у нас к тебе для начала имеется, а там уж, может, и до харчей доберемся. Ищем мы тут человека одного, говорят, по вашей дороге третьего дня в горы отправился.

— Третьего дня… — задумчиво протянул Джаник, старательно хмурясь. — Да нет, не было у нас тут никого проезжего с неделю, почитай... А может, и того больше.

— Да ты не торопись, подумай, — посоветовал бородач и, повернувшись к собравшейся в трактире публике, громко спросил: — Эй, добрые люди, никто из вас путника не видел? Юнец совсем, одет дорого, высокий, бледный, что твой покойник. Дорога-то тут одна-единственная, свернуть некуда. Через вас точно проезжать был должен.

Выглянувшая из кухни Аранка с тревогой покосилась на мужа, и тот незаметно сделал ей знак убраться восвояси. От жены Джаник секретов не держал, да и как тут объяснишь, откуда на их семью в одну ночь такое богатство свалилось… Однако женщиной Аранка была чувствительной, мягкой и вполне могла одним только взволнованным выражением лица вызвать ненужные подозрения.

«Да, и, кстати, через пару дней сюда явятся люди, будут меня искать, — уже стоя в дверях, юноша, точно вспомнив о чем-то, оглянулся. — Так вот, ты меня не видел, герр Верес. Сегодня у тебя выдался на редкость скучный вечер наедине с недомытой посудой. Там моя лошадь у коновязи — скажи, что сама пришла, и считай своей, пока я за ней не вернусь. Ну, а если не вернусь, хм… значит, не нужна больше, бери навсегда».

— Слушай, Джаник, а кобыла-то? Кобыла ведь была, и как раз третьего дня! — крикнул из угла страдающий над еще не початой кружкой помощник местного хлебопека.

— А и точно! — глазом не моргнув, откликнулся Джаник и, обращаясь к бородачу, сказал: — Путников у нас тут и вправду не было давно. Но как раз третьего дня к моему подворью лошадь приблудилась, чистая вроде, ухоженная, а седока нет.

— Покажи-ка, — тут же заинтересовался мужчина и следом за трактирщиком отправился на задний двор, оставив своих подельников переминаться с ноги на ногу возле стойки.

Лошадь, белая и, похоже, очень породистая, мирно хрупала овсом, обращая на людей не больше внимания, чем на солому под собственными копытами. Дорогое седло и украшенную чеканным серебром сбрую Джаник убрал подальше, навскидку определив ее стоимость не меньше, чем в полдесятка талеров.

— Точно, она, — так и эдак осмотрев «приблудившуюся» лошадь, мрачно сказал бородач и выдал такую длинную и цветистую бранную фразу, что Джаник только языком восхищенно прищелкнул. — Их светлость головы нам отвернет!

— А что, — аккуратно поинтересовался трактирщик. — Этот юноша — преступник? Украл что или чего похуже сделал?

— Да кабы преступник... — с досадой махнул рукой его собеседник, — оно бы, может, и не так плохо было. Его милость Герберт — сынок хозяина нашего, барона фон Этингейра. Вечно с ним проблемы… магией всякой увлекался сатанинской, вместе с дружками своими. Капризный, как девица, никто ему не указ. Вот и допрыгался, подхватил где-то жемчужную болезнь. Лечили его, лечили, и доктора, и знахари какие-то, и святоши, а толку? Был наследник, да вышел весь, и деньгами тут не откупишься. Загоревал барон, конечно, но ничего уже не поделаешь — отправил сына в поместье свое Карпатское. Воздух мол, тут целительный, да только он уж кровью харкать начал, что ему тот воздух... Чах он там пару месяцев, и мы вместе с ним заодно. Всех извел, чуть что — скандал, вопли, или и вовсе швырнет тем, что под руку подвернется. А то бродит часами, как привидение, бормочет себе под нос чего-то… Ну, да мы и не в обиде были. Мальчишка ведь еще совсем, кроме танцев и развлечений, всю жизнь ничего не видел, а тут… страшно оно, помирать-то.

— Понятное дело, — поддакнул сгорающий от любопытства Джаник, когда бородач ненадолго замолчал. — Ну а дальше-то как же?

— Сбежал он, — мужчина от души сплюнул на землю. — Ночью лошадь из конюшни умыкнул и деру… а до этого все к экономке нашей приставал с вопросами. Она к тетке в Белиш ездила, и та ей все уши прожужжала, мол, где-то у них в округе настоящие упыри завелись. За месяц пять добрых христиан под корень извели — то в самом Белише кого убьют, то в Меришеле девки не досчитаются, а то в Мегури двое бродяг сгинут бесследно... Одно слово — бредни бабские. Не знаю я, что уж там в скорбную голову наследнику барона взбрело, но мы уже, почитай, четвертую неделю все его изловить не можем. Казалось бы, там уж и душе-то держаться не в чем, а он скачет туда-сюда, как блоха, следы путает. Барон, как узнал, на уши всех поставил, его по крупным городам даже гвардия уже ищет. Верните, говорит, как хотите, а не то шкуру спущу… а как мы его найдем? Из воздуха, что ль, достанем? Вот теперь лошадь еще! Точно, голову отквернут и разбираться не станут… как думаешь, друг, может, жив он еще все-таки?

Бородач с надеждой покосился на Джаника, и тот сокрушенно вздохнул. К сожалению, ответ на этот вопрос был ему прекрасно известен — чего бы ни искал в горах юный Герберт, дорога к замку всегда вела в один конец.

— И рад бы сказать, что все может статься, — отозвался он. — Да только сам посуди, лошадь без седока пришла, край тут дикий, тропы узкие, зверей в лесах полно. Сдается мне, искать вам тут больше нечего.

Его собеседник в ответ вздохнул и уныло покивал головой.

— Твоя правда. Да только нам бы хоть тело найти, не по-людски оно… без погребения-то…

— У нас тут, коли человек пропал, считают, что на все воля Божья, — трактирщик пожал плечами. — Где искать-то? Глухомань кругом, обрывы, речки такие, что тело уж в десятке миль отсюда быть может.

— Голову отвернут… — еще раз обреченно пробормотал бородач. — Как есть отвернут…

— Так ты и не возвращайся. Карпаты велики, народу мало, кто тебя тут найдет? Думаю я, и искать не станут, больно господам твоим нужно силы тратить, — поддавшись порыву, посоветовал Джаник и задумчиво спросил: — Семья-то есть у тебя?

— Один, как перст, — мужчина в ответ отрицательно помотал головой. — Все как-то не складывалось, да и бабы ладной не нашлось.

— Так тем более. Мужик ты крепкий, тут такие нужны. И бабы у нас одна другой краше, кровь с молоком, — трактирщик похлопал своего собеседника по плечу. — Я через пару недель уезжать надумал. Деньжат скопил — и с семьей в город. Трактир пустым оставляю, нет у нас тут на него покупателя… надумаешь остаться, забирай. Ну, или сам в город подайся, лучшей доли искать, потому как, врать не буду, опасно тут у нас, и дохода, почитай, никакого. Но, если уж тебе головы не сносить, оно все лучше, чем с такими новостями домой ехать. Меня, кстати, Джаником звать.

— Бернат, — бородач ухватился за протянутую трактирщиком руку и коротко ее встряхнул. — Складно говоришь, но тут думать надо. И с мужиками нашими посоветоваться заодно. А думать на пустой желудок дело неправедное, так что пошли-ка в дом, Джаник, выпьем, а там уж и потолкуем как следует.

Распахивая перед Бернатом заднюю дверь, трактирщик про себя решил, что, чем бы ему это ни грозило, уподобляться предыдущему владельцу постоялого двора он не станет и об особенностях местных лесов бородача непременно предупредит. Как и о том, что, согласно слухам и памяти местных, за последнюю сотню лет здесь не тронули ни одного трактирщика.

Привалившись плечом к шершавому стволу огромной ели, он попытался дышать глубже, но это привело лишь к новому приступу кашля, от которого всякий раз в груди что-то словно рвалось с плотоядным хрустом, оставляя на языке соленый металлический привкус. Время уходило. Времени почти не осталось.

Где-то высоко над лесом сияла луна, но свет ее почти не проникал сквозь частое переплетение ветвей. Лишь кое-где серебристые пятна ложились на траву, не столько помогая видеть, сколько еще больше путая мечущийся по ним взгляд. Прав был трактирщик — это и дорогой-то не назвать. Мох, трава и колючие плети ползучего кустарника, из-под которых то тут, то там выглядывают изъеденные временем каменные плиты.

Невыносимо хотелось сесть — хоть прямо на землю. Прислониться спиной к серому, чешуйчатому стволу, закрыть глаза и дышать, дышать, втягивая носом колкий воздух, категорически не желающий заполнять разваливающиеся на куски легкие. Герберт с силой оттолкнулся от своей временной опоры — на ладони остался терпкий и горький смоляной запах — и зашагал вперед, поднимаясь все выше в гору. Фонаря у него не было, но юный барон фон Этингейр в нем и не нуждался, — ни на что, кроме как привлечь лишнее внимание, огонь в его случае не годился.

Лес шумел под ветром, точно океанский прибой. Или это кровь шумела в ушах?

Однако даже сквозь этот навязчивый гул Герберт прекрасно услышал, как по кустам за его спиной прошуршало что-то большое, тяжелое. Явно живое.

«Вот уж будет глупо, если сожрут именно теперь», — пронеслась в голове короткая мысль, не вызвавшая, впрочем, ничего, кроме секундного всплеска веселья.

Страх, скручивающий внутренности в тугой, болезненный узел, пробирающийся даже в тяжелые, горячечные сны, давно уже отступил куда-то в самую глубину сознания, вытесненный чем-то, похожим на злой азарт. Смерть преследовала его с куда большим проворством, нежели отцовские слуги, не сбиваясь со следа, не останавливаясь. И шла она гораздо быстрее, чем бежал Герберт, так что с каждым днем он все отчетливее ощущал тянущее могильным холодом дыхание, обжигающее затылок. Все ближе. Порой он был уверен, что, стоит ему резко оглянуться, и он даже увидит ее — силуэтом среди деревьев, одиноким всадником на залитом луной тракте, тенью у изголовья дрянной кровати на дешевом постоялом дворе. Но Герберт не оглядывался — если уж догонит прежде, чем он доберется до цели, то догонит в любом случае.

Дорога все круче забирала вверх, и каждый новый шаг давался все тяжелее — перед глазами все плыло, лоб покрылся испариной. Фон Этингейра отчетливо повело, и он, заложив нелепый вираж, вцепился в очередное растущее у обочины дерево. Тонкий ствол качнулся, и на голову вперемешку с ледяными каплями воды посыпались листья.

Сумка, снятая с седла оставшейся возле трактира Актавианы, с каждой секундой точно прибавляла в весе, наливаясь свинцовой тяжестью, и Герберт сбросил ее с плеча, оставив сиротливо валяться в придорожной траве. Сменная одежда, остатки провианта, когда-то казавшиеся важными безделушки вроде брошей, запонок и флакона с духами — к черту.

Без вещей стало немного легче, и он подумал, не отправить ли в полет через кусты еще и тяжеленный кошель, но решил повременить — станет совсем невыносимо, тогда бросит и его. Последнее, что осталось от захваченных из дома вещей.

Герберт привык путешествовать с комфортом, обстоятельно собираясь в каждую свою поездку, нагружая слуг обширным гардеробом и тоннами полезных, а главное, приятных взгляду мелочей, делающих жизнь ярче и удобней. Собственный побег он тоже продумал как следует, вот только спустя четыре недели от аскетично-скромного — по его меркам — багажа остались только монеты. Поначалу бросать взятые с собой «из прошлой жизни» вещи было откровенно жаль, но постепенно это чувство исчезло. Зачем тащить с собой никому уже, в сущности, не нужные пожитки, которые пригодны только для того, чтобы замедлять путь, мешаться под ногами, тянуть к земле?

Где-то над головой пронзительно, почти по-человечьи, закричала птица, и Герберт ускорил шаг. Разумеется, под ноги тут же подвернулся торчащий из дерна угол дорожной плиты, и фон Этингейр упал вперед, инстинктивно выставив руки перед собой, чтобы уберечь лицо. Ладони обожгло болью, правое колено стукнулось обо что-то твердое, в нос ударил запах гниющей листвы, и Герберт замер, часто хватая ртом воздух, уткнувшись взглядом в землю, на фоне которой мог отчетливо различить только собственные мутно белеющие руки. Шляпа слетела с головы, канув во мрак, и волосы — длинные, золотистые, всегда бывшие предметом особой его гордости — пологом свесились вниз, закрывая обзор. В груди закололо, и юный фон Этингейр в очередной раз раскашлялся. Капли, падающие на зарывшиеся в мох ладони, в темноте казались черными, точно из горла у него вместо крови лились чернила.

За кустами зашуршало отчетливей, ближе, и кашель перешел в смех — сначала тихий, дрожащий где-то в груди, а затем громкий и заливистый, он рвался наружу, и Герберт не стал его сдерживать. Хорош же он будет, когда, наконец, доберется до замка — в волосах листья, руки в земле, одежда, наверняка, тоже. Достойный наследник славного рода фон Этингейров, первый красавец Вены, покровитель изящных искусств!

О том, что все истории трактирщика могут оказаться не больше, чем выдумкой, он не думал — уже не важно. Есть здесь вампиры или нет, новых поисков ему не начать, так что Герберт, как, бывало, во время очередной пьяной и немного сумасшедшей от веселья ночи в игорном доме, бросил на карту все, что у него еще было. Ставки сделаны. Ставок больше нет, и теперь осталось одно — ухитриться дожить до оглашения результата.

Тело, измученное, больное, сотрясаемое ознобом, заныло, когда Герберт заставил себя встать, а затем почти бегом бросился вперед, шатаясь, оскальзываясь и точно зная, что следующее падение, вероятнее всего, станет для него последним.

Серебристые лунные пятна качались перед глазами, выплясывая какой-то дикий танец, стволы деревьев выныривали из темноты то справа, то слева перед самым носом, грудь стиснуло стальным обручем, который рука палача медленно, но неумолимо стягивала все туже — пока не хрустнут, проминаясь внутрь, ребра.

«Я не сдохну здесь, — мысль была хлесткой и яростной, достаточной для того, чтобы гнать его вперед. — Не сдохну».

Герберт даже не был уверен, что все еще идет по тропе, а не ломится через глухой частый подлесок — неважно куда, лишь бы идти — так что, когда деревья расступились, выпуская его на открытое пространство, он на мгновение замер, ошеломленный. Трактирщик не лгал, замок действительно оказался огромен — темный, молчаливый, вспарывающий чистое осеннее небо хищными пиками шпилей, он мог бы показаться давно брошенным, если бы не тусклый свет, кое-где пробивающийся сквозь стрельчатые окна одной из башен. Луна, почти полная и очень яркая, заливала округу безжалостным, холодным светом, и, когда Герберт зашагал к воротам, впереди него по траве зазмеилась узкая черная тень.

Подвешенный в специальной, защищающей его от непогоды и ветра нише колокол не выдержал и двух ударов, с лязгом рухнув ему под ноги куском проржавевшего, рассыпающегося в пыль железа. Герберт некоторое время молча рассматривал его с кривой усмешкой, а затем тщательно отряхнул ладони, привычным движением отбросил рассыпавшиеся по плечам волосы за спину… и что есть силы ударил в ворота обутой в подкованный сапог ногой.

* * *

В первые секунды Кристоф даже не понял, что именно его разбудило. Он рывком сел на постели и покрутил головой, оглядывая полутемную комнату, которая была его домом вот уже десять лет — не успевшие прогореть дрова тихонько потрескивали в устье камина, теплые отблески дрожали на позолоченной резьбе массивного кресла и раме старинного зеркала в углу. Обитатели грязных, кишащих крысами нищенских кварталов Албы-Юлии, где он провел большую часть своей жизни, о подобных апартаментах только мечтали. Да и то боязливо и смутно, поскольку никому из них не доводилось видеть такую роскошь воочию.

«Кристоф» — голос, как всегда, прозвучал словно над самым ухом, и мужчина понял, наконец, что именно вырвало его из объятий послеполуночного сна.

«Милорд?» — он непроизвольно поежился. За десять лет Кристоф так и не сумел притерпеться к этому странному чувству — точно в спину кто смотрит. И все, даже самые сокровенные мысли этот взгляд безошибочно вытаскивает наружу прямо из твоей собственной головы.

«Кто-то пытается выбить собой замковые ворота. Он мешает мне сосредоточиться».

Кристоф собрался было ответить, однако ощущение чужого присутствия пропало так же неожиданно, как и появилось. Так что ему ничего не оставалось, как, пожав плечами, с кряхтением стащить себя с постели, сунуть ноги в валяющиеся возле кровати туфли и, засветив фонарь, отправиться во двор.

Работенка у него, в сущности, была «не пыльная» и, что бы там ни думали жители поселка ниже по склону, на судьбу Кристоф Новак не жаловался. Там, в Албе-Юлии он, пожалуй, загнулся бы либо от работы на скотобойне, либо от тифа на тощем тюфяке в окружении городских нищих, в любую погоду шатающихся по улицам, выпрашивая подаяния и получая в основном пинки. Жизнь никогда Кристофу не улыбалась, зато, так уж вышло, что в одну из промозглых ноябрьских ночей ему в переулке улыбнулась смерть. Улыбнулась, впрочем, исключительно в переносном смысле, поскольку его нынешний хозяин улыбаться, кажется, не умел вовсе.

Зато теперь у Кристофа была крыша над головой, просторная, хорошо обставленная комната в огромном замке, деньги и весьма узкий круг обязанностей. Свечи зажигай, за каминами следи, с десяток комнат в чистоте поддерживай, смотри, чтобы незваные гости, которых сроду тут не бывало, днем за ворота не лезли, делай, что велят, да сам не в свое дело не суйся. А то, что хозяин — покойник, так это еще не самое страшное, что в жизни случиться может.

Кристоф распахнул входную дверь и, наконец, услышал, что в ворота действительно стучат — звук получался гулкий, раскатистый, вот только изнутри замка его все равно только вампир, пожалуй, расслышать и мог.

— Иду я, иду, — под нос себе пробормотал Новак, недоумевая, кого могло принести в такое время. На его веку сюда никто не приходил — стоял замок уединенно, случайно на него набрести было трудновато, а нарочно искать кому же на ум придет? Да еще и ночью.

Звук доносившихся из-за ворот ударов тем временем оборвался, и на смену ему пришло унылое, неуверенное подвывание — волки в окрестностях, само собой, водились в достаточных количествах, но близко к замку не подбирались. Должно быть, так и не могли решить: считать бессмертного кровопийцу застолбившим территорию конкурентом — или все-таки не стоит.

Хорошо смазанный стараниями самого Кристофа запор только тихо щелкнул, провернувшись, и мужчина толкнул прорезанную в воротах калитку, одновременно поднимая фонарь повыше, дабы лучше рассмотреть незваного и крайне настойчивого гостя. Сначала ему показалось, будто площадка перед замком и вовсе пуста, однако, повернув голову, он, наконец, увидел прислонившегося боком к воротам молодого человека, очевидно, и наделавшего столько шума.

— Кому это по ночам не спится? — миролюбиво поинтересовался Новак.

— Ты, надо полагать, Кристоф? — немного помолчав, спросил юноша и, не дожидаясь ответа, продолжал: — Наслышан о тебе от нашего общего знакомого. Джаник Верес, живет тут неподалеку, доводилось встречаться? Впрочем, молчи, я уверен, что доводилось! Так вот, любезнейший Кристоф, прости за поздний визит, но мне очень нужно повидаться с твоим хозяином! Ты ведь проводишь меня к нему, верно?

Слова слетали с губ молодого человека так быстро, что Кристофу потребовалось некоторое время, чтобы понять, в чем именно заключается суть абсурдной просьбы его собеседника.

— Хозяин мой гостей не ждет, — безмерно удивленный, откликнулся он. — А нежданных и подавно не принимает. Я здесь всеми вопросами ведаю, так что, милсдарь, если у вас дело есть, вы для начала мне его изложите, а там уж…

— А мне-то казалось, что я по-венгерски изъясняюсь членораздельно, — юноша скривился и, чуть повысив голос, пояснил: — Ты мне не нужен вовсе! Мне нужно поговорить с графом. Кстати, а он, в самом деле, граф?

Последний вопрос окончательно сбил Кристофа с толку, и он от неожиданности только и мог, что плечами пожать.

— А кто же его знает… — неуверенно пробормотал он. — Говорит, что да.

— Ладно, я, так и быть, сам у него спрошу! — сияя улыбкой, отозвался молодой человек и, словно Кристоф минуту назад не извещал его о гостеприимстве своего хозяина, спросил: — Мы идем внутрь? Или ты так и станешь меня на холоде держать?

— Ей-Богу, милсдарь, не велено никого пускать, — на секунду Кристоф почувствовал себя действительно виноватым. Одет юноша был явно не для осенних ночей в горах, да и выглядел так, словно, вопреки бодрому тону, вот-вот свалится на землю от усталости. Однако Новак напомнил себе о том, куда именно так рвется попасть его собеседник, и пришел к выводу, что в лесу сейчас гораздо безопаснее. — Шли бы вы подобру, пока можете.

— А я уже не могу, — категорически отказался от столь щедрого предложения молодой человек и добавил: — Если ты меня не впустишь, я буду сидеть здесь, пока не умру от холода, или пока меня волки не съедят. Тебя точно будет после этого терзать совесть… впрочем, послушай, ведь если я тебя сейчас убью, это существенно ускорит дело, как думаешь?

Пошарив рукой где-то в складках собственного плаща, юноша извлек на свет тяжелый, богато украшенный чеканкой пистолет и задумчиво осмотрел его со всех сторон.

— На твоего приятеля Джаника пулю тратить не пришлось, — как бы между прочим заметил он и, наконец, исподлобья посмотрев на Новака, поинтересовался: — Ответь-ка, любезный Кристоф, а на тебя придется? Вы, местные, какие-то на редкость несговорчивые… Это, право, обидно. Можно подумать, я вашего графа съем!

Новак, который всерьез начал подозревать, что вся эта немыслимая ахинея ему снится, ибо в реальности ничего подобного происходить попросту не могло, от последнего заявления молодого человека поперхнулся воздухом и раскашлялся.

— Скорее уж он вас, — заметил он.

— Вот видишь! А все его так оберегают, точно он заточенная в башне принцесса, — юноша нетерпеливо взмахнул своим грозным оружием, и Кристоф на всякий случай отступил от него на пару шагов. — Так что просто доложи графу, что с ним очень хочет увидеться барон фон Этингейр, и не вынуждай меня прибегать к бессмысленному насилию.

— Да вы знаете ли, к кому в зубы по собственному почину лезете? — безнадежно поинтересовался Кристоф.

— Ну, разумеется! — с потрясающей легкостью откликнулся молодой человек, словно речь шла о чем-то абсолютно не существенном. — Я, собственно, потому и пришел.

И снова у Кристофа возникло чувство, будто он в своей голове больше не один.

«Впусти его», — Новак ни секунды не сомневался, что его хозяин, преспокойно сидя в собственном кабинете, слышал каждое слово так же отчетливо, как если бы стоял прямо здесь.

— Что ж, Ваша Милость, коли вы настаиваете, то проходите, — Кристоф тяжело вздохнул и, не удержавшись, добавил: — А то, может, передумаете все-таки?

— Поздно мне передумывать, — юноша ловко заткнул пистолет за пояс и, обогнув Новака, шагнул во двор. — Я не для того за четыре недели перезнакомился со всеми клопами в окрестных забегаловках, чтобы сейчас намерения менять.

Кристоф только головой покачал, с жалостью глядя в спину юного барона фон Этингейра. Питался граф строго вне замка, так что с его жертвами Новаку доводилось сталкиваться только в декабре, когда замок наводняли поднявшиеся из могил хозяйские «подданные», от кровавых развлечений которых Кристоф прятался в своей комнате. И нарушение этой доброй традиции не вызывало у него ни малейшего энтузиазма.

А в том, чем именно в итоге обернется попытка самоуверенного юноши побеседовать с древним вампиром, сомнений у Новака, увы, не было.

* * *

За девятнадцать лет своей жизни Герберт успел побывать во многих замках — были среди них и более красивые, были и более древние, чем тот, в котором устроился местный носферату, однако таких огромных, пожалуй, ему еще не попадалось. Стены и потолок холла, через который вел его Кристоф, тонули во мраке, так что помещение казалось воистину бесконечным и, даже по самым скромным прикидкам барона, способным вместить в себя средних размеров дом.

— И что, ты один здесь за всем присматриваешь? — поинтересовался Герберт у сутулой спины вампирского слуги.

— Больше хозяину не требуется, — откликнулся тот. — Аскет он, зачем ему целый штат обслуги? Корми их еще, одевай, жалование плати… Тут и десяти жилых комнат не наберется на весь замок, все остальное давно брошенным стоит, пылью зарастает.

— И не скучно тебе здесь? — поднимаясь по широкой лестнице следом за своим провожатым, полюбопытствовал молодой человек, с точки зрения которого одинокая жизнь среди непроходимых лесов представляла собой занятие весьма унылое.

— Да не жалуюсь, — коротко отозвался Кристоф, и под сводами замка снова воцарилась тишина, нарушаемая лишь звуком шагов да потрескиванием пламени в масляном фонаре.

Возобновлять беседу Герберт, начавший задыхаться уже после первого десятка ступеней, не торопился, куда больше озабоченный тем, чтобы дышать как можно глубже и тише, дабы ничем не выдать, насколько нелегко ему дается каждое движение.

«Что бы ни случилось, барон Этингейр не выкажет своей слабости тому, кто выше него — говорил отец. — И, тем более, не выкажет ее перед тем, кто ниже».

Это правило Герберт усвоил с детства и старался следовать ему, хоть и получалось у него далеко не всегда. Особенно теперь, когда предательская болезнь разъедала его изнутри, забирая последнее, что еще осталось от его жизни. Так что, когда подъем, наконец, закончился, молодой человек испытал невероятное облегчение, надеясь, что лезть еще выше, дабы повидаться с хозяином замка, ему не придется.

Кристоф тем временем гостеприимно распахнул перед Гербертом крепкую, украшенную резьбой дверь и приглашающе махнул рукой.

— Проходите, Ваша Милость, присаживайтесь, — сказал он. — В гостиной я огня сегодня не разводил, так что вы уж не обессудьте, придется пару минут подождать.

— А хозяину своему ты доложить обо мне не собираешься? — слегка удивился Герберт.

— Зачем? — Кристоф равнодушно пожал плечами. — Он и о вас уже знает, и обо всем, что вы там у ворот говорили — тоже.

Фон Этингейр немного помолчал, обдумывая новую для себя информацию.

— То есть, за «заточенную в замке принцессу» мне лучше принести свои извинения? — уточнил он, опускаясь в ближайшее кресло и наблюдая за тем, как Кристоф проворно зажигает свечи в стоящем на столе бронзовом шандале, а потом, пыхтя, наклоняется, чтобы растопить камин.

Несмотря на то, что за состоянием комнаты явно следили, в ней отчетливо витал запах, свойственный помещениям, в которые люди забредают крайне редко. Впрочем, хозяин этого места, в теории, человеком вовсе не был. По крайней мере, все имеющиеся в распоряжении Герберта сведения позволяли на это рассчитывать.

— Это уж вы сами договаривайтесь, — откликнулся Кристоф, закончив, наконец, возню с дровами. — Тут я вам не советчик. Я бы на вашем месте и за ворота замковые не сунулся, ну да вы сами своей жизни хозяин. А я пойду, пожалуй… — мужчина подхватил фонарь и, немного помявшись в нерешительности, добавил: — Удачи вам желать вроде бы и толку нет… а все-таки — удачи, Ваша Милость. Чем черт не шутит, вдруг поможет.

— До встречи, Кристоф, — Герберт в ответ улыбнулся и, поймав на себе озадаченный взгляд, добавил: — О, не сомневайся, мы с тобой еще обязательно увидимся!

Только когда дверь за спиной слуги закрылась, фон Этингейр позволил улыбке исчезнуть, на мгновение спрятав лицо в чуть подрагивающих, пахнущих смолой и прелью ладонях. Уверенность в последнем заявлении сейчас ему самому бы не помешала.

Себе Герберт никогда не лгал — если ему действительно удалось отыскать настоящего вампира, шансов, что он покинет замок живым, у него не было никаких. Впрочем, вся прелесть и, вместе с тем, все безумие его финальной ставки заключалось в надежде выйти отсюда в принципе. Пускай и будучи до некоторой степени трупом.

— Герр Этингейр, — ни стука шагов, ни звука открывающейся двери Герберт не слышал, поэтому произнесенное на чистейшем австрийском диалекте «приветствие» застало молодого человека врасплох. Рывком поднявшись со своего места, он развернулся, жадно всматриваясь в существо, ради поисков которого пожертвовал столь многим.

Пришедшая из Германии лет пять назад мода на мистицизм породила в Вене немало разнообразных «обществ», состоящих преимущественно из молодых людей высшего сословия, в число которых входил и сам Герберт. Ведущиеся в таких компаниях споры о теософии, спиритизме, розенкрейцерстве, алхимии и теургии, тесно переплетаясь друг с другом, создавали волнующую атмосферу некоей «элитарности» и причастности к тайному знанию, которая неодолимо влекла юного барона, вселяя в него трепет.

Неоднократно в таких компаниях заходила речь и о «порождениях ночи» — бессмертных, таинственных существах, способных обращаться в летучих мышей и под покровом тьмы пьющих человеческую кровь. Разумеется, в существование их верили далеко не все, несмотря на то, что в огромном количестве источников содержались прямые подтверждения истинности этого «мифа». Да и самого Герберта к этой вере сумело подтолкнуть лишь полное отчаяние, поскольку больше надеяться ему было не на что.

В некоторых записях о вампирах говорилось, как об уродливых, одним своим видом вселяющих в людей ужас чудовищах с иссохшей плотью и длинными, не помещающимися во рту зубами. Другие описывали их как смертоносных, но безмерно прекрасных созданий, подобных демонам суккубам, способным одним своим взглядом разжечь страсть в человеческом сердце. Однако стоящий перед Гербертом мужчина не подпадал ни под одну из этих «версий».

Еще не старый, подтянутый, одетый во все черное, точно носящий траур вдовец — он выглядел подозрительно похожим на самого обыкновенного человека. Разве что чересчур бледен, но, с другой стороны, и сам фон Этингейр сейчас выглядел примерно так же.

— Вы действительно вампир? — спросил Герберт, прежде чем успел схватить себя за язык.

А вот взгляд у хозяина замка, и впрямь, был примечательный — пристальный, пробирающий до костей, и при этом абсолютно равнодушный.

— А вы действительно барон? — голос предполагаемого «немертвого» звучал чуть хрипловато, словно после очень долгого сна. Или очень долгого молчания.

— Прошу прощения, — встречный «удар» попал точно в цель, и молодой человек, устыдившись собственной неучтивости, почтительно склонил голову. — Герберт Флориан барон фон Этингейр к вашим услугам, Ваше Сиятельство.

— Граф фон Кролок. Чему обязан вашему визиту? — в нарушение всех правил этикета, имени своего мужчина называть не стал, лишь едва заметно кивнув.

Впрочем, одной только фамилии было более чем достаточно, чтобы немало Герберта изумить. В Австрийской части империи фон Кролоки были хорошо известны и уважаемы, как один из очень влиятельных родов, водить знакомство с представителями которого считалось весьма почетным. И даже в самой дикой своей фантазии юный фон Этингейр не мог себе вообразить, что наткнется на одного из Кролоков в самом сердце трансильванского захолустья. Если, разумеется, его собеседник не лгал.

Однако чутье подсказывало Герберту, что сейчас не лучшее время, чтобы выражать недоверие.

— Это, Ваше Сиятельство, зависит от ответа на первый мой вопрос, — сказал он, мысленно поблагодарив судьбу за то, что его собеседник прекрасно владеет немецким, и ему больше не придется мучиться, тщательно подбирая слова чужого языка, общение на котором больше всего напоминало попытку завязать собственный язык морским узлом. — Если сведения мои неверны, то я действительно попусту отнимаю у вас время, но, если все же нет…

Последнюю фразу фон Этингейр заканчивать не стал и вопросительно посмотрел на графа, ожидая его реакции и внутренне сжавшись от напряжения. От того, что именно скажет ему фон Кролок, зависело не просто многое. От этого зависело все, включая его жизнь, его надежды, его будущее и, наконец, оправданность его бегства из дома.

Вот только граф вносить в их разговор хоть какую-то определенность вовсе не торопился. Двигаясь удивительно мягко и бесшумно для человека более чем шести футов роста, он неторопливо проследовал к камину, не сводя с Герберта внимательного взгляда, который на долю мгновения задержался на позолоченном эфесе его шпаги, затем на пятнах земли на плаще, а после — на следах крови, выпачкавшей светлый манжет рубашки.

— Сядьте, — меньше всего это слово напоминало просьбу. Скорее уж это было приказом, которому в других обстоятельствах фон Этингейр категорически воспротивился бы. Однако сейчас юноша ощущал себя настолько измотанным, что без колебаний опустился обратно в кресло. — Да. Действительно.

Несколько секунд потребовалось Герберту, чтобы сообразить — последние два слова и были ответом на самый важный из имеющихся у него вопросов. Молодой человек коротко и резко втянул носом воздух, только теперь осознав, что все это время непроизвольно задерживал дыхание, и приложил все усилия, чтобы не поморщиться от боли в груди.

Граф небрежно оперся рукой о каминную полку, и Герберт завороженно уставился на серовато-бледную ладонь, которая никак не могла быть человеческой. По крайней мере, юноше не доводилось еще слышать о людях, способных отращивать когти.

— Так что вам от меня нужно, барон? — яркий свет, исходящий от камина, бросал на лицо графа резкие тени, отчего вокруг светлых до прозрачности глаз, казалось, разливается густая, мертвенная чернота.

Герберт никогда по-настоящему не задумывался о том, что он станет делать и что будет говорить, когда, наконец, найдет вампира. Возможно, потому что в глубине души он так до конца и не сумел убедить себя в реальности их существования. Все это время немертвые были олицетворением… надежды. Целью, к которой нужно было стремиться, несмотря ни на что, потому что иначе фон Этингейру оставалось лишь признать, что его жизнь закончилась, так толком и не успев начаться. И именно сейчас, перед вполне реальным, не выдуманным и не приукрашенным чужой фантазией носферату, юноше впервые за прошедшие недели сделалось по-настоящему жутко.

Смерть, все это время наступавшая ему на пятки, с расстояния в несколько футов смотрела Герберту прямо в лицо и спокойно ждала его ответа.

«Что бы ни случилось, барон Этингейр никогда не выкажет слабости…»

— Я пришел просить об одолжении, Ваше Сиятельство, — выпрямившись в кресле и вздернув подбородок, проговорил Герберт. — Приношу свои извинения за вторжение, но, кроме вас, помочь мне некому. Если я правильно понимаю, оказанная вами услуга ничем не будет отличаться от того, чем вы занимаетесь по собственному почину, так что… Не будете ли вы, граф, настолько любезны, чтобы обратить меня в вампира?

И барон фон Этингейр, вопреки собственному страху, вопросительно глядя на своего бессмертного собеседника, одарил его светской, исполненной обаяния улыбкой.

— О. Так вы из этой породы, — констатировал граф, мысленно отметив, что в очередной раз угадал. Осознанной встречи с ним искали люди двух типов: либо воинствующие пустоголовые охотники-одиночки, либо «просители». Впрочем, сидящий перед ним юноша, несмотря на блуждающую по его лицу улыбку, вид имел весьма потрепанный и отчасти даже жалкий, так что на искоренителя нежити не походил изначально. Фон Кролок отвернулся к камину и раздумчиво протянул: — За бессмертием, значит, пришли… Напрасно.

Слова давались с ощутимым трудом, никак не желая выстраиваться в длинные, завершенные фразы, и граф попытался припомнить, когда же он в последний раз вел с кем-нибудь более или менее осмысленный диалог, пользуясь собственным голосом, а не ментальной связью.

Месяцев семь назад… возможно, восемь. С Кристофом гораздо удобнее было общаться мысленно, не разыскивая слугу по всему замку, с жертвами — тоже, а разговоры с самим собой граф почитал первым, весьма губительным шагом на пути к полному сумасшествию.

— Дела мне нет до бессмертия, — тем временем, возразил барон фон Этингейр. — Я всего лишь не желаю умирать так скоро! Однако, если вы меня не обратите, именно эта судьба меня ожидает в самое ближайшее время. Вы, в прямом смысле, последняя моя надежда…

Он говорил еще что-то, а граф отрешенно рассматривал приплясывающие в камине языки пламени, чувствуя, как струи горячего воздуха мягко касаются его лица. Огонь завораживал, притягивал к себе — казалось, достаточно только протянуть руку, окунуть ее в живое, сверкающее золото — и он сможет унести этот жар с собой. Вот только это было не более чем иллюзией, и вместо желанного тепла поддавшегося искушению ожидала лишь боль да отвратительный запах горелой, сползающей с костей плоти.

— Вы меня вообще слушаете?! — вырвал фон Кролока из размышлений возмущенный голос юноши.

— Нет, — безо всякого смущения признался он и, на секунду оторвав взгляд от огня, спросил: — А стоит? Что нового вы можете мне сообщить, барон, когда все это я уже слышал?

Искатели вечной жизни. Всегда разные, но все чем-то неуловимо схожие друг с другом. Возможно, их роднила глупость, а возможно — самоуверенность, фон Кролок не взялся бы сказать с точностью. И все они, как один, верили, что укус вампира сделает их свободными — от страха, от гибели, от болезней, от обязательств. Однако эти убеждения были точно такой же химерой, как и ложная уверенность самого графа в том, что жар пламени способен согреть его мертвое тело. В пламени можно было только сгореть.

Фон Этингейр некоторое время обескураженно молчал, прерывисто дыша чуть приоткрытым ртом, а затем громко фыркнул.

— Я-то думал, что отыскать настоящего вампира — самая сложная из моих задач! — заявил он. — А, оказывается, мне этого вампира придется еще уговаривать поступить по-вампирски. Я скрывался, сбивал погоню со следа, вынужден был побывать в местах, в которые, будь моя воля, носа бы не сунул, общался с таким сбродом, что и вспоминать-то противно! Я не лошадь свою, я себя загнал едва ли не до смерти — и все ради чего? Разумеется, ради того, чтобы после всего этого кошмара наткнуться на вампира-гуманиста! Нет, это просто очаровательно!

Под конец этой короткой, но весьма эмоциональной речи тон молодого человека из веселого превратился в почти обвиняющий.

— Все это вы делали по своей воле, — отозвался фон Кролок, с тенью легкого интереса разглядывая бледные руки юноши, вцепившиеся в подлокотники кресла так, словно намеревались их сломать. — Я не звал вас, барон, вы мне не нужны.

— Вы еще скажите, что людей кусать вам не позволяет ваша вера и доброе сердце, поэтому вы питаетесь исключительно овощами! Почему это вообще представляет хоть какую-то проблему, я не понимаю?!

Молодой человек дернулся, точно намереваясь вскочить на ноги, но все же благоразумно остался на своем месте. От него резко и пряно пахло лесом и кровью. А еще его, точно непроницаемый, пульсирующий кокон, окутывал ужас — давний, обреченный. С таким живут неделями, если не годами, он становится неотъемлемой частью человека, никогда не исчезая до конца и лишь временами отступая, чтобы дать место более ярким, но кратковременным чувствам. И, пожалуй, для смертного, испытывающего столь сильный страх, барон фон Этингейр держался весьма достойно, ухитряясь дерзить вампиру, которого сам же и явился просить об одолжении. Юноша явно собирался продолжить свою обличительную речь, однако вместо этого суетливо вытащил носовой платок и натужно раскашлялся, едва ли не сложившись пополам в своем кресле. Металлический, дурманящий запах живой крови резко усилился, и граф напряженно замер, упираясь остановившимся взглядом в золотистую макушку молодого человека, склоненную к самым коленям. Месяцы, прошедшие с момента предыдущей трапезы, давали о себе знать — тело точно сводило судорогой, все охотничьи инстинкты фон Кролока рвались из-под контроля, призывая одним молниеносным броском преодолеть разделявшее их с бароном расстояние и вцепиться зубами в беззащитную шею, так, чтобы рот заполнился солоноватой, густой кровью, которая уже не нужна была умирающему юноше, зато принесла бы самому графу существенное облегчение.

Однако все, что сделал фон Кролок — заставил себя отвернуться и вновь устремить взгляд в огонь, мысленно повторяя, что подобные испытания приносят ему исключительно пользу, лишь укрепляя выдержку. Граф напомнил себе о том, сколь многого ему уже удалось добиться, за без малого двести лет научившись сдерживать жажду в течение почти четырех месяцев, о том, что в планах у него значилось лишь увеличение этого срока, а заодно и о том, каким гигантским шагом назад стал бы для него этот срыв. Перспектива всякий раз терять контроль над собой от одного лишь вида крови фон Кролока решительно не прельщала. К тому же, он точно знал, что, не устояв единожды, он только усилит искушение поддаваться соблазну снова и снова.

Нельзя было позволить жажде принимать решения вместо него, а значит, и убийство юноши должно было быть полностью осознанным, совершившимся на условиях самого фон Кролока, актом.

«Позже», — приказал он рвущемуся к добыче хищнику внутри себя и, убедившись, что контроль удалось восстановить в достаточной степени, коротко вздохнул.

— Послушайте… — утомленный кашлем голос Герберта утратил, казалось, всю свою юношескую звонкость и теперь звучал глухо. — Вам ведь ничего это не будет стоить. Я ведь не прошу у вас ни денег, ни земель, ни замка. Я даже на ваше свободное время не претендую… мне ничего не нужно! — фон Этингейр подался вперед и, снизу вверх глядя на графа через комнату, продолжал: — Я согласен на любые условия, которые вы предложите! Мой род — один из самых состоятельных в Австрии, так что я отнюдь не беден, и все, что у меня есть, я готов вам отдать за один-единственный укус. Один укус — и вы никогда меня больше не увидите, даю вам слово! Что вы ломаетесь, как паж под кустом азалий!?

На какую-то долю секунды фон Кролок даже испытал желание улыбнуться детской наивности — и в то же время безмерной наглости — обещаний и доводов его юного собеседника.

— Решите для себя, кто же я, по-вашему, — чуть насмешливо сказал он. — Принцесса, паж или лавочник. То, что я не раздаю бессмертия даром, мальчик, не значит, будто я им торгую. У вас нет ничего, что я хотел бы получить.

— Что, даже крови моей пригубить не желаете? — Герберт с наигранной обидой нахмурился.

Добираясь сюда, он действительно не представлял себе деталей беседы с вампиром, но даже если бы и пытался это сделать, подобного оборота его воображение уж точно подсказать бы не смогло. Ему казалось, что, стоит только им встретиться, как все станет предельно ясно и просто, поскольку каждому известно, что главная ценность для немертвых — человеческая кровь. В теории. На практике же мужчина, мрачным изваянием застывший возле камина, вел себя так, словно щедро предлагаемая трапеза вовсе его не интересовала, равно как и сам Герберт в целом. Взгляд немертвого скучливо блуждал по комнате, надолго замирая то на пылающих дровах в камине, то на темном провале окна, то устремляясь куда-то поверх головы фон Этингейра, и похоже, граф куда больше, нежели беседой, был увлечен какими-то собственными, одному ему ведомыми мыслями. Такого всеобъемлющего пренебрежения по отношению к своей персоне Герберт, пожалуй, не встречал ни разу за всю свою жизнь.

— Желаю. И она достанется мне, поскольку я в любом случае вас убью. Раз уж вы были так любезны, что пришли сами, — не посчитал нужным скрывать истину фон Кролок и, заметив, как молодой человек снова утыкается в свой платок, спросил, обращаясь больше к себе, нежели к своему собеседнику: — Как вы только сюда добрались?

Все, что было известно графу о белой чуме, которую в этом веке чаще именовали чахоткой или жемчужницей, утверждало, что на последних этапах болезни люди, фактически разлагающиеся изнутри, не способны ни на что, кроме кратковременных прогулок под присмотром лекаря или сиделки. Хотя зачастую даже это требовало больше усилий, чем мог приложить больной. А в том, что юноша действительно находится в двух шагах от гибели, сомневаться не приходилось — у смерти тоже был собственный «аромат», который ментальное восприятие носферату с годами приучалось определять безошибочно, точно запах гнильцы во вполне съедобном с виду блюде.

— Никак не мог без вашего высочайшего соизволения скончаться, Ваше Сиятельство! — собравшись с силами, съязвил Герберт, выпрямляясь и откидывая мешающие ему волосы обратно за спину. — Вы удивитесь, сколько всего можно достичь, имея цель и желание ее добиться. И не сомневайтесь, граф, в моем распоряжении есть и то, и другое!

Юноша был не прав лишь в одном — удивляться фон Кролок и не подумал.

Цель, желание и еще, пожалуй, воля — граф не понаслышке знал, что в умелых руках они способны превратиться в воистину ужасающую силу, способную воплощать невозможное в реальность, попирать древние истины и даже нарушать некоторые из фундаментальных физических законов самого мира.

«Пристрастившись к опиуму, невозможно побороть эту зависимость, тем более, самостоятельно», — качая головой, говорил семейный врач фон Кролоков, осматривая графа, искалеченного не столько османскими янычарами, сколько поившими его для избавления от боли маковым молоком военными лекарями.

«Каждый вампир — раб своей жажды, и дольше пары дней ее не сдержать, как ни старайся», — усмехаясь, наставительно говорила обратившая его в живого мертвеца Кристина.

«Тебе не заставить нас подчиняться», — бросил ему в лицо старший из обитавших в этой местности немертвых за несколько секунд до того, как Кролок одним ударом снес ему голову.

Он, пускай и весьма своеобразно, но пережил всех, кто пытался доказать, что у этой игры слишком много правил, которые он не сможет нарушить, имея в своем распоряжении лишь три указанных компонента.

— Ну, знаете ли, это уже ни в какие рамки не вмещается! — по отрешенному взгляду собеседника поняв, что тот снова бессовестно игнорирует сам факт его существования, Герберт с силой хлопнул по подлокотнику кресла раскрытой ладонью и все-таки вскочил, скрестив руки на груди. Поднимающаяся из глубины души обида отодвинула в сторону даже физическую усталость, на короткое время придав ему сил. — На что я только время потратил, спрашивается?! Может статься, вы и граф, но манеры у вас просто отвратительнейшие! И запомните вот еще что — я до крайности разочарован в вампирах в целом, и в вас в частности, поскольку и представить не мог, что, чем иметь с вами дело, проще было сразу свести счеты с жизнью. «Кошмарные порождения тьмы»! Я бы сказал, что лично вы — кошмарно невоспитанное, угрюмое и скучное ее порождение.

— Неплохая попытка, барон, — фон Кролок кивнул. — Однако, вывести меня из себя куда сложнее, чем вам представляется.

Все напрасно — вот что означали эти слова для Герберта. Четыре недели сомнений, лихорадочных метаний, слабости, дрожи в руках, удушья, изматывающего бегства наперегонки с собственной смертью оказались в итоге пустой тратой времени. С тем же успехом он мог остаться в поместье среди пылающих всеми мыслимыми оттенками багрянца и золота лесов, бродить в тишине по собственному саду, вслушиваясь в пергаментный шорох листвы под ногами, наблюдать за тем, как с каждым днем все больше оголяется кружевная сеть яблоневых ветвей. И молча увянуть вместе с умирающей карпатской осенью под тоскливый и монотонный перестук дождя по крыше.

Именно так полагалось поступать обреченным, и именно этого от него ждали.

Его последняя ставка не просто не принесла желанного выигрыша — ее вовсе отказались принимать в расчет, и от осознания этого Герберту очень хотелось расплакаться. Как в далеком детстве, когда еще не стыдно было уткнуться носом в материнскую шею, вдыхая знакомый теплый запах духов, и рыдать громко, с подвываниями, из-за всего на свете — из-за сломавшейся механической канарейки, привезенной отцом из Берна, из-за пролившихся на любимые штаны чернил, из-за наказания, назначенного гувернером за невыученный урок.

Однако, еще сильнее уже выросшему из детских слез фон Этингейру хотелось низко, по-плебейски, наброситься на невозмутимого бессмертного крупье с кулаками. Не застрелить, не заколоть ударом шпаги, а именно бить, кроша кости черепа, ссаживая костяшки пальцев, до тех пор, пока силы окончательно его не оставят. Или пока его все-таки не убьют — уже почти все равно, лишь бы поскорее!

Фон Кролок, тем временем, наблюдал за внутренней борьбой своего гостя, который, казалось, готов был забыть об осторожности и ринуться в заведомо обреченный на поражение бой. Впрочем, битва Этингейра была проиграна с того самого момента, как он решился искать спасения от своей судьбы у графа, и, тем не менее, он все еще пытался сражаться.

— Настолько страшно? — негромко поинтересовался граф, и Герберт резким движением вскинул голову.

— Скажите, граф, сколько вам лет? — поинтересовался он и, криво усмехнувшись, добавил: — Или вампирам, как и девицам, подобные вопросы задавать неприлично?

— Отчего же? — граф пожал плечами, заново «вспомнив» этот некогда любимый им жест, от которого еще живого фон Кролока так и не сумели отучить в детстве, невзирая на то, что подобный способ выражать свои мысли считался весьма неподобающим для хорошо воспитанного человека. — В моем положении годы давно уже стали обесценившейся валютой, барон. Чуть более двухсот.

— А мне всего девятнадцать, — отбросив в сторону попытки осмыслить названную фон Кролоком цифру, сообщил Герберт. — Вы уже два века на этот мир любуетесь и, по вашему заявлению, видели в нем если не все, то очень многое, в то время, как я не видел толком ничего. Так как вы полагаете, страшно ли мне умирать? Это не только страшно, это, скажу я вам, еще и омерзительно несправедливо! Вообразите, будто вас позвали на праздник — прекрасный дворец, блеск, вино, музыка, веселье, вам обещают танцы и развлечения до самого рассвета… но не проходит и десяти минут, не успеваете вы еще шампанского пригубить и улыбнуться симпатичному виконту возле колоннады, как вас хватают за шкирку, словно непослушного щенка, и вышвыривают на улицу, даже не объяснив — за что. Почему именно вас, когда там, на празднике, осталась толпа людей, которые самой своей жизнью заслужили этого гораздо больше? Но они, тем не менее, останутся, а вас выбросили! И вы точно знаете, что второго праздника у вас уже не будет! У вас не будет вообще ничего и никогда…

Поначалу ему казалось, что это все — ошибка, весьма неумелая шутка, ночной кошмар, от которого можно просто взять — и очнуться. Еще недавно впереди была вся жизнь, были мечты, планы на будущее, даже любовь в лице сероглазого, улыбчивого Даниэля — семнадцатилетнего сына графа Лафери. Не может это все просто взять и в один момент исчезнуть!

Когда в доме начали толпиться врачи — он, наконец, осознал, что все происходит наяву, однако еще на что-то рассчитывал. Были же случаи исцеления! Редко, но были. Микстуры, мази, притирки, припарки, кровопускания, едкий запах мирры и кардамона, пропитавший, казалось, сам воздух в его комнате. Его жизнь превратилась в парад процедур, которые, мало того, что все, как одна, были неприятны, так еще и оказались совершенно бесполезны! Затем к врачам прибавились какие-то знахари, маги, оккультисты… а его собственное тело, еще недавно казавшееся невесомо легким, все тяжелело, превращаясь из «дома» в пыточную камеру, сбежать из которой не представлялось возможным даже во сне.

Ни о каких выходах в свет больше не могло быть и речи — двери семейного особняка захлопнулись перед ним, отрезая Герберта от мира, в котором ему внезапно больше не нашлось места. Венская резиденция фон Этингейров пригасила огни, погрузившись в почти траурное молчание, пропитанное ощущением безысходного горя.

А потом, вместо врачей и самопровозглашенных «волшебников» к Герберту все чаще начали приходить священники. Тихо, с опущенными долу глазами, входили они в дом, неся на покатых плечах душные плащи ароматов фимиама и ладана. Они говорили о душе, о Божьей воле, о смирении и страдании, в котором дух человека становится чище и ближе к Всевышнему. Вот только Герберту плевать было на душу. Он не желал ни очищать ее, ни возноситься, и уж тем более, не желал он смириться с тем, с чем, в конечном итоге, смирились все остальные.

Младших братьев спешно отослали к дальней родне в Инсбрук, визиты знакомых и друзей становились все реже и короче, пока, наконец, не прекратились вовсе — в будущем барона ожидала лишь могила, а живым, как известно, нет дела до мертвых. Последней каплей стало для Герберта письмо от Даниэля, в котором тот извещал о своем отъезде в Германию, где намерен был выгодно жениться на дочери одного из местных герцогов.

Жизнь за стенами продолжалась, как ни в чем не бывало, с легкостью переступив через корчащегося в агонии Герберта, и это порождало в наследнике фон Этингейров удушающую ярость.

Стоило ему войти в гостиную, как голоса родителей и их, ставших весьма редкими в те месяцы гостей, затихали, опускаясь до приглушенного полушепота, а на лицах проступало мягкое, и в то же время весьма скорбное выражение, точно в комнату вносили гроб.

«Ах, баронесса Хаберсток! — во время одной из подобных «шепчущих» бесед, на всем протяжении которой подруги матери старательно делали вид, будто юноши в комнате нет вовсе, громко воскликнул Герберт. И с деланным, карикатурным сочувствием на лице, добавил: — Вот ведь какая незадача! Вы, я вижу, пришли выразить матушке свои соболезнования, однако вас, кажется, забыли предупредить... Я еще жив! Полагаю, мне стоит принести извинения всем собравшимся за это досадное недоразумение!»

Тот вечер закончился слезами матери, и Герберт, беспомощно гладя ее тонкую, дрожащую руку, чувствовал, что действительно готов извиниться за то, что все еще продолжает дышать, продлевая тем самым мучения родителей, вынужденных наблюдать за его угасанием. Вот только кипящий внутри него гнев и обида не думали утихать, и, когда зашел разговор о его поездке в Карпаты, он со всей отчетливостью понял, что его возвращения оттуда больше не ждет никто.

Тогда, в июне, покидая Вену, он точно знал, что этот город, по ночам сияющий огнями фонарей, а днем — янтарным камнем роскошных особняков, пахнущий кофе, сдобой, сиренью и нечистотами; город, в котором перед ним, казалось, были гостеприимно распахнуты любые двери; город, обещавший однажды пасть к его ногам — больше ему не принадлежит. Наряженный в шелка и бархат аристократ, с восторгом клявшийся в вечной любви, на деле оказался обыкновенным альфонсом, все обожание и преданность которого заканчивались вместе с деньгами очередного любовника.

И Герберт фон Этингейр, медленно, но неумолимо сходящий в могилу, перестал для него существовать, как перестал он существовать для прежних своих друзей и знакомых, для общества и, в конечном итоге, даже для своих собственных родителей и братьев, хотя они и боролись куда дольше, чем все остальные.

— Они просто сдались, — молодой человек тряхнул головой, и в голосе его явственно проступило горькое ожесточение. — Я своими глазами видел облегчение на их лицах, когда мы прощались. Разумеется! Отослать меня подальше, чтобы самим не мучиться и не смотреть, что может быть проще? Меня сейчас люди отца ищут повсюду вовсе не от большой заботы о моем состоянии — просто нельзя допустить, чтобы похороны прошли не по регламенту! О Боже, что же в обществе скажут, если узнают? Ах эти песни… смирение, покаяние, душа… К черту все это! Я не хочу туда, под восемь футов земли на кладбище, я не готов, я жить хочу! Существовать, видеть, слышать, чувствовать! Нищим, безродным, оборотнем, демоном, вампиром — мне все равно!

Ужас, маревом дрожащий вокруг фон Этингейра, никуда не исчезал, но в направленном на графа взгляде ярко-голубых глаз не было и тени страха. В нем, словно отблеск какого-то далекого пожара, полыхала граничащая с безумием убежденность и… жажда?

Всю мучительность и глубину испытываемого немертвыми «голода» ни один вампир так никогда и не смог бы описать ни одному смертному, даже если бы попытался. Однако, у людей все же существовало понятие, сходное с этим ощущением — страсть. Всепоглощающая, темная, пожирающая душу — ее невозможно было окончательно утолить даже кровью. И в основе этой страсти каждого немертвого лежало желание, только что озвученное бароном — неодолимое, всепоглощающее желание — пускай не жить, но существовать.

В каком-то смысле из Герберта фон Этингейра уже при жизни получился весьма сносный вампир.

— И, прежде чем вы что-нибудь скажете, — Герберт медленно выдохнул, стараясь взять себя в руки. — Ответьте мне на один, в сущности, пустяковый вопрос. Если я так уж вам безынтересен, как вы старательно мне демонстрируете, если уж вы, по вашему признанию, можете убить меня в любой момент… почему вы уже потратили более часа своего драгоценного времени на этот разговор?

На несколько секунд в комнате воцарилась напряженная тишина, а затем фон Этингейр услышал тихий и низкий, чуть хрипловатый смех, звучавший так, будто его обладатель едва ли мог вспомнить, что такое «смеяться».

— Я и сам, признаться, задаюсь тем же вопросом, — заметил фон Кролок и, обхватив подбородок бледной ладонью, задумчиво постучал пальцем по тонким губам. — Вы говорите, «любые мои условия»? Что ж, кажется, вы все-таки сможете быть мне полезны, барон. Хотя бы в качестве подопытного материала.

Чем больше граф смотрел на стоящего перед ним юношу, а главное, чем больше он его слушал, тем настойчивее в его голове снова и снова возникала мысль — фон Этингейр, умирающий, но при этом странным образом до краев полный жизни, пожалуй, действительно имел неплохие шансы на то, с чем не сумели справиться его предшественники, существование которых фон Кролоку так или иначе пришлось прервать.

Выражение, появившееся на лице графа, Герберту совершенно не понравилось, равно как и его замечание о некоем подопытном материале — во всяком случае, еще недавно так задевавшая его равнодушная маска пугала куда меньше, чем этот сосредоточенный, оценивающий взгляд.

— Ну, конечно, я согласен! — тем не менее, твердо сказал он, понимая, что второго шанса добиться своего ему уже никогда не представится, и, усмехнувшись, добавил: — Ах, я надеюсь, граф, ваши условия не включают в себя осуждаемых приличным обществом извращений?

— Разумеется, включают, барон. Впрочем, границы осуждаемых приличным обществом извращений весьма размыты, а посему, определить их нам с вами будет затруднительно, — хладнокровно отозвался фон Кролок и, выдержав небольшую паузу, иронично посоветовал: — А в целом, мальчик, мой вам совет — не судите этот мир по себе.

— Вы еще не знаете, что за условия я вам предлагаю, — фон Кролок, наконец, отошел от камина и опустился в кресло, жестом велев сделать юноше то же самое. — Крайне опрометчиво с вашей стороны соглашаться так поспешно, барон.

Герберт в ответ только поежился. Воздух в комнате постепенно согревался, однако абсолютно не ощущавшего холода в лесу фон Этингейра, вопреки всем законам логики, начал пробирать озноб, заставляющий его плотнее кутаться в собственный плащ. С точки зрения юноши любое предложение вампира было лучше, чем перспектива окончательной и безвозвратной смерти, притом в самое ближайшее время, поскольку хозяин замка практически в открытую сообщил — не важно, согласится Герберт или откажется, умирать в любом случае придется.

— Мне предстоит подписать кровью какой-нибудь контракт, дающий вам право на владение моей бессмертной душой? — всем своим видом стараясь продемонстрировать собеседнику, что он ни в коем случае не взволнован оборотом, который внезапно для него приняло дело, поинтересовался он.

— Во-первых, ваша душа мне ни к чему, — задумчиво откликнулся Кролок, все еще не до конца убежденный, что игра стоит свеч, и что очевидно весьма строптивый, упрямый, с первых же минут разговора демонстрирующий граничащую с хамством самоуверенность юнец действительно подходящий кандидат для возобновления его изысканий. — А во-вторых, у вампиров души нет, так что планы у меня имеются скорее на ваш разум и ваше тело.

По мере своего взросления фон Этингейр в конце концов пришел к выводу, что любые непонятные или лишенные и доли приятности ситуации гораздо проще переживать с насмешливой улыбкой, способной сделать менее значительными все жизненные коллизии без исключения. В прошлом он не раз уже попадал в неприятности из-за своей манеры беззастенчиво язвить на темы, которые в приличном обществе затрагивать было не принято, и впоследствии вынужден был выслушивать гневные нотации отца, призывающего Герберта перед выходом в люди сцеживать яд с языка в отдельный флакон и хранить дома. Однако неодолимое желание «дернуть тигра за усы» и посмотреть, что из этого выйдет, всегда оказывалось сильнее родительских наставлений. Вот и теперь Этингейр уже открыл было рот, чтобы двусмысленно поинтересоваться, о каких именно планах на его тело толкует граф, однако, поймав на себе короткий взгляд фон Кролока, неожиданно даже для себя самого передумал.

— Так чего же вы от меня хотите? — вместо этого спросил он, пытаясь угадать, каких именно «благ» потребует от него вампир в обмен на бессмертие. Предположения в голове у фон Этингейра роились одно причудливее другого, однако произнесенное Кролоком сумело затмить даже самые фантасмагорические гербертовы прогнозы.

— Мое первое условие: став вампиром, вы, барон, останетесь здесь, — встретившись взглядом с изумленно округлившимися глазами юноши, граф усмехнулся и пояснил: — До тех пор, пока я сам вас не отпущу. А разрешение это будет зависеть от того, насколько хорошо вы сможете справляться с остальными моими требованиями. При наиболее благоприятном развитии событий вы сможете уйти через несколько лет…

— Лет?! — с ужасом воскликнул Герберт.

— …однако, вероятнее всего, через несколько десятилетий, — как ни в чем не бывало, продолжал Кролок. — Вам запрещается давать о себе знать вашим родным или знакомым, контактировать со смертными и покидать замок без моего позволения. Со временем вы сможете выходить на прогулки и даже путешествовать, однако первый пункт пересмотру не подлежит. Считайте, что для вашего прежнего круга знакомств вы действительно умерли. Это ясно?

— Правильно ли я вас понял? — и без того бескровное лицо юного фон Этингейра, казалось, стало еще бледнее. — Вы хотите, чтобы я жил здесь? В этой Богом забытой дыре? Местные ни воспитанием, ни интеллектом особо не обременены, но даже с ними общаться я не смогу, поскольку мне придется сидеть в четырех стенах. И так годами, до тех пор, пока вам не надоест, и пока я не превращусь в такого же нелюдимого затворника, как вы?!

— Все именно так, — абсолютно бесстрастно подтвердил фон Кролок. — Разумеется, за исключением последнего предположения. В меня вы при всем желании не превратитесь, и мои условия поставлены отнюдь не ради развлечения. Это лишь печальная необходимость для нас обоих. Впрочем, заскучать вы вряд ли успеете — замок велик, в нем собрана обширная библиотека, к тому же вам многое предстоит узнать, прежде чем вы сможете покинуть эти стены навсегда. И это второе мое условие. Вы будете делать все, что я велю, учиться тому, чему я посчитаю нужным, и в тех количествах, в каких я укажу.

Герберт медленно покачал головой, не в силах до конца поверить во все услышанное. Он ожидал, пожалуй, чего угодно, но только не того, что вампир, к встрече с которым он так стремился все эти недели, фактически потребует от него в обмен на «жизнь» добровольно лишиться и малейшей толики собственной свободы.

— Проще говоря, вы предлагаете мне продать себя в рабство, — подвел он итог чуть охрипшим от свалившегося на него потрясения голосом. — Граф, до ваших краев доходили слухи о том, что это — удел низших сословий и коренного населения имперских колоний? Вы за двести лет умом повредились в своем трансильванском захолустье?!

Глядя на барона, на лице которого причудливо смешались изумление, гнев и ужас, фон Кролок испытал невольное желание рассмеяться. Уже второй раз за этот весьма странный вечер. Однако ничего подобного граф себе не позволил, рассудив, что смех в данной ситуации, вероятнее всего, будет выглядеть одним из признаков того самого безумия, в котором подозревал его Этингейр. Порой фон Кролока и самого терзал вопрос, насколько целостным остался его разум после двухсот пятнадцати лет регулярного использования, после перенесенной смерти, после десятилетий одиночества, после нескончаемой тяжелой войны за независимость с собственной природой. Все человеческие страхи раньше или позже обращались в пыль, перемолотые жерновами вечной жизни, и из этой пыли рождался новый — страх сойти с ума.

Однако в данную минуту фон Кролок, в отличие от юного барона, в здравости собственного рассудка нисколько не сомневался.

— О, я вижу, изъявленная готовность принять любые условия на деле оказалась не более чем громкими словами, — констатировал он, решив временно придержать все разъяснения при себе, дабы оценить решимость и безрассудство своего собеседника в полной мере. — Что ж, тем лучше. Отказом вы избавляете меня от массы хлопот.

Видя, что граф уже собирается подняться на ноги, тем самым ясно давая понять, что разговор окончен, юноша нервно дернулся в своем кресле. Мысли в его голове панически заметались, с невероятной скоростью сменяя друг друга.

Общество, мораль и сословные установки всегда были для избалованного родительской любовью и милостью фортуны Герберта фон Этингейра не более чем условностями, каждую из которых при определенных обстоятельствах и желании можно было нарушить. Он был свободен настолько, насколько это было возможно в мире, в котором прошла вся его жизнь. И вот теперь лишиться этой свободы, лишиться права выбора, безоговорочно отдав все это в руки существа, с которым он знаком чуть более часа, и о котором не знает ровным счетом ничего?! Граф фон Кролок даже за столько короткое время произвел на Герберта впечатление «человека» равнодушного и, в целом, способного хладнокровно совершить любую гадость, если на то будет причина или же просто его желание. Один только Бог знал, что он заставит делать самого Этингейра, получив его в полное свое распоряжение. Но любое слово можно нарушить, из любой тюрьмы можно сбежать, и любого, даже самого умного тюремщика можно обмануть. Нужно только терпение и время.

На долю секунды перед Гербертом отчетливо промелькнуло воспоминание о том дне, когда хоронили Амелию — единственную дочь в семье Этингейров, умершую от кори за несколько месяцев до своего пятилетия. Разрытая могила, душный запах влажной земли, маленький гроб и отчетливое, тоскливое осознание того, что Амелия навсегда останется лежать здесь, в этой яме. Совсем одна.

— Стойте! Подождите… — сипло воскликнул Герберт, вскинув руку так, словно собирался схватить графа за полу старомодного черного камзола. Прокашлявшись, он с трудом сглотнул застрявший в горле ком и в отчаянии выпалил: — Я согласен!

— Вот как, — фон Кролок задумчиво сцепил пальцы перед лицом, поверх них рассматривая упрямо поджавшего губы юношу. — Уверены?

Герберт в ответ кивнул, опасаясь, что голос может его подвести. Ничего, даже отдаленно напоминающего уверенность, он не испытывал, однако признаваться в этом фон Кролоку в его планы не входило. Некоторое время оба они молчали, а затем молодому человеку показалось, будто выражение лица его немертвого собеседника сделалось чуть мягче.

— Хорошо. Реальность, в некотором смысле, не настолько ужасна, как рисует ваше воображение, барон. Все мои требования и ограничения будут касаться лишь проявлений тех способностей, которые вы обретете вместе с «вечной жизнью», и все они будут продиктованы исключительно целесообразностью. Не воспринимайте нашу сделку, как рабское клеймо. Думайте о ней, как о… — фон Кролок сделал витиеватый жест рукой, подбирая нужное слово, — временном заключении под стражу. Которое, к тому же, призвано принести вам пользу и защитить вас от опасности. Подозреваю, что для столь юного разума срок даже в двадцать лет представляется чудовищным, однако торопиться вам будет некуда, а время идет быстрее, чем кажется. Справитесь — покинете замок, и впереди у вас будут века, чтобы насладиться свободой.

— Вы, граф, слишком загадочны, знаете ли… и мне это совершенно не нравится. — Герберт нахмурился. — Заключение, эксперименты, испытания… Извольте выразиться яснее!

Фон Кролок бросил взгляд на часы, согласно которым в его распоряжении оставалось еще порядка двух часов до рассвета. Он уже успел забыть, насколько на самом деле утомительно живое общение, и искушение оставить вопросы юного барона без ответа было велико. Однако перед ним сейчас сидел вероятный компаньон на ближайшие годы — если, разумеется, графу не придется избавиться от него, как ото всех прочих — и фон Кролок с досадой понимал, что ему, так или иначе, придется заново привыкать к неизбежным разговорам, поскольку едва ли барон Этингейр в обозримом будущем способен будет разделить его любовь к тишине.

— Что ж, извольте, — с коротким вздохом сказал он. — Знаете ли вы, что представляет собой существование, к которому вы стремитесь? Полагаю, кое-что вам известно, если уж вы пришли сюда. Вампиры действительно бессмертны. Мы гораздо быстрее, сильнее и выносливее людей, мы способны видеть в абсолютной темноте, слышать сквозь стены, улавливать малейшие колебания воздуха, подчинять себе человеческий разум и ходить сквозь пространство, за мгновение перемещаясь на десятки, а то и сотни миль. Окончательно убить нас можно только двумя способами: либо огнем, либо отсечением головы. Нам не нужен ни воздух, ни пища. Однако у всех этих благ есть своя цена. Каждое утро ваше тело будет умирать, чтобы «воскреснуть» с наступлением темноты, вы никогда не увидите солнца, никогда не сможете согреться. Большая часть жизни общества будет не для вас, поскольку люди — дневные существа. Вы никогда не сможете полноценно жить среди них и, если не выберете отшельничество, не сможете надолго оставаться на одном месте, поскольку перестанете стареть, и ваша вечная юность очень быстро начнет вызывать ненужные вопросы. Вы не сможете сделать карьеры, подняться по социальной лестнице, не сможете завести семью в общепринятом смысле слова или продолжить свой род. Вы будете угрозой для живых, а потому, если не хотите им смерти, вам лучше к ним не привязываться всерьез. Если люди узнают, кто вы, вас попытаются уничтожить, — фон Кролок поднял взгляд на замершего и, казалось, целиком обратившегося в слух Герберта и заметил: — Но самое главное, мальчик, вам придется убивать. Не в бою, не на дуэли за честь, не ради обороны. Вы должны будете сознательно лишать жизни беззащитных людей ради того, чтобы продолжать свое существование, и никогда не сумеете утолить голод, который будет терзать вас постоянно. Год за годом, век за веком. Вам предстоит привыкнуть к этому, поверьте, весьма неприятному и даже мучительному ощущению. Скажите мне, барон, вы за свою жизнь хоть раз кого-нибудь убили?

Сухой, почти лишенный эмоций голос графа, с неумолимой размеренностью произносящий слова, которых Герберт предпочел бы не слышать, и о смысле которых все эти недели старался не задумываться, заставил юношу вновь знобко поежиться.

— Ну, разумеется, — поморщившись, с вызовом повторил он ту ложь, которую столь легко бросил в лицо поселковому трактирщику, и в ответ наткнулся на ироничную усмешку, искривившую тонкие, посиневшие губы живого покойника.

— Скверно врете, — констатировал фон Кролок. — По глазам вижу, что нет. Тем труднее вам будет. Подумайте как следует, прежде чем ответить: ваше существование действительно того стоит? Потом будет поздно.

Герберт подумал о Джанике. Точнее, о том, как тот смотрел на пистолет в его руках — изумленно и испуганно — и задался вопросом: смог бы он в действительности привести свою смелую угрозу в исполнение и спустить курок, если бы трактирщик ему не ответил?

— Люди умирают каждый день, — твердо сказал он. — Болезни, война, преступность, старость... Причин для этого такое количество, что и сказать трудно. Так что жизни людей — это, знаете ли, их личная забота, а я буду заботиться о своей. И больше, чем нужно, я не возьму, — он тряхнул головой и поинтересовался: — Лучше скажите мне, граф, вам-то что за корысть держать меня здесь? Помнится, еще недавно вы и вовсе собирались отказать, а теперь собираетесь запереть в замке, вместе с собой на несколько десятилетий, толкуете о какой-то пользе… Все это звучит крайне странно, как по мне. В чем ваша выгода?

— Я не ослышался? — ровные брови фон Кролока приподнялись, и на его, пускай своеобразном, но все же красивом лице обозначилось выражение холодного недоумения. — Уже требуете отчета? Вы, вижу, из тех, кому дай палец, он и руку отхватит. Довольно того, что я согласился, а моя выгода, барон, не вашего ума дело. Кристоф, ты можешь войти.

Завершившая отповедь графа фраза, произнесенная на венгерском, прозвучала для успевшего увлечься своими измышлениями фон Этингейра настолько неожиданно, что он даже несколько раз недоуменно хлопнул глазами, точно Кролок только что отвесил ему несильную, но звонкую пощечину. Особенно удивило молодого человека то, что сразу после слов графа на пороге действительно показался слуга, который словно только и дожидался все это время под дверью.

— Все готово, милорд, — Кристоф бросил обеспокоенный взгляд на Герберта, а затем вновь почтительно уставился на хозяина. — Еще что-нибудь?

— Нет, — как-то рассеянно откликнулся тот и, лишь подливая масла в огонь гербертова недоумения, сказал: — Благодарю за проворство, ты хорошо поработал. Проводи юношу — и можешь отдыхать. То же касается и вас, барон. Следуйте за Кристофом в вашу комнату — умереть успеете завтра. У вас есть почти сутки, чтобы подумать как следует, — граф плавно поднялся из кресла и, смерив Этингейра взглядом, добавил: — Учтите, такую сделку я предлагал шестерым до вас. Все они согласились, и все они раньше или позже пытались нарушить договор, полагая, что правила слишком глупы или трудны, а потому не обязательны к исполнению. Их обезглавленные тела закопаны где-то в лесу. За давностью лет не возьмусь припомнить, где именно.

С этими словами фон Кролок повернулся к Герберту спиной и… исчез, точно его здесь никогда не было. Потрескивал огонь в камине, по полу из открытой двери потянуло сквозняком, часы на каминной полке продолжали отщелкивать оставшиеся до рассвета секунды, за спиной у Герберта переминался с ноги на ногу Кристоф.

— Как… — молодой человек сдержал желание, словно сельский дурень, протереть глаза и, взяв себя в руки, светски осведомился, тоже переходя на венгерский: — Куда это он?

— А кто его знает, — без капли удивления в голосе философски откликнулся слуга. — Может, прогуляться перед сном решил, а может, по делу отправился. Их Сиятельство мне не докладываются. Не по чину. Пойдемте, Ваша Милость, комнату вам покажу, раз уж вы остаетесь. Воды я вам согрел, огонь развел... Вы не голодны, случаем? Изысков у нас не водится, готовлю только для себя, но, если не брезгуете…

— Мне сейчас кусок в горло не полезет, — абсолютно честно признался Герберт, следуя по коридорам за своим провожатым. — Но ты очень мил, спасибо.

Пожалуй, более странных и более жутких в самой своей сути разговоров Герберту фон Этингейру вести не приходилось за всю его жизнь. Общение с графом заняло чуть меньше двух часов, в которые молодому человеку довелось проявить такую степень откровенности, какую он не позволял себе даже с самыми близкими людьми, и при этом вопросов — неприятных и пугающих — двухсотлетний вампир ухитрился после себя оставить куда больше, чем дал ответов.

Герберт едва ли рассмотрел комнату, куда привел его Кристоф, который, кажется, что-то говорил, однако юноша не мог разобрать ни слова, чувствуя, как тупой, неумолимой болью наливается голова, и весь мир перед глазами становится слишком резким, слишком контрастным. С каждой секундой границы этого мира все больше сжимались, пока он не сузился до размеров маленького оконца, через которое фон Этингейр уже почти ничего не мог рассмотреть, и все звуки вокруг уступили место натужному, гулом отдающемуся в ушах рокоту пульсирующей в его венах крови.

Кристоф, с беспокойством наблюдавший за тем, как мертвенно-бледный гость его хозяина шатаясь, точно пьяный, пытается привести себя в порядок, едва успел поддержать юношу, когда тот пошатнулся и молча начал оседать прямо на пол, вдребезги разбив кувшин с теплой водой.

— Час от часу не легче, — пробормотал Новак. Несмотря на весьма внушительный рост, весил барон поразительно мало, так что Кристофу не составило особого труда перетащить его на постель. — Ваша Милость, вам бы лекаря…

— In ruhe lassen… — простонал молодой человек и, тихо всхлипнув, перевернулся на бок, подтягивая колени к груди. — Ich bin verdammt müde… Sag deiner mutter, lassen wir sie eben ohne mich.⁽¹⁾

На секунду приложив ладонь ко лбу барона, не понявший ни слова Новак горестно покачал головой и, вздохнув, набросил на него край теплого одеяла. Что бы ни заставило хозяина впервые на памяти Кристофа пощадить жертву, оставалось надеяться, что юноша до завтрашнего вечера не скончается сам, безо всякой помощи со стороны бессмертных кровососов.

* * *

— Скажи мне, Кристоф, — меланхолично ковырявшийся в щедро предложенной на обед каше Герберт, смирившись, наконец, с тем, что есть ему по-прежнему не хочется, отложил ложку в сторону и, неаристократично водрузив локти на стол, подпер щеку рукой, глядя на снующего по кухне Новака. — Каково это, жить с вампиром под одной крышей? Да еще и с таким… эксцентричным.

Молодой человек криво усмехнулся. Проснувшись далеко за полдень, он даже не сразу сообразил, где именно находится. На минуту ему почудилось, будто вся его эскапада с вампирами была не более чем бредовым сном, и он очнулся в собственной спальне в родительском поместье. Эта мысль принесла юному барону Этингейру сильнейшее разочарование и вместе с тем облегчение, однако при ближайшем рассмотрении выяснилось, что просторная, дорого обставленная комната лишь на первый, весьма беглый взгляд напоминала ту, в которой жил сам Герберт. Вкус у ее обладателя определенно присутствовал, однако этот самый вкус заметно отставал от современной моды, да и вместо нежно любимого фон Этингейром пышного барокко здесь безраздельно правил классицизм с его темной тяжеловесной мебелью и строгостью линий. Кое-как припомнив ночные события, Герберт прислушался к себе и обнаружил, что головная боль милосердно оставила его в покое, прихватив с собой вызванную не иначе как нервным перевозбуждением горячку, и на их месте осталась лишь чудовищная, тошнотворная, ставшая за последние месяцы неизменным спутником барона слабость.

Некоторое время юноша просто лежал, размышляя о том, имеет ли смысл вообще выбираться из постели, однако присущее Герберту патологическое любопытство, в конце концов, как всегда, одержало победу над унынием. С удивлением обнаружив на кресле собственную одежду — абсолютно чистую и, кажется, даже отглаженную — фон Этингейр поразился многообразию талантов графского слуги и, переодевшись, отправился на его поиски, руководствуясь логикой, применяемой во всех больших домах и гласящей, что прислуга всегда обитает поближе к земле.

Кристоф и впрямь обнаружился в первом этаже на кухне возле пышущего жаром очага, и вот теперь Герберт в своем дорогом, пошитом по последнему слову моды камзоле, подогнув ноги, сидел на низкой деревянной скамье и боролся с ощущением абсолютной ирреальности окружающего мира. В собственном доме мысль о том, чтобы зайти на кухню, ему бы и в голову не пришла — подобные места были безраздельной вотчиной прислуги, и людям гербертова статуса даже приближаться к ним было зазорно.

— Эск… эк… каким, Ваша Милость?

Фон Этингейр тряхнул головой, отбрасывая в сторону ненужные мысли, и обнаружил, что Кристоф смотрит на него с явным недоумением.

— Эксцентричным, — почти по слогам проговорил он и, досадливо фыркнув, пояснил: — Так принято называть людей высшего сословия со странностями. Если простой человек ведет себя таким образом, говорят — «он сумасшедший». А если аристократ — «эксцентричный».

— Да нет… — протянул в ответ Кристоф и, присев на скамью напротив Герберта, покачал головой. — Их Сиятельство вовсе не сумасшедший, можете поверить, поумнее нашего с вами будет. Только разум у него не людской, так что его человеческой головой понять сложно. Давно ведь живет, я так думаю, повидал он на своем веку многое, от чего прежний образ мыслей никак не сохранить. А в целом… — Новак вздохнул. — Неплохо живется, пожаловаться не на что. Сначала было страшно — не знал толком, чего ожидать от него, да это и не странно вовсе. Все-таки покойник, да к тому же и кровь пьет, одним словом, душегубец. Боялся, что он и меня съест. А потом обжился здесь, привык и вроде бы внимание на это обращать перестал, точнее, приучил себя не думать о том, чем он там за пределами замка занимается, когда уходит. Об упыриной его сути судить не возьмусь, я с ней, почитай, и не сталкиваюсь никогда, а о человечьей сказать трудно. Он со мной не откровенничает, да и вообще скрытный человек, по большей части молчит, а если что-то сказать хочет, предпочитает сразу в мозги лезть.

— В мозги лезть? — теперь уже пришла очередь фон Этингейра озадаченно хмуриться.

— Как оно работает, Ваша Милость, я понятия не имею, — Кристоф пожал плечами. — Но он подумает, а я слышу, где бы ни находился. И сам он мои мысли может прямо из головы вытащить. Вроде бы и удобно, не приходится за ним по замку бродить в ожидании распоряжений, но чувство не очень приятное, привыкать надо.

— Какая прелесть! — воскликнул Герберт, припомнив, что вчера фон Кролок действительно упоминал что-то о власти вампиров над человеческим разумом. — Он еще и телепат!

— Ну, это уж я не знаю, — Новак хмыкнул и, к вящему восторгу Герберта, насмешливо добавил: — Вы о таких личных вещах, если хотите, сами у него интересуйтесь. А вот хозяин он, пожалуй, хороший — не капризный, много не требует, за работу благодарит, да и вообще относится с уважением. Платит исправно, если чего попросишь для жизни порой — выполняет. Даже выходные у меня — и те имеются. Раз в месяц на несколько дней Их Светлость меня самолично в Мегури отправляет, в кабак сходить, или там, простите уж за откровенность, в бордель, и вообще, с людьми пообщаться с живыми, а то скучно здесь, с тоски и помереть можно. Местные, поселковые, от меня шарахаются, как от чумного. Все ведь знают, кому служу. А там я вроде как обычный человек.

— Какой, оказывается, милый во всех отношениях кровосос, кто бы мог предположить, — съязвил Герберт, припомнив отливающие ртутным блеском глаза хозяина замка, в которых не было, кажется, и тени каких бы то ни было эмоций вообще. — Лишь нимба да крыльев для образа святого серафима не достает. Боюсь, правда, мне так и не удалось оценить всей широты его души… Должно быть, все дело в том, что я так и не извинился перед ним за то, что назвал его «принцессой». Что за досадное упущение!

— Тут, ваша милость, не столько, думаю, в доброте графской дело, — откликнулся Кристоф. — Он ведь мне, почитайте, существование свое в руки доверяет. Днем-то он «спит», так что я с ним что угодно могу сделать. Сжечь, например. Или охотников в замок пустить. Вот и выходит, что мы с ним оба друг от друга зависим чуть ли не вровень. Простым слугам от господ такого отношения никогда не дождаться, уж не сомневайтесь, а я у него вроде как напарник, получается.

— Тогда может, хоть ты мне расскажешь, напарник, что за опыты твой распрекрасный хозяин на мне ставить собрался? — хмыкнув, поинтересовался Герберт.

— На счет опытов ничего не скажу, сам о них в неведении. Если чем таким Их Сиятельство когда-то и занимался, то это, видимо, до меня было. — Новак пожал плечами, а затем, навалившись грудью на стол, негромко проговорил: — Уезжали бы вы, Ваша Милость. Пока день еще не кончился. Вам такая удача редкая выпала, ночь здесь пережить, так и не искушали бы судьбу. Граф до темноты не проснется, а как проснется, преследовать вас, уверен, не станет. Не благое вы дело затеяли, неправедное. О душе бы подумали лучше, чем упырем становиться. Нет в такой доле ни радости, ни удовольствия, еще и проклятие на себя добровольно взвалите. Знаете ведь, нет таким, как хозяин мой, ни покоя, ни прощения. Одно слово — мытарь. Скитается неприкаянный по земле уж сколько лет, все пятый угол ищет, да только исхода ему не будет уже никогда.

— О душе… — Герберт шумно вздохнул и, возведя глаза к закопченному кухонному потолку, посетовал: — Да что ж вы все заладили?! Кристоф, ты, случайно, священником не служишь на стороне, покуда граф не видит? Нет? Вот и оставь мою душу в покое, будь любезен. Никуда я бежать не собираюсь, и уговорить меня не выйдет. Обратной дороги у меня нет, так что ты, чем выводить меня из себя этими душеспасительными наставлениями, которыми я, право, сыт уже по горло, лучше постарайся примириться с тем фактом, что в ближайшие годы нам, очевидно, придется сосуществовать под одной крышей. — Молодой человек поднялся из-за стола и шагнул к двери, отчаянно надеясь, что ему удастся вспомнить обратную дорогу к комнате, в которой он провел ночь, и с содроганием думая о том, что сейчас ему предстоит нелегкая борьба с несколькими лестничными пролетами. — Ну зачем так сразу отношения портить, не понимаю…

— Да вы, милсдарь, вижу, тоже человек эксцнетричный, — в спину ему сказал Новак, не испытывавший в этот момент ничего, кроме острого сожаления. Юноша, при всей его вспыльчивости и наглости, Кристофу, пожалуй, даже нравился. Было в нем что-то такое, что даже обидеться на него толком не позволяло. Так что сознавать, на какую участь этот мальчишка себя обрекает, было неприятно и тоскливо. — Шестерых таких вот умных он уже сгубил, сами ведь слышали.

— Во-первых, не «эксцнетричный», а «эксцентричный», — юноша развернулся на каблуках и обвинительным жестом ткнул в Кристофа пальцем. — Научись сначала правильно слова выговаривать, а уж потом ярлыки навешивай, грамотей. Во-вторых, с головой у меня все в полном порядке, спасибо за беспокойство. В-третьих, семь — число счастливое. Ну, а в-четвертых… — Герберт перестал указывать на слугу и поднял все тот же палец вверх, — я — не все остальные, запомни это как следует, герр Новак. У меня, в отличие от тех шестерых, все получится, вот увидишь!

Гордо выпрямив спину, наследник рода фон Этингейров покинул кухню, твердо намеренный дождаться вечера в тишине и покое своего временного обиталища, решительно отгоняя от себя мысль о том, что он позорно бежит с поля боя, предпочитая считать это тактическим отступлением. Разговоров о душе Герберт терпеть не мог еще в те времена, когда жил в Вене и вынужден был принимать у себя толпы церковников, а сейчас они и вовсе были лишними. Барон и сам до конца не был уверен в том, что Кристофу, с его низким, спокойным голосом и внимательным, слишком умным для челяди, взглядом карих глаз не удастся, в конечном счете, его отговорить.

1) Отстань... Я чертовски устал... Передай матери, пускай едут без меня.

Вернуться к тексту

Пожалуй, за все время своей болезни Герберт не чувствовал себя настолько ужасно — абсолютно немыслимое, казалось бы, сочетание чудовищной усталости и сильнейшего нервного возбуждения в прямом смысле разрывало его на части. Будь юноша в добром здравии, он бы уже обежал весь громадный, пустой замок от подвалов до шпилей, однако все, на что было способно его изнуренное тело — несколько кругов по комнате, после которых фон Этингейру ничего не оставалось, кроме как, не раздеваясь, рухнуть на постель и попытаться выровнять сбившееся дыхание. Слабая, истощенная человеческая плоть душила его, тащила ко дну, точно камень, накрепко привязанный к шее утопленника, и желание разорвать эту мучительную связь вновь навалилось на Герберта всей своей тяжестью, как это не раз бывало в праздной тишине и уединении карпатского поместья, где юноша был предоставлен самому себе и своим невеселым размышлениям.

«Тело человеческое греховно и бренно, — словно откуда-то издалека донеслось до юноши эхо давно уже отзвучавших слов священника, облик которого прочно истерся из его памяти, оставив на своем месте лишь безликую, неподвижно застывшую в кресле фигуру в темной сутане. — Из праха оно рождено, во прах оно обратится. И лишь дух вечный и бессмертный, освободившись от его оков, воспаряет к Господу».

Вот только барон точно знал, что, даже если там, за чертой, что-нибудь и есть — все, что он мог называть Гербертом фон Этингейром, погибнет вместе с телом. Человека, появившегося на свет двенадцатого февраля одна тысяча семьсот шестьдесят первого года, со всеми его мыслями, чувствами, мечтами и планами, с его безумными выходками и горькими разочарованиями не станет навсегда. А до того, кто, возможно, останется вместо него, отправившись «в мир иной», Герберту не было ровным счетом никакого дела. А еще где-то в глубине той самой души, которую его столь отчаянно призывали спасать, фон Этингейр боялся, что «с той стороны» в действительности нет ничего, отличного от абсолютной пустоты. Что истории о загробной жизни — не более чем еще одна величайшая выдумка человечества, созданная, чтобы было на что надеяться. Чтобы не так страшно было уходить в никуда.

Сотрясаясь от волнами накатывающих на него приступов кашля, Герберт смотрел в окно, за которым медленно, но неумолимо ползло к горизонту еще не успевшее вылинять октябрьское солнце, и пытался до конца осознать и прочувствовать мысль о том, что он видит его в последний раз. Всю жизнь он был влюблен в яркие лучи дневного светила — палящие, густые и томные — летом, холодные, ослепительные, отражающиеся от снега — по зиме. И вот теперь солнце уходило от фон Этингейра безвозвратно, забирая с собой большую часть красок.

Однако процесс осознания Герберту даваться решительно не желал — мысли его уплывали куда-то, цепляясь то за поездку с родителями в Ниццу, где раскаленный, напоенный ароматом липы воздух маревом дрожал над белыми мостовыми, то за полыхающие заревом закаты в горах Франции, где они с Даниэлем провели самые, пожалуй, счастливые в жизни Этингейра дни, то за солнечные пятна, ложащиеся на клавиши новенького черного фортепиано, за которым изнемогающий от скуки десятилетний барон занимался по несколько часов в день.

Герберту показалось, что он лишь на мгновение прикрыл глаза, однако, когда он вновь взглянул на окно, за ним уже царила непроглядная ночная темнота. В камине горел огонь — и как только он не услышал возни Кристофа? — а возле этого самого камина, вольготно расположившись в широком кресле, сидел вампир, углубившийся в чтение какой-то довольно потрепанной с виду тетради в кожаном переплете. Впрочем, стоило Герберту очнуться, как граф, точно почувствовав направленный на него взгляд, повернул голову в сторону юноши.

— Черт побери! — фон Этингейр рывком сел на постели и, усилием воли взяв себя в руки, заявил: — Не знаю уж, как по-вашему, а по-моему, проснуться и обнаружить, что все это время кто-то сидел и рассматривал, как ты спишь, это весьма… пугающе.

— Поверьте, у меня было более интересное занятие, нежели наблюдение за вашим спящим телом, — фон Кролок неторопливо закрыл тетрадь, бережно положив ее на низкий столик рядом с собой. — Однако, если это единственное, что вас пугает в сложившихся обстоятельствах, могу лишь сделать комплимент вашему мужеству. Или же, что вернее, посетовать на вашу глупость.

— Давно вы здесь? — поинтересовался молодой человек, про себя отметив, что по сравнению со вчерашним вечером речь графа будто бы сделалась чуть плавнее.

— Около часа, — фон Кролок пожал плечами и прежде, чем юноша успел открыть рот, чтобы поинтересоваться, какого же черта граф не потрудился его разбудить, невозмутимо заметил: — Не видел особенной нужды. Впрочем, если бы ваш сон слишком затянулся, мне бы действительно пришлось его прервать.

Герберт нахмурился, понимая, что за каких-то две минуты беседы ухитрился окончательно в ней запутаться, а затем, припомнив разговор с Кристофом, сообразил, что фон Кролок, очевидно, попросту ответил на вопрос, который Этингейр не успел задать вслух, но о котором отчетливо успел подумать. Осознание того, что хозяин замка, похоже, с легкостью считывает его мысли, было странным и, пожалуй, отнюдь не приятным. Однако все размышления о том, насколько далеко простираются телепатические способности графа, и может ли он увидеть те мысли, которыми Герберту отчаянно не хотелось бы ни с кем делиться, разом выветрились у него из головы, когда фон Кролок сказал:

— Раз уж вы проснулись, думаю, можем приступать.

— Сейчас?! Прямо… тут? Вот так просто? — воскликнул юноша, и граф тихонько хмыкнул, уловив в голосе своего собеседника, помимо изумления, нечто очень похожее на разочарование.

— О, вы, очевидно, жалуете модные нынче готические романы? — насмешливо заметил он. — Я ознакомился с несколькими. Все это темное очарование, голоса в ночи и юные девы в легких одеждах, с трепетом падающие в объятия загадочных незнакомцев, хранящих страшные тайны... Реальность гораздо прозаичнее и гораздо неприглядней, барон, даже когда речь идет о вампирах. Романтическим ореолом, волнующим воображение неокрепших умов, наделили нас люди. Так что ни круга из черных свечей, ни ритуальных одежд, ни залов с древними письменами на стенах я вам не предложу.

Фон Кролок неторопливо поднялся и, сбросив с плеч длинный и тяжелый плащ, явно свидетельствовавший о том, что начало вечера хозяин замка провел вне своего дома, небрежно перебросил его через спинку кресла, смерив замершего юношу сосредоточенным взглядом.

— Снимите шейный платок, — распорядился он таким тоном, словно был не более чем лекарем, пришедшим оценить состояние гербертова здоровья. — И, если камзол вам еще дорог, его также советую снять. Чтобы не испачкался.

Наблюдая за тем, как вскочивший на ноги барон торопливо и нервно, путаясь пальцами в застежках, выполняет данное ему указание, фон Кролок задался вопросом, не было бы проще укусить юношу, пока тот спал, однако опыт подсказывал ему, что Этингейр хотя бы первые шаги должен пройти сознательно и по собственной воле.

Когда Герберт стянул, наконец, с шеи дорогой шелковый платок, граф отчетливо рассмотрел тонкую золотую цепочку, в назначении которой он не сомневался.

— И крест, — сказал он.

— Так значит, правду говорят, что вампира можно отпугнуть распятием? — Герберт поднес крестик к самым глазам, рассматривая, а затем, зажав цепочку в кулаке, резко выставил руку вперед, по направлению к графу. Тот, против ожиданий юноши, не отшатнулся с шипением в сторону, как описывалось это в книжках, и лишь чуть заметно поморщился. — Хм… скажите, а в нетопыря вы превращаться способны, Ваше Сиятельство? Это очень важный вопрос, потому что, если нет, то мне стоит еще подумать, пожалуй, имеет ли смысл становиться вампиром…

Фон Кролок продолжал молча смотреть на охваченного приступом отчаянного веселья юношу, и спустя несколько секунд улыбка на обветренных губах барона померкла. Он медленно разжал руку, и нательный крест, сверкнув в свете камина, бесшумно упал на ковер. Зрачки молодого человека расширились, из глаз пропало всякое выражение, бледное лицо обессмыслилось от резко нахлынувшего приступа страха, став совсем «детским». Вытянувшись в струнку, он зажмурился, и фон Кролок, даже с расстояния в несколько футов слышавший, как панически колотится сердце юного барона, понял, что именно сейчас имеет смысл вмешаться. Сколь ни сильна была решимость Этингейра, естественный ужас, который испытывали все без исключения люди в ожидании нападения хищника, захлестнул его полностью. Пускай даже нападение это было тем, чего юноша сам же и просил.

— Посмотрите на меня, — приблизившись, негромко сказал фон Кролок. — Станет легче.

Усилием воли заставив себя выполнить обращенную к нему просьбу, молодой человек встретился взглядом с темными внимательными глазами — а ведь он точно помнил, что они у графа еще минуту назад были светло-серые, похожие на две новенькие серебряные монеты.

— Все хорошо, Герберт, — мягко сказал фон Кролок, и юноша отстраненно отметил, что лицо его как-то неуловимо изменилось, сделавшись менее похожим на человеческое и при этом, как ни странно, куда менее пугающим. — Все уже почти закончилось. Ваши скитания позади, и отныне смерть не имеет над вами никакой власти. Вы нашли то, что искали.

Длинные пальцы легко коснулись золотистых волос Герберта, отводя их в сторону так, чтобы шея с одной стороны оказалась абсолютно открыта, но это его нисколько не встревожило. Убаюкивающий мелодичный голос древнего вампира, казалось, забирал с собой волнения, воспоминания, сомнения юноши, и все, чего фон Этингейру хотелось — бесконечно вслушиваться в этот голос. И верить ему.

— Ничего не бойтесь, — холод ладоней, опустившихся ему на плечи, ощущался даже сквозь рубашку. — Я буду рядом и помогу справиться с вашей новой «жизнью», научив всему, что умею сам.

За годы, прошедшие с момента его собственной смерти, фон Кролок успел хорошо изучить людей, безошибочно находя в душе каждого те струны, затронув которые, можно было получить безоговорочный доступ к их личности. У некоторых эти струны были спрятаны очень глубоко, и графу приходилось прикладывать серьезные усилия, чтобы отыскать их за плотными слоями ложных страстей и надуманных страхов. Однако в случае с бароном все, можно сказать, лежало на поверхности, и Кролоку не требовались его годами совершенствуемые навыки в менталистике, чтобы определить, что именно нужно обещать. Несмотря на силу духа и порожденную отчаянием отвагу, в душе наследник рода фон Этингейров так и остался выросшим в беспечном благополучии ребенком, по воле провидения столкнувшимся с бедой, которая способна была окончательно сломить даже куда более зрелого человека. Сейчас юный Герберт больше всего нуждался во «взрослом», который готов будет взять ситуацию под контроль и принять на себя хотя бы часть ответственности за происходящее, и фон Кролок действительно намерен был выполнить свое обещание. Пускай отнюдь не в той степени, в какой хотел этого барон.

— Вы никогда больше не останетесь один, — глядя в затуманенные, широко распахнутые голубые глаза, сказал граф. — Я не брошу, не предам, не отвернусь. Я буду бороться за вас до конца.

Под воздействием вербально подкрепляемого графом зова, сведенное от напряжения тело юноши постепенно расслабилось, лоб разгладился, и он едва заметно кивнул, одновременно принимая заверения фон Кролока и давая ему понять, что он полностью готов к тому, что должно было случиться.

Герберт даже не вздрогнул, когда бритвенно-острые клыки одним коротким, точным ударом пробили тонкую кожу на шее — вместо ожидаемой боли он испытал странное облегчение и умиротворение. В какой-то момент ему даже захотелось улыбнуться от осознания того, что самый важный выбор уже сделан, и что теперь перед ним, наконец, впервые за эти месяцы осталась лишь одна дорога, по которой можно идти только вперед. Он прикрыл глаза и, чувствуя, как хватка рук на его плечах делается все крепче, позволил себе погрузиться в непроглядную спасительную темноту, начинающуюся сразу за его сомкнутыми веками.

Граф же, в свою очередь, старался не потерять над собой контроль. Кровь юного фон Этингейра обжигала, разливая жар по заледеневшему телу, сознание туманилось, и Кролок машинально все сильнее стискивал юношу в попытке получить как можно больше — больше тепла, больше силы, которая позволит ему хотя бы на время притвориться, будто он сам еще жив.

Немалые усилия потребовались графу, чтобы сосредоточиться и внимательно следить за сердцебиением своей добровольной жертвы, ловя момент, когда оно, наконец, затихнет. Прижизненная трансформация, как успел убедиться Кролок, была процессом весьма болезненным — в случае, когда укушенный человек оставался в живых, тело отказывало не сразу, постепенно прекращая работу органов, до тех пор, пока, в самую последнюю очередь, у обращенного не останавливалось сердце. Насколько неприятными были подобные ощущения, граф мог только догадываться, опираясь лишь на собственные наблюдения, однако он точно знал, что тело и сознание вампира навсегда «запоминают» момент гибели своей человеческой ипостаси, проходя через него раз за разом во время погружения в дневной сон и в момент пробуждения. Сто семьдесят семь лет прошло, а фон Кролок так и не сумел избавиться ни от фантомных болей, ни от иллюзии удушья в легких, которым давно уже не требовался воздух, ни от коротких приступов ежевечерней паники, когда руки его отчаянно пытались зажать разорванное некогда горло. Одним лишь этим, по мнению графа, фрау Борос заслужила собственное обезглавливание, и, пожалуй, ни до, ни после граф не испытывал такого мрачного, всепоглощающего удовлетворения от чьего бы то ни было убийства.

Едва только разобравшись в азах ментального воздействия, к которому имел предрасположенность всякий высший вампир, и которым, как быстро обнаружилось, многие из них попросту пренебрегали, Кролок, категорически не желая уподобляться Кристине, начал «усыплять» сознание и чувства всех своих жертв без исключения. Он понимал, что отсутствие боли и страха от осознания собственной гибели — ничтожно малая плата за отобранную жизнь. Но все же это было лучше, чем не дать ничего. А юному Герберту, ко всему прочему, как и графу, предстояло неоднократно пройти через предсмертные ощущения.

Тело барона постепенно обмякло, так, что он буквально повис на руках фон Кролока, потеряв сознание, однако лишь в тот момент, когда сердце его окончательно замерло, граф позволил себе отстраниться от его шеи и переместить бездыханного юношу на постель. Кровь из двух аккуратных ранок на шее Герберта почти не сочилась — осталось лишь несколько багряных потеков на бледной коже, да небольшое пятно на расстегнутом вороте тонкой белой рубашки. В смерти фон Этингейр выглядел удивительно безмятежным, печать страданий, причиняемых болезнью, исчезла с его лица, сделав его куда моложе и приятней.

Кролок некоторое время постоял, рассматривая сотворенный его усилиями труп, которому через несколько часов предстояло вернуться к «жизни». Лишь одурманенный зовом разум Герберта способен был поверить в слова о том, что для него все самое трудное уже закончилось — самое сложное у барона было впереди.

— Не стой под дверью. Все, чего ты не хотел бы видеть, уже завершилось, и ты вполне можешь войти, — тихо сказал граф, не отводя взгляда от тела, и, дождавшись, пока смущенный и вместе с тем взволнованный Новак приблизится к постели, поинтересовался: — Появление в замке еще одного немертвого беспокоит тебя, Кристоф?

— Не то, чтобы беспокоит, милорд, — Новак тоже посмотрел на барона и, сокрушенно покачав головой, осторожно проговорил: — Только дурной он еще, молод уж больно. Вы уж простите за наглость мою, но, может, хоть вы душу его на покаяние отпустите, пока не поздно? Куда ему в вампиры? Да и вам мороки меньше.

— В этом ты абсолютно прав, — граф кивнул, проведя пальцем по губам. Как и всегда после «трапезы», выглядел хозяин Кристофа удивительно бодрым и посвежевшим, словно разом сбросившим полтора десятка лет. Разумеется, в пересчете на человеческий возраст. — С такими, как барон, мороки всегда довольно. Малый опыт при великом энтузиазме — сочетание непростое, возможно, смерть была бы для него лучшим исходом… — он коротко вздохнул и, подняв на Новака спокойный взгляд светло-серых глаз, все так же тихо сказал: — Однако возможно, на этот раз у меня все действительно получится, и упускать такой шанс я бы не хотел.

— А что получиться-то должно, милорд? — убедившись, что граф вовсе не намерен сердиться за дерзость, и осмелев, спросил Новак.

Фон Кролок некоторое время молчал, глядя на замершего в ожидании ответа слугу, и по лицу его, как всегда, невозможно было разобрать, о чем именно он думает.

— Такой, как я, — наконец, сказал он и, очевидно, заметив тень непонимания на лице Кристофа, пояснил: — Вампир, который сможет контролировать свою природу, подобно мне. Лучше меня. Я хочу понять, насколько немертвый может расширить границы своей свободы и вновь приблизиться к человеку, а для этого одного меня недостаточно. Нужен «чистый» материал. И он, кажется, неплохо годится для моих целей. Твоя доброта похвальна, однако мальчик останется, Кристоф. Я вижу в нем потенциал.

* * *

Дорога, прямая и ровная, легко ложилась под ноги, и по ней хотелось идти бесконечно. Кажется, совсем недавно он уже размышлял о дорогах и даже боялся их, однако страх остался позади. Оказалось, что дорога — это очень просто, и нет на ней ни нерешенных вопросов, ни опасностей, ни тревог. Да и проводник-то на ней абсолютно ни к чему! Дорога сама была «проводником», и он откуда-то точно знал — тропа не позволит ему заблудиться, приведя точно к цели. Достаточно только сделать первый шаг, и ты уже не остановишься, пока не придешь… куда-то. Куда именно — он не знал, но это странным образом не имело ровным счетом никакого значения.

Темнота вокруг, казалось, мерно колыхалась, вихрясь медленными водоворотами, в которых иногда мерцали едва заметные зеленоватые отблески, и это зрелище казалось необычайно красивым. Временами ему чудилось, что в этих завихрениях на долю секунды проступают контуры чего-то знакомого, но давно позабытого — эта память уже принадлежала кому-то другому, кому-то, кого больше нет. И она должна была навсегда остаться здесь, в темноте — вся без остатка, сделав его окончательно свободным.

Он шел, твердо намеренный узнать, куда ведет подхватившая его тропа, уверенный, что там, на другом ее конце, наконец-то сумеет понять нечто, прежде скрытое от его глаз, однако путь, начавшийся столь легко, с каждым новым шагом давался труднее. Ноги словно увязали в заполнившем дорогу тумане, она все больше истончалась и петляла, из ровного тракта превращаясь в зыбкую тропинку, проложенную через болотную хлябь, а темнота вокруг становилась все более неуютной и холодной.

Пространство колыхнулось, точно совсем рядом с ним прошло нечто огромное и невероятно проворное. Померещился и тут же канул в тишину неразборчивый шепот, а вслед за ним появилось чувство, будто кто-то смотрит в спину неподвижным, мертвым взглядом.

И тогда пришел страх. Этот страх кольнул его, мгновенно отравив, лишив недавней легкости, лишив защиты, закрыв дорогу вперед.

Ни в коем случае не оборачиваться — понял он. Не смотреть на то, что с таким отчетливым ужасом ощущалось прямо за плечом. Обернись — и все будет потеряно безвозвратно.

Он рванулся по тропинке, уже едва отличимой от нитей клубящегося тускло-серого тумана, и она дымком истаяла прямо под ногами, распахивая скрытый под ней бездонный зев смоляной, вязкой черноты.

«Нет. Не надо! Я не хочу!» — еще успел в отчаянии подумать он, прежде чем провалиться в эту черноту, вспомнив, наконец, имя того, чувства и мысли которого он так хотел оставить позади.

Его звали Герберт. И теперь этого, к сожалению, было уже не изменить.

Он не знал, сколько времени длилось падение, но в какой-то миг чернота перед глазами просто взорвалась ослепительной цветовой вспышкой, и Герберт фон Этингейр, тихо вскрикнув, быстро заморгал, силясь разобрать хоть что-нибудь. Постепенно расплывчатые, яркие до рези в глазах пятна обрели четкие контуры, и юноша понял, что лежит щекой на толстом ковре, уставившись на ярко горящий камин.

— Однако, — раздался прямо над его головой смутно знакомый голос, и огонь от Герберта, заслонили ноги, обутые в начищенные до зеркального блеска туфли с тяжелыми пряжками. — Какая потрясающая прыть. На будущее — чтобы очнуться, вам, как и прежде, довольно лишь открыть глаза. Падать при этом с кровати не обязательно.

Собеседник Герберта хмыкнул, и прямо перед носом юноши возникла бледная, когтистая ладонь, за которую он, немного поколебавшись, крепко ухватился, позволяя графу резким движением вздернуть его вверх.

— Я приму к сведению, — хрипло пробормотал Этингейр и тряхнул головой, пытаясь прояснить мысли, которые отчего-то странно путались. Вспомнив, наконец, где он, и при каких обстоятельствах виделся с фон Кролоком в последний раз, Герберт быстро вытянул руки вперед, придирчиво их рассматривая. Руки были самыми обычными, такими же, как и вчера, так что молодой человек шагнул к зеркалу, твердо намеренный оценить произошедшие с ним изменения.

— Но тут ничего нет! — спустя секунду воскликнул он.

Фон Кролок чуть слышно вздохнул и, приблизившись к ни в чем не повинному стеклу, в которое новообращенный вампир недоверчиво тыкал тонким пальцем, тоже заглянул в его полированные глубины.

— Все что «тут» должно быть, — мрачно сказал он, рассматривая отражение комнаты, — на своих местах. А вас зеркала больше попросту не видят. Вы разве легенд не знаете?

— Знаю, — Герберт нетерпеливо фыркнул. — Однако, те же легенды утверждают, что вампиры не отбрасывают тени, однако вашу я вижу вполне ясно. Да и свою тоже. И как же вы, граф, в таком случае, причесываетесь, позвольте узнать? Как вообще можно жить без зеркала?!

— Довольно-таки неплохо, уверяю, — ответил фон Кролок и добавил: — Занятно. Обычно после инициации люди ощущают себя несколько более… подавленными.

Герберт в ответ на это сухое замечание лишь рассмеялся и, оставив, наконец, зеркало в покое, уселся на кровать, подобрав под себя длинные ноги.

— Я полагаю, — сказал он, — все дело в предсмертном состоянии. Мне, признаюсь, чертовски холодно, я ощущаю некие пока неясные мне перемены, однако… у меня впервые за многие месяцы не колет в груди, я не задыхаюсь, перед глазами у меня не мутится, и я не чувствую себя так, словно в любую минуту готов свалиться без чувств от усталости. Кашель, холодная испарина на лбу, шум в ушах… скажу прямо, сейчас я чувствую себя гораздо лучше, чем вчера, и в некоторой степени я даже счастлив, что сердце мое больше не бьется. Потому что болеть оно тоже, наконец, перестало, — молодой человек на секунду спрятал лицо в ладонях, а когда вновь посмотрел на фон Кролока, взгляд его уже был абсолютно серьезен. Невесело усмехнувшись, он поинтересовался: — Вы когда-нибудь были долго и смертельно больны? Знаете, каково это, когда ваше собственное тело день за днем распадается на части? Сначала это просто приступы дурного самочувствия, которые со временем проходят, но в конце концов не остается ни одной минуты, в которую вы чувствовали бы себя хорошо, и вы с трудом тащите это самое тело, как проклятие, борясь с желанием наглотаться яду, чтобы избавиться от него, чтобы оно «замолчало», перестав вас мучить, потому что знаете, что уже не поправитесь, и дальше будет еще хуже. Если вас такие хвори при жизни обошли стороной, не удивительно, что вам не понять толком, чему я радуюсь.

— Долго эта радость не продлится, вынужден предупредить, — заметил граф.

— Я подозреваю, что вы чертовски правы, Ваше Сиятельство, — Герберт соскочил с кровати, зябко поежился и, подойдя к камину, присел перед ним на корточки, протянув руки к огню. — Но это ведь не повод не радоваться вовсе, не находите? Так что насчет превращений в нетопыря?

— Нет.

— Что нет? — уточнил Этингейр, глядя на графа снизу вверх.

— Мы не превращаемся, — фон Кролок раздраженно вздохнул и добавил: — Согласно закону сохранения материи, масса вампира слишком велика, чтобы получить одного нетопыря естественных размеров. Еще какие-нибудь столь же умные, а главное, столь же важные на данный момент вопросы?

Герберт пожал плечами, и граф, хмыкнув, погрузился в изучение тетради, которую молодой человек видел у него в руках в последнюю ночь своей человеческой жизни.

— Что это вы читаете с таким интересом? — не выдержав и десяти минут, спросил он, испытывая какую-то странную, лихорадочную жажду деятельности. Старший вампир отчетливо поджал губы и, бросив на Герберта короткий, мрачный взгляд, коротко сказал:

— Лабораторный журнал.

Шестеро добровольцев из числа тех, кого фон Кролок некогда посчитал достаточно перспективными, чтобы опробовать на них тот образ существования, который вел сам. Все, что осталось от них — строчки на пожелтевшей бумаге, написанные узким, убористым почерком графа.

Трое мужчин и три женщины, чьи тела давно уже рассыпались прахом.

Женщины оказались слабее, ни одна из них не выдержала дольше полугода — двое сошли с ума, третья ухитрилась сбежать и прикончить дюжину человек, прежде, чем фон Кролок убил ее саму. Мужчины держались лучше, за исключением самого первого, на тот момент, как и граф, уже несколько лет ведущего вампирское существование.

«Лукас Мэйгар — восемьдесят три ночи»

«Алиция Добос — сто шестьдесят восемь ночей»

«Франческа Ланге — сто две ночи»

«Эдвард Келлер — двести шестьдесят одна ночь»

«Бьянка Орбан — сто двадцать девять ночей»

«Патрик Олах — двести восемьдесят две ночи»

Шесть свидетельств его поражений и сухая сводка на последней заполненной странице. Однако было у графа и одно неопровержимое доказательство того, что немертвые при определенных обстоятельствах способны добиться гораздо большего, и этим доказательством был он сам. Не обладая при жизни никакими выдающимися талантами, за исключением, разве что, острого ума да непомерной целеустремленности, фон Кролок сумел перешагнуть тот рубеж, за которым контроль стал привычен и не столь труден, как в начале пути. А значит, то же самое мог сделать и кто-то еще.

Пробегая глазами собственные записи, перед тем, как вывести на охоту свою седьмую попытку опровергнуть общепринятые понятия о вампиризме, граф в очередной раз попытался высчитать оптимальные перерывы между трапезами для новообращенных.

— И что же, интересное чтиво?

Фон Кролок поднял глаза и в упор посмотрел в бледное лицо юного фон Этингейра, на котором было написано выражение живейшего и невиннейшего любопытства.

— Помнится, по условиям нашей сделки вы, барон, обязались беспрекословно выполнять каждое мое распоряжение, — сказал он и, дождавшись осторожного кивка своего собеседника, добавил: — Так вот вам первое из них: помолчите хотя бы четверть часа. В противном случае ваше обучение имеет все шансы закончиться, так и не начавшись.

В первый раз чертова ось переломилась милях в двадцати от Мегури прямо посреди дороги, и больше двух часов было потеряно на то, чтобы кое-как, при помощи смекалки и подручных средств ее закрепить. Скорость передвижения, разумеется, тут же упала до скорости усталого ходока, и нервно сжимающий поводья Андрас, напряженно вслушиваясь в поскрипывания и пощелкивания груженой «с верхом» телеги, истово молился, чтобы та все же дотянула хотя бы до окраины, где можно будет призвать на помощь местных.

Разумеется, о том, чтобы прибыть в город до темноты, теперь и речи не шло — пока они возились с поломкой, солнце уже успело зацепиться брюхом за иззубренные горные вершины, а впереди лежали еще мили и мили ухабистой дороги, грозящей в любой момент угробить телегу окончательно. С надеждой пропустить пару-другую стаканчиков в одной из трех местных забегаловок тоже можно было проститься. Тут бы к рассвету успеть приличное место на ярмарке найти, чтоб не совсем на задворках — те, кто попредприимчивее, с ночи лучшие участки занимают, а им со своей шерстью теперь, похоже, придется ютиться в каком-нибудь углу, в который хорошо, если вообще кто завернет.

Время, по прикидкам Андраса, давно уже перевалило за полночь, а до заветной цели оставалось не больше двух миль, когда телега, попав колесом в очередную рытвину, вздрогнула всем своим деревянным телом и, душераздирающе крякнув, просела, накренившись на один бок.

Почуяв неладное, рыжая с подпалинами Гнедка тут же замерла между оглобель, прядая ушами, а затем, фыркнув, потянулась к растущим по обочине зарослям жухлого подмаренника, давая понять, что до хозяйских проблем ей и дела нет.

Засветив фонарь, Андрас вместе с Михалем заглянули под днище и убедились, что ветреная удача сегодня вместо лица твердо намерена демонстрировать им задницу — ось не просто разломилась повторно на месте прошлого скрепа, она еще больше растрескалась, ощетинившись иглами острой, белесой щепы, так что ни бечева, ни усиление добротным прутом, ни крепкие матерные ругательства починке уже не помогали.

— Вот ведь падаль! — после четверти часа бесплодных попыток вдохнуть в транспорт даже не вторую, а уже третью жизнь, высказался Андрас, в сердцах пнув ближайшее к нему колесо, от чего телега, скрипнув, покосилась еще сильнее. — Чтоб оно все провалилось!

— Да все уж и так провалилось, — Михаль устало провел крепкой ладонью по лицу, огладив всклокоченную в пылу сражения с упрямой колымагой бороду. — Куда уж дальше? Придется в Мегури на своих двоих добираться.

— Товар посередь дороги так и бросишь, умник? — поинтересовался его собрат по несчастью, подбородком указав на громоздящиеся в телеге тюки. — А женам мы вместо денег два шиша предъявим. Ты — своей, а я — своей.

— Зачем бросать-то? — неторопливо возразил Михаль, которого, в силу характера, не так-то просто было сбить с толку. — Я посторожу, а ты за подмогой сбегаешь. До города уж рукой подать, ночь вон какая ясная, луна, что твой фонарь. Глядишь, еще до третьих петухов обернемся.

— А почему это я?! — тут же вскинулся Андрас, нервно хрустнув костяшками пальцев. — Может, ты пойдешь, а я тут посторожу?

— И что ж ты сделаешь, если и правда добро стеречь придется, а не только на телеге сидеть, сливовицей греться? — Михаль окинул худощавого приятеля насмешливым взглядом. — Тебя самого оглоблей перешибить — пару раз плюнуть. И ходишь ты шибче моего, быстрее управишься. Или разбойников боишься? Так все, кто тут есть, засели конца торжища ждать, когда народ с барышами по домам потянется.

На это Андрасу возразить было нечего. Грабить тянущихся на ярмарку купцов, у которых денег только и было, чтоб до города добраться, и вправду никто бы не стал, да и бойцовской прыти в Михале, с его почти медвежьей статью и умением на спор, поднатужившись, подкову лошадиную разогнуть, как ни крути, было куда больше. Такого лихим людям самим бояться впору.

Тащиться ночью через лес от природы трусоватому Андрасу не хотелось, да, похоже, выбора особого не было — идти страшно, на телеге сидеть, к шорохам за кустами прислушиваться — тоже, а до света ждать — даже плохоньких мест для торговли не останется.

— Ну, добро, — скрепя сердце, наконец, сказал он. — Смотри, не засни мне тут!

— Не учи. Поболе твоего ученый, — откликнулся Михаль и, заметив, что приятель уже потянулся за дорожной торбой, цыкнул зубом: — Оставь, на кой она тебе? У меня сохранней будет. До города доберешься, к Тибору сразу иди, он и без оплаты поверит, не первый год знаемся.

Андрас в ответ согласно кивнул. С Тибором — живущим на самой окраине кузнецом — они действительно не раз и не два кутили после ярмарки. Немало кружек крепкой, ядреной браги могли засвидетельствовать их добрые отношения, так что он, пожалуй, и впрямь согласится помочь по-дружески. Особенно если пообещать, как расторгуются, проставиться хорошенько.

На прощание отхлебнув из щедро протянутой товарищем фляги той самой сливовицы, Андрас бодро зашагал вперед по вьющейся среди деревьев дороге и, оглянувшись возле самого поворота, успел заметить, как Михаль тяжело и неуклюже карабкается обратно на телегу. Как бы и впрямь не заснул. Впрочем, как за годы дружбы и совместной торговли успел убедиться Андрас — на Михаля можно было положиться.

Ночь и правда была светлая, дорога словно ластилась к ногам, легко ложась под быстрый, размеренный шаг, и снедающее Андраса беспокойство по мере продвижения вперед улетучивалось, уступая место куда более прагматичным размышлениям — по весне ярмарка для них прошла не слишком удачно, даже весь товар распродать не получилось, да и цены пришлось ставить ниже обычного, а теперь вот новая напасть. Они-то надеялись хотя бы пристроиться в этот раз поближе к главной «улице», это бы существенно повысило шансы выторговать неплохие деньги, к тому же шерсть перед зимними холодами расходилась куда лучше, но проклятая телега, сломавшись, заодно сломала и все их планы. Говорила жена — новую покупать надо, но Андрас понадеялся, что старушка еще сезон как-нибудь проскрипит. Вот тебе и проскрипела, называется! Теперь один Бог и знает, сколько денег уйдет… Еще и решить надо — эту чинить, или другую покупать. Телеги-то в Мегури не сказать, чтоб добротные делали, это лучше б в Белиш…

Занятый подобными мыслями Андрас окончательно перестал обращать внимание на подозрительное шуршание в чаще и даже немного удивился, заметив, что впереди уже маячит опушка, за которой начинался вытоптанный скотиной луг. А там уж и до города всего-ничего — четверть лучины, не больше. Ободренный этим обстоятельством, он еще ускорил шаг, однако выйти на яркий лунный свет из-под деревьев так и не успел.

Андрас сам не понял, откуда он взялся — только что дорога была абсолютно пуста, а в следующую секунду прямо перед ним, точно из воздуха сгустился высоченный, одетый во все темное мужчина.

— Не губи, добрый человек, — отступая на шаг, воскликнул Андрас и, примирительно подняв ладони перед собой на уровень груди, торопливо произнес: — Нет у меня ничего, помимо одежды, пустой в город иду, вот тебе крест святой.

С этими словами он размашисто перекрестился, и мужчина напротив него явственно поморщился, точно от боли.

— Деньги твои нам не нужны, — приятным, хорошо поставленным голосом сказал он.

«Нам?» — в приступе накатывающей на него паники еще успел подумать Андрас, прежде, чем из-за плеча одного «грабителя» появился другой. И этот второй оказался еще страшнее первого, хотя, казалось бы, что страшнее уже некуда.

Бледное, заостренное лицо в обрамлении серебристо-светлых, вьющихся крупными кольцами волос показалось Андрасу одновременно самым прекрасным и самым ужасающим из всего, что он видел в своей жизни. Абсолютно черные глаза уставились ему в лицо, и какой-то частью своего сознания он отчетливо понял — человек не может так смотреть. Пристально, жадно, не мигая, точно душу через глаза вытащить пытаясь.

Андрас попытался попятиться, однако ноги от страха перестали слушаться своего хозяина, точно так же, как и его горло, вместо истошного вопля издавшее лишь едва слышное и неуверенное «Помогите…».

— Мне так холодно… — голос юноши, тихий, полный пробирающей до самых печенок тоски, казалось, сливался с шорохом листвы в кронах деревьев, так что Андрас не был уверен, слышит ли он его на самом деле. — А ты теплый… Я всего лишь хочу быть таким же, как ты…

«Тебе нечего бояться, — а вот этот голос, чуть более низкий и уверенный, принадлежавший одетому в темное мужчине, точно звучал только внутри его головы. — Не будет ни страха, ни боли, не будет забот. Сними крест, он лишь помешает тебе обрести, наконец, покой и умиротворение».

Толком не понимая происходящего, но ощущая странную уверенность в том, что совершает единственно возможный и самый, пожалуй, правильный в своей жизни поступок, Андрас нашарил на груди распятие, резко дернул, так, что, на секунду больно врезавшись в шею, лопнул засаленный гайтан, и швырнул его на дорогу.

«Благодарю. Ты решил верно, так будет гораздо лучше».

Молодой человек тем временем выступил из-за плеча старшего своего товарища и, сделав стремительный, плавный шаг вперед, оказался совсем близко. Узкие, напитанные могильным холодом ладони легли на щеки впавшего в какое-то странное оцепенение торговца, черные, отнимающие волю и последние силы к сопротивлению глаза оказались совсем рядом.

— Не беги, не нужно, — бледные, бескровные губы разомкнулись, и Андрас увидел тонкие, белоснежные клыки. Слишком длинные для того, чтобы их можно было счесть человеческими. В памяти на мгновение всплыли страшные байки, из числа тех, что так любили рассказывать за кружкой браги съезжавшиеся в Мегури на ярмарку купцы. Ходячие покойники, кровопийцы, подстерегающие свою жертву во тьме… он никогда в них не верил — да и кто в здравом уме поверит в такие нелепицы? — и, как видно, напрасно.

Где-то далеко, должно быть, на окраине города, звонко и победительно заорал петух. Сначала он надрывался один, а затем к нему присоединились еще несколько, и где-то в глубине души Андраса шевельнулась робкая надежда.

— Останься со мной, — мертвый юноша склонился ниже, к бешено дрожащей жилке на шее, и Андрас, понимая, что жизнь его подошла к концу, и вместе с тем отчаянно желая откликнуться на прозвучавшую просьбу, нашел в себе силы лишь на то, чтобы закрыть глаза.

Похоже, кое в чем байки и вправду ошиблись — петушиный крик не имел над живыми мертвецами никакой власти.

* * *

— Это все я?...

Граф, привалившийся плечом к толстому стволу векового вяза и все это время внимательно прислушивавшийся к окружающему миру, дабы вовремя обнаружить нежеланных свидетелей, чуть повернул голову, глядя на Герберта.

Тот, забыв, кажется, о своем дорогом облачении, стоял на коленях возле обескровленного тела, и руки у него отчетливо дрожали. Укус у новообращенного барона вышел неумелый, неаккуратный — клыки пропороли артерию, так что кровь хлынула тугой волной, заливая камзол, лицо и даже светлые волосы юноши. И теперь Герберт вяло пытался вытереть подбородок, еще сильнее пачкая алебастрово-бледную кожу.

Не дождавшись ответа, барон повернулся к фон Кролоку, который продолжал все так же молча рассматривать своего подопечного. Больше всего юный Этингейр был похож на новобранца, только что выбравшегося живым из первого своего сражения. Даже взгляд был точно такой же, знакомый графу по временам, когда ему самому еще доводилось воевать. Десятки, а то и сотни почти детей, толком не знакомых с суровыми реалиями века, в котором им не посчастливилось родиться — треснувшие изнутри, как дорогой китайский фарфор. Некоторые ломались сразу, рассыпаясь осколками, некоторые выдерживали, но трещины оставались всегда.

— Я не хотел, — тем временем, точно оправдываясь, сказал Герберт, беспомощно разводя руками и обращаясь к неподвижному телу добавил: — Нет, я хотел, но не такого… не так… просто он казался таким… таким…

— Теплым? — подсказал фон Кролок, когда молодой человек затих, очевидно, не в силах подобрать подходящего слова. — Именно такими они всегда и кажутся. Убивая, все мы хотим только одного — немного их тепла, а вовсе не их смерти. Кровь лишь переносчик, источник, но не конечная цель. Вкус и запах мертвой крови для нас так же неприятны, как для большинства людей.

— Но со мной все было в порядке… — пробормотал Герберт, качая головой из стороны в сторону, так что колыхались вокруг лица слипшиеся потемневшие пряди. — До тех пор, пока я его не увидел, со мной все было хорошо… черт возьми, мне абсолютно не хотелось кого-нибудь… Да я и его убивать не собирался… оно само… я не понимаю!

Последнюю фразу юноша фактически выкрикнул, с силой стискивая руки в кулаки, и в голосе его отчетливо проскользнули визгливые истерические нотки.

— Ваши вопли, барон, дела уже не меняют, — сказал граф и, оттолкнувшись, наконец, от дерева, подошел ближе, рассматривая распростертый в пыли труп. — Ему уже все равно, чего вы хотели. А созывать окрестных жителей, дабы они насладились делом рук ваших, не обязательно. У нас есть куда более важные дела.

— Какие еще дела? — юноша неверяще уставился на графа. — Я ведь только что его загрыз! В буквальном смысле! Вы что, ничего не понимаете?!

— Святые угодники… — фон Кролок, скрипнув зубами, подавил в себе настойчивое желание залепить явно находящемуся не в себе юноше крепкую оплеуху, вместо этого холодно бросив: — Мальчик, вы думали, что, говоря о неизбежности человекоубийства, я имел в виду что-то иное? Да, вы только что лишили его жизни. И он не станет последним на вашей совести, уверяю. Идемте.

Герберт завороженно проследил за тем, как граф, наклонившись к телу мужчины, имени которого, равно как и рода его занятий, фон Этингейр никогда не знал, и теперь уже точно никогда не узнает, подхватил его за шиворот, так, что верхняя часть туловища приподнялась над землей, а голова безвольно свесилась набок. Только поймав на себе резкий, нетерпеливый взгляд фон Кролока, юноша сообразил, что от него требуется и, приблизившись, ухватился за свободную руку своего «наставника» точно так же, как сделал это несколько часов назад, в замке.

Правда, тогда он еще не представлял, как на самом деле выглядит то, что со стороны представлялось эффектным растворением в воздухе, столь поразившем его воображение накануне инициации.

Мир словно распался на части, смазавшись и превратившись в бешеное мельтешение теней. Герберт ощутил, что он падает куда-то с огромной высоты, рискуя вот-вот разбиться о землю, но прежде, чем это произошло, пространство вокруг него вновь обрело плотность, обрастая каменными стенами и высоким сводчатым потолком, очевидно, одного из многочисленных залов графского обиталища. Их общего обиталища, если быть точнее. Пошатнувшись, молодой человек отступил от графа и повертел головой по сторонам — здесь он еще ни разу не был, как, впрочем, и в большинстве замковых помещений. Комната, в которой они оказались, представляла собой не слишком большой, по преимуществу пустой зал, в дальнем конце которого Герберт рассмотрел массивный, почерневший от времени деревянный стол. Возле этого стола на широкой скамье лежали аккуратно сложенные стопкой темные отрезы ткани, а чуть поближе к фон Этингейру располагалась…

— Что это? — пораженный внезапной догадкой, спросил молодой человек, глядя на графа, который, как ни в чем ни бывало, направился к подозрительного вида приспособлению, отчетливо напомнившему барону о публичных казнях.

— Ровно то, о чем вы думаете, — подтвердил худшие его опасения фон Кролок. — Это именно плаха. А в целом все это помещение можно назвать... хм… моргом. Я ведь говорил, что у нас с вами есть дела, которые необходимо завершить до рассвета. Голову, разумеется, можно оторвать на месте и вручную, однако лично я, признаться, брезгую. Много грязи. Так или иначе, вашу жертву необходимо обезглавить, иначе к следующей ночи в окрестностях станет на одного вампира больше.

Герберт некоторое время молчал, пытаясь, очевидно, осознать сказанное графом, после чего неуклюже попятился, не сводя с фон Кролока загнанного взгляда.

— Да и пусть станет! — воскликнул он. — Вы с ума сошли… я глумиться над трупом не буду! Это бесчеловечно… это варварство! Вообще все это — варварство!

Бросив тело, граф стремительно шагнул к продолжающему бормотать нечто бессвязное юноше и, коротко размахнувшись, все же отвесил ему несильную пощечину, от которой белокурая голова барона мотнулась в сторону. Сделал это он, надо сказать, не без удовольствия, которое, впрочем, померкло так же быстро, как и появилось.

Этингейр тихо всхлипнул и, наконец, замолчал, осоловело моргая, точно разбуженный после затяжного сна.

— Возьмите себя в руки, — сухо велел граф. — Я понимаю, что вам сейчас трудно это принять, однако возиться с вашими истериками у нас нет времени. Одно из основных правил, которое вы должны соблюдать неукоснительно — не плодить себе подобных. Любая ваша жертва должна быть упокоена и похоронена сразу после трапезы. Это понятно?

— Д-да, — медленно согласился Герберт и шепотом добавил: — Но я не могу. Правда не могу…

— Черт с вами, — рассудив, что для ранимой психики подростка, только что совершившего первое свое убийство, собственноручное обезглавливание трупа действительно может стать слишком тяжким моральным испытанием, способным вколотить последний гвоздь в крышку и без того весьма плотно закрытого гроба, фон Кролок коротко вздохнул и сказал: — Однако не советую рассчитывать, будто и в дальнейшем я буду заниматься подобным вместо вас. Вы можете уйти, однако, мой вам совет — лучше пройдите через это отнюдь не приятное зрелище сейчас. Вам в любом случае придется научиться не только убивать, но и прибирать за собой.

Фон Этингейр в ответ только покрепче стиснул зубы и, на секунду крепко зажмурившись, кивнул.

— Хорошо, — нервно сказал он. — Я справлюсь с этим. Наверное.

— Лучше бы вам и вправду с этим справиться, — фон Кролок вздохнул. — Я ведь предупреждал вас, барон, весь этот романтический ореол — чушь. Измышления смертных. То, чем нам приходится заниматься, дабы продолжать свое существование, по большому счету, весьма мерзко, и вам невольно придется найти внутренний компромисс со своей человеческой брезгливостью.

— А вы? — глядя на то, как граф уверенными, явно отточенными до автоматизма движениями располагает мертвое тело на плахе и понимая, что тишины сейчас просто не вынесет, спросил фон Этингейр. — Вы его нашли?

— Разумеется, — убедившись, что тело находится в правильном положении и вполне стабильно, Кролок отошел к стене, снял со стойки тяжелый двуручный меч и, с легкостью удерживая его одной рукой, вернулся к месту импровизированной казни, еще более странной из-за того, что приговоренный был уже мертв. Секунду постояв над трупом, похожий в своем черном наглухо застегнутом облачении не то на священника, не то на самого настоящего палача, граф все с тем же непроницаемо спокойным выражением лица занес оружие над головой. — Еще при жизни.

Остро отточенное лезвие коротко свистнуло, вспарывая воздух, и отрубленная голова с глухим стуком, показавшимся Герберту абсолютно неправдоподобным, скатилась точно в стоящую рядом с плахой корзину.

Крови почти не было, и фон Этингейр отстраненно подумал, что это, вероятно, оттого, что вся она осталась на его одежде. И в желудке. И лучше бы эта мысль ему в голову вовсе не приходила.

— …Меня, кажется, сейчас стошнит…

Юноша покачнулся и резким движением прижал тыльную сторону ладони к губам.

— Едва ли, — коротко возразил Кролок, бестрепетно вытирая меч вытащенным из-за отворота рукава платком. — Это исключительно фантомное ощущение, иллюзия, порожденная мозгом, пока не осознавшим, что ваше тело мертво и, следовательно, некоторые рефлексы, включая рвотный, у него отсутствуют.

— Просто замолчите! — на секунду отняв ладонь ото рта, простонал Герберт, сгибаясь в три погибели и опираясь о стену трясущейся ладонью.

— С превеликим удовольствием, — фон Кролок, откровенно утомленный сегодняшней ночью, только пожал плечами и добавил: — Ступайте, барон. Выглядите вы просто отвратительно и недостойно вашего титула. Захоронением я, так и быть, займусь сам, а вы приведите себя в порядок и спускайтесь в склеп. Вторая от входа лестница вниз.

— Ну а в склеп-то мне за каким чертом? — по привычке бурно хватая воздух приоткрытым ртом, поинтересовался молодой человек.

— Вы же наверняка слышали о том, где обычно спят вампиры, — не столько спросил, сколько констатировал граф.

— Я в гроб не полезу! — собравшись с силами, завопил Герберт.

— Полезете. Потому что я так велю.

Заметив, как фон Кролок, наклонившись, вытаскивает из корзины отрубленную голову, Герберт с коротким вскриком поспешил отвернуться и, оттолкнувшись от стены, ринулся к двери, уверенный, что вопреки замечаниям графа о фантомности собственных ощущений, его с минуты на минуту отнюдь не фантомно начнет выворачивать наизнанку.

— Да чтоб вы, граф, сдохли со всеми вашими повелениями! — отчетливо услышал фон Кролок доносящийся из коридора голос юноши.

Настолько искреннего и при этом настолько технически невыполнимого пожелания граф, пожалуй, не слышал очень и очень давно.

* * *

Рывком приняв сидячее положение, Герберт пребольно стукнулся макушкой обо что-то твердое и, испытав мгновенный приступ паники от того, что темнота перед глазами оставалась все такой же непроглядной, судорожно зашарил руками вокруг, опасаясь, как и прежде, ощутить под пальцами лишь вязкую, упругую пустоту. Однако обе его ладони тут же уперлись в какую-то вполне материальную преграду, нащупав которую, барон несколько успокоился. Кажется, мир вокруг него все же был материален, а уж со всем остальным он как-нибудь мог разобраться. Сообразив, что он находится в некоем небольшом, полностью замкнутом пространстве, Герберт поднял руки и что есть силы толкнул потолок своего узилища. В ответ на подобное обращение потолок с неожиданной легкостью поддался и с диким, порождающим многоголосое эхо грохотом завалился куда-то вбок.

— Ну, это, право, слишком! — обнаружив, что «помещение», в котором он очнулся, по ряду характерных признаков больше всего напоминает гроб, возмущенно заорал Герберт и, брезгливо передернувшись, поспешил выбраться наружу.

Огромное помещение освещалось лишь парой масляных фонарей, света которых хватало только на то, чтобы выхватить из темноты ряд каменных, резных колонн, увенчанных смутно различимой во мраке балюстрадой, и небольшую открытую площадку, на которой располагалось всего два гроба. Один — тот, из которого только что поспешно выкарабкался на твердую землю Герберт, второй — точно такой же, только плотно закрытый.

Масштаб «последних пристанищ» воистину впечатлял — это были, скорее, массивные саркофаги, похожие на те, которые видел барон во время посещения базилики Святого Петра в Риме. Разве что там покоились мощи святых и мучеников, а здесь — существа, Богу, очевидно, противные. Однако гроб — пускай и роскошный, изукрашенный резьбой и весьма просторный — все равно оставался гробом, и Этингейру этот факт решительно не нравился. Равно как и то обстоятельство, что в этом самом гробу он оказался неизвестно каким образом, поскольку «спать» он ложился в спальне, к которой за несколько дней уже начал привыкать, и которую в какой-то степени считал своей.

Каменная крышка, сброшенная Гербертом, лежала на полу и, глядя на ее толщину и размеры, молодой человек всерьез задался вопросом, как именно он вообще сумел сдвинуть ее с места. Особой физической мощью Герберт фон Этингейр никогда не отличался — природа наградила его высоким ростом и некоторым изяществом фигуры, однако длинноногий и тонкокостный юноша всегда был скорее ловок и проворен, нежели силен. Обойдя покинутый им саркофаг, Герберт задумчиво постучал носком сапога по крышке и, взявшись за нее обеими руками, неуверенно попробовал приподнять. Та, вопреки собственным недавним «фокусам», осталась на месте — неприступно тяжелая и явно не намеренная обращать на усилия Этингейра ни малейшего внимания.

— Вот, значит, как? — насупившись, Герберт ухватился покрепче, раздраженно дернув несговорчивую каменную плиту на себя, и даже пошатнулся оторопело, когда та без особенных проблем подалась, с легкостью оторвавшись от пола. Опасаясь, что в любую секунду непонятный ему механизм перестанет действовать, и несколько центнеров известняка попросту погребут его под собой, попутно переломав все кости в организме, Этингейр поспешно водрузил плиту на прежнее место и покосился на соседний гроб.

После минутного раздумья юноша все же приблизился к предполагаемому вместилищу графа и, бесцеремонно сдвинув крышку чуть в сторону, заглянул внутрь, с немалым изумлением обнаружив, что фон Кролок, похоже, не слишком торопился вернуться к своему подобию жизни.

Руки вампира были чинно сложены на груди, глаза закрыты, губы плотно сомкнуты, и в целом выглядел он ровно тем, кем и был на самом деле — покойником, которому, навскидку, можно было дать дня два или три. Впрочем, как было известно Герберту, эта трехдневность для графа являлась неизменным состоянием вот уже на протяжении двухсот с лишним лет.

Облокотившись о бортик саркофага, молодой человек задумался над тем, что его новый древний знакомец, по всей видимости, застал Трансильванию Австрийской, затем оккупированной турками, а затем вновь Австрийской, «пережил» Тридцатилетнюю войну, окончившуюся Вестфальским мирным договором, и борьбу за Австрийское наследство. Века насыщенной событиями истории, о которых фон Этингейр по большей части лишь читал в книжках… впрочем, судя по образу существования, который выбрал для себя граф, до него о большинстве этих самых значимых событий разве что слухи доходили. Герберт уже всерьез принялся прикидывать, с кем именно из Кролоков, изучение родословной которых, наравне с родословными всей десятки наиболее влиятельных австрийских родов, входило в обязательную программу образования столичного аристократа, он имеет дело, когда неподвижное тело графа конвульсивно вздрогнуло.

Глаза распахнулись резко, точно у механической куклы, и мужчина шумно втянул носом воздух, зачем-то схватившись за плотно замотанное шейным платком горло.

— Ну и здоровы же вы спать, — успевший глубоко уйти в свои мысли Этингейр, рефлекторно отшатнувшийся от гроба, вновь заглянул в него, с любопытством наблюдая за тем, как медленно сужаются зрачки фон Кролока, фокусируя его взгляд на окружающем мире. — Так всю жизнь проспать недолго!

— Неужели? — холодно поинтересовался граф и, окончательно отодвинув крышку своей мрачной спальни, поднялся во весь немалый рост. С поразившей Герберта грацией перешагнув через довольно высокий каменный бортик, фон Кролок мягко ступил на каменные плиты пола, неторопливо поправляя складки и без того пребывающей в идеальном порядке одежды, и все так же неприветливо заметил: — Весьма ценное замечание, однако, впредь потрудитесь не вторгаться в мое личное пространство столь бесцеремонно.

— Только если вы потрудитесь не вторгаться в мое! — возразил Этингейр и, скрестив руки на груди, добавил: — Почему, интересно, я вынужден просыпаться в гробу?

— На этот вопрос я ответил вчера, — граф едва заметно пожал плечами. — Потому что я так велел. Нравится вам это или нет, вы будете возвращаться в склеп ежедневно. Либо своими ногами, либо при посильной помощи Кристофа — решать вам.

— И что же делать, если я абсолютно не хочу здесь спать?! — запальчиво поинтересовался барон, в ответ заработав взгляд, который показался ему оскорбительно насмешливым.

— Очевидно, захотеть. Иного варианта я, признаться, не вижу, — ответил фон Кролок. И исчез.

— А я?... — оторопело спросил Герберт у окружающего его полумрака. На ответ он не слишком-то рассчитывал, а потому, когда прямо в ушах у него прозвучал спокойный голос графа, юноша невольно дернулся.

«Пройдетесь пешком. Лестница наверх слева за колоннадой».

— Там же темно, как… — фон Этингейр всмотрелся в глухую черноту, начинающуюся сразу за очерченным светом массивных фонарей кругом, и, сардонически хмыкнув, добавил: — В могиле.

«С каких пор вампирам стал нужен свет?»

Молодой человек был почти уверен, что Кролок продолжает над ним издеваться, однако некое здравое зерно в этом замечании все же имелось. Неуверенно подойдя к самой границе освещенного пространства, Герберт сделал шаг вперед — и тут же провалился во мрак.

— Но я ничего не вижу! — ощущая себя умалишенным, ведущим беседы с некими голосами в собственной голове, пожаловался он и услышал в ответ что-то, подозрительно напоминающее раздраженный вздох.

«Психология, барон, и не более того. Вы можете видеть в темноте, однако некая часть вас, все еще уверенная в том, что вы человек, продолжает утверждать обратное. У большинства перестройка сознания происходит автоматически, однако у некоторых, как у вас, возникают с этим проблемы. Перестаньте отрицать возможность — и сможете ей воспользоваться».

Фон Этингейр только головой в ответ покачал. Слова графа представлялись ему, мало того, что слишком сложными для понимания, так еще и откровенно абсурдными.

— В точности как с феями? — иронично поинтересовался он. — Они не прилетят, пока в них не поверишь?

«Нечто вроде, барон», — согласился Кролок, и Герберт, не выдержав, нервно рассмеялся, однако, собравшись с мыслями, честно попытался разглядеть хоть что-нибудь в обступившей его с трех сторон темноте, которая к его стараниям осталась потрясающе глуха.

— А если у меня не получится? — спустя пару минут блужданий вслепую натолкнувшись на притаившуюся во мраке колонну и больно ударившись ногой о какой-то выступ, спросил молодой человек.

«Значит, просидите всю ночь в склепе, — отозвался граф. — Все, что нужно, я уже сказал. Дальше дело за вами».

В голове у Герберта воцарилась абсолютная тишина, и, уже немного знакомый с повадками старшего вампира, юноша отчетливо понял, что, если он не справится, граф и впрямь не станет его отсюда вытаскивать.

— Ну хорошо же, — под нос себе пробормотал он и, вернувшись к гробам, скептически посмотрел на ярко горящие лампы. Возможных решений задачи у Этингейра было целых три.

Он мог вытащить фонарь из наглухо закрепленного на колонне металлического держателя, мог найти дорогу на ощупь, раньше или позже выбравшись на поверхность, а мог…

Герберт решительно повернул оба вентиля регулировки фитилей, позволив темноте затопить склеп целиком.

Время тянулось бесконечно медленно, пока юноша безуспешно пытался убедить себя в том, что зияющая чернота перед глазами отнюдь не так плотна, как кажется, и не является для него хоть сколько-нибудь серьезным препятствием. Однако помогали самоуговоры скверно, и липкий страх поднимался откуда-то из глубины его сознания, затапливая Герберта с головой. Все это слишком походило на его «сон», где он часами блуждал в непроницаемом мраке, в котором не было ничего — только он сам и его голос, словно мгновенно поглощаемый голодной, молчаливой бездной. И стоило лишь Этингейру оторвать ладонь от успокоительно вещественного бока собственного гроба, как ему казалось, что пространство вокруг него попросту исчезает.

«Вчера в морге не было ни одного фонаря, — спустя, кажется, целую вечность, раздался в ушах Герберта ровный голос графа. — Вы, похоже, были слишком заняты иными переживаниями, чтобы обратить внимание на сей факт, но света там не было».

Фон Этингейр озадаченно моргнул и заставил себя вернуться к воспоминанию о вчерашней ночи, о которой он с радостью предпочел бы забыть вовсе. Каменный пол, стены без окон, обезглавленное тело, боком сползающее с плахи после удара мечом… и ни единой лампы или свечи. Тем не менее, он отчетливо видел перед собой каждую складку на плаще графа и каждую трещину на стене, на которую опирался ладонью. Юноша подумал о крышке, которую с легкостью откинул в сторону, желая выбраться наружу, и в приступе раздражения с не меньшей легкостью сумел поднять с пола.

В фей Герберт фон Этингейр не верил. А вот в вампиров — очень даже.

Он закрыл глаза, отчетливо представив перед собой ту часть склепа, которую успел рассмотреть, и коротко вздохнув, распахнул их, с восторгом наблюдая за тем, как словно подсвеченные холодным, голубоватым сиянием, проступают из мрака ярусами уходящие куда-то ввысь круговые галереи старинной крипты. Лестница действительно обнаружилась в левом проходе за колоннами, и у молодого человека возникло неприятное ощущение, что, блуждая в потемках, он все это время топтался где-то рядом с ней.

— Я хочу спросить кое о чем… — негромко проговорил он, поднимаясь вверх по истертым от времени ступеням, абсолютно уверенный в том, что граф прекрасно его слышит. Впрочем, Этингейр и сам до конца не знал, действительно ли он хочет знать ответ на свой вопрос. — Днем… когда я... хм… спал… у вас тоже так? Огромный темный зал, в котором ничего нет?

«Это не зал, — наконец, после долгого молчания откликнулся Кролок. — У него нет границ, стен или дверей. И выхода из него тоже нет. Да, у меня тоже. Я полагаю, что в подобное место попадают все немертвые, засыпая, хотя я не стал бы называть это сном, поскольку разум продолжает бодрствовать, осознавая себя. В пересчете на человеческие категории можно сказать, что вампиры не спят никогда, в разное время суток просто пребывая в двух разных пространствах».

— Но… если у всех так, то почему я никого не встретил? — содрогнувшись, поинтересовался Герберт.

«Потому что там никого нет, кроме вас, — прозвучало в ответ. — По крайней мере, за без малого двести лет я не обнаружил там ничего материального или же эфирного, обладающего сознанием или неодушевленного. Ничего».

— Двести лет… — Этингейр закусил губу и уточнил: — Двести лет каждый день только пустота?

«Да, барон. Это еще один побочный эффект нашего с вами бессмертия. Вечная жизнь, по большому счету, означает вечное одиночество».

— Но ведь так с ума сойти можно!

Одиночество. Герберт боялся его едва ли не сильнее, чем боялся смерти, а точнее, того, что «там» на самом деле ничего не будет. Твердо намеренный стать вампиром, он был уверен, что избавляет себя от этого ужаса, однако, как он выяснил сегодня днем — устрашающее, тоскливое, зияющее ничто, лишенное времени и границ, никуда не делось, оно ждало своего часа, чтобы поглотить его, бросив в холодной тишине совершенно одного.

«Многие сходят».

По тону «внутреннего голоса» фон Этингейр понял, что больше от своего незримого собеседника он ничего не добьется. Да и слова, произносимые им, были слишком чудовищны, чтобы требовать дополнительных разъяснений.

Трусливо решив подумать об этом в другой раз, точно так же, как и об упрямо всплывающем в памяти неподвижном, остекленевшем взгляде мужчины, которого он убил накануне, взгляде, который мерещился ему там, по другую сторону «сна», Герберт решительно толкнул рукой ведущую наружу дверь, наконец, оказавшись в просторном холле. В котором он наткнулся на торопливо идущего к выходу из замка Кристофа.

— …мать! — встретившись взглядом с замершим на пороге склепа, вытянувшимся в струнку Этингейром, тихо выдохнул Новак и, не поворачиваясь спиной, медленно попятился.

В нос Герберту ударил печально знакомый по прошлой ночи запах — дурманящий, обволакивающий, неодолимо притягательный, и молодой человек с силой вцепился в ручку двери, чувствуя, как проминается под пальцами литое железо.

— Кристоф, беги… — еще успел сказать он, прежде чем сознание его, как и в прошлый раз, начало уплывать, захваченное чем-то, над чем у Герберта, к его вящему сожалению, не было ни малейшей власти.

И все-таки летать вампиры умели. Особенно, если выбрать правильный вектор и как следует придать им ускорения. Контроль над разумом, а заодно и над собственным телом Герберт начал обретать еще в полете — спиной вперед по низкой дуге через огромный замковый холл — а полностью осознал себя, как личность, с неприятным хрустом впечатавшись этой самой спиной в основание ведущей на верхние этажи широкой лестницы. От резкой вспышки боли перед глазами поплыло, вопль застрял где-то в перехваченном судорогой горле, и несколько мучительно долгих секунд Герберт был уверен, что в неравном бою с каменными ступенями сломал себе позвоночник. Однако, когда он попробовал пошевелиться, это получилось у него без труда. Мир постепенно вновь обретал ясные очертания, и Этингейр, наконец, смог сосредоточиться на том, что происходит вокруг.

Кристоф вжимался спиной в стену рядом с дверью так плотно, словно пытался слиться с ней в единое целое, благо бледно-серым цветом лица Новак сейчас не слишком отличался от каменной кладки. Глаза у него были темные, бессмысленные, однако, кроме этого взгляда, да нездоровой бледности, ничто не выдавало в нем той степени испуга, которую мужчина испытывал на самом деле. А между Гербертом и Кристофом, почти полностью загораживая последнего от взгляда юноши, застыл граф, выражение лица которого было даже несколько мрачнее, чем обычно. Окинув Этингейра внимательным взглядом и, очевидно, убедившись, что тот пришел в себя достаточно, чтобы отвечать за свои действия, фон Кролок повернулся к Новаку и озабоченно поинтересовался:

— Ты в порядке?

— Да, что со мной станется-то, милорд? — помолчав, неуверенно откликнулся Кристоф, наконец, отодвинувшись от стены, однако, на всякий случай, продолжая придерживаться за нее ладонью. — Так, может, поседел немного со страху, а в остальном…

Он вяло махнул рукой, и Кролок, крепко взяв слугу за плечо, отточенным жестом прижал к его шее два пальца, очевидно, отсчитывая пульс.

— А о моем самочувствии вы справиться не хотите? — осведомился Герберт, наконец, полностью восстановивший для себя картину событий и пришедший к выводу, что граф только что, словно щенка, отшвырнул его от Кристофа на добрых полсотни футов, не слишком-то заботясь о сохранности своего «подопытного материала». С одной стороны, молодой человек был этому рад, поскольку убийство Новака стояло, пожалуй, одним из последних в списке всех его возможных устремлений, а с другой…

— Опасаться нечего, покуда голова находится у вас на плечах, барон, — не оборачиваясь, бросил Кролок и, обращаясь к Кристофу, сухо добавил: — Держишься хорошо, а врешь плохо. Сердце у тебя и десять лет назад было не новым, и с тех пор ты нисколько не помолодел. В глаза смотри.

— Вы мне спину сломали! — не слишком-то уверенный в этом утверждении, но решивший «округлить» Герберт, охнув, поднялся со ступеней, безуспешно пытаясь отряхнуть свой камзол. Спину — не спину, а пару костей, благодаря неласковому обращению графа, он сломал наверняка.

— Неужели? — убедившись, что ментальное воздействие дало свои плоды, и натужно бьющееся сердце Новака успокоилось, перестав причинять неудобства своему и впрямь не такому уж молодому и здоровому хозяину, Кролок посмотрел на юношу. — Судя по тому, как бодро вы стоите на ногах, она в любом случае уже срослась, так что не вижу ни малейших поводов для дискуссии.

На это Герберту, к его величайшему сожалению, возразить было нечего — ожидаемых адских болей при движении он не испытывал, разве что поясница слегка ныла, словно после нескольких часов верховой езды в неудобном седле. Однако, промолчать Этингейр в данной ситуации тоже никак не мог себе позволить.

— Вам кто-нибудь говорил, что швыряться людьми — признак дурного тона? — желчно поинтересовался он, всячески оттягивая момент, когда придется снова посмотреть несчастному Кристофу в глаза.

— Здесь присутствует лишь один человек, — сообщил Кролок. — И этот человек неприкосновенен для нас обоих. Вас же, барон, можно нынче смело сбросить с замковой башни и, уверяю, спустя пару часов вы вновь будете чувствовать себя сносно. В отличие от Кристофа, которому я обещал полную безопасность. И вы только что стали этой безопасности серьезной угрозой.

— Ах, ну все же обошлось! — Герберт нетерпеливо повел плечом, все еще старательно разглядывая не блещущее разнообразием убранство темного замкового холла. Выражать графу благодарность, с точки зрения Этингейра, было бы глупо — не после того, как он впрямую признал, что возможные травмы барона заботят его в последнюю очередь. А извиняться перед Кристофом, который, как ни крути, являлся прислугой — неприятно. Герберт не так уж часто приносил свои извинения даже равным по статусу особам, так что о расшаркиваниях с представителями низших сословий и речи быть не могло. — Стоит ли так нагнетать?

После этих слов, произнесенных нарочито легкомысленным тоном, в холле воцарилась неприязненная тишина. Граф о чем-то размышлял, задумчиво рассматривая своего новообращенного протеже, который с упорством, достойным лучшего применения, делал вид, будто ничего особенного не происходит. Новак же беспокойно переминался с ноги на ногу, не желая быть поводом «господских» распрей и, вместе с тем, не имея возможности уйти, поскольку рука Их Сиятельства, холодная и тяжелая, точно каменная плита, продолжала прочно удерживать его на месте.

— Пустое все это, милорд, — почти жалобно пробормотал он. — Господь с ним со всем, и вправду ведь обошлось. Да и сам я, чего греха таить, сплоховал… Вы ж меня предупредили, а я…

Пережитый несколько минут назад страх за собственную шкуру уже отступил, и теперь Новак начал испытывать опасение за шкуру мальчишки, явно выбравшего не то место и не того «человека», чтобы демонстрировать свой норов.

— Что ж, довольно-таки интересное мнение, барон, — наконец, сухо заметил Кролок. — Уверен, мы еще к нему вернемся. А сейчас извольте подняться в мой кабинет и ожидайте меня там. Третий этаж, левый коридор, пятая дверь по правую руку. Надеюсь, вы в состоянии проделать этот путь, не заблудившись, поскольку, если нет — это будут абсолютно не мои проблемы.

Все так же не снимая руки с плеча Кристофа, Кролок неторопливо развернулся и, не оглядываясь, повлек слугу за собой, скрывшись в одной из боковых дверей холла. Герберту только и осталось, что недоуменно моргнуть, глядя ему вслед.

Кристоф, в свою очередь, за десять лет успевший кое-как изучить характер своего «нанимателя», чувствовал, что настолько просто дело не кончится. Пускай за все это время граф так и остался для него хозяином, которого и видеть-то доводится через два дня на третий, а услышать от него фразу длиннее десятка слов — и того реже, весь накопленный Новаком жизненный опыт твердил, что не из той породы происходит Их Сиятельство, чтобы ограничиться одной только брошенной вскользь фразой.

Проследовав за Кролоком до собственной комнаты, которую его хозяин посещал всего-то пару раз — один из которых состоялся в ту ночь, когда он привел Кристофа в замок — Новак уже открыл было рот, дабы еще раз заверить графа, что ровным счетом никаких претензий к юному Герберту он не имеет, однако был остановлен прежде, чем с его губ сорвалось хоть слово.

— Полагаю, я должен принести свои извинения, — негромко заметил Кролок, жестом велев слуге до поры хранить молчание. — Барон оказался несколько более… несдержан, чем я предполагал. Исходя из вчерашней трапезы, он должен был стать куда менее подвержен острым приступам, что, впрочем, не извиняет моей беспечности.

— Да, не вмешайся вы вовремя, меня бы уж и на свете не было! — оторопевший от подобного поворота дела Новак только руками развел. — Причем уж лет семь как, если не больше. Господь с вами, какие такие извинения!?

— В отличие от тебя, Кристоф, меня он давно уже покинул, — почти весело заметил граф, заставив слугу потупиться. Сделав шаг вглубь комнаты, Кролок на секунду замер, почувствовав, как пробегает по его телу легкая, печально знакомая судорога, и осмотрелся.

Дева Мария пристально смотрела на него с плохонького, дешевого списка Остробрамской иконы, и в ее глазах граф видел молчаливое сожаление. Отчасти созвучное тому, которое всякий раз испытывал и сам граф, встречаясь с ее тихим, задумчивым взглядом. И ни размеры, ни качество копий, ни версия иконы при этом не имели значения — взгляд у Богородицы всегда был одним и тем же.

— Весьма предусмотрительно с твоей стороны было обзавестись заступницей, — сказал он. — Не оправдывайся, в свете появления в замке барона это действительно кстати. Однако, я желал поговорить с тобой отнюдь не о вопросах религии. Я хочу, чтобы ты покинул замок, Кристоф. Я действительно обещал тебе защиту, однако, как видишь, временно не имею возможности поручиться за свои слова, а значит, лучше будет, если ты возьмешь… хм… небольшой отпуск. Насколько я помню, ты уже полгода толком не выбирался в люди. Денег у тебя довольно?

— Даже с избытком, тратить-то жалование мне, почитай, не на что, — немало смущенный наблюдательностью хозяина Новак покосился на икону, а затем перевел на графа обеспокоенный взгляд темно-карих глаз. — Надолго ли ехать-то, милорд?

— На пару недель, возможно, больше, — Пожалуй, это был самый долгий разговор за все время их знакомства, однако граф твердо решил восстановить почти утерянный за ненадобностью навык вербального общения, а решения свои он пересматривал очень редко. В конечном счете, люди, лишенные способности взывать, проводили за разговорами изрядную часть своей жизни и, по зрелом размышлении, самому Кролоку тоже не стоило пренебрегать силой слов, которые, будучи произнесенными вслух, неизменно обретали больший вес. Пускай при этом и теряли немалую часть своей определенности. — До тех пор, пока герр Этингейр немного не освоится с доставшимися ему возможностями и не осознает, до какой именно степени простираются его права. И я полагаю необходимым ему в этом немного помочь.

— Может, все ж таки не стоит, милорд? — аккуратно спросил Кристоф. — Случайно ведь вышло, какой с него спрос… он-то нынче за себя не в ответе. Все равно, как болен…

Сообразив, что последнее высказывание для хозяина может прозвучать в лучшем случае неуместно, а в худшем, так и вовсе, как попытка завуалированного оскорбления, Новак осекся на полуслове. Однако графа, кажется, его слова совсем не рассердили — скорее уж, позабавили.

— Весьма точное определение, — коротко хмыкнув, заметил он. — Их Милость совершил сомнительную сделку, выменяв одну болезнь на другую, еще более смертельную и, в каком-то смысле, еще более заразную. Я бы сказал — крайне «неловкую». Из числа тех, в наличии которых лучше не сознаваться. И, тем не менее, дело отнюдь не в его срыве. Он лишь первый и, увы, определенно не последний на его веку. Скажи мне, Кристоф, если я верно помню наш уговор, ты обязался выполнять любые мои распоряжения, за исключением тех, что напрямую угрожают твоей жизни? — дождавшись со стороны слуги неуверенного кивка, сдобренного еще одним полным опаски взглядом, Кролок подумал о том, что его слуга на деле оказался человеком удивительно мягкосердечным по отношению к тому, кто едва не отправил его на тот свет, пускай и неумышленно. — Не беспокойся, в мои цели не входит причинение барону вреда. Речь, скорее, идет об удручающей… ошибочности его нынешнего мировоззрения.

* * *

Кабинет графа не представлял из себя ровным счетом ничего интересного — добротная темная мебель, массивный письменный стол, на котором стопками громоздились бумаги, обитое темно-бордовым плюшем кресло — единственное на всю комнату. Привычных барону стульев или кресел, в которых могли бы располагаться посетители хозяина, здесь не было и в помине, что Герберт, по здравом размышлении, счел вполне логичным. Едва ли у графа было много деловых связей, а уж если таковые и существовали, с трудом можно было поверить, будто его партнеры хотя бы раз переступали порог затерянного среди карпатских гор замка. Однако подобная интерьерная логичность не отменяла вставшей перед Гербертом проблемы — сесть здесь было некуда, а посягнуть на кресло хозяина означало проявить наглость, уже граничащую с прямым оскорблением.

Рассеянно потерев все еще слегка ноющую спину, Этингейр благоразумно предпочел остаться на ногах и осмотрелся повнимательней. Никаких приятных глазу безделушек, как, впрочем, и никакой зловещей вампирской атрибутики он не обнаружил, даже несколько расстроившись по этому поводу. Где-то в глубине души Герберт все еще ожидал столкнуться с чем-то наподобие человеческого черепа, служащего подставкой для оплывшей свечи, зловещих портретов или, если уж на то пошло, пары летучих мышей — известных спутников всех вампиров — цепляющихся за потолочные балки. Однако, единственной украшавшей кабинет картиной был пейзаж с изображением лесного озера, а единственным более или менее зловещим атрибутом — паутина, затянувшая угол над дверью.

За исключением сна в гробу, пристрастия к черному цвету и бледности, не столько томной, сколько трупной, внешне граф, равно как и окружающая его обстановка, вообще оказался удручающе обычным. И эта прозаическая обычность вызывала у Герберта чувство обиды, и даже насмешливое, безапелляционное заявление Кролока о том, что «вампирская романтика — чушь», нисколько этого чувства обманутости ожиданий не сглаживало.

Завершив круг по комнате и не найдя ничего, на чем можно было бы остановить свое внимание, Этингейр, наконец, подошел к столу и с любопытством заглянул в лежащие на нем бумаги, чутко прислушиваясь — не раздадутся ли за дверью шаги графа. Юноша надеялся, что хотя бы в документах найдется что-нибудь, способное на время отвлечь его от мыслей о «неприятном инциденте».

Несмотря на условную победу в состоявшейся дискуссии, на душе у Герберта отчего-то было еще паршивее, чем в тот момент, когда граф со всего размаху приложил его о ступени. Должно быть, стоило все же на время отложить в сторону прочно заложенные еще с детства сословные убеждения и извиниться. В конце концов, Кристоф все эти дни был весьма добр и, кажется, даже всерьез беспокоился за него, пускай и по причинам, которые сам Этингейр считал исключительно раздражающими. Может, тогда бы ему сделалось немного легче. И не так страшно.

Называть это непреодолимое, темное, туманящее разум и абсолютно неподконтрольное ему чувство «жаждой» у Герберта попросту язык не поворачивался. Куда больше оно походило на одержимость, когда телом, которое он привык считать своей единоличной собственностью, завладевало нечто другое, не считающееся ни с его мнением, ни с его желаниями. И, что пугало Этингейра сильнее всего, он совершенно не представлял, что с этим ощущением делать, как с ним бороться или, на худой конец, как на него реагировать.

— Любопытствуете? — молодой человек, едва не подпрыгнув на месте, отшатнулся от стола, где вот уже несколько минут изучал небольшую и крайне занятную, с его точки зрения, стопку бумаг, на которых стояли хорошо знакомые ему печати Банка Англии. — Поверьте, там нет ровным счетом ничего занимательного, барон. И уж тем более, там нет ничего, что бы вас касалось.

С первым утверждением Герберт легко мог бы поспорить, поскольку сам факт «отношений» живущего затворником графа не только с Банком Англии, но, судя по переписке, еще и с Национальным Банком Испании, являющимся одним из крупнейших держателей резервной валюты Европы, был весьма занимателен. А вот по поводу второго Кролок, к сожалению, был абсолютно прав.

Неторопливо прошествовав к своему столу, граф опустился в кресло, пробежавшись взглядом по последнему заинтересовавшему Герберта письму, а затем снизу вверх посмотрел на барона так, что вынужденный стоять юноша мгновенно почувствовал себя чертовски неуютно. Секунды шли, Кролок молчал, разглядывая все более нервничающего под его взглядом Герберта с глубокомысленным вниманием мясника, прикидывающего, настала ли уже пора забивать к ужину поросенка, или стоит его еще немного откормить, и юноша, твердо намеренный не поддаваться на эту провокацию, не выдержал первым, отведя глаза в сторону. Отчасти из-за волнения, отчасти из-за опасения, что во время этой «игры в гляделки» владеющему телепатией Кролоку будет куда проще прочесть его мысли.

— Ах, ну, довольно уже, в самом деле! — раздраженно воскликнул он, скрещивая руки на груди. Всерьез обдумав перспективу из чувства противоречия усесться прямо на пол, Герберт решил с этим повременить, не желая без крайней нужды пачкать камзол о, без сомнения, не идеально чистые полы. — Если ждете извинений за документы, то замечу лишь, что не стоит бросать свои бумаги где ни попадя, если вы не хотите, чтобы их кто-нибудь прочел. А если вы жаждете извинений за то, что случилось внизу, то должен вам сказать…

— О, нет, барон, — спокойно перебил его Кролок, — мне ваши извинения не интересны, это первое. И второе — о вашем отношении к вопросу каких бы то ни было извинений мы побеседуем завтрашним вечером. Сейчас, полагаю, вы еще не достаточно готовы. В данный момент меня куда больше занимают, так сказать, физиологические причины вышей невоздержанности. Надеюсь, теперь вы, по крайней мере, поняли смысл моего запрета на любые контакты с живыми людьми?

— А меня занимает вопрос, как часто вы намерены прибегать к физическому насилию! — решив последнее заявление Кролока никак не комментировать, во многом именно потому, что смысл упомянутого запрета нынешней ночью и впрямь стал до отвращения ясен, заявил Герберт. — Знаете, граф, при всей пользе от вашего вмешательства, формы, которые вы изволите для него выбирать, мне решительно не нравятся. Помнится, в нашем договоре не было пункта о том, что вы имеете право заниматься рукоприкладством. И не думайте, будто бы я позабыл вчерашнюю пощечину. Между прочим, я имею полное право требовать сатисфакции!

— Желаете дуэли? — по губам графа скользнула усмешка настолько снисходительная, что Герберту захотелось немедленно согласиться, однако Кролок не дал ему вклиниться в свою речь, тут же добавив: — Впредь потрудитесь думать, прежде чем бросаться словами, юноша, чтобы ваша гордость так сильно не походила на глупость. Потому что сейчас, вместо благородного желания отстоять свою честь, я вижу лишь браваду, ведущую либо к смерти, либо к еще большему унижению. Этого поединка вы бы не выиграли, даже если бы я принял ваш вызов. А я совершенно не намерен тратить время на столь пустые занятия. Вместо того, чтобы выставлять себя посмешищем, учитесь выбирать противников по силам, барон. Что же касается наших договоренностей, то нигде в них не упоминалось, будто я не имею права применять к вам силу, если посчитаю это необходимым. Тем более, как показывает практика, это весьма эффективный способ привести вас в чувство. Я бы даже сказал — слишком эффективный.

— Ну, знаете… — Раздраженный, возмущенный и вместе с тем ошарашенный пределами графской наглости Герберт с силой стиснул кулаки, так что ногти до боли впились в ладони. Из «чужих» в подобном ключе с ним не позволено было беседовать никому, да и из близких такое обращение он мог бы стерпеть разве что от старшего Этингейра, но никак не от двухсотлетнего мертвеца, срок его знакомства с которым исчислялся тремя ночами.

— Знаю, — отрезал фон Кролок. — Именно поэтому не намерен отказываться ни от одного своего слова. Я ведь обещал вас обучить? Вот и учитесь. Собеседника с более богатым опытом, нежели у меня, вы найдете едва ли.

— Не возьмусь утверждать насчет опыта, но я точно едва ли встречу второго собеседника, настолько дурно воспитанного и совершенно не имеющего представления о хороших манерах, принятых в общении между людьми высшего сословия! — отрезал Герберт, получив в ответ лишь еще один откровенно насмешливый взгляд.

— Вы действительно не слышали шагов перед тем, как я уличил вас в излишнем интересе к моим бумагам?

Сбитый с толку внезапной сменой темы, Герберт озадаченно нахмурился, после чего, приблизившись к камину, со всей доступной ему небрежностью оперся плечом о широкую, вытесанную, кажется, из цельного куска темно-бордового мрамора полку, на которой не было ровным счетом ничего. Как выяснилось при ближайшем рассмотрении — даже пыли.

— Всего лишь невинное любопытство, а вовсе не излишний интерес, — фыркнул он, решив, что проще до поры отложить свое недовольство в сторону, выждав более подходящий момент для нового выпада. — Видите ли, граф, если меня ничем не развлекают, я прекрасно умею делать это самостоятельно и по своему усмотрению, однако вы двигаетесь до отвращения бесшумно. Неужели вы считаете, будто и впрямь могли бы застать меня в столь компрометирующей позе, если бы я слышал вас заранее? Бросьте!

Удовлетворение невинного любопытства путем знакомства с бумагами кого-нибудь из знакомых, неосмотрительно оставлявших обаятельного и всегда казавшегося безобидно-легкомысленным барона там, где хранилась их деловая или личная переписка, для Герберта и впрямь было занятием привычным. Уже к шестнадцати юный фон Этингейр твердо усвоил, что светская жизнь венской аристократии — жизнь, полноправной частью которой ему предстояло стать — при всей ее внешней праздности, в основном состоит из молчаливой, но от того не менее жестокой борьбы за влияние, деньги и прочие блага. Главных задач в этой борьбе было две: обойти своих соперников и не позволить отобрать эти блага у тебя самого. И самым смертоносным оружием в этих кулуарных битвах была и оставалась информация. Причем, информация любого толка, поскольку никогда нельзя было знать наверняка, какие именно сведения — полученные тобой, или, напротив, полученные о тебе, могут в итоге сыграть решающую роль. Несмотря на то, что поучаствовать в по-настоящему серьезных играх Герберту за время его жизни так и не довелось, искусство светского шпионажа, построения временных союзов, ненавязчивого стравливания между собой неугодных ему людей, равно как и искусство сбора страховочного компромата и кулуарного шантажа он к своим девятнадцати годам освоил до тонкостей. Правда, в случае с Кролоком молодой человек действовал скорее по привычке, нежели рассчитывая действительно однажды использовать добытые сведения с толком.

— Прискорбно, — тем временем, слегка нахмурившись, сказал граф, будто сам факт того, что ему удалось застать Этингейра врасплох, не просто не доставлял ему удовольствия, но еще и всерьез расстраивал. Очевидно, заметив на лице Герберта тень искреннего недоумения, он пояснил: — Вампиры, как я уже говорил, наделены чрезвычайно острым слухом, а значит, вы, при желании, можете услышать не только мои шаги, но и звон посуды, которую сейчас моет на первом этаже Кристоф. А если немного сосредоточитесь, то, пожалуй, и содержание разговора супружеской пары в доме за четыре мили отсюда. Немертвые после инициации вынуждены прикладывать усилия для того, чтобы пригасить свои излишне обостренные реакции, которые в первое время способны доставить массу неудобств. Вы же, в свою очередь, напротив, с трудом осваиваете навыки, которые в нынешнем вашем положении должны проявляться сами, без малейшего напряжения.

— Надо полагать, таким образом вы, ко всему прочему, намекаете на мою ущербность? — неприятно улыбнувшись, вежливо осведомился Герберт, внимательно разглядывая своего собеседника, который, судя по его виду, о чем-то сосредоточенно размышлял, слегка постукивая кончиками пальцем по столешнице. — Право, у меня возникает ощущение, будто вы взяли с меня обещание остаться в замке исключительно для того, чтобы вам было кого оскорблять. Не нравится? Чего же проще! Давайте разойдемся ко взаимному, могу вас заверить, удовольствию. Мои предшественники вам, помнится, тоже не понравились, в прямом смысле «до смерти». Так может, дело не в творении, граф? Может быть, дело в творце?

За прошедшие десятилетия Кролок успел убить немало людей, и часто среди них попадались весьма молодые девушки и юноши, в крови которых жизненной силы всегда было особенно много. Однако, общение с ними всегда было исключительно кратковременным. К тому же, одурманенные зовом, жертвы всегда были покладисты и пребывали в собственном мире абсолютной безмятежности, так что по-настоящему иметь дело с подростками Их Сиятельству в последний раз доводилось еще при жизни. И, как оказалось, он уже успел забыть, насколько они шумные, бескомпромиссные, порывистые, готовые в любую секунду, подобно герою романа Мигеля де Сервантеса, вступить в бой с выдуманными чудовищами — и с самонадеянной глупостью гибнущие в схватках с чудовищами реальными. Такими, например, как сам Кролок.

— Нет, барон, мы не разойдемся, — сказал он, едва слышно вздохнув и призвав на помощь все свои запасы терпения. — Как я уже говорил, вы покинете этот замок либо окончательно мертвым, либо тогда, когда я решу, что вы достаточно подготовлены для самостоятельного существования. Вы правы — я вас создал. Отчасти. А это означает, в свою очередь, что я всегда точно знаю, где вы находитесь. Так что советую вам прекратить думать о побеге, о возможности которого вы размышляете еще с тех пор, как я огласил условия сделки. Впрочем, вы и сами не уйдете.

— От того, что вы мне, если что-то пойдет не так, как вам угодно, голову отрубите? — запальчиво поинтересовался Герберт, которому решительно не понравилось известие о том, что его «творец», ко всему прочему, способен отслеживать каждый его шаг.

— От того, что вы, при всей своей склонности к ажитации, надеюсь, не беспросветно глупы, — спокойно откликнулся Кролок. — Когда я предупреждал, что бытие немертвых не столь приятно, как вам представляется, вы не изволили задуматься всерьез. Однако теперь вы познакомились с некоторыми особенностями нашего существования лично, и все перестало быть лишь словами, не правда ли? Вы не умеете пользоваться своими силами, не умеете держать жажду под контролем и страшно боитесь того, что теперь навсегда стало частью вас. Так куда же вы пойдете со всем этим, юноша?

— Как вы вообще переносите общество Кристофа? — Герберт исподлобья посмотрел на графа, вынужденный признать, что тот, к вящему отвращению Этингейра, своими рассуждениями попал точно в цель. — Эта ваша жажда со временем становится слабее?

— Насколько я могу судить, она остается такой же, как в первую ночь, и я всего лишь научился с ней существовать. И терпеть ее, утоляя лишь тогда, когда считаю необходимым, — граф едва заметно пожал плечами, и Герберт невольно передернулся, доподлинно представив себе, что на самом деле испытывал Кролок в тот момент, когда он, раздираемый чахоточным кашлем, отплевывался кровью всего в нескольких шагах от него. — Тому же, со временем, научитесь и вы. Однако, я готов соблюдать свою часть сделки только при условии, что вы соблюдаете свою. Даже в том случае, если бы у вас был шанс успешно бежать, сохранив голову на плечах, выйдете за ворота — останетесь один. Никто не станет вам помогать, никто не удержит вас от лишнего кровопролития, никто не возьмет на себя труд вас обучать. Потому что, по большому счету, барон, миру вы больше не нужны. Нравится вам это, или же нет, теперь я — единственное существо, которое не только согласно, но еще и способно помочь вам. Пускай и исходя из собственных интересов. Обдумайте это, — выдвинув ящик письменного стола, Кролок вытащил оттуда тяжелую даже на вид книгу в новеньком с виду переплете и протянул ее слегка оторопевшему от подобных заявлений Этингейру со словами: — Обдумывать, стоя здесь всю ночь, не обязательно. Ознакомьтесь. Судя по вчерашнему вашему обращению с жертвой, это первое, с чего вам стоит начинать. Если, разумеется, вы не желаете всякий раз стирать собственный камзол самостоятельно, поскольку Кристоф, благодаря вашему излишнему усердию, с завтрашней ночи будет в отъезде.

Поневоле заинтересовавшись, Герберт сделал шаг к столу и взял протянутый ему том, вглядываясь в тисненую золотом надпись на обложке: «Говард Бидлоо. Анатомия человеческого тела в 105 таблицах, изображенных с натуры».

Чувствуя себя морально раздавленным, но не сломленным этим странным и откровенно неприятным разговором, Этингейр уже открыл было рот, чтобы поинтересоваться, на кой черт ему нужен анатомический атлас, в котором, наверняка, содержалась масса весьма тошнотворных и совершенно не интересных ему подробностей, однако граф, кажется, полностью углубившийся в изучение собственной корреспонденции, на мгновение оторвался от бумаг и добавил:

— Советую особое внимание уделить кровеносной системе, барон. Полезно разбираться в том, во что вам ближайшую вечность предстоит вонзать зубы, не находите?

После этого замечания желание продолжать дискуссию, равно как и задавать вопросы, у Герберта пропало окончательно.

— Просыпайтесь, скотина!

Некогда разодранное горло полоснуло привычной болью, точно раскаленным лезвием, а затем по ушам графа ударил полный ярости вопль. Высокий юношеский голос звенел совсем близко, и Кролок, к которому постепенно возвращалась чувствительность, ощутил, что его грубо трясут, так, что виском он ударяется о каменный бортик собственного гроба.

Одним резким движением выбросив руку вперед, граф с силой оттолкнул своего «собеседника» прочь — так, что хватка чужих пальцев на его плечах мгновенно исчезла — и лишь потом открыл глаза.

— Трех ночей не прошло, а вам уже «жить» надоело, — констатировал он, глядя в перекошенное, бледное лицо барона Этингейра, который от его тычка вынужден был попятиться, однако теперь, кажется, намеревался вновь перейти в наступление.

— Нет, это вам жить надоело! Потому что я вас прикончу с наслаждением! — набрав воздуху в легкие и сжимая кулаки, крикнул молодой человек, почерневшие глаза которого горели таким бешенством, что граф, пожалуй, остался под легким впечатлением. — Это все вы! Вы! Я точно знаю!

— О чем бы ни шла речь, настоятельно не рекомендую вам впредь пытаться проделывать со мной нечто подобное, — Кролок брезгливо поправил платок на шее и, машинально потерев пострадавший висок, окинул Этингейра внимательным взглядом. — С нашей последней встречи вы как-то неуловимо изменились, барон.

— Негодяй! — Герберт с силой запустил обе руки в свои золотистые волосы, которые были неровно острижены почти под корень и теперь торчали в разные стороны, придавая их владельцу вид нелепый и отчасти даже комичный. — Волосы… мои прекрасные волосы! Да знаете ли вы, мерзкое существо, сколько времени я их отращивал?!

— Полагаю, много, — выбравшись из гроба, предположил граф, глядя, как между приоткрытых губ Этингейра все отчетливее становятся заметны вытягивающиеся вампирские клыки. — Уймитесь. И будьте благодарны, что я приказал ограничиться всего лишь вашей шевелюрой.

— Вот! — воскликнул Этингейр, ткнув подрагивающим от гнева пальцем в сторону графа так, словно уличил его в чем-то постыдном. — Значит, вы признаете, что это надругательство — ваших рук дело?

Герберт и сам затруднялся ответить, что было ужаснее — бесконечное одинокое блуждание во тьме на протяжении нескольких растянувшихся в вечность часов или совершенное им по пробуждении «открытие». От природы светлые — как и у его матушки — волосы, густые и вьющиеся, по мнению самого Этингейра, были едва ли не самым прекрасным в его облике. Всегда тщательно расчесанные, умащенные ароматным маслом и тонко пахнущие сухими духами, они позволяли Герберту — одному из немногих — обходиться без парика и щеголять в обществе натуральными локонами, шокируя и интригуя окружающих подобной «дерзостью». Пожалуй, ни за какие сокровища мира молодой человек не согласился бы их отрезать, и уж тем более он оказался не готов распрощаться со своими кудрями таким подлым, варварским способом. Прикоснувшись к голове и ощутив под пальцами вкривь и вкось обрезанные короткие пряди, Этингейр несколько долгих минут не мог до конца поверить, что осязание его не обманывает. А поверив, испытал острый приступ смешанного с чистейшим бешенством ужаса, заставивший его заметаться по склепу, не в силах решить, над кем чинить расправу в первую очередь: над Новаком, который, без сомнения, приложил руку к его «постригу», или над графом, от которого, вероятнее всего, исходила сама инициатива.

Решив, что зачинщик преступления куда ближе, чем отделенный от Герберта длинной лестницей и несколькими дверями исполнитель, Этингейр, наконец, кинулся к графскому саркофагу, с твердым намерением если и не сделать сие последнее пристанище Кролока последним в самом что ни на есть прямом смысле, то, по меньшей мере, сполна выразить свое негодование, однако оно, к величайшему возмущению Герберта, графа нисколько не смутило.

— Я этого не отрицаю, — Кролок аккуратно вернул крышку собственного гроба на положенное ей место. — Посему, и признавать мне нечего. Я действительно отдал Кристофу соответствующее распоряжение, которое он согласился выполнить, замечу, безо всякой радости. Для того, кто обошелся столь малыми потерями, вы, барон, ведете себя слишком уж экзальтированно, — встретившись, наконец, взглядом с Гербертом, Кролок негромко заметил: — А ведь это могли быть вовсе не волосы, а, скажем, руки, герр Этингейр. Чтобы в будущем не было искушения хватать ими то, что хватать не следует. Или ноги, дабы у вас поубавилось прыти. Потерянные конечности у вампиров восстанавливаются со временем, однако до тех пор, пока вы не умеете блокировать боль, этот процесс будет весьма мучителен. А еще, барон, это могла быть ваша собственная голова, и, пока она все еще при вас, попробуйте ей в мое отсутствие немного подумать. У вас есть около часа на то, чтобы сформулировать свои претензии и вопросы. Попытаетесь выйти за ворота — и я не дам за ваше дальнейшее существование и талера.

С этими словами Кролок, как и всегда, не прощаясь, растворился в воздухе, и, лишь оставшись в одиночестве, Герберт позволил себе знобко передернуть плечами. С каждой новой ночью голос графа обогащался все большим количеством оттенков, и появившаяся в нем сегодня мягкая, тягучая вкрадчивость, с которой Кролок перечислял несостоявшиеся «потери» барона, пожалуй, претендовала на самую омерзительную и вместе с тем жуткую интонацию из тех, что фон Этингейру доводилось слышать в его исполнении.

Впрочем, признаваться кому бы то ни было в том, что Кролоку, пожалуй, отлично удалось его запугать, почти мгновенно и без особых усилий поубавив в Герберте желание продолжать склоку, Этингейр не собирался.

Примерно до середины спиралью уходящей вверх лестницы юноша с неизъяснимым мрачным наслаждением обдумывал планы по избавлению мира от слишком загостившегося в нем представителя славного семейства Кролоков, «пережившего» не только всех своих детей, но и внуков, правнуков, а, возможно, и праправнуков тоже. Однако, чем больше Герберт размышлял об этом, теша собственное уязвленное самолюбие, тем яснее понимал, что ни один план, способный повлечь за собой окончательную гибель графа, он не станет даже пытаться осуществить в действительности. По крайней мере, в ближайшие месяцы, а то и годы.

Куда больше мести Этингейру нужна была свобода, дать которую мог ему только тот, кто ее сковывал. Абсолютно изуверскими, по мнению самого Герберта, методами.

«Нравится вам это, или же нет, теперь я — единственное существо, которое не только согласно, но еще и способно помочь вам».

Несмотря на то, что смысл этой фразы Этингейру не нравился, юноша вынужден был признать ее правдивость, что, в свою очередь, означало — придется терпеть. То есть, заниматься тем, что Герберт не любил больше всего на свете.

Громадный замковый холл встретил юношу все тем же серебристо-голубоватым сумраком, в который превращало тьму зрение вампира. Молодой человек настороженно повертел головой, не уверенный, что Кристоф уже отбыл из замка, и категорически не желая повторять опыт их нечаянной встречи. Особенно в отсутствие графа — способного при необходимости, пускай и излишне радикально, но все же решить проблему гербертовой «одержимости».

Ничего. Только гулкая тишина, которая, с учетом толстых каменных стен, не могла служить какой бы то ни было гарантией.

Припомнив вчерашнее замечание Кролока относительно вампирских способностей, Герберт прикрыл глаза, запрокинув лицо к сводчатому потолку, и сосредоточился на своих ощущениях — если получилось со зрением, со слухом тоже должно сработать.

Минута — и тишина раскололась вдребезги. Ее обломки градом хлынули на не ожидавшего ничего подобного Этингейра, погребая его под собой, и юноша мигом позабыл о графе, о Новаке, и даже о собственных бессовестно остриженных волосах.

* * *

Чтобы доставить слугу в Себеш, путешествие в который у обычного человека заняло бы около недели, фон Кролоку хватило минуты — еще одно преимущество вампиров в сравнении со смертными. Этот город, когда-то выбранный Кристофом наугад, настолько Новаку приглянулся, что в последние семь лет каждый свой «отпуск» он предпочитал проводить именно здесь, так что Кролок, дважды в год исправно исполняющий для Кристофа роль лошади, успел неплохо изучить лежащий вне «его» территории Себеш, в первый же визит потратив пару часов на то, чтобы отыскать в городской черте удобное и неприметное место для выхода из теней. Всякий раз миновать городские предместья пешком Кролок почитал не слишком удобным, а попадаться на глаза случайному свидетелю его неожиданного появления прямо из воздуха — чересчур глупым.

Распрощавшись с Кристофом в глухом, темном тупике между двумя торговыми складами, граф бросил взгляд на отчетливо различимые в лунном свете часы, украшающие городскую ратушу, и начал восхождение вверх по крутой, мощеной растрескавшимся булыжником улице, ведущей в сторону ближайшей окраины. В его распоряжении оставалось около пятидесяти пяти минут из установленного для Герберта часа, а думалось Кролоку, по многолетней привычке пребывания «во сне», всегда легче на ходу. К сожалению, веский повод для размышлений у графа имелся.

Предлагая юному барону сделку, Кролок не обманывался — выросший в мирные годы и не успевший толком окунуться в реалии самостоятельной жизни, привыкший к роскоши мальчишка не мог не доставить проблем, связанных далеко не с новообретенными «способностями». Юношеские иллюзии, свойственный молодости нигилизм, нетерпеливость, почти полное отсутствие хоть сколько-нибудь серьезного жизненного опыта — все это само по себе сулило немалые трудности. А уж наложенное на вампиризм, который являлся нешуточным испытанием, способным повредить даже зрелую психику полностью сформировавшейся личности — и подавно. Именно по этой причине граф, выбирая подопытный материал, предпочитал иметь дело с людьми минимум на пять-шесть лет старше фон Этингейра.

Изменить заведенному порядку граф решился по двум причинам, первая из которых заключалась в том, что предыдущие шесть подопытных, возраст которых колебался между двадцатью четырьмя и тридцатью двумя годами, абсолютно не оправдали возложенных на них надежд. В то время как явный недостаток нестабильной юношеской психики можно было, при более вдумчивом изучении, рассматривать и как ее неоспоримое достоинство. Разум Этингейра не успел «отвердеть», сформировав устойчивую конструкцию, и, все еще находясь в состоянии изменчивости, был достаточно гибким, чтобы подстроиться под связанные с инициацией перемены. Во всяком случае, этот вариант стоило опробовать. Второй же причиной для Кролока стал явственно различимый личностный потенциал, который он усмотрел в бароне при встрече — упорство, настойчивость, способность бороться там, где многие бы смирились с судьбой, а главное — страстная жажда жизни, ощутимая в вампирском восприятии, подобно жару раскаленного добела железа. И, при условии, что этот потенциал удастся реализовать, граф вполне согласен был терпеть любые раздражающие привычки и подростковые истерики Этингейра столько, сколько потребуется. Терпеть и выжидать фон Кролок умел.

Однако минувшие с инициации ночи уже успели подкинуть графу несколько, как минимум, странных, а как максимум — весьма неприятных сюрпризов, заставивших его всерьез задуматься о том, стоит ли вкладывать время и усилия в очередной эксперимент. По неясной пока причине вампир из барона получился откровенно увечным — базовые способности немертвых, подобные обострению всех органов чувств, не пробудились в юноше сразу после обращения и он оказался совершенно не способен использовать их инстинктивно. Слух, зрение, обоняние — все они изменялись в новообращенном вампире настолько естественно и незаметно, что зачастую сам немертвый замечал эти перемены далеко не сразу. Как не заметил их в свое время сам Кролок, до роковой встречи с ожидавшей его фройляйн Клемен продолжавший считать себя обычным, живым человеком. У Этингейра же самые простые способности проявлялись откровенно странно и нестабильно.

Такие случаи, насколько знал Кролок, изредка, но встречались среди вампиров. Однако все «родившиеся» с подобными дефектами очень быстро оканчивали свое существование, не способные ни вовремя распознать опасность, ни толком от нее защититься. И граф с трудом мог себе представить, как Этингейр, который не мог нормально пользоваться самым элементарным и не требующим усилий, станет справляться с более сложными проявлениями вампиризма.

Произошедший накануне срыв юноши тоже добавлял поводов для недоверия к целесообразности его учебы — Этингейр пил кровь перед самым погружением в сон, во время которого силы вампира расходовались ничтожно мало, и бросился на Кристофа сразу по пробуждении. Даже новообращенным немертвым кровь требовалась не чаще раза в пару суток. Тем более, не требовалась она до такой степени, чтобы вампир абсолютно утратил над собой контроль в присутствии смертного.

Все это наводило Кролока на мысль, что куда легче и в каком-то смысле даже гуманнее будет прикончить юношу прямо теперь, вместо того, чтобы возиться с явно порченым материалом.

Однако существовали в поведении Этингейра и такие странности, которые не давали графу немедленно избавить себя от хлопот. Первая из них крылась все в том же срыве, а точнее, в том, как быстро юноша пришел в себя, стоило только Кролоку применить силу. Отбрасывая барона от Новака, граф лишь пытался максимально увеличить дистанцию между юношей и его потенциальной жертвой, готовясь к тому, что в следующую секунду ему придется сцепиться с Этингейром в короткой, но яростной борьбе. Которая должна была окончиться заключением молодого человека в замковый каземат, откуда самостоятельно выбраться не умеющий шагать высший вампир попросту не смог бы. За века своего существования Кролок неоднократно наблюдал за срывами немертвых, когда душная пелена жажды затмевала разум, передавая бразды правления ничем не сдерживаемым звериным инстинктам, требующим немедленно утолить голод, при необходимости уничтожив все, что попытается этому воспрепятствовать. Пару раз, слишком уж переоценив свои силы, срывался сам. А посему граф точно знал — окончательно утративший контроль вампир не успокоится и не придет в себя, пока не получит желаемого, пригасив тем самым свою жажду до уровня, при котором разум вновь сможет вступить в свои права. И ни боль, ни физическое сдерживание, ни серьезные повреждения не способны были его «отрезвить». Так что Этингейру, начавшему требовать извинений сразу после своего излишне близкого знакомства с лестницей, поистине удалось графа изумить, а заодно и изрядно озадачить.

Вторая подобная странность произошла на охоте — мальчишка использовал зов. Не топорное, парализующее жертву ментальное воздействие, доступное каждому немертвому без дополнительных тренировок и оттачивания навыков, а самый настоящий, пускай и бесконечно далекий от совершенства зов, заставивший одетого в добротное платье мужчину в конце концов действительно пожелать отдать вампиру свою жизнь. Сам Этингейр, не знакомый пока даже с основами, едва ли обратил внимание на то, что совершил даже не напрягаясь, зато на это обратил внимание «отслеживающий» и его, и жертву граф.

При этом барону даже в голову не приходило попытаться обращаться к Кролоку мысленно, несмотря на то, что его присутствие в собственном разуме воспринимал удивительно спокойно. И все это заставляло графа колебаться — Этингейр не мог самого простого, ухитряясь при этом демонстрировать недюжинные навыки в гораздо более трудном.

Ребенок, которого приходилось учить даже тому, как дышать, способный осмысленно заговорить безо всякого обучения.

Все это определенно требовало осмысления.

Граф задумчиво хмыкнул и, придержав полу плаща, свернул в темный, узкий — едва двум людям разминуться — проулок. По мере его приближения к окраине дома вокруг становились все ниже и обшарпанней, а улицы — все более извилистыми и грязными. Одно слово — трущобы — приют бедняков, преступников и крыс, шмыгающих прямо вдоль грязных стен. Именно из подобного места чуть более десяти лет тому назад он забрал Кристофа, нынче поселившегося в меблированных комнатах постоялого двора недалеко от центра города. Путешествовать здесь в темное время суток прилично одетым людям строго не рекомендовалось, однако человеком граф не был. Скорее уж он был самым опасным из того, что сейчас находилось в этом крайне неблагополучном районе. Равнодушно переступив через ноги валяющегося у стены не то пьяного до бессознательности, не то и вовсе мертвого мужчины, Кролок вышел на более широкую, пускай и не более чистую, улицу, освещенную лишь пробивающимся сквозь мутные окна домов светом. Из какого-то мерзкого даже на вид притона до уха графа отчетливо доносились вопли и хохот собравшихся там людей, но в целом кругом было пусто — именно это обстоятельство определяло для графа выбор маршрута. Час все еще был не слишком поздним, и более цивильные, ведущие к предместьям улицы все еще были слишком оживленным местом для вдумчивых, неторопливых прогулок.

В очередной раз мельком коснувшись связи с Этингейром и убедившись, что юноша, похвально вняв его внушениям, находится ровно там, где ему велено — в замке, граф уловил некое шевеление впереди, возле входа в очередной проулок, больше напоминающий крысиный лаз. Чумазый и вихрастый мальчишка лет одиннадцати внимательно разглядывал Кролока, стараясь держаться в плотной тени домов, для вампира представляющейся не более, чем легким полумраком — и взгляд у него был слишком уж оценивающий.

Явно не попрошайка. Скорее, карманник, прикидывающий, не удастся ли чем-то поживиться у чисто и явно недешево одетого безоружного дурака, сунувшегося в эту клоаку на ночь глядя. Или, что еще вероятнее, «наводчик», который сообщит о перспективном госте людям постарше, посильнее. Такие люди, ко всему прочему, как правило, носили при себе ножи — лучшее средство для ведения деловых переговоров и заключения выгодных сделок. Впрочем, по зрелом размышлении Кролок пришел к выводу, что первый вариант не годится. Дети, в силу своей юркости и ловкости всегда являвшиеся прекрасными карманными воришками, предпочитали работать не на пустынных улицах, а в толпе, где их гораздо труднее было заметить и поймать. Мальчишка бросил быстрый взгляд на дверь притона, и граф мысленно поздравил себя с верно сделанными выводами.

* * *

Неясно за каким бычьим ухом забредший в район «Веселого чугунка» высоченный, что твоя каланча, мужчина вид имел настолько уверенный, что прячущийся в проулке и наблюдающий за входом в трактир Пешта все никак не мог решить, стоит ли доносить Сорину, обмывающему успешную вылазку с товарищами по нелегкому, но хлебному делу обирания зажиточных горожан, о такой неожиданной «добыче». Вообще-то задачей Пешты сегодня было следить, не нагрянет ли к «Чугунку» сильно огорченный двумя раздетыми до нитки трупами стражнический патруль, но упускать рыбу, дурную настолько, чтобы самой плыть к рыбаку, было бы глупо.

Узнают, что смолчал — уши надерут и правы будут.

Сколько Пешта ни приглядывался, ничего даже отдаленно напоминающего оружие у неспешно идущего ему навстречу, явно погруженного в свои мысли человека не было. А даже кабы и было у него что-то мелкое, навроде кинжала или пистолета, которые под плащом черта с два усмотришь — толку-то с ними против пятерых крепких мужиков, целую стаю собак съевших на грабеже и не слишком заботящихся о здоровье клиента? Коли умный — сам отдаст, чего попросят. А коли дурак… так дураков на земле и так слишком много расплодилось, не грех и прореживать временами. Только воздух чище станет.

Так что все одно к одному — и оружия нет, и одет во все чистое, явно не за грош купленное, а уж перстни какие! Чуть ли не на каждом пальце по побрякушке — даже отсюда видно, как поблескивают, когда свет из окон попадает. Куда ему столько? И вообще, Бог, говорят, заповедовал делиться. Вот только…

Слишком уж спокойно идет. Головой не вертит, шага не ускоряет, в тени не всматривается, точно в городской сад погулять вышел. Может, наниматель к кому пожаловал? Так те люди солидные, но не глупые — сами сюда носа не сунут, подручного пришлют.

Мужчина был уже совсем близко, и Пешта бесшумно вдвинулся еще глубже в черноту проулка, окончательно решившись, как только странный гуляка отойдет шагов на тридцать, метнуться к «Чугунку». Его дело — невеликое. Он расскажет, а Сорин с мужиками пускай сам у него спрашивает, кто таков, зачем пожаловал и не пожертвует ли чего-нибудь ценного голодающим и обездоленным работягам.

Чего Пешта не ожидал, так это того, что, поравнявшись с переулком, мужчина неожиданно остановится и негромко проговорит:

— Не советую, мальчик, — он чуть повернул голову, на секунду взглянув затаившемуся в темноте Пеште прямо в лицо. — Дорого обойдется.

Мигом забывшему, как дышать, Пеште показалось, будто перед ним кто-то рывком дверь в ледяной погреб распахнул, так, что плеснувший в переулок холод мгновенно продрал до самых печенок. Незнакомец смотрел всего лишь долю мгновения, а потом все так же плавно и неторопливо зашагал по своим делам. Вроде и не сказал ничего эдакого, и голос мягкий, приятный, и взгляд спокойный, не угрожающий — спроси кто, чего испугался, так и объяснить не получится. Только объясняй или нет, а у Пешты от нутряной жути волосы на загривке зашевелились, и вся короткая жизнь перед глазами промелькнула. Как перед смертью.

Постояв еще немного и не слыша ничего вокруг за заполошным стуком собственного сердца, Пешта развернулся и что есть мочи припустил в глубину хитросплетения темных переходов, унося ноги, а вместе с ними и все остальное от «Веселого чугунка» подальше. Черт с ними с обоими — и с Сорином, и с патрулями!

Дельными советами лучше не разбрасываться.

* * *

Пожалуй, к подобному фон Кролок оказался не готов.

Оставляя фон Этингейра в замке в полном одиночестве и тем самым предоставляя ему кратковременную свободу, граф ожидал чего угодно — того, что юноша со свойственным ему любопытством примется исследовать огромный замок, в котором можно было при достаточном усердии обнаружить множество интересных вещей, за ненадобностью покрывающихся пылью, того, что он попытается влезть в его кабинет и повторно сунуть нос в графские деловые бумаги. Наконец, даже того, что он, наплевав на здравый смысл, а заодно и на все предупреждения, попробует покинуть просторную свою темницу хотя бы из чувства противоречия. Но вот того, что молодой человек обнаружится в склепе, да еще и в подобном состоянии, Кролок не предполагал совершенно.

Некоторое время граф молча рассматривал распростертого прямо на пыльном полу юношу, глаза которого слепо смотрели куда-то вверх, и с раздражением думал о том, что напрасно, проверяя местоположение Этингейра, не касался вопроса его самочувствия, так что определить, сколько времени прошло с начала припадка, теперь будет затруднительно. На этот вопрос мог ответить лишь сам барон, однако для этого нужно было до него каким-то образом дозваться. Этингейр коротко и часто дышал, абсолютно никак не отреагировав на появление в склепе еще одного вампира, глаза у него были абсолютно черные, и в них не усматривалось ни грамма осмысленности. Время от времени тело его конвульсивно вздрагивало, тонкие пальцы судорожно скребли по камню обломанными, уже начавшими заостряться ногтями. Глядя на него, можно было предположить, будто некоторое время назад барон перенес тяжкий приступ эпилепсии, однако, аккуратно коснувшись сознания юноши, граф понял, что нынешнее незавидное его состояние вызвано сильнейшим перенапряжением разума. Вампиры действительно обладали воистину феноменальным слухом, однако мозг их благоразумно отсеивал ненужные шумы, оберегая владельца от лишних проблем. Вот только мозг Этингейра, как не раз уже успел убедиться Кролок, реагировал на новообретенные способности барона весьма странным образом, то блокируя их, то, напротив, заставляя проявляться излишне бурно и без малейшего ограничения. Даже если ограничение это было критически необходимо.

Граф даже знать не хотел, каково это — слышать абсолютно все звуки в радиусе трех-четырех миль и не иметь возможности остановить или приглушить этот сводящий с ума поток. В какой-то степени спасением для Этингейра служило то, что замок стоял уединенно и находился достаточно далеко от человеческого жилья. Если бы дело происходило в городе, за разум юноши нельзя было бы дать и того самого талера, в который фон Кролок сегодня уже оценил его остриженную голову. Впрочем, вероятнее всего, даже с учетом «щадящих» условий мозг, а точнее, сознание Этингейра оказалось необратимо повреждено.

Обхватив подбородок ладонью, Кролок задумчиво принялся постукивать пальцем по щеке, размышляя о том, что все его сомнения относительно барона, кажется, разрешились сами собой — едва ли стоит рассчитывать, что после подобного потрясения мальчик останется в своем уме. А работать с не только дефективным, но еще и безумным подопытным было опасно и абсолютно бессмысленно. И вместо того, чтобы пытаться ему помочь, проще отнести это псевдоживое тело в замковый морг, покончив с его страданиями раз и навсегда. Благо сейчас юноша едва ли был способен что-то почувствовать, полностью поглощенный безуспешными попытками «переварить» ту адскую какофонию звуков, которая грохотала у него в ушах.

Самым досадным было то, что в подобном исходе отчасти оказался виновен сам граф, опрометчиво предположивший, будто Этингейр в свои девятнадцать лет в состоянии хотя бы на час остаться без присмотра. Импульсивному, кипящему от гнева юноше требовалось слегка остыть перед разговором, существенным настолько, что Кролок специально отложил его более чем на сутки, приказав Новаку провести «наглядную демонстрацию» с отрезанием волос, которая должна была дополнительно закрепить в сознании барона некоторые истины, «жизненно» необходимые для его дальнейшего существования в виде вампира. И вот, стоило графу ненадолго отвернуться, как Герберт Флориан фон Этингейр ухитрился сделать их дальнейшее сотрудничество абсолютно нецелесообразным. Что, впрочем, не слагало ответственности с самого Кролока, не предположившего подобного исхода и не проконтролировавшего за минувший час состояния своего подопытного.

— Нельзя предусмотреть всего, — поморщившись, негромко констатировал очевидное граф и, наклонившись, с легкостью подхватил барона на руки, шагнув прямиком в морг.

Этингейр абсолютно не сопротивлялся, мало чем отличаясь от очередной уже мертвой жертвы Кролока, которой предстояло лишь упокоение. Неровно остриженная голова юноши запрокинулась, по телу пробежала еще одна слабая судорога.

«Они просто сдались. Я своими глазами видел облегчение на их лицах, когда мы прощались», — полный горькой обиды и злости голос еще живого Этингейра звучал хрипло, но за всем этим Кролок чувствовал некую обреченность.

Каков в самом деле реальный шанс на то, что рассудок мальчишки справится с подобным испытанием?

Остановившись возле плахи, граф снова коснулся связи между собой и своим сломанным «творением». Все верно — никакого.

Так же, как не существовало никаких реальных шансов на то, что сорвавшийся, одержимый жаждой крови вампир придет в себя всего лишь от одного удара о ступени.

«Я не брошу, не предам, не отвернусь. Я буду бороться за вас до конца.»

— А впрочем, чем только черт не шутит.

Фон Кролок перехватил юношу поудобнее. В любом случае, ночь ему предстояла долгая, и морг, в котором элементарно некуда сесть, кроме не слишком подходящей для этой цели плахи, был бы не самым удачным выбором.

* * *

Его не существовало и, вместе с тем, он был абсолютно везде. Слишком быстро он понял, что тело — мертвое, холодное, замкнутое — слишком мало, чтобы вместить в себя целый мир, и Герберт от него отказался. Морю никак не поместиться в чайной чашке — фарфор разлетится на мелкие осколки, так же, как разлетится его разум. И Этингейр, опрометчиво пожелавший слышать все, получивший желаемое и не понимающий, как это остановить, какой-то частью своего сознания понял, что, если он хочет уцелеть, он должен бросить чайную чашку в море и позволить ей утонуть.

С трудом забившись обратно под землю, туда, где звуки казались чуть глуше, Герберт рухнул на пол и полностью погрузился в беснующийся водоворот звуков.

Он был ветром, поющим в жерлах каминных труб, он был многоголосым тиканьем часов по всему замку, он был шелестом паучьих лапок, перебирающих нити паутины, он был треском веток под волчьими лапами и шорохом листьев, опадающих на прелую землю, он был фырканьем лошадей в стойлах, шагами и голосами десятка мужчин и женщин, звоном цепи привязанного в чьем-то дворе пса, криком ночных птиц и скрипом снега в горах. Он и сам не понял, в какой момент его не стало — в какой момент Герберт фон Этингейр превратился в пустой, лишенный мыслей и разума камертон для тысяч звуков, заставляющих его звенеть. Некоторые — сильнее, некоторые — едва вызывая легкую вибрацию стальных лепестков.

Где-то там, в глубине, отголосками плескался ужас. Ужас перед тем, что он никогда больше не сможет отделить себя от этого звона. Брошенная в море чашка, стенки которой отделяли его «я» от окружающего мира, погружалась все глубже, и краем сознания Этингейр понимал, что совсем скоро многотонное давление соленой воды перемелет ее в пыль. Но помешать этому уже не мог.

На секунду Герберт почувствовал, как по окружающему миру, грозящему вот-вот сожрать его окончательно, прошел мощный толчок, словно от начавшегося землетрясения.

А в следующее мгновение на него обрушился черный, непроницаемый купол оглушительной, абсолютной тишины.

Когда над горными вершинами занялось слабое зарево бледного и холодного октябрьского рассвета, Кролок спустился в склеп, ощущая себя порядком уставшим и оттого еще более недовольным. Этингейр определенно обходился дороже, чем рассчитывал граф — полная ментальная блокада, которой ему пришлось накрыть разум бестолкового своего подопытного, ощутимо тянула силы, даже невзирая на устойчивую связь между обратившим и обращенным. Десять часов, которые граф провел в комнате, отведенной в пользование барона, сидя во вплотную придвинутом к его постели кресле, утомили Кролока сильнее, чем десять ночей выплетания зова для очередной жертвы бала.

Ситуация осложнялась еще и тем, что «гасить» разум высшего вампира было занятием не только затратным, но и откровенно небезопасным — лишенные гласа здравого смысла инстинкты немертвого могли счесть подобное посягательство прямой угрозой хозяину и попытаться уничтожить источник этой угрозы даже «вслепую». Что Этингейр неоднократно и пытался проделать, один раз почти достигнув цели — едва не вцепившись Кролоку клыками в запястье. Уберегла графа от ранения, а юношу, соответственно, от немедленного обезглавливания лишь отточенная годами скорость реакции, с которой Кролок отдернул ладонь, да еще не успевший исчерпаться после недавней трапезы запас сил, которые граф способен был влить в ментальное воздействие, дабы одновременно с блокадой еще и безжалостно придушить хищнические рефлексы юноши.

Что самое неприятное, Кролок был почти уверен — все его действия не имеют особого смысла. Вероятность сохранения бароном разума мало отличалась от нуля, и, пожалуй, зайди речь о ком-то из прошлых подопытных, Кролок ни секунды не колебался бы с вердиктом. Однако в случае с Этингейром, демонстрирующим весьма интригующие отклонения не только в худшую, но, изредка, и в лучшую сторону, крошечный шанс на иной исход действительно сохранялся. Правда, узнать, сумел ли мозг юноши за десять часов полной изоляции от любых внешних раздражителей оправиться от причиненного ему приступом вреда, Кролок мог лишь следующим вечером, а до тех пор рентабельность его щедрых вложений оставалась под серьезным вопросом — исходя из которого, тело юноши граф перед наступлением дня предпочел поместить в замковый каземат.

У потенциально безумного Этингейра в вопросе пробуждения была небольшая фора, вполне достаточная, чтобы молодой человек попытался удрать или избавиться от «конкурента». Разумеется, вампиры, как высшие, так и низшие, без нужды на сородичей не нападали, однако сумасшествие в первую очередь и отличалось непредсказуемостью своих проявлений, самым частым из которых у немертвых была звериная агрессия. Так что рисковать Кролок совершенно не собирался.

Впрочем, когда на следующий вечер проснувшийся граф попытался ментально проверить состояние Этингейра, он обнаружил, что предосторожность оказалась излишней — другой конец связи истончался, истаивая где-то в бесконечности. Подобных «мертвых» связей у Кролока было еще семь, шесть из которых тянулись к предыдущим, бесславно окончившим свое существование подопечным, а одна — самим фактом своего существования доставляющая графу неизъяснимое мрачное наслаждение — к почившей его же стараниями фрау Борос.

Поскольку вариант с безвременной кончиной Этингейра был абсолютно несостоятелен, граф пришел к выводу, что тот попросту задерживается с пробуждением, что нередко случалось с вампирами после серьезного истощения. Выбираясь из гроба и приводя себя в порядок, граф подумал, что, если каким-то чудом им обоим удалось уберечь разум юноши в целости, придется выводить его на внеочередную охоту — на сутки раньше запланированного графика. Однако, прежде чем строить планы, требовалось внести ясность в вопрос, чем именно Кролоку предстояло заняться сегодня — «выгулом» барона или рытьем для него соответствующего размера могилы. Поэтому — спустя еще четверть часа — ощутив, как, свидетельствуя о скором пробуждении юноши, начала подрагивать нить ментальной связи, Кролок, прихватив двуручник, шагнул прямиком в замковое подземелье.

Этингейр лежал ровно там же, где граф оставил его накануне — губы слегка приоткрыты, светлые, успевшие отрасти почти до первозданной длины волосы рассыпались по каменному полу. И в целом выглядел молодой человек настолько умиротворенным и безобидным, что Кролоку оставалось лишь признать всю ироничность ситуации, в которой носитель столь ангельской внешности стал одним из самых опасных и кровожадных хищников на земле.

Длинные ресницы барона дрогнули, и он, наконец, распахнул глаза, глядя на склонившегося над ним графа снизу вверх.

Герберт абсолютно не представлял, сколько времени прошло на самом деле, однако, если судить по ощущениям, с момента его приступа минуло не меньше недели, наполненной лишь тишиной и всепоглощающей тьмой.

Поначалу она почти полностью пожирала его, оставляя от того, что можно было называть Гербертом, лишь жалкое, безымянное, испуганное существо, не способное отделить себя от окружающего мрака. Однако, чем больше проходило времени, тем отчетливее он ощущал, что в этой темноте, кроме него, есть кто-то еще. Это незримое присутствие юношу странным образом не тревожило, скорее, наоборот — от него веяло некоей холодной незыблемостью, и осознание того, что он не один, помогло Этингейру, наконец, провести четкую границу между такими понятиями, как «я» и «все остальное». А затем темнота изменилась, став более гулкой и пустой, позволившей Герберту окончательно вспомнить самого себя, и юноша понял, что в реальности ночь сменилась днем, погрузив его в обычный для вампиров сон.

Некоторое время Герберт, медленно моргая, прислушивался к себе, молча рассматривая Кролока, который заговаривать первым тоже не стремился, в свою очередь, изучая барона. В обращенном на него взгляде было столько скепсиса, что в иное время Этингейр не преминул бы сказать Их Сиятельству какую-нибудь гадость. Однако сейчас при виде графа Герберт испытывал несколько иные чувства.

— Никогда не думал, что скажу это, но, знаете, граф, ваше угрюмое лицо — самое восхитительное из того, что я когда-либо видел, — абсолютно искренне заявил он.

Прежде чем заговорить, фон Кролок еще раз исследовал сознание юноши через ментальную связь.

— Кажется, я тратил силы попусту, и разум ваш спасти не удалось, — наконец, вынес он вердикт, заставивший даже не пытающегося подняться с пола Этингейра пренебрежительно фыркнуть.

— А вот характер у вас все равно премерзкий, — несмотря на откровенно дрянное самочувствие, ощущая себя в эту секунду безгранично счастливым от самого факта, что может видеть, слышать и чувствовать окружающий мир, отметил он и, скосив глаза, поинтересовался: — Зачем, хотелось бы знать, вы притащили с собой это кошмарное детище безвестного оружейника?

Впрочем, о назначении меча в графской руке Герберт прекрасно догадывался сам, и от блеска заточенного до бритвенной остроты клинка в груди у Этингейра что-то болезненно сжалось. Слишком свежо было воспоминание о том, как этот же самый клинок с коротким свистом опустился на шею первой и пока единственной гербертовой жертвы, одним ударом перерубая шейные позвонки. А еще о том, каким невозмутимо спокойным при этом оставалось восково-бледное лицо графа — словно обезглавливание человека, пускай и мертвого, взволновало его не сильнее, чем «убийство» обнаруженной в шкафу моли, которой не стоило давать шансов расплодиться. Этингейр прекрасно знал о судьбе шестерых своих предшественников, однако знание это оставалось чем-то пугающим, но бесконечно далеким. Пожалуй, именно в эту секунду, глядя на тяжелый двуручный меч, который Кролок даже не пытался прятать, Герберт не просто понял, а по-настоящему осознал, что, в случае чего, он исключением не станет. Правда, похоже, еще не сегодня.

— Поднимайтесь, — явно не находя смысла обращать внимание на глупые вопросы, ответы на которые и без того совершенно очевидны, велел граф. — Перед тем, как мы отправимся, вам нужно привести себя в надлежащий вид.

— Какого ранга мероприятие мы намерены посетить? — осознав, наконец, что продолжает лежать на голом, не слишком чистом полу посреди какого-то непонятного каменного мешка, подозрительно напоминающего миниатюрную и не обезображенную плахой версию замкового морга, Герберт проворно вскочил на ноги. — Неофициальный прием в тесном кругу избранных лиц, приватная встреча, бал, официальное торжество? Должен же я понять, какой из одного моего камзола будет уместен!

Герберт прекрасно понимал, что ему давно уже стоило бы замолчать, но странное сочетание дурноты, страха от осознания того, какой участи ему удалось избежать лишь чудом, счастья от возможности вновь очутиться в реальном мире, нервного желания немедленно куда-то бежать и что-то делать там, где он в итоге окажется, гнала его вперед, не позволяя остановиться.

Фон Кролок склонил голову к плечу, изучая охваченного запоздалой, замешанной на облегчении и жажде истерикой молодого человека, размышляя о том, что, по крайней мере, вчерашние его усилия не были напрасной тратой времени, а еще о том, что ментальная прочность разума Этингейра действительно производит впечатление и, учитывая проявленные ранее способности к воззванию, особое внимание при обучении стоит уделить именно менталистике. Впрочем, иногда поведение молодого человека заставляло предполагать, будто перегрузка сознания не сумела свести его с ума по той простой причине, что юноша и так уже был несколько безумен… Однако граф неплохо понимал, как этим сортом безумия можно распорядиться.

— Приватная встреча, барон, — сообщил он и, взяв Герберта за локоть, так, что тому показалось, будто пальцы у графа сделаны вовсе не из плоти, а из железа, добавил: — Только вы, я и ваш ужин. Что же до сменного костюма… вопрос куда проще, чем кажется.

* * *

Очередное головокружительное путешествие сквозь пространство закончилось на обочине пустой одноколейной дороги посреди глухого леса, и Герберт, пошатнувшись, вцепился в рукав графа, дабы не потерять равновесие и не свалиться прямиком в растущий на этой обочине куст терновника. Перемещения подобным способом юноше откровенно не нравились хотя бы потому, что он никогда не знал, где окажется в следующее мгновение, и в первые секунды по прибытии на место у него мутилось в глазах.

— Ну и куда вы меня притащили на сей раз? — светски полюбопытствовал он, выбираясь на дорогу следом за своим молчаливым «извозчиком», а затем, брезгливо передернув плечами, добавил: — Мне крайне любопытно, граф, вы тоже ходите в чьих-то обносках, или эта отвратительная участь уготована только мне?

В темном, расшитом шелковой нитью камзоле Герберт и впрямь чувствовал себя неприятно и весьма неуютно. Не столько потому, что он был с чужого плеча, сколько потому, что юноша доподлинно знал — в нем кто-то умер. Замковая гардеробная, под которую был отведен целый зал, где запросто можно было дать недурной бал на четыре десятка персон, воистину поражала богатством и разнообразием хранящихся в ней нарядов, однако Герберт, помимо интереса, при взгляде на нее ощущал гадкий холодок межу лопаток. За каждым из сотен принадлежащих разным эпохам и разным сословиям одеяний стоял числящийся на совести Кролока покойник. И для не обделенного богатым воображением, всегда отличавшегося впечатлительностью молодого человека гардеробная представлялась одним огромным кладбищем графских жертв. Мысль о том, что еще немного — и его собственный камзол тоже оказался бы здесь, вызывала у Герберта содрогание.

В ответ на свой провокационный вопрос юноша удостоился со стороны Кролока короткого пренебрежительного взгляда и едва заметной кривой усмешки, на секунду обозначившейся на его бледных губах:

— Предпочитаю пользоваться услугами портного, герр Этингейр. Однако вы визита к нему пока не заслужили, и посему либо будете довольствоваться «обносками», либо заниматься стиркой своего единственного одеяния самостоятельно, — осмотревшись, граф безошибочно определил верное направление и зашагал вперед, вынудив слегка оторопевшего от такого поворота дела Герберта сделать то же самое. — Мы в двух милях от Раски, если название этого города вам о чем-либо говорит.

— Что значит «не заслужил», и кому об этом судить? Вам? — догоняя Кролока и без труда подстраиваясь под его размеренный шаг, требовательно спросил молодой человек, которого ответ графа мало того, что не обнадеживал, но еще и порядком возмущал. — У меня, в конце концов, есть собственные деньги, и я могу…

— Нет, не можете, — перебил его Кролок. — Если вы запамятовали, могу напомнить, что третьего дня вы едва не убили Кристофа, так что ему пришлось покинуть замок на неопределенный срок. Вы совершенно не умеете сдерживаться в присутствии смертных, а потому, вероятнее всего, портной даже не успеет снять с вас мерки прежде, чем вы перегрызете ему горло. До тех пор, пока вы не научитесь отдавать себе отчета в своих же действиях, барон, новой одежды вы не получите. Да и обслуживать себя придется самому, — граф немного помолчал, прислушиваясь к лесным шорохам и, чуть повернув к Герберту бледное лицо, вкрадчиво спросил: — Скажите же мне, герр Этингейр, зачем я велел Кристофу отрезать ваши волосы? Отнюдь. Подобные глупости достойны вас, но не меня. Подумайте еще.

Герберт, уже собиравшийся было честно заявить, что, по его глубокому убеждению, граф — мстительный, жестокий мерзавец, решивший таким образом наказать его за то, что он так и не извинился перед Новаком, да и в целом, чтобы не забывал, кто в замке главный, бросил на Кролока сердитый взгляд исподлобья, догадавшись, что вампир вновь с легкостью «считал» крутящийся у него на языке ответ. Коротко и раздраженно вздохнув, юноша потянул себя за спадающую на щеку светлую прядь окончательно вернувшихся к изначальной длине волос и, нахмурившись, замолчал, глядя себе под ноги. Граф размышлениям своего подопечного не мешал, благо времени для беседы у них было предостаточно — недаром Кролок предпочел вынырнуть из теней на столь внушительном расстоянии от предместий Раски. Как показал случай с Кристофом, юноше стоило приближаться к людям и местам их обитания строго постепенно.

— Кристоф, хоть он и ниже меня по статусу, имеет серьезное влияние, — спустя несколько минут размышлений задумчиво протянул Герберт, который, несмотря на обиду, действительно попытался обдумать произошедшее накануне с точки зрения здравого смысла. — Если пренебрегать поддержанием хороших с ним отношений, он вполне может однажды не ограничиться волосами.

— Верно, герр Этингейр, — Кролок кивнул. Юноша был излишне импульсивен и вспыльчив, однако, как и предполагал по итогам их первой же беседы граф, когда требовалось, думать и анализировать он тоже умел. Главное было — правильно на него надавить. — Волосы ваши отросли менее чем за сутки и, скажу больше, вы никогда уже не сумеете избавиться от них, даже если однажды сами пожелаете. А память, полагаю, сохранится надолго — ничто так не способствует усвоению истины, как наглядность. Однако вы мыслите слишком мелко, — поймав на себе вопросительный взгляд Этингейра, граф пояснил: — Вы все еще пребываете в плену сословных иллюзий. Они безобидны для людей, однако вы не человек, и для вас они — опасная роскошь. Став вампиром, вы добровольно шагнули с социальной лестницы в никуда. «Барон», «граф», — Кролок сделал витиеватый жест ладонью, — в нашем с вами случае это всего лишь форма обращения, слова, за которыми больше ничего нет. Ни прав, ни обязанностей, ни положения. Вы мертвец не только с физиологической, но и с общественной точки зрения, а мертвец статуса не имеет вовсе, запомните это, мальчик. И никогда не забывайте, иначе однажды забывчивость вас погубит. Короли, аристократы, купцы, мастеровые, крестьяне и даже самый последний нищий, просящий подаяния — для вас теперь не существует разницы. Все они вам — ровня, и вы — ровня им всем.

— Ну, знаете ли! — сорвав с растущей возле дороги лещины тонкую ветку с широкими пожухшими листьями, Герберт принялся машинально вертеть ее в пальцах. — Я ничего против мастеровых, крестьян, и даже нищих не имею, но считать их ровней — увольте! Экая чушь! Мой род…

— И рода у вас тоже больше нет, — безжалостно заметил Кролок, рассматривая молодого человека, готового, кажется, ногами затопать от праведного негодования на то, что граф посмел порочить незыблемые для него с самого детства истины. — А если говорить точнее, вы в нем — один из почивших родственников, не оставивших после себя ни наследства, ни потомства. И, как бы ни отвратительна была вам эта правда, придется ее принять. В противном случае вы не просуществуете достаточно долго, чтобы насладиться бессмертием, к которому так стремились. К Кристофу вам подобает относиться с уважением и благодарностью, герр Этингейр, как делаю это и я. Если вы однажды все же покинете этот замок на своих ногах, вы быстро поймете, что существование вампира крайне затруднительно без смертного компаньона, который будет обеспечивать его нужды, служить посредником между ним и миром и, что особенно важно, следить за его безопасностью днем, когда сам он уязвим и беззащитен. Разумеется, вы можете избрать путь полного отшельничества, взяв все заботы на себя, однако что-то подсказывает мне, барон, что своими руками вы обеспечить себе комфортное существование не способны.

— Можно подумать, что вы, поборник равенства, в отсутствие Кристофа будете сами стирать свои камзолы и чулки! — не удержавшись, ехидно заметил уязвленный посягательствами на свой статус Герберт.

Юноше никогда не было свойственно презрение к низшим сословиям, которые многие из его знакомых и знакомых его родителей едва ли держали за людей. Он был доброжелателен и в меру вежлив со слугами, за исключением тех случаев, когда бывал откровенно не в духе, охотно подавал милостыню стоящим на паперти нищим, запросто мог поддерживать беседы с портными, сапожниками и трактирщиками, общаться с которыми в последний месяц ему довелось слишком уж много. Джеррит Маттиас барон фон Этингейр исправно учил сыновей тому, что настоящий аристократ — не только по праву рождения, но и по духу — должен вести себя с достоинством, обладая гордостью, но отказывая себе в высокомерии и гордыне, не возвышающих, но лишь унижающих его. Однако вместе с тем Герберт всегда твердо осознавал свой статус и положение — он принадлежал к высокому роду, и ни ему самому, ни всем остальным не следовало забывать об этом.

— В первую очередь я привык бережно носить свои вещи и не имею обыкновения их пачкать, валяясь на грязном полу. Однако, если потребуется — буду, — невозмутимо подтвердил граф и, как ни в чем не бывало, продолжил: — Если же вы пожелаете существовать с привычными удобствами, вам придется связать себя со смертным человеком. Лучше и надежнее всего — с одним. Вы должны прекрасно сознавать, что от этого человека будет зависеть ваша «жизнь», которую он сможет оборвать в любой момент. А еще — что, по большому счету, этот человек нуждается в вас гораздо меньше, чем вы нуждаетесь в нем. Вы вампир, а не помещик, и не можете позволить себе с легкостью выгнать одних слуг, набрав новых, не слишком заботясь об их безусловной преданности.

«Вот и выходит, что мы с ним оба друг от друга зависим чуть ли не вровень. Простым слугам от господ такого отношения никогда не дождаться, уж не сомневайтесь, а я у него вроде как напарник, получается», — припомнив слова Новака и сопоставив их с тем, что только что услышал от графа, Герберт хмыкнул и, отбросив от себя истерзанную ветку, поинтересовался:

— А что же, хваленые «чары», которыми вампиры выманивают из домов невинных девиц в кружевных сорочках, не способны обеспечить безусловной преданности хозяину?

— Отчего же, чары, которыми вы, при должном усердии, и сами научитесь через пару лет выманивать из домов кого захотите, вполне могут справиться и с этим, — граф на ходу пожал плечами. В частом ельнике справа коротко рявкнул учуявший прогуливающуюся по дороге нечисть волк, и Этингейр нервно вздрогнул всем телом, приблизившись к графу еще на полшага, что заставило Кролока невольно усмехнуться. Все без исключения животные боялись вампиров, точно огня, спеша убраться с их дороги как можно быстрее и как можно дальше, так что молодой человек одним своим присутствием способен был привести в ужас даже разъяренного медведя, однако опасливо косящийся в сторону ельника барон явно считал, что волки для него представляют куда большую опасность, нежели сам граф, к которому он, будто невзначай, старался держаться поближе. Совершенно, с точки зрения Кролока, ошибочно. — Однако зов подобного уровня мутит разум смертных и со временем начинает разрушать его, делая такого рода слуг бестолковыми. К тому же все созданное искусственно по качеству неизменно проигрывает взращенному естественным путем.

Прежде, чем Герберт успел ответить, плотная стена деревьев расступилась, и взглядам стоящих на взгорке вампиров открылся расположившийся на дне небольшой долины город, тускло мерцающий в глубоких вечерних сумерках огнями масляных фонарей. Собственно, определить, где заканчивается пригород и начинается сама Раска, не представлялось возможным, поскольку городская стена попросту отсутствовала, так что городские окраины плавно сливались с раскиданными тут и там, разделенными наделами перепаханной земли домами предместий. Помимо узкой и явно не слишком проторенной дороги, по которой пришли вампиры, и которая, вероятнее всего, вела к дальней вырубке или служила нуждам водовозов, в город вело еще два широких, наезженных тракта, движение на которых продолжалось, невзирая на темноту. Герберт глубоко вдохнул, и носа его коснулся запах прелой листвы, хлеба и горького печного дыма. И людей. Этот неуловимый запах заставлял мысли Этингейра путаться — теплый свет, падающий из окон домов, привлекал юношу, вызывая настойчивое желание подойти ближе. Он сделал пару шагов вперед, сам толком не решив, куда, собственно, собирается идти, но точно чувствуя, что идти непременно надо, однако тут же донесшийся из-за его спины холодный голос заставил Герберта остановиться:

— Не торопитесь, барон. Вы ведь не животное, чтобы бездумно бежать следом за своими инстинктами, — Кролок остановился чуть позади Герберта, ленивым взглядом окидывая окрестности. — Определитесь сперва, что, собственно, вы намереваетесь делать? В прошлый раз нам повезло встретить одиночку на пустой дороге, однако подобная удача — редкость. Вам нужно правильно выбрать жертву, а для этого вы должны внимательно смотреть, слушать, и главное, барон, делать выводы.

Герберт гордо выпрямился, вскидывая подбородок, и, не оборачиваясь, коротко кивнул — память о том, к чему привела прошлая попытка «слушать», повергала его в самый настоящий ужас. Никогда впредь Этингейр не желал снова окунуться в это безумие звука, разрывающее его голову на части так, что он почти чувствовал, как что-то внутри нее лопается с неприятным, утробным хрустом, превращая его хуже, чем просто в животное — в массу бессмысленной, болезненной плоти. Юноша на мгновение крепко стиснул кулак, так, что острые ногти больно врезались в ладонь, и медленно, бесшумно выдохнул, еще раз вспоминая слова отца касательно проявления Этингейрами слабости. Фон Кролок мог говорить все, что ему вздумается, однако род у Герберта был — пускай даже сам этот род, наверняка, уже почитал его мертвым — и отказываться от фамильной чести в угоду циничным рассуждениям двухсотлетнего покойника он не намеревался.

— Слух, барон, равно как зрение или скорость, чрезвычайно важны для вампира, особенно в период охоты, и вам необходимо научиться использовать его, невзирая на предыдущий опыт, — голос графа прозвучал совсем рядом, а затем на плечи замершего в напряжении Герберта уверенно легли широкие ладони. — Я не предусмотрел возможности вашего срыва минувшей ночью, но этого больше не повторится. Сейчас все иначе, и в случае, если что-то пойдет не так, я вмешаюсь немедленно. Вы вольны относиться ко мне как угодно, но усвойте твердо: причинять вам вред или позволять вам причинить его самому себе — совершенно не в моих интересах. Не напрягайтесь — слух никак не зависит от мышечного усилия. Не пытайтесь расслышать все, вас интересуют только люди в радиусе полумили, в саму Раску не вслушивайтесь, в ней слишком людно, и для вашей охоты она не подходит. Пусть звук следует за взглядом. А подходящую добычу… что ж, ее вы определите сами.

В тоне стоящего прямо у него за спиной мужчины не было ни капли утешительной, подбадривающей теплоты, которую Герберт нередко слышал от своих учителей, старающихся настроить юного барона на решение сложной задачи, однако не было в нем и сомнений. Кролок говорил так, словно Герберт уже не раз на его памяти делал нечто подобное, и сейчас граф всего лишь напоминает ему верный порядок действий. Впрочем, Кролок и не пытался Герберта убеждать — он спокойно излагал, как все будет на самом деле, и иных вариантов развития событий попросту не существовало.

Еще раз глубоко вздохнув, Этингейр на секунду смежил веки, сосредотачиваясь и испытывая странное чувство благодарности от того, что граф так и не убрал руки с его плеч, а затем распахнул их, сознательно окунаясь в тугую, мерную волну накатывающих на него звуков, рассматривая окрасившийся всеми оттенками серебра и железной лазури мир почерневшими, чуть прищуренными глазами.

* * *

Выбирать пришлось из троих — юноши, ожидавшего кого-то в облетающем осеннем саду на левом краю предместий, слегка подгулявшего мужчины, возвращающегося домой из городского трактира, и женщины, отправившейся на ночь глядя за водой. И Герберт, по зрелом размышлении, остановился на последней — слишком уж удобно располагался почерневший сруб колодца и слишком пустынны были его окрестности.

За свою недолгую жизнь Этингейр не раз слышал, что убивать в первый раз — сложнее всего, и сам искренне верил в эту максиму, однако на деле все оказалось совершенно иначе. Первую жизнь он отнял, полностью поглощенный ошеломительными, абсолютно незнакомыми ему ощущениями, раскаленными, темными, притягательными и мучительными одновременно. Герберт тогда не знал, чего ему следует ожидать, не был готов, и едва ли сознавал, что именно он делает. Тогда как на сей раз, глядя в немолодое, перепуганное лицо чьей-то жены и матери, которую дома, наверняка, ожидала ее семья, он ясно понимал, что именно на нем лежит груз кошмарного выбора — это мог быть кто-то другой, но Этингейр решил, что умереть должна именно она. Умереть для него.

Как он и говорил когда-то Кролоку, люди умирали каждый день, вот только прежде Герберт не имел к этому факту ни малейшего отношения и, с лихорадочным наслаждением впиваясь клыками в шею своей жертвы, Этингейр отчаянно желал, чтобы ей не было больно. Словно это лицемерное желание могло хоть как-то облегчить тяжесть его поступка или участь его жертвы.

Граф, с любопытством наблюдающий за несколько более аккуратными и осмысленными, чем в прошлый раз, действиями барона, прекрасно ощутил, как взметнулся выпущенный юношей зов, все такой же неконтролируемый, как тогда, на ночной дороге. Слишком грубый, слишком мощный, ломающий разум, сетью оплетающий личность женщины, уничтожая ее полностью и безвозвратно, погребающий все ее воспоминания и мысли под лавиной испытываемого самим Этингейром удовольствия. В некоем извращенном смысле барон словно разделился надвое, занимая собственным сознанием два тела сразу — немертвое и умирающее. Для и так обреченной женщины подобное было скорее благом — то малое, что осталось от нее самой, действительно не испытывало ни страха, ни боли, ни сомнений, полностью погруженное в почти экстатическое наслаждение утоляющего жажду вампира. А вот для барона подобное столь полновесное и примитивное слияние с умирающим сознанием жертвы со временем могло обернуться неприятностями, так что граф лишний раз убедился — силы у Этингейра было более, чем достаточно, интуитивная склонность проявлялась весьма ярко, но над техникой необходимо было начинать работать в самое ближайшее время.

Когда женщина, наконец, потеряла сознание, безвольно обвиснув на руках барона, тот подчеркнуто аккуратно опустил ее на траву и, словно в задумчивости, провел бледной ладонью по подбородку, стирая с него алые потеки крови. Вытянувшиеся клыки его медленно укорачивались, возвращаясь к свойственной людям форме, взгляд прояснялся и вместе с тем делался все более мрачным и отрешенным. Лицо Этингейра застыло в неподвижности, и лишь уголки плотно сомкнутых синеватых губ подергивались едва заметно и судорожно — ни следа общности с бурной истерикой после предыдущей охоты.

— Ей просто не повезло, — покачивая головой, тихо пробормотал он себе под нос и уже громче добавил: — И какой только черт дернул ее пойти за водой? Вот скажите, граф, зачем в одиннадцатом часу может срочно понадобиться два ведра воды, когда все нормальные люди еще засветло наполняют бадью на утро? Кто вообще так делает?

— Понятия не имею, — граф пожал плечами, отчасти позабавленный почти обвиняющим тоном Этингейра, который мужественно пытался справиться с только что сотворенным, не теряя лица. — Теперь мы этого уже не узнаем, и не могу сказать, будто я огорчен. Пойдемте, барон, поселок слишком близко, нас могут увидеть, к тому же…

— Да. Погребение, я помню, — кивнув, юноша с легкостью подхватил на руки бессознательное тело и, держа спину неестественно прямо, шагнул к Кролоку, позволяя ему увлечь себя обратно в замок.

Так мерзко и при этом настолько хорошо, как сейчас, ему не было еще ни разу. Ощущал себя Герберт просто восхитительно, холод, после обращения терзавший его постоянно, как будто отступил, уменьшившись, тело было буквально переполнено энергией и желанием свернуть Карпатские горы просто ради забавы, хотелось шумного, буйного веселья, непременно включающего в себя выходки, которые его отец с неодобрением в голосе именовал не иначе как «безумными». Вот только человеческая часть Этингейра в это время болезненно корчилась от отвращения к самому себе, в том числе за те чувства, что принадлежали вампирской. И на этот раз Герберт не мог успокоить себя даже тем, что все, совершенное им, было совершено в результате помутнения рассудка. Он знал, что делал, и именно это было ужаснее всего.

Оказавшись в морге, Этингейр бросил косой, полный надежды взгляд на графа, который в ответ лишь едва заметно приподнял брови и демонстративно отошел к стене, небрежно опершись на нее спиной, застыв там сплошным сгустком черноты.

— Если угодно, могу уйти, — сказал он, и Герберт со всей отчетливостью понял, что на этот раз помощи от Кролока ему не дождаться.

— Ах, делайте вы, что хотите, мне все равно, — огрызнулся он, подавляя приступ паники и твердо решив, что унижаться перед графом, умоляя его вновь взять хлопоты о жертве на себя, ни за что не станет. В конце концов, именно он сделал выбор, а значит, просто обязан был закончить начатое.

Тело, казалось, все тяжелело с каждым шагом, что Этингейр делал по направлению к плахе, так что, когда молодой человек, наконец, достиг цели, он едва не начал пригибаться под его весом. Светлые, почти как у самого Герберта, пронизанные сединой волосы выбивались из-под платка, женщина еще дышала, пребывая в глубоком забытьи, и Этингейр, беря в руки странно легший в привычную к шпаге ладонь меч, стиснув зубы, напомнил себе, что на самом деле она уже мертва. Некоторое время в зале царило молчание, пронизанное лишь этим слабым, прерывистым дыханием, которое казалось Герберту оглушительным грохотом камнепада. Время шло, а он все стоял над телом своей жертвы, не в силах занести меч, чтобы прервать, наконец, ее мучения, причиной которых являлся он сам.

— Не забудьте вложить дополнительную силу в удар, иначе с первого раза не отрубите, — посоветовал фон Кролок, удостоившийся со стороны юноши взгляда, явно свидетельствующего о том, что Этингейр, пожалуй, испытал бы куда больший энтузиазм, если бы на плахе лежала графская голова. — Вы намереваетесь простоять так до рассвета? Право, барон, вы мужчина, несущий ответственность за дела рук своих — или, с учетом ваших предпочтений, подобный вопрос вовсе неуместен?

Никакого сочувствия и ни намека на понимание. Иначе натянутый, как тетива взведенного арбалета, мальчишка попросту сломается. Пускай он и казался спокойней и собранней, чем после прошлой охоты, на деле психическое состояние его было едва ли не более шатко, и Кролок не намерен был давать ему послаблений, неизменно ведущих к эмоциональному краху. Граф искривил губы в усмешке, и бледное лицо Этингейра исказилось от гнева.

— Я, помнится, ваших советов не спрашивал, — низко и глухо проговорил юноша, вскидывая меч над головой, и Кролок с удовлетворением отметил, что руки у него почти не дрожат. Барон опустил взгляд на распростертое на плахе тело, и на лице его появилось выражение мрачной решимости. — А вопрос моих предпочтений — не вашего ума дело.

Единственная слабость, которую позволил себе Герберт перед тем, как одним длинным, подгоняемым инерцией тяжелого клинка ударом опустить оружие — крепко зажмуриться.

К концу ноября, когда ночи стали еще длиннее, пожирая большую часть суток, Герберт не мог уже сказать, что хуже. То ли неприкаянные его скитания в пустоте, такой плотной и глухой, что юноше все чаще хотелось, запрокинув голову, кричать в голос, лишь бы хоть на несколько минут расколоть ее вдребезги. То ли растягивающиеся день ото дня часы его «бодрствования», наполненные не только жаждой, которую он вынужден был с каждым разом терпеть все дольше, но и страхом перед тем, что случалось в момент, когда сдерживаться не было нужды. Сорок одна ночь. И десять человеческих жизней, отнятых ради того, чтобы они стали возможны.

«Скажите честно, скольких вы убили за то время, что существуете?» — в один из особенно тяжких вечеров, когда горы за окнами стонали от бушующей над Карпатами бури, все-таки спросил Герберт, получив в ответ лишь короткий взгляд, да встречный, заданный пугающе будничным тоном вопрос: «Вам известна фактическая численность австрийского пехотного полка?» ⁽¹⁾

Больше к этой теме они не возвращались. Этингейр начал ловить себя на том, что разговаривать с фон Кролоком ему хочется все меньше, поскольку, стоило графу открыть рот, как на Герберта обрушивалась очередная мерзкая сентенция, подававшаяся так, словно речь шла о чем-то естественном. Словно то, что говорил граф, не было либо отвратительным, либо жестоким, либо и вовсе противным самой человеческой природе. А порой — все одновременно.

Однако больше Этингейру разговаривать было решительно не с кем — Кристоф все еще пребывал в Себеше, и отзывать его Кролок не торопился. Так что единственное, что оставалось барону — с головой погрузиться в учебу, благо недостатка в занятиях, как и сулил ему когда-то Кролок, у юноши не было. Контролировать органы чувств на деле оказалось не так трудно, как он себе представлял поначалу — нужно было всего лишь четко определиться в своих желаниях и не сомневаться в том, что они выполнимы. В некотором роде, это напоминало общение со слугами, отдавая приказ которым Герберт даже мысли не допускал, будто этот приказ не будет выполнен незамедлительно. Куда хуже дела обстояли с контролем силы — по словам все того же графа, «предел физической прочности» у вампиров не превышал человеческий, так что, в теории, обладая неограниченной мощью, в действительности, при попытке пробить каменную стену рукой, немертвый добивался лишь одного результата — ломал саму руку. В этом Герберт имел несчастье убедиться на собственном опыте, слишком самонадеянно попытавшись поэкспериментировать с новообретенной силой. Как быстро осознал барон, неуязвимость вампиров в целом таила одно крайне мучительное свойство — она вовсе не означала, что они не испытывали боли. Зато она давала фон Кролоку прекрасный повод во время тренировок не делать скидок на смертную хрупкость своего подопытного материала, обращаясь с ним так, что Герберт не сомневался — будучи человеком, он не прожил бы в подобных условиях и месяца. Однако барон терпел. С переменным успехом, порой не стесняясь демонстрировать старшему вампиру свои, стоит признать, довольно скромные познания в области бранных выражений, а порой, забившись в свою комнату и тихо всхлипывая сквозь стиснутые зубы, в ожидании момента, когда утихнет боль в стремительно восстанавливающемся теле, отчаянно жалея, что больше не может плакать — но все-таки терпел. Потому что от этого зависело его собственное, свободное будущее. Достаточно было фон Кролоку один-единственный раз, на первой же тренировке, посвященной контролю над силой и скоростью, продемонстрировать уровень своих навыков, как Герберт, которого окружающие всегда не без оснований считали юношей весьма изящным и грациозным, почувствовал себя медлительным и неуклюжим увальнем. Скорость, с которой мог двигаться вампир, требовала от него не только обостренного восприятия мира, но еще и такого уровня владения собственным телом, какого Этингейр раньше не мог себе даже вообразить. Молодому человеку порой начинало казаться, что нещадно натаскивающий его, словно гончую собаку, граф способен с легкостью пройти под дождем, лавируя меж падающих с неба капель, даже не намочив плаща. И Герберт, который всю свою жизнь терпеть не мог уступать кому бы то ни было, неожиданно осознал, что не только должен, но еще и хочет уметь, если не лучше, то, по меньшей мере, не хуже.

Однако, когда ко всем прочим занятиям добавилась менталистика, на изучении которой Кролок настаивал особо, Герберт понял, что еще и этого он попросту не вынесет.

Раз за разом граф вторгался в его сознание, оставляя Этингейра абсолютно беззащитным и не способным что-либо противопоставить влиянию той холодной, неумолимой силы, которая, кажется, могла проникать в самые дальние уголки его разума. И пускай Кролок, не в пример физическим тренировкам, на ментальном уровне относился к Герберту с удивлявшей юношу бережностью, проникая в его сознание осторожно и безболезненно, никогда не касаясь вещей, которые Этингейр не желал показывать никому на свете, всякий раз он чувствовал себя почти уничтоженным, униженным и в какой-то степени оскверненным. Хуже были лишь моменты, когда, вместо того, чтобы защищаться, ему требовалось «атаковать», пытаясь воздействовать на Кролока в ответ, поскольку он никогда не знал, какой прием ему окажут на этот раз. Казалось, будто разум графа до неузнаваемости перестраивался после каждой безуспешной гербертовой попытки — по ту сторону нити ментальной связи, которую Этингейр со временем научился чувствовать постоянно, его могло ждать что угодно. Он то проваливался в черную, текучую смолу, грозящую заполнить его собственное сознание, сковывающую мысли, заставляющую позабыть о том, какую цель он ставил перед собой изначально. То блуждал по бесконечному, погруженному во мрак лабиринту, где любой путь оканчивался тупиком, и Герберту начинало казаться, будто он никогда уже не выберется в реальность. То оказывался в настоящем «оке бури», и вокруг его разума закручивался воющий смерч, сплетенный из тысячи образов, слишком мимолетных, чтобы он мог рассмотреть хоть один, и сменяющихся слишком быстро, чтобы он мог за них зацепиться. И ни в одной из картин сознания, в которой он оказывался, Герберт не мог уловить и намека на настоящие мысли или ощущения своего «тюремщика». Граф виртуозно прятался от его поиска, не давая увидеть себя даже на долю мгновения, и, позорно отступая, Этингейр ощущал лишь головокружение и тупую, ноющую боль в висках.

Если и была от его набегов на разум Кролока какая-то польза, то заключалась она в том, что после него сознание людей представлялось Герберту простым и понятным, словно детская головоломка в сравнении с часовым механизмом.

Воздействовать на людей Этингейру вообще удавалось без особого труда — их чувства, мысли и страхи открывались до смешного просто, стоило лишь внимательнее вглядеться им в глаза, потянуться к ним собственной мыслью. Они никогда не сопротивлялись, послушно отдаваясь ему без остатка, они доверчиво шагали навстречу, и Герберт отчетливо чувствовал их слепую веру в каждое произнесенное им слово. Счастливыми, восторженными и умиротворенными умирали они на его руках, вместе с кровью отдавая ему собственные боль и ужас. Будто у Этингейра недостаточно было своих. Заглядывая в лицо очередной, расчетливо выбранной жертве, молодой человек с кристальной, неумолимой ясностью сознавал — он был не просто убийцей. В довершение к этому, он был еще и обманщиком, хитростью присваивающим себе чужое доверие, чтобы в итоге предать его самым гнусным образом. Каменный мешок замкового морга, слабый шелест ускользающего дыхания, его собственная паника, пустые, бледные лица, тошнотворный металлический запах мертвой, потерявшей всю свою иллюзорную привлекательность крови, сухой стук скатывающихся с плахи голов, торопливые погребения. И рвущееся откуда-то из глубины, сквозь страх и отвращение, сытое удовлетворение существа, жаждущего повторить все заново.

С той самой ночи на дороге Герберт не позволял себе истерик над сотворенными его же стараниями трупами. Однако это привело лишь к тому, что юноша начал ощущать себя так, будто медленно, безмолвно сходит с ума, очутившись между бьющимся в агонии человеком и приходящим в восторг вампиром, занимающими одно и то же тело. Мертвое тело, которое вот уже больше месяца продолжало ходить и разговаривать.

Все чаще мысленно возвращался Этингейр к первой своей жертве, и в какой-то миг, когда он сидел в своей комнате, отрешенно наблюдая за тем, как колеблются на легком сквозняке огоньки свечей, к нему, точно вспышка озарения, пришло решение. Оно всегда было на поверхности, и Герберт даже засмеялся тихонько, весело недоумевая, как он не обнаружил его раньше — столь простое, столь очевидное. Легкое.

В мирной тишине спальни этот переливчатый смех прозвучал странно и неуместно, однако вскоре он оборвался, так же резко, как и возник, оставив после себя легкую полуулыбку на губах Этингейра, и комната вновь погрузилась в молчание.

* * *

Внимательно наблюдая за бароном и ненавязчиво отслеживая его состояние через окончательно окрепшую связь, фон Кролок приходил к неутешительному выводу, что ждать осталось совсем недолго. С каждой новой трапезой юноша становился все тише и мрачнее, почти полностью замкнувшись в себе и забиваясь в темные углы всякий раз, когда граф переставал нагружать его работой. Физические тренировки, ментальные упражнения, необходимость, в отсутствие Кристофа, самостоятельно обеспечивать себя всем необходимым — все это неплохо отвлекало молодого человека от разгорающейся внутри него кровопролитной борьбы, помогая удерживаться на плаву, однако Кролок не мог занимать его чем-либо каждую свободную минуту. Во-первых, постоянные эксперименты со способностями быстро истощали и без того пока невеликий запас сил Этингейра, вынуждая графа выводить его на охоту чаще, что, в свою очередь, лишь усугубляло умственное состояние юноши. Во-вторых, барон, как и любая иная личность, остро нуждался хотя бы в небольшом количестве свободного времени, которое он, вместо решения очередной задачи, мог бы посвятить себе. Ну а, в-третьих, это свободное время настоятельно требовалось самому Кролоку. Ни за кем из предыдущих подопытных графу не приходилось следить так, как за бароном. Стоило Кролоку заняться делами в блаженной тишине и уединении собственного кабинета, как молодой человек непременно ухитрялся либо попасть в неприятности, связанные с использованием своих же возможностей, как тогда, когда, в попытке обнаружить пока еще поверхностную ментальную связь с Кристофом, он провалился в свой же разум столь глубоко, что графу потребовалось внушительное усилие, дабы вернуть застывшего в кресле юношу в реальность. Либо успевал учинить в замке форменный погром, разнообразия ради, подпалив край ковра при попытке самостоятельно растопить камин в собственных покоях или обрушив пыльные шкафы в одной из заброшенных комнат замка, желая их передвинуть. Нужда в столь длительных и тесных контактах с юношей графа порядком утомляла и раздражала, так что ему требовалось время, дабы отдохнуть от него и собраться с силами. Именно в такие моменты Этингейр и взял обыкновение отсиживаться у себя, молчаливо о чем-то размышляя. Впрочем, направленность сих размышлений была Кролоку хорошо известна и понятна — сознание юноши ломалось под гнетом того образа существования, который он вынужден был вести, пытаясь перестроиться и найти хотя бы шаткую точку внутреннего равновесия между старыми и новыми устоями. И графу оставалось лишь надеяться, что Этингейр не повторит судьбы прежних его учеников, из которых лишь трое в итоге действительно справились с первым кризисом, сумев добраться до второго. Дальше которого не ушел никто.

Откровенничать с Кролоком относительно беспокоящих его нравственных терзаний юноша не торопился, всячески избегая этой темы, и граф отчасти был даже рад этому — едва ли у него нашлись бы подходящие к случаю слова для мальчишки, высшим проявление насилия для которого до недавних пор было наставление пистолета на людей. В отличие от него, сам Кролок даже непосредственно после своего обращения в вампира не видел особенной проблемы в том, чтобы, руководствуясь необходимостью, отнять чью-то жизнь. Внутреннее напряжение, которому Этингейр сознательно не давал выхода, запирая в себе, все нарастало, и предпочитающий помогать своему подопечному не словом, а делом, граф понимал, что долго это своеобразное затишье не продлится. Он ждал неизбежного срыва.

И срыв этот действительно произошел во время очередной охоты — на сей раз в предместьях Литы. Умонастроения барона с самого начала вызывали у Кролока массу вопросов: как и всегда в последние пару недель, Этингейр был напряжен и собран, однако мимолетная улыбка, по временам проступающая на его бледных губах, графу категорически не нравилась. Она исчезала так же внезапно, как и появлялась, однако, когда Кролок пытался определить эмоциональное состояние своего подопытного, он находил в нем лишь твердую, болезненную решимость и предвкушение чего-то, о чем граф не имел ни малейшего понятия. Учитывая весьма нестабильное состояние психики барона, соваться глубже Кролок не стал, однако безмолвно подобрался, обращая внимание на каждое движение и изменение выражения лица Этингейра, чувствуя, что тот непременно преподнесет ему какой-то сюрприз. Вероятнее всего — неприятный.

К величайшему своему сожалению, ошибался граф с годами все реже: в тот момент, когда Этингейр приблизился к выбранной им жертве на расстояние прямой видимости, юноша, даже не подумав воспользоваться менталистикой, попросту отпустил с цепей все вампирские рефлексы и рванулся вперед. Так, что Кролок едва успел грубо накрыть выступающего в качестве добычи хрипло вскрикнувшего от ужаса бродягу своим собственным зовом, прежде чем клыки Этингейра неаккуратно вспороли ему горло. Пытаться сейчас оттаскивать барона от его жертвы было делом бесполезным и, по большому счету, бессмысленным, так что граф лишь плавно скользнул ближе, мрачно наблюдая за тем, как тот судорожно утоляет собственный голод. Было в этом зрелище нечто омерзительное и, вместе с тем, весьма знакомое. Выпив столько, сколько требовалось ему для восполнения сил, Этингейр отшвырнул от себя истерзанное тело и огляделся, чутко втягивая воздух подрагивающими ноздрями. Стоя над еще живым и даже оставшимся в сознании мужчиной, фон Кролок, в свою очередь, несколько мгновений внимательно рассматривал рваную рану на его горле, кровь из которой выплескивалась судорожными толчками прямиком на землю. А затем наклонился и свернул ему шею.

Нисколько не заинтересованный происходящим Этингейр уже шагнул было прочь, с явным намерением продолжить ночную свою прогулку… И тут же зашипел, оскалившись, когда граф молниеносным движением схватил его за волосы и, намотав светлые, выпачканные кровью пряди на кулак, рванул юношу обратно, так, что тот, едва удержав равновесие, с полным ярости визгом вынужден был сделать несколько торопливых шагов назад.

— Глупец, — сквозь зубы процедил граф. — Таков, по-твоему, выход?

— Это самое лучшее решение! — младший вампир попытался вывернуться, параллельно достав Кролока когтистой ладонью, однако тот, мягко подавшись чуть в сторону, дернул юношу вниз, все-таки заставив его упасть в придорожную пыль, рядом с трупом его сегодняшней жертвы. — Возвращайся в свой замок, а меня оставь в покое. Мир большой, места хватит!

— Ошибаешься, — сразу после трапезы барон был полон сил, да и желания освободиться у него было предостаточно, так что лишь многолетний опыт позволял Кролоку удерживать его так, чтобы ни вырваться, ни дотянуться до него Этингейр никоим образом не мог. Точнее, не вполне Этингейр, поскольку человеческая его ипостась в это мгновение пребывала где-то в самой глубине его подсознания и, что злило графа сильнее всего, даже не пыталась взять контроль над телом, безоговорочно уступая его подчиненному инстинктам хищнику. — Этот мир весьма тесен. Особенно для тебя. И скоро ты в этом убедишься.

Не желая дальше тратить время попусту, Кролок свободной рукой подхватил с земли труп безымянного бродяги, которому он подарил ту милость, которую когда-то никто не удосужился подарить ему самому и, не выпуская Этингейра, шагнул обратно в замок, мысленно проклиная мальчишку за то, что из всех возможных вариантов тот умудрился найти самый безумный, самый опасный и самый обманчиво-простой способ справиться со всеми своими проблемами.

* * *

Возня с телами уже давно стала для Кролока привычной, так что все хлопоты, связанные с погребением, он выполнял безошибочно точно и аккуратно, затрачивая минимум времени и не отвлекаясь от собственных размышлений. Которые, как и всегда в последнее время, крутились вокруг барона и тех невероятно «разумных» и «взвешенных» решений, которые по временам посещали его златокудрую, дурную голову. Проследить логику юноши графу не составляло особого труда, и в некоторой степени она действительно была почти безупречна. Вот только это «почти» Кролока совершенно не устраивало — он прямым текстом сообщил Этингейру, что не намерен позволять ему причинить себе вред, и собирался неукоснительно следовать этому утверждению. Даже если сам молодой человек, с его неопытностью и горячностью, искренне почитал сделанный им выбор благом.

Именно поэтому, спускаясь в замковый каземат, в который ему уже в который раз приходилось помещать барона, фон Кролок твердо был настроен на серьезную «беседу». Которая обещала продлиться столько, сколько потребуется. Благо, торопиться ни графу, ни его подопечному, в силу объективных причин, было решительно некуда.

Делая шаг сквозь стену камеры, которую Этингейр против своей воли посещал чаще, чем Кролоку того бы хотелось, граф с досадой подумал, что, учитывая количество времени, проводимого юношей в этих стенах, придется все же озаботиться элементарной меблировкой камеры, рискующей стать для барона аналогом личных апартаментов.

Мечущийся из угла в угол вампир встретил появление Кролока неприязненным не то рычанием, не то шипением — плечи его сгорбились, верхняя губа вздернулась, демонстрируя противнику весьма устрашающего вида клыки, которые, впрочем, не произвели на графа особого впечатления. Вампиры в полной трансформации, с его точки зрения, представляли собой зрелище неприятное и, отчасти, даже жалкое, поскольку, пускай они сохраняли способность думать и разговаривать, поведение их делалось приближенным, скорее, к животным, нежели к людям. И животные эти — чрезвычайно опасные, агрессивные, изворотливые и хитрые — оставались не более чем животными. По сравнению с которыми Кролок имел одно несомненное преимущество — обладая ровно теми же возможностями, он, к тому же, не терял способности мыслить подобно человеку.

— Выпусти меня отсюда, — безапелляционно потребовал вампир, настороженно наблюдая за тем, как граф неспешно обходит его по дуге, задумчиво рассматривая своего сорвавшегося с поводка подопечного чуть прищуренным взглядом.

— Не вижу ни одной веской причины исполнить твое пожелание, — откликнулся Кролок, расслабленно опираясь спиной о холодную стену каземата и скрещивая руки на груди. — Хочешь освободиться? Что ж, верни контроль человеческой части своего сознания, и мы обсудим условия. Беседовать о чем-либо, пока ты пребываешь в столь непотребном виде, я не стану. У нас был уговор, Герберт.

— К черту уговоры, — вполне предсказуемо ощерился вампир, и граф обреченно вздохнул. — Ты мне не хозяин, и власти надо мной у тебя нет!

— И вновь ты ошибаешься, — все с теми же ровными интонациями в голосе возразил Кролок. — Я не хозяин тебе, это так, однако власти и возможностей у меня достаточно. Я лишь не желаю сразу прибегать к иным, неприятным способам договориться, давая тебе возможность сделать все добровольно. Поверь, с твоей стороны это будет самым разумным решением.

— Разумность! — воскликнул юноша. — Вечно от нее одни проблемы. Мне надоело! И ты мне надоел. Почему я не могу делать то, что захочу?

— Потому что мир устроен иначе? — граф пожал плечами. Все то время, что длился их разговор, больше напоминающий короткий обмен репликами, он сохранял подчеркнуто нейтральный тон, не демонстрируя юноше ни намека на слабость и неуверенность, которые дали бы ему повод напасть, однако не проявляя и агрессии, дабы не вынуждать его защищаться. — Потому что ни одно мыслящее существо никогда не делает всего, что захочет, дабы не превратиться в безумную, бешеную тварь, которая заслуживает участи всех бешеных тварей — скорейшего уничтожения, и вампиры — не исключение? Потому что таковы мои требования? Выбирай любой вариант по вкусу, суть не переменится. Тебе придется взять себя в руки. Так или иначе.

— А что, если я скажу «нет»? А еще лучше «катись ты к Дьяволу»?

Вампир склонил голову, напружинившись, и Кролок пришел к прискорбному выводу, что взывать к Этингейру, похоже, абсолютно бессмысленно, поскольку ни одна из частей сознания юноши — ни вампирская, ни человеческая — попросту не желала его слышать, находясь в удивительно гармоничном единении. И, если бы подобное единение было достигнуто при обратном соотношении сторон, Кролоку оставалось бы лишь порадоваться успехам своего подопытного, однако нынешний расклад был для графа, да и для самого Этингейра, абсолютно неприемлем. Что бы сам молодой человек ни думал по этому поводу.

— Тогда мне придется тебя заставить, — констатировал очевидное Кролок, и эта фраза послужила для барона неким спусковым крючком. Сигналом к тому, что ему угрожает опасность.

Полностью подчиненное рефлексам тело Этингейра двигалось с куда большей быстротой и ловкостью, нежели в те моменты, когда юноша пытался управлять им осознанно. Однако на стороне Кролока был возраст, а значит, и время, посвященное тренировкам, благодаря которым он, не теряя контроля над разумом, добился того же, что мог, по большому счету, всякий немертвый, стоило лишь ему этот контроль полностью утратить. В отличие от юноши, уровень мастерства которого, судя по всему, ограничивался паркетом зала, где его обучали фехтованию, граф умел драться по-настоящему. А еще ему не раз доводилось вступать в схватку с себе подобными, и он прекрасно знал, как именно отдавшиеся во власть инстинктам вампиры ведут себя в боевых условиях, так что невероятно быстрый, резкий выпад барона уже не застал Кролока на прежнем его месте возле стены. Хлесткий удар отбросил юношу в сторону, однако он, извернувшись в воздухе, мгновенно перекатился по полу и атаковал повторно, нацелившись клыками на графское горло. Добраться, схватить, разорвать, уничтожить угрозу любым возможным способом — вампиры были прекрасными хищниками, злобными и абсолютно безжалостными, стоило лишь дать им повод для серьезного нападения. И убить их было гораздо легче, нежели взять «живьем», однако графу требовалось именно последнее. Убить он всегда успеет. Удар Этингейра пришелся по касательной, распоров плащ и камзол на плече Кролока, однако, не встретив на пути ожидаемого препятствия, юноша по инерции сделал лишних полшага вперед. Чем граф, которому абсолютно ни к чему было затягивать этот нелепый поединок, незамедлительно и воспользовался. Не слишком церемонясь, Кролок вцепился в запястье барона, придавая ему дополнительное ускорение, и с силой впечатал его в стену каземата, а затем, не дав опомниться, схватил за шкирку, точно щенка, впиваясь когтями в загривок, так, что по бледной коже медленно потекли, скатываясь за ворот рубашки, густые, темные струйки крови. Вампир попытался было дернуться, но это привело лишь к тому, что когти вошли глубже, заставив юношу зарычать от бессильной ярости. К сожалению, в силу природной неуязвимости, при полной трансформации у немертвых был притуплен инстинкт самосохранения, так что подобная мера, как и полагал Кролок, не остановила барона слишком уж надолго. Юноша резко вывернул голову, позволяя когтям графа еще сильнее располосовать собственную шею, и попытался вгрызться клыками в его руку, однако так и не сумел до нее дотянуться, поскольку Кролок оставлять ему подобной возможности вовсе не собирался. Графу довольно было лишь сильнее сжать пальцы, чтобы Этингейр расстался со своей головой прямо сейчас, однако вместо этого он другой рукой обхватил затылок юноши, вынуждая его посмотреть себе прямо в глаза. Такие же черные, как и его собственные.

Сопротивляться Этингейр совершенно не умел, однако сейчас это было даже к лучшему — без труда окунаясь в хаос, в который превратилось еще недавно человеческое сознание молодого человека, Кролок послал вперед себя ощущение всепоглощающего ужаса, и вампир замер, тихонько заскулив и попытавшись съежиться под грузом обрушившегося на него ментального удара. За которым последовал еще один, а за ним — еще.

— Ты сделаешь, как я велел, — граф неторопливо разжал залитую кровью ладонь, поскольку физически сдерживать барона больше не было никакой необходимости. — В противном случае, я буду причинять тебе боль столько, сколько потребуется. Даже смерти ты не получишь до тех пор, пока не прекратишь прятаться. Ты делаешь это вполне сознательно, и мне об этом прекрасно известно, так что не трать время попусту.

Кролок мягко, но неотвратимо продолжал давить на сознание Этингейра, заставляя его выполнить «просьбу» и чувствуя, как болезненно сотрясается в судорогах разум юноши — барон оказался существом невероятного упрямства, так что противостояние их растянулось на довольно продолжительное время. Однако Кролок в буквальном смысле не оставлял своему подопытному выбора, не превышая пределов прочности его сознания, однако не проявляя ни капли жалости к мелко дрожащему не от физической, но от ментальной пытки Этингейру. Так что, спустя без малого час, глаза барона начали медленно светлеть, и, когда граф, полностью вернув себе человеческий облик, покинул его разум, юноша с хриплым, полным боли стоном рухнул на пол, складываясь пополам и бурно хватая воздух раскрытым ртом.

— Верное решение, — фон Кролок вытер все еще липкие от крови пальцы о край безнадежно разодранного плаща. Смерив тихо стенающего у его ног Этингейра оценивающим взглядом, граф со вздохом наклонился, рукой обхватывая его плечи, и аккуратно поставил на ноги. — Хотя и несколько запоздалое. Пойдемте, барон. Вы выглядите ужасно.

— Я вас ненавижу, — обессиленно привалившись к графскому боку, едва слышно прошептал юноша, стискивая виски ладонями, а затем, уже громче и надрывнее, простонал: — Ненавижу!

— Не могу сказать, будто вы сообщили мне нечто неожиданное, — хмыкнув, светски заметил Кролок, на всякий случай продолжая придерживать едва способного стоять молодого человека, дабы уберечь его от повторной бесславной встречи с каменным полом. — Поверьте, герр Этингейр, подобный вариант вполне приемлем.

1) фактическая численность австрийского пехотного полка в те времена составляла около трех тысяч человек

Вернуться к тексту

Отмывшийся от собственной и чужой крови, сменивший безнадежно перепачканный камзол Герберт полулежал в кресле, откинувшись на мягкую спинку. От мокрых волос по затылку разливался холод, однако сейчас он был весьма кстати, поскольку голова у Этингейра нещадно болела тупой, ровной, непрекращающейся болью — недостаточно сильной, чтобы выпасть из реальности, но достаточной, чтобы об этом сожалеть. Глубокие борозды от распоровших его шею когтей почти исчезли, превратившись в тонкие царапины, тело ломило, точно Герберт без отдыха пробежал сотню миль, и мышцы то здесь, то там подергивались от коротких, мгновенно проходящих судорог. Двигаться барону не хотелось, равно как говорить и, честно признаться, даже думать. Поэтому он просто наблюдал из-под полуприкрытых век за тем, как фон Кролок расхаживает из стороны в сторону перед камином и лицо его то «загорается» червонным золотом, подсвеченное пламенем снизу, то выцветает до дымчато-серого, погружаясь в тень.

Время от времени граф бросал на Этингейра короткие взгляды, едва заметно поджимая губы, однако за минувшие полчаса не произнес ни слова, против чего Герберт нисколько не возражал, поскольку был уверен — он совершенно точно не хочет слышать всего того, что Кролок мог бы ему сказать. В голове смутно всплыли почти неразличимые за болью воспоминания — огромная, исходящая паром ванная, подкашивающиеся от чудовищной, пришедшей на смену напряжению, слабости колени, жесткие пальцы, бесцеремонно заставляющие его задрать подбородок и касающиеся рваных ран на горле, видящееся словно сквозь красноватую дымку сосредоточенное лицо старшего вампира. Серовато-синие губы его шевелятся, однако Герберт не может разобрать ни слова — слишком шумит в ушах. Его несильно подталкивают в спину, и кожу между лопаток на мгновение обжигает холодом там, где ее коснулась чужая ладонь, а затем тело окутывает теплом, и он, кажется, на некоторое время погружается в странное состояние полузабытья, из которого выныривает, когда вода уже начинает остывать. Совершенно один. Только его собственная одежда — та самая, в которой он явился в замок, и которую ему все же пришлось, бранясь сквозь зубы, учиться стирать самостоятельно — свидетельствовала о том, что в ванной действительно побывал кто-то, кроме него.

Герберт закрыл глаза, так что гостиная скрылась за пеленой мрака. Запоздалое осознание того, что едва не оторвавший ему голову фон Кролок в отсутствие Новака сам возился с ванной и следил за тем, чтобы Этингейр благополучно до нее добрался, было… странным. Пожалуй, как и весь граф в целом. Эта манера бить без пощады, а в следующую минуту теми же руками аккуратно придерживать, уберегая от падения после удара, сбивала Герберта с толку. Вот и теперь он совершенно не представлял, станут ли его вновь калечить, или просто оставят в покое. Впрочем, в данную секунду Этингейру было почти все равно, лишь бы побыстрее.

— Я-то думал, вы свой расходный материал в таких случаях просто убиваете. А вы не отказываете себе в скромном удовольствии перед этим его еще и помучить.

Фон Кролок бросил на барона еще один внимательный взгляд — выглядел юноша скверно, и дело было отнюдь не в физическом его состоянии. Сразу после трапезы тело вампира способно было восстановиться в самые кратчайшие сроки, так что о недавней драке, если это вообще можно было назвать таковой, в облике Этингейра напоминали лишь едва заметные, стремительно исчезающие царапины на шее. Куда хуже было абсолютно пустое выражение его обыкновенно подвижного лица и хрипловатый голос, звучавший так, словно молодой человек лишь чудовищным усилием воли заставлял себя произнести хоть слово. Впрочем, не ему одному не хотелось утруждать себя разговорами — сам Кролок вот уже некоторое время размышлял над тем, что и как он должен сказать слишком юному даже по человеческим меркам Этингейру, чтобы слова его не привели к откровенно нежелательным последствиям. Бароном довольно просто было манипулировать, играя на его гордости, упрямстве, эмоциональности, на чувстве противоречия и амбициях, коих у Этингейра было с избытком. Его, в конце концов, можно было тривиально заставить. Однако сейчас все это было бессмысленной и отчасти даже губительной практикой. Кролок неплохо знал людей и сейчас, глядя на юношу, отчетливо понимал — после срыва и последовавшей за ним жестокой ментальной встряски Этингейр замер в зыбком подобии равновесия, словно поставленная на ребро монета, грозящая упасть от легчайшего толчка. И миг неопределенности был весьма краток — пусти фон Кролок дело на самотек, и падение совершится произвольно. Так что сейчас именно от его осмотрительности зависел ответ на вопрос, что в итоге — аверс или реверс. ⁽¹⁾

— Однако вы все еще «живы», — сказал он. — В отличие от ваших предшественников, которые, замечу, погибали довольно быстро и без мучений. Разумеется, насколько это было возможно.

— Ах, значит, я удостоился особой чести. Почему бы это? — молодой человек скривился и едко добавил: — Впрочем, отец всегда говорил, будто у меня особый талант западать людям в самую душу…

— Вы неверно расставляете акценты. Вопрос не в том, почему вы все еще существуете, а в том, почему прекратили существование все остальные. Подобным образом с предыдущими учениками я поступил потому, что бессилен был спасти. Человеческая их часть оказалась сломлена и практически уничтожена, так что они не могли вновь обрести контроль над собой, даже утолив жажду, а взывать к тому, чего нет — занятие бессмысленное. Безопаснее, проще и, отчасти, милосердней в таких случаях просто убить. Они боролись, но по тем или иным причинам проиграли, в то время как вы предприняли попытку сдаться тогда, когда одержать победу было в ваших силах. Согласитесь, герр Этингейр, существует некая разница между «не смог» и «не пожелал». И, коль скоро, вы не выразили должного стремления, мне пришлось прибегнуть к насильственным мерам. Для вашей собственной пользы, — проигнорировав скептическое фырканье, явно дающее понять, какого мнения придерживается сам молодой человек о подобной трактовке слова «польза», фон Кролок перестал, наконец, расхаживать по комнате и опустился в кресло напротив него, сцепив руки в замок под подбородком. — Скажите мне откровенно, Герберт, вы действительно переменили решение и желаете умереть? Прошу, не торопитесь, подумайте как следует. От вашего ответа многое зависит.

Собственное имя из уст графа прозвучало для юноши настолько странно и непривычно, что он на некоторое время вынырнул из той безразличной обреченности, которая накатила на него сразу после того, как схлынул первый приступ злости и отчаяния. Обреченности слишком знакомой, словно бродячая собака, пришедшей по его следу прямиком из родительского поместья. Из тех минут и часов, когда Гербертом полностью овладевало осознание — все стремления тщетны, и, вне зависимости от его желаний и усилий, смерть наступит совсем скоро.

Граф всегда обращался к нему исключительно по фамилии или титулу, изредка заменяя их пренебрежительно-снисходительным «юноша», а то и вовсе «мальчик», в тех случаях, когда Этингейр, по его мнению, ничего более серьезного или вежливого не заслуживал. Имя барона Кролок произнес лишь однажды — перед тем, как впиться клыками в его шею, в обмен на угасающую жизнь давая ему возможность задержаться на этом свете. И Герберт отлично помнил, как страстно он желал этой возможности. Настолько, что не существовало для него ничего, что он не был готов за нее пообещать.

— Нет, — наконец, после нескольких минут раздумий, тихо, но решительно сказал Этингейр, бросив на графа хмурый взгляд исподлобья. — Эта идея мне никогда особенно не нравилась и до сих пор воодушевления не вызывает. Умирать не хочу.

Аверс.

— Тогда чего же вы пытались добиться? — поинтересовался фон Кролок.

— Я… — молодой человек осекся, глядя куда-то мимо своего собеседника, а затем коротко пожал плечами и, окончательно отвернувшись к огню, закончил: — Глупец, только и всего. Впрочем, ровным счетом ничего нового. Вас послушать, так остается только удивляться, как это я дожил до девятнадцати, не скончавшись от собственного скудоумия, верно?

— Не верно, — возможно, в иных обстоятельствах Кролок и разрешил бы юноше избежать неприятной темы, однако сейчас он не мог позволить барону отгородиться резкими словами, которые, в переводе с языка подростков, означали не больше и не меньше, чем «не твое дело». Когда-то граф неплохо справлялся как с искусством дипломатии, так и с сыновьями, старшему из которых на момент его гибели едва исполнилось восемнадцать, однако время и отсутствие надобности в подобных навыках безжалостно стерли из памяти Кролока большую их часть. Восстанавливать утраченное графу не слишком хотелось, но Этингейр не оставил ему стоящего выбора. — Вы отнюдь не глупец. Вы лишь совершаете глупости, что временами свойственно всем, особенно в годы взросления. Впрочем, я и без вашего ответа знаю, о чем вы думали. Полагали, что так необходимость убивать перестанет вас мучить? Что ж, могу понять.

— О, ну разумеется! — на секунду отвлекшись от наблюдения за игрой пламени в камине, Герберт бросил на фон Кролока острый, негодующий взгляд. — Вам с вашим полком покойников за плечами, разумеется, подобные дилеммы весьма близки и, оставшись в одиночестве, вы, должно быть, мечетесь из угла в угол, терзаемый совестью. Охотно верю! Право, прослезился бы, но вампиры, кажется, не умеют этого делать вовсе.

Реверс.

К величайшей досаде Герберта, уязвить оппонента словесно ему в очередной раз не удалось. За недели, проведенные в замке, юноша успел убедиться, что на первый взгляд свойственные графу резкость, а, следовательно, и вспыльчивость — весьма иллюзорны. Сколько бы Этингейр ни предпринимал попыток намеренно вывести его из себя, порой действительно всей душой желая закатить скандал, фон Кролок оставался непоколебим. Вот и теперь, вместо того чтобы велеть юноше убираться вон, на что тот втайне и рассчитывал, граф чуть склонил голову к плечу, всего лишь принимая высказывание Герберта к сведению.

— Весьма благородный порыв, однако, и впрямь не стоит. Разумеется, ни малейших угрызений совести я давно уже не испытываю. Более того, я могу назвать лишь весьма приблизительное количество убитых мной людей, поскольку еще при жизни перестал их считать. И даже приди мне в голову подобное нелепое желание, не смог бы припомнить ни одного лица, — заметил он. — Однако, каждый полк начинается с первого рекрута. Вы, наверняка, отлично помните своего, и вам кажется, будто вы никогда его не забудете…

— А вы своего забыли? — бесцеремонно перебив Кролока, поинтересовался поневоле начинающий увлекаться беседой Герберт.

— Первого убитого? Да, забыл, это было слишком давно, и слишком многие шли следом за ним, — граф чуть прищурился и, немного подумав, добавил: — Первого убитого мной в качестве вампира — нет. Согласитесь, едва ли можно позабыть близкого тебе человека.

В ответ на это заявление юноша коротко вздохнул и потрясенно воззрился на графа ярко-голубыми глазами, в которых явственно отражались ужас, недоверие и изумление одновременно.

— Вы убили кого-то из своей семьи?! — выпалил он прежде, чем успел схватить себя за язык.

— Не в полной мере, — фон Кролок плавно повел ладонью, так, словно чудовищная бестактность заданного вопроса его нимало не задевала. — Она не была мне семьей, она была женщиной, которую я искренне любил. Вы, полагаю, уже достаточно зрелы, чтобы сознавать, что брак и любовь — категории, зачастую между собой не связанные. Существуют чувства, но также существуют и сословные обязанности.

— Знаю, — все еще не пришедший в себя после свалившегося на него откровения Этингейр растерянно кивнул.

Как старший ребенок в семье, он и сам по наступлении двадцатилетия должен был связать себя узами брака, впоследствии продолжив род. Не имело никакого значения, предпочитал ли Герберт мужчин или женщин — таков был его долг, как наследника, и юный барон относился к этой перспективе пускай без восторга, но с полным пониманием, твердо намеренный честно исполнить одну из важнейших своих обязанностей до конца. А любовь… как объяснял ему когда-то отец, любви людям их положения не зазорно было искать и вне супружеского ложа. Главное было позаботиться о том, чтобы эти поиски не предавались огласке. Перед внутренним взором Герберта мелькнуло улыбающееся лицо виконта Лафери, и его небьющееся сердце на мгновение кольнуло острой болью. Пускай незадолго до конца Даниэль оставил его, пускай это «предательство» ранило Этингейра не меньше, чем окончательное горькое смирение родителей, однако смерти Даниэлю он не желал. И, уж тем более, смерти от его собственных рук. Герберт попытался вообразить, как чувствовал бы себя, произойди подобное с ним на самом деле…

— Простите, — впервые, пожалуй, за все время абсолютно искренне извинился он. — Мне не следовало интересоваться подробностями…

Аверс.

— И, тем не менее, вы желали их узнать, — разглядывая явно смешавшегося и не знающего, как реагировать, барона, без тени укоризны констатировал фон Кролок. Осознание того, что юноша при всем своем эгоцентризме на деле оказался весьма впечатлительной и, главное, склонной к сопереживанию натурой, графа несколько позабавило. Даже не прикасаясь к их ментальной связи, Кролок чувствовал не только болезненное любопытство Этингейра, но и исходящие от него волны сожаления и, как ни странно, вполне искреннего сочувствия. Молодой человек явно примерял озвученные графом условия на себя, отвлекшись от мыслей о безвыходности собственного положения. — Вы можете спрашивать, если хотите. В конечном итоге, когда я обязался передать вам свой опыт, речь шла не только лишь об оттачивании навыков. С той потерей я, как видите, давно уже смирился, ибо даже любовь, лишившись своего объекта, в веках тускнеет, оставляя лишь воспоминания и смутные сожаления.

Герберт недоверчиво покосился на своего собеседника. Разумеется, он знал, что фон Кролок не родился на свет вампиром и, пускай давно, но все же был живым человеком. Однако сама мысль о том, что сидящий напротив него граф, тот же самый, с которым Герберту приходилось с переменным успехом сосуществовать на протяжении вот уже полутора месяцев, кого-то там искренне любил и в принципе был способен на подобные чувства, все равно казалась невероятной дикостью.

— А где она теперь? — наконец, решился полюбопытствовать он, усилием воли заставив себя не размышлять о том, насколько нелепа вся эта ситуация. И о том, что он, кажется, действительно ведет разговоры о любви, да еще и не с кем-нибудь, а с фон Кролоком, который лишь около часа назад применял к нему ментальные пытки.

— На своем фамильном кладбище, полагаю, — встретив полный недоумения взгляд Этингейра, граф пояснил: — Я ее обезглавил и оставил недалеко от родового поместья, так что, уверен, о ней позаботились должным образом.

— Но почему вы не дали ей обратиться?! — воскликнул Герберт. — Она бы, подобно вам, стала бессмертной, вас обоих не связывали бы никакие обязательства по отношению к семьям, и вы до сих пор были бы вместе!

— И жили бы долго и счастливо, точно в романе со счастливым финалом? — глядя на искренне возмущенного Этингейра, Кролок негромко рассмеялся. — Право, Герберт, вы еще слишком ребенок. Не обратил именно оттого, что любил. Вы теперь хорошо представляете, каково на самом деле существование вампира. И что же, хотели бы вы, чтобы ваши родители, братья или, положим, любимый человек проходили через это, рискуя не выдержать, превратившись в одержимую жаждой крови тварь? Обрекли бы вы их на подобное, даже не заручившись согласием, лишь ради того, чтобы они остались с вами?

— Наверное, нет, — после довольно продолжительного молчания покачав головой, тихо сказал Герберт и, собравшись с силами, признался: — Я и сам толком не знаю, как существовать со всем этим. Вот вы утверждаете, будто со временем все забывается и становится проще, но как до этого «со временем» вообще можно добраться, если невыносимо уже здесь и сейчас? Ах, я знаю, что вы скажете! Вы меня предупреждали, но я не придал этому значения, а посему пенять мне, кроме как на себя, не на кого. Да, разумеется! И я, заметьте, ни разу не жаловался, хотя и мог бы. Заперли меня в четырех стенах, где мне даже поговорить толком не с кем. Не с вами же, в самом деле! Я бы, может, вас никогда не нашел бы, если бы в окрестностях Белиша слухи о вампирах не ходили, так что уж вы-то явно ничего смущающего в убийствах не видите. Вот только, почему, позвольте спросить, когда я пытаюсь решать свои проблемы, являетесь вы и все портите?!

Реверс.

— Слухи о вампирах в этих краях ходили всегда. В некотором смысле, у местных они пользуются неугасающей популярностью. И только подобный вам приезжий, не знакомый с этой культурной особенностью Трансильвании, мог искренне поверить в их безусловную правдивость. Как ни странно, вам всего лишь повезло. Или же не повезло, зависит от точки зрения, — граф пожал плечами и, сложив длинные пальцы пальцы шпилем, с некоторой иронией протянул: — А у вас довольно любопытный взгляд на вещи. Вы способны видеть попытку решения вопроса там, где я вижу попытку самоубийства. Помнится, вы сами не далее как четверть часа назад заявляли, будто умирать не желаете, однако ваши действия всерьез противоречат словам, не находите? Поймите, Герберт, сложив с себя ответственность за смерти ваших жертв и отдав право контроля своей вампирской составляющей, вы убьете себя вернее, чем если останетесь без головы. И вовсе не оттого, что, если вы еще раз поступите подобным образом, я позабочусь, чтобы вы ее лишились. Не стану спорить, это действительно самый короткий путь к тому, чтобы пресечь все нравственные страдания разом. Вампиры, полностью поддавшиеся нечеловеческой своей природе, и впрямь не испытывают ни малейших терзаний, сожалений или страха перед тем, что делают. Однако самый короткий путь к облегчению является и самым коротким путем к гибели не формальной, но фактической. Ваша личность, ваш разум, даже ваши воспоминания — все это погибнет. Вы отдадите все, что так желали спасти, придя ко мне со своей просьбой, существу, которое с вами будет роднить лишь облик и малая толика осмысленности. Чем же, по-вашему, подобное отличается от прекращения существования?

— А что еще я могу сделать? — упершись локтями в колени, Герберт позволил себе небольшую слабость и все же на мгновение спрятал лицо в ладонях: — Отвратительно признавать, но, кажется, для меня все это слишком. Оказывается, меня совершенно не тому учили все детство! Музыка, философия, математика, римское право, риторика…. Да кому, в самом деле, нужна эта смехотворная чушь? Нужно было учить убивать людей так, чтобы их лица после этого не стояли перед глазами каждую секунду!

Молодой человек рассмеялся, однако смех его был резким и отрывистым. Монетка опасно дрогнула, зашатавшись, и фон Кролок, осторожно подтолкнул ее кончиком пальца, заставляя упасть.

— Например, вы можете несколько пересмотреть свой взгляд на то, что вынуждены делать, — предложил он. — Вы совершенно напрасно не пожелали обратиться со своей проблемой ко мне, Герберт. Поверьте, хоть я и не слишком люблю подобные разговоры, я, тем не менее, не отказал бы вам в помощи. Хотя бы потому, что также заинтересован в вашем душевном равновесии. Вы не можете просто спрятаться, это весьма скверный выход из положения. Однако, выбирая жертву осознанно, вы в некотором роде спасаете куда больше, нежели губите. Вашему инстинктивному началу абсолютно безразлично, кого лишить жизни, и оно не найдет веских поводов сдерживать себя, испытывая очередной приступ голода. В то время как в вас я вижу весьма недурные задатки стратега, — утвердительно кивнув в ответ на откровенно недоверчивое выражение, проступившее на лице не ожидавшего подобного признания Этингейра, граф поинтересовался: — Почему в первую осмысленную свою охоту вы выбрали именно женщину? Молодой человек был ближе, мужчина шел через поле и находился дальше от жилья. Следовательно, меньше риска, что вас заметят. Так почему именно она?

— При том выборе, который был, ее смерть была самой безвредной, — ни секунды не колеблясь, уверенно ответил барон.

— И из чего же вы сделали подобный вывод?

— Учителя ставили передо мной задачи и посложнее, — Герберт пожал плечами, словно удивлялся, что фон Кролок вообще задает ему столь странные вопросы. — Готов поспорить, что у мужчины есть семья, и пускай он бездарно пропивает часть денег в сомнительных заведениях, он главный источник заработка для своих домочадцев, коих у таких, как он, всегда много. Если бы он умер, вся семья осталась бы без кормильца, да еще и в зиму. Никогда не жил подобной жизнью, но кажется, это — отягчающее обстоятельство. Юноша наверняка дожидался в саду свидания, зачем бы еще ему торчать там столько времени без дела? Значит, в самый неподходящий момент мог явиться кто-то еще, и его тоже пришлось бы убить. А женщина… еще не стара, но уже не первой молодости, из возраста, подходящего для рождения детей, вышла давно, значит, те, которые уже есть, достаточно взрослые, чтобы без нее не пропасть. Я же говорю, самая безвредная смерть из всех. Но к чему все это?

— Будь вы в том состоянии, в каком пребывали сегодня, убили бы юношу и, вероятнее всего, того, кого он ждал, тоже, — констатировал фон Кролок. — Именно это я и имею в виду. Вы не в состоянии не пить кровь, коль скоро существуете. Однако вы в состоянии сделать правильный выбор и тем самым спасти несколько других жизней. А попытка из нежелания убивать позволить себе убивать в количествах ничем не ограниченных, с моей точки зрения, весьма сомнительна, — чуть подавшись вперед и не сводя с хмурящего светлые брови, покусывающего губу юноши внимательного взгляда, фон Кролок проговорил: — Я знаю, ответственность за подобные деяния — это тяжелое бремя. Но нести его необходимо. В первую очередь ради себя, а лишь затем — ради других, потому что именно оно отличает человека от зверя. Не стану лгать, оно по силам далеко не каждому, и соблазн бросить его всегда был и всегда будет очень велик. Однако… Постарайтесь как следует запомнить мои слова, поскольку повторять я не намерен — я не внял бы вашей просьбе, если бы не видел в вас силы и характера достаточных, чтобы справиться с этим искушением. И я крайне редко ошибаюсь.

— А как же предыдущие шестеро? — странно смущенный и взволнованный той безусловной уверенностью, что звучала в мелодичном голосе фон Кролока, спросил Герберт. Он пытался найти хоть одно доказательство того, что граф лжет, в очередной раз пытаясь заставить его играть по своим неведомым правилам, однако, как и тогда, на опушке возле Раски, не находил ни единого намека на обман ни в тоне, ни во взгляде, ни в выражении лица. — Не вы ли твердите при каждом удобном и неудобном случае, будто я сдерживаюсь заметно хуже большинства из них?

— Сил и у них было довольно, и однако, склад ума оказался таков, что сила стала бессмысленна. Я же, в свою очередь, не могу выиграть чужую войну, я могу только помочь в овладении всем необходимым для победы оружием, — фон Кролок пожал плечами и добавил: — К слову, я, кажется, догадываюсь, в чем кроется причина ваших не столь великих успехов в вопросах сдерживания жажды. Полагаю, проблема кроется в том, что вы пришли в замок уже и без того умирающим. Вампиры восстанавливают любые свои повреждения, кроме действительно фатальных, однако лишь до прижизненного состояния. Отрубленная рука немертвого за несколько дней вырастет заново, но если обратить в вампира человека без руки, вы получите не более, чем однорукого вампира. Подозреваю, что, хоть вы и не испытываете более проблем со здоровьем, ваше сердце и легкие по-прежнему остаются почти разрушенными чахоткой, а посему сил на поддержание едва жизнеспособного и поврежденного тела требуется больше. Впрочем, моя версия — не более, чем домыслы. Которые, впрочем, интересно было бы проверить…

— Право, не стоит! — по достоинству оценив пристальный взгляд фон Кролока, немедленно отказался Этингейр, на всякий случай выбираясь из кресла и отгораживаясь от графа его высокой спинкой.

— Это внесло бы серьезную лепту в изучение возможностей и способностей вампиров, — вкрадчиво протянул фон Кролок. — Стоит ли так переживать? Вы ведь, напомню, бессмертны, так что экспериментальное вскрытие нисколько вам не повредит. Через пару дней будете в полном порядке. Неужели вам не любопытно доподлинно узнать, почему на следующую охоту вам придется отправиться не через пятеро суток, а через четверо?

— Вы, должно быть, удивитесь, но нисколько не любопытно, — стараясь не терять достоинства и сохранить невозмутимое выражение лица, Герберт отступил еще дальше, к самой двери гостиной, а затем, стоя уже на самом пороге, добавил: — Четверо, так четверо, ничего не имею против. И вообще, знаете что? У меня после ваших экзекуций все еще голова болит. Уверен, что мне нужны тишина и полный покой, как минимум, до завтрашнего вечера!

Глядя на спешно закрывшуюся за юношей дверь, фон Кролок негромко хмыкнул и, откинувшись на мягкую спинку кресла, утомленно прикрыл глаза, размышляя о том, что, пожалуй, все силовые методы решения связанных с Этингейром проблем требовали от него гораздо меньших стараний, концентрации и осторожности, нежели один-единственный разговор.

— Что ж... Значит — аверс, — спокойно констатировал он.

* * *

Что-то холодное капало на лицо, затекая за шиворот, и Фрида со стоном распахнула глаза, силясь понять, где же она находится и что происходит. Над головой ее обнаружилось низкое и хмурое, затянутое тучами осеннее небо, с которого крапал противный и частый осенний дождь — и когда только он успел начаться? Поняв, что она по какой-то неясной причине лежит прямо на земле, женщина зашевелилась и после нескольких попыток все же поднялась на ноги, беспомощно пытаясь отряхнуть безнадежно выпачканное платье. Чепца не было, теплый, связанный ею лично из плотной шерсти платок валялся рядом серой, пропитавшейся водой тряпкой. И никого поблизости — лишь высокие глухие стены кривого переулка, в конце которого высилась смрадная груда мусора, где, судя по доносившимся оттуда звукам, копошилось несколько крупных крыс. Ночь была промозглой и ветреной, однако холода Фрида почему-то не чувствовала — замерев на месте и приложив тыльную сторону ладони к отчаянно ноющему виску, она чуть покачивалась из стороны в сторону, изо всех сил пытаясь вспомнить, каким именно образом могла здесь очутиться. Воспоминания, да и сами мысли путались, подернутые мутной, красноватой дымкой, однако некоторые события сегодняшнего вечера она смогла восстановить довольно ясно. Она возвращалась домой после смены — работу прачки нельзя было назвать легкой: спину ломило, колени ныли, пощипывало распухшие, покрасневшие от ледяной воды руки, и Фрида мечтала лишь об одном: попасть, наконец, домой и отогреться возле очага. Пускай ее и дожидались ежевечерние хлопоты по хозяйству, они все же были в разы приятней, нежели тяжкий труд под открытым небом.

Она была всего в паре улиц от своего неказистого, но крепкого, затерявшегося в самом сердце грязных рабочих кварталов жилища, когда кто-то окликнул ее из темноты, кажется, прося о помощи — голос был совсем молодой, странно подрагивающий и вместе с тем вызывающий желание откликнуться на просьбу. Фрида прекрасно знала, что в этих местах, заслышав чей-либо призыв, лучше было поскорее проходить мимо, однако на этот раз все же замешкалась, сделав несколько шагов по направлению к голосу, справедливо рассудив, что взять с нее, нищей прачки, грабителю нечего, а насильничать… присмотрятся попристальнее, сами прогонят — не было во Фриде ни стати женской, ни красоты. Всей и гордости, что глаза зеленые.

А дальше все сливалось в одну сплошную пелену, так, что, сколько бы ни старалась женщина вспомнить, чем же все кончилось, в голове было совершенно пусто. Еще раз ощупав себя руками, Фрида убедилась, что она, хоть и перепачкана грязью, а все-таки совершенно цела, и кроме чепца, ничего не пропало. Да и его она, окинув взглядом землю вокруг, без труда обнаружила чуть в стороне, поближе к мусорной куче. Женщина сделала несколько шагов, нагибаясь, чтобы подобрать свою потерю — и таившиеся в хламе крысы с истерическим писком бросились врассыпную, точно охваченные сильнейшим приступом ужаса. Огромные, хвостатые, прекрасно различимые вплоть до последней всклокоченной шерстинки, они метнулись вдоль стен, и от их пронзительных, похожих на поросячьи, воплей у Фриды звенело в ушах.

Она поежилась, зябко передернув плечами и, поскорее прихватив чепец и платок, зашагала к выходу из переулка. Что бы с ней ни произошло, она должна была поторопиться — один Бог знал, сколько она пролежала здесь без сознания. Дома ее дожидались дети, старшему из которых было всего-то девять.

Уже на ходу пытаясь отжать воду из платка, Фрида с удивлением отметила еще одно удивительное обстоятельство — ноющая на протяжении всего последнего месяца спина совершенно не болела.

1) Kopf oder Zahl — немецкое название орлянки, дословно переводящееся, как "голова или число". И, поскольку никаких орлов, в отличие от решек, в местной валюте нет и в помине, пришлось название главы приводить в оригинале. Ну и, если кто-то вдруг не знает: аверс — лицевая сторона монеты, на которой обычно отчеканен чей-то профиль. Реверс, соответственно — оборотная сторона, где указывается номинал.

Вернуться к тексту

Тяжелые, рыхлые тучи навалились на мирную с виду, но овеянную самой мрачной славой Трансильванию в самом конце осени. Целую неделю снег валил с низкого неба, укрывая предгорья, заваливая дороги и заставляя ветви деревьев ломаться под обрушившейся на них тяжестью. Лишь с приходом декабря налетевший ветер, наконец, увлек облачный арьергард зимней армии дальше к востоку, оставляя захваченные Карпаты недвижно застывшими в мертвенной белизне. Поселок занесло едва ли не по самые окна, так что к вечеру поясница у расчищавшего подворье Берната Олаха начала отчетливо ныть — за семь лет, проведенных на «ленивой» работе в поместье Этингейров, Бернат успел порядком подзабыть, что такое действительно тяжкий труд. Прежде-то, помнится, кули с мукой до ночи ворочал, и ничего, к вечеру только сильней на подвиги тянуло. А теперь, то ли и правда разленился на господских харчах, то ли годы начали брать свое, так что новоиспеченный трактирщик, протирая тарелки, временами морщился и поводил плечами, пытаясь пристроить спину поудобней. Не добавляла веселья и Илдри, вот уже месяц вместе с двумя дочерьми помогавшая Бернату управляться с громоздким и непривычным трактирным хозяйством — всегда веселая, не боящаяся никакой работы женщина сдавленно всхлипывала, третий раз кряду принимаясь скоблить и без того сверкающий чистотой чугунок, никак не откликаясь на неуклюжие попытки ее успокоить. То ли утешитель из Олаха был плох — недаром за тридцать с лишком лет ни одной бабе не потрафил — то ли набившийся в трактир народ своими мрачными рожами сводил все старания Берната на нет. В скорбной тишине скрежет металла о металл казался особенно громким и неприятным.

— Брось его, дыру протрешь, — не выдержав, громко велел женщине Олах и куда мягче пробасил: — Будет тебе, может, еще вернется. Куры только первый сон глядят, луна вовсю светит — чай, не заблудится.

— Вернется он, как же… — оставив несчастный чугунок в покое, Илдри длинно, прерывисто вздохнула, пытаясь успокоиться. — Сколько раз тебе говорено, дурья башка — нет по темноте ходу, ни в лес, ни из лесу! Кабы жив был, до заката б воротился, а теперь… люди добрые, пропаду ведь без него! Как трех детей поднимать вдовой буду-у-у…

Последнее слово перешло в горестный вой, вторя которому, через несколько дворов уныло забрехал чей-то цепной кобель. Остальные посельчане разразились вздохами, кряхтением, тихими ругательствами и сочувственным бормотанием, а Бернат, обреченно махнув рукой, плюнул от досады. С того самого мига, когда на закате забежавшая в трактир старшая дочь Илдри сообщила, что засветло ушедший проверять силки отец семейства домой по сию пору не воротился, не стало Олаху ни секунды покоя — бросив недоваренный кулеш, женщина тут же кинулась разыскивать блудного мужа по приятелям и за пару лучин подняла на уши весь поселок. Место для общих сборищ тут было одно, так что народ, несмотря на стремительно надвигающиеся сумерки, потянулся в трактир. Два месяца, как Джаник и напророчил, в потемках сюда никто носу не казал, а тут набилось разом с дюжину мужиков — бабам и детям настрого велели по домам сидеть. Бернату и порадоваться бы какому-никакому прибытку, да только, как по нему, так рановато народ беднягу Ферко хоронить взялся.

— А не выпить ли честной компании? — крякнув, громко поинтересовался еще не протрезвевший после предвечерних возлияний Гюри и совсем уж тихо прибавил: — Хороший был мужик, да теперь хоть по ночам ходить без оглядки можно. Месяц-другой тихо будет, это уж дело верное.

К несчастью для бедолаги-лесоруба, расслышал его не только согласно кивнувший сосед.

— Ты язык-то прибери, не ровен час, оттопчут, — грозно посоветовал Бернат, однако окорачивать болтуна было поздно. Сверкая глазами, вооруженная мокрым полотенцем Илдри уже накинулась на втрое превосходящего ее размерами Гюри, охаживая его этим самым полотенцем по чему попало и голося, что есть мочи. Остальные бросились ее оттаскивать, но это оказалось не так-то просто — Илдри ловко выворачивалась, продолжая вновь и вновь кидаться на забившегося в угол, вмиг протрезвевшего лесоруба. Неясно, чем бы обернулось дело, если бы входная дверь не распахнулась настежь, и в трактир вместе с клубами морозного пара не ввалился по самую шапку засыпанный снегом «покойник». С виду — вполне живой.

Собравшиеся в трактире замерли, уставившись на Ферко во все глаза, и радости на их лицах Олах что-то не заметил — даже Илдри, с вечера стенавшая о своей потере, посматривала на мужа с опаской.

— Палинка осталась? — отдуваясь так, точно весь вечер с лешим в салки играл, хрипло спросил Ферко и, не дожидаясь ответа, добавил: — Налей сразу кружку. В долг.

— А ну-ка, перекрестись спервоначалу! — по праву старшего в компании хмуро приказал Рыжий Микша, седых волос на голове которого было куда больше, чем, собственно, рыжих. — А там уж мы тебе сами и выпить поставим, и закусить.

— Да вы, братцы, никак вконец сдурели? — глядя на прокатившуюся по рядам односельчан волну согласных кивков, спросил Ферко, тем не менее, размашисто осеняя себя крестным знамением. — Распятье над дверьми уж сто лет как приколочено — и захочешь, не оторвешь!

Сгустившееся было напряжение мигом рассеялось — народ расслабился и облегченно загомонил, а Илдри, заливаясь слезами, кинулась мужу на шею, что-то бормоча в его заледеневший овчинный тулуп и даже несколько раз стукнув Ферко стиснутым кулачком по плечу — от радости, должно быть. Вот и пойми их, баб этих! Помер — плохо, живой пришел — так все одно получай на орехи. Покачав головой, Бернат полез в погреб за палинкой и, щедро, едва ли не вровень с краями, наполнив кружку, поставил ее на стол перед бедолагой Ферко, по виду которого было ясно, что, хоть он и жив, да только радоваться этому покуда рановато. Под пристальными взглядами односельчан тот стянул шапку и залпом осушил немалых размеров посудину крепкой настойки в один присест, утерев бороду пятерней.

— Ох, и злая штуковина… — крякнул он и, шумно выдохнув, сказал: — Рад бы соврать, да кривить душой не стану. С дурными вестями пришел, а не только с зайцами.

Олах, как и все остальные, непроизвольно покосился на четыре заячьи тушки, которые Ферко не удосужился отвязать от пояса, так что теперь они скорбно болтались, подметая ушами выскобленные накануне дощатые полы.

— Да не тяни ты, чай, не девка на смотринах! — нетерпеливо прикрикнул Микша.

— Пошел я, значит, силки проверять, — начинать Ферко предпочел издалека. — Снегу в лесу навалило едва ль не по пояс, тропу самому торить пришлось, да еще и коряг под сугробами не видать. Не пил, а как пьяный, бредешь еле-еле и через каждую лучину падаешь прям в сугроб носом. Как до пятого силка добрался, нога у меня возьми и подломись, да так, что на свету звезды перед глазами привиделись. Ну, думаю, бес с ним, с шестым силком, тут бы до дому к закату дохромать. Пошел обратно. Ковыляю по своим же следам, а все одно медленно выходит, темнеть начало, а там уж и волки подвывать стали. Иду, в землю смотрю, а сам молитву про себя читаю, прошу Богородицу, чтоб пропасть не дала за зайцев этих паршивых. Ну и увидел я… днем еще снег на поляне нетронутый лежал, а тут — следы.

Ферко многозначительно замолчал и покосился на Берната, который, пожав плечами, плеснул ему в кружку еще немного выпивки.

— Чьи следы-то? — спросил он.

— Знамо чьи. По зиме их нет-нет да увидишь, — в наступившей гробовой тишине коротко отозвался мужчина. Поймав на себе недоумевающий взгляд Олаха, Ферко еще сильнее понизил голос, пояснив: — Идешь по лесу и видишь — по сугробу цепочка следов тянется. Обычный человек снег-то взрыхлит: шатает его, идти несподручно. А эта — ровная. Заглянешь в этот след, а на дне ясно подошва сапога пропечатана. Никто из наших таких не носит. Нашел — не рассматривай лишнего, ступай скорей, куда шел. Ну, а если возле поселка наткнешься или, чего доброго, на самой улице после снегопада, так пиши пропало. В этот раз далеко еще — мили три от околицы. Только не это страшно, а то, что рядом с первой стежкой вторая нашлась. Ровно такая же, разве что следы от сапог поуже да помельче. — Ферко передернул плечами, крепче приобняв пристроившуюся у него под боком жену. — И много их, тех следов: то сойдутся, то разбегутся, то по кругу пойдут. Весь снег вытоптан да перерыт, точно черти на той поляне танцевали. И ведь мне-то аккурат через нее надо! Не обойдешь никак… Перекрестился я и похромал напрямки, почти уж миновал проклятую, и тут смотрю — а темнота сбоку вроде как зашевелилась. Бог свидетель, так быстро я даже на здоровых ногах еще не бегал! Оглянуться посмел, только за ручку трактирной двери схватившись, а там…

— Чего? — чуть слышно спросил Микша.

— Да ничего. Не было там никого, бурелом один, — Ферко махнул рукой. Собравшиеся под крышей трактира люди дружно выдохнули, не то облегченно, не то разочарованно, и Бернат с удивлением понял, что один из этих вздохов был его собственным.

— Вот уж напустил туману, — покачав головой, сказал он. — У страха глаза-то, знамо дело, велики. Мало ли кто там по той поляне потоптаться мог! Места тут, конечно, не людные, но бродячих охотников да лиходеев все равно хватает. Сам себя напугал до полусмерти, теперь других стращать вздумал. Чем болтать, на-ка, лучше, выпей еще и угомонись.

— Добрый ты мужик, Бернат, а все едино — дурак, — Ферко покачал головой, с готовностью протягивая трактирщику уже во второй раз опустевшую кружку и, бросив взгляд на явно перепуганных товарищей, добавил: — Причудилось мне что со страху или нет, а следы те я точно видел и живой ушел. А может, и не ушел вовсе, а отпустили меня. Поди теперь знай. Только я вам, братцы, так скажу — коли появился у волка волчонок, жди беды вдвое прежнего.

* * *

Возвращаться в замок в одиночку Герберт не захотел — проведший всю свою жизнь в лоне цивилизации и привыкший созерцать так называемую «дикую природу» из окон экипажа или, в крайнем случае, с лошадиной спины, в лесу он ощущал себя откровенно неуютно. И даже осознание того, что нынче бояться стоит не ему, а скорее уж — его, нисколько делу не помогали. В конечном счете, юноша опасался элементарно заблудиться, поскольку, с его точки зрения, лес повсюду был одинаковый — куда ни взгляни, все те же деревья да торчащий из-под снега густой «подшерсток» облетевшего кустарника. Так что по окончании очередного занятия под открытым небом — иногда у Этингейра возникало чувство, будто граф задался целью вколотить в его и так довольно плотный график учебы как можно больше новых «осуждаемых приличным обществом извращений» — он предпочел увязаться следом за своим «тюремщиком», попутно без особого успеха пытаясь вытряхнуть из-за шиворота набившийся туда снег.

При жизни охотившийся на оленей и уток Герберт, пожалуй, и вообразить не мог, что однажды ему придется выслеживать в лесу вампира. Вернее, пытаться выслеживать, поскольку выступавший в роли «дичи» фон Кролок на деле оказался практически неуловим, так что юноше ни разу не удалось приблизиться к нему раньше, чем его присутствие обнаруживалось. Этингейр даже заподозрил было графа в использовании их связи и попытался разыграть ту же карту, однако мгновенно получил в ответ ментальный тычок, больше всего напоминающий обидный щелчок по носу вкупе с прозвучавшим в ушах безжалостным обвинением в мошенничестве. Перемена ролей успехом так же не увенчалась — сколько бы Герберт ни путал следы, сколько бы ни прислушивался, сколько бы ни вглядывался в тени, продержаться более четверти часа ему не удавалось.

Их с Кролоком противостояние завершилось своеобразной схваткой на просторной поляне посреди леса, за время которой Этингейр, с нелегкой руки графа, ухитрился вываляться в снегу по самую макушку, и юноша не сомневался, что Кролок проделывал это нарочно, со снисходительной легкостью опрокидывая своего подопечного в сугроб — всякий раз новый. Все, что требовалось от Герберта, дабы прервать экзекуцию — признать поражение, однако сдаваться молодой человек не собирался, с каждой безуспешной попыткой лишь входя во вкус еще больше. Было нечто бесконечно восхитительное в том, как замедлялся, почти замирая, мир вокруг, стоило лишь Этингейру выйти за границы доступной смертным скорости. И в этом становящемся неправдоподобно медлительным мире «свободным» оставался лишь он сам, да его противник — по прежнему слишком быстрый даже для нынешних Гербертовых умений.

Впрочем, возможно, именно из-за повышенного внимания к несущественным для поединка деталям — вроде того, как потревоженный взметнувшимися полами графского плаща снег повисает в воздухе искрящимся, неспешно оседающим облаком — Этингейр оказывался головой в сугробе несколько чаще, чем мог бы.

Вот и сейчас, шагая чуть позади неторопливо шествующего через лес, точно через Венский городской парк, фон Кролока, Герберт не мог заставить себя перестать любоваться: для человеческого взгляда накрывшая горные хребты тьма казалась непроглядной, однако для вампира мрак дробился на сотни полутонов. Воздух наливался глубокой пурпурной синевой, мелким алмазным крошевом мерцал укрывший землю снег, ломкий свет луны заставлял деревья отбрасывать угольные тени, и от этого зрелища у Этингейра перехватывало несуществующее дыхание.

— Стоило умереть только затем, чтобы хоть раз увидеть все так… по-настоящему, — зачарованно пробормотал он. — Живым никогда не понять, насколько наш мир на самом деле восхитителен. Никакие рукотворные шедевры не сравнятся с красотой, к которой мы так легко можем прикоснуться в любой момент, вы согласны?

— Никогда не рассматривал вопрос под таким углом, — после затяжного молчания откликнулся граф. — Польза, барон, всегда превыше эстетики.

— Как вообще можно остаться равнодушным к этому богатству красок?! — юноша энергично всплеснул руками. — Это же произведение искусства, созданное самой природой! Неужели этот вид не кажется вам великолепным?

В ответ на праведное негодование, звучащее в голосе барона, фон Кролок негромко хмыкнул, окидывая взглядом раскинувшийся вокруг лес.

— Довольно-таки неплохо, — наконец, скупо признал он.

— Неплохо! — чувствующий после тренировки странную, удовлетворенную опустошенность Герберт пренебрежительно закатил глаза и тут же едва не упал, запнувшись о скрытый под снегом выпирающий из земли корень. — Сразу видно, что в искусстве и, в частности, в живописи вы совершенно не разбираетесь. Вам что-нибудь говорят имена Ладзарини, Шардена, Менгса? Ватто, наконец?!

— Нет, — придержав край плаща, граф с легкостью перешагнул через ствол поваленной рябины, так что на тонких ветках не шелохнулся ни один из пожухших, успевших мумифицироваться листьев. — А вам что-нибудь говорят фамилии Брукс, Галлей, Лаплас или, скажем, Бюхнер? А ведь от медицинских исследований последнего толку куда больше, нежели от «галантных сцен» столь почитаемого вами Ватто.

— Ах, так, значит, с его творчеством вы все-таки знакомы! — зацепившись за последнюю фразу Кролока, торжествующе заключил юноша, и граф в очередной раз подумал, что, некоторое время назад вынужденно позволив Этингейру несколько сократить дистанцию, тем самым сослужил себе весьма сомнительную службу.

Разумеется, с одной стороны, таким образом ему удалось предотвратить фатальный срыв юношеской психики барона, который все еще с ощутимым трудом переносил каждую трапезу, однако попыток сложить с себя ответственность больше не делал, кажется, в достаточной степени проникшись словами самого графа о необходимости нести бремя сделанного выбора. С другой же… тонко почувствовав брешь в той стене отчуждения, которую граф неизменно предпочитал возводить между собой и своими подопытными, молодой человек обзавелся новой привычкой — регулярно пытаться втянуть старшего вампира в довольно праздные и бессмысленные беседы. Иногда, если Кролок пребывал в подходящем расположении духа, он даже вступал с Этингейром в полемику, позволяя тому утолить потребность в общении, иногда — ограничивался сухими и односложными ответами, заставляя барона поскорее умолкнуть. Что, впрочем, не мешало настырному молодому человеку спустя некоторое время предпринимать новую попытку. Глядя на то и дело запинающегося Этингейра, Кролок пришел к выводу, что отсутствие Новака, в качестве одного из внешних факторов раздражения, полностью себя исчерпало, и загостившегося в Себеше Кристофа в самое ближайшее время следует вернуть в замок, переложив на него почетное право стать для юноши главным объектом внимания.

— Имел счастье лицезреть несколько репродукций, — туманно откликнулся он. — Однако, помнится, я позволил вам идти со мной с условием, что вы не станете докучать мне болтовней.

В ответ из-за его плеча донеслось отчетливое фырканье, однако Этингейр покорно умолк. Внимательно вслушивающийся в ночную жизнь зимнего леса граф считал про себя.

— А почему, собственно, мы ищем жертву именно там?

— Три минуты и двадцать секунд, — не оборачиваясь, холодно сообщил фон Кролок. — Терпение, определенно, не ваша добродетель.

— Милые, придающие дополнительный шарм недостатки должны быть даже у совершенства, — заявил Герберт и, как ни в чем не бывало, повторил: — И все-таки, почему? Вы ведь можете охотиться где угодно. В отличие от меня.

На последней фразе в голосе Этингейра проскользнуло явное неодобрение — его зависимость от воли графа и без того превышала все допустимые пределы, и тот факт, что даже его перемещения в пространстве и выбор мест для посещения полностью подчинялись решениям фон Кролока, юношу немало раздражал. К тому же отсутствие умения «ходить сквозь стены» означало, что Герберт вынужден был начинать и заканчивать каждую ночь ритуалом подъема и спуска по весьма длинной лестнице замкового склепа, в то время как Кролок запросто способен был покидать свою весьма сомнительного вида спальню за считанные доли мгновения. На все настойчивые вопросы Герберта касательно его обучения именно этому вампирскому навыку граф неизменно отвечал категорическим отказом, что приводило молодого человека в праведное негодование.

— Когда речь заходит о моей жажде, я предпочитаю утолять ее вдали от замка, и вам, в будущем, советую поступать так же, — откликнулся Кролок. — Избегайте охоты вблизи своего жилища, дабы не привлекать к нему лишнего внимания. Лучше, если местные и вовсе не будут подозревать о вашем соседстве…

— Но здесь о вас всем известно, — Герберт в удивлении приподнял брови, заставив графа едва заметно поморщиться.

— Не всем. Однако, большей части, разумеется, известно, — сказал он и, понимая, что оставшегося до окраины поселка расстояния Этингейру вполне хватит еще на пару десятков куда менее осмысленных вопросов, пояснил: — Именно поэтому ежегодного гостя для Бала я выбираю здесь. Как я и говорил, в замке обитало семеро немертвых, и их было более чем довольно, дабы держать в постоянном ужасе ближайшие окрестности. Не обманывайтесь видом, барон. То, что вы в прошлый свой визит сочли обычным поселением, не более, чем загон для скота. Точнее, был им около двухсот лет назад. Предки нынешних жителей — жертвы на случай, если замковые вампиры не могли или просто не желали выходить на охоту. Силы их было довольно, чтобы искоренить в смертных саму мысль о бегстве — люди жили здесь десятилетиями, рождаясь, умирая и соответствующим образом воспитывая потомство. Сила многолетнего воздействия зова оказалась такова, что, когда вампиры упокоились…

— …То есть, когда вы вероломно их предали и обезглавили, — подчеркнуто ехидно поправил своего собеседника Герберт, на которого история замка и роль, которую сыграл в ней нынешний владелец, произвела весьма сильное и неприятное впечатление, лишний раз доказав, что такого понятия, как «свои», для Кролока попросту не существует.

— Предать можно тех, кому клялся, — сказал граф. — Ничего подобного я не делал, а посему случившееся с ними — лишь их вина. И, поскольку люди, занимавшиеся вашим воспитанием, не удосужились объяснить вам, что перебивать собеседника, а, тем более, старшего — отвратительное бескультурье, будем считать разговор оконченным.

— Может быть, все же не будем? — поинтересовался у графской спины Герберт и, прибавив шагу, поравнялся с фон Кролоком, сбоку глядя в его невозмутимое лицо. — Это попросту нечестно!

— Неужели, — брошенное графом слово даже вопросом считаться не могло, являясь не более, чем коротким замечанием, и Этингейр разочарованно застонал сквозь зубы.

— Да, нечестно. Пробудить мое любопытство, а затем из-за какого-то несчастного, абсолютно невинного уточнения бросить все на полуфразе, оставив меня терзаться неизвестностью, это, по-вашему, справедливо?! — вопросил Герберт и, поскольку граф ровным счетом никак не отреагировал, примирительно добавил: — Хорошо, хорошо, даю слово, я больше не стану вас пере…

Однако, прежде чем он успел закончить фразу, граф повелительно вскинул руку, жестом приказывая юноше замолчать, и на мгновение замер, насторожившись, после чего вновь зашагал меж деревьев. Герберт с интересом прислушался, пытаясь понять, что именно привлекло графское внимание, и почти тут же уловил невнятный гомон человеческих голосов где-то неподалеку. Как выяснилось спустя всего несколько минут, источником шума служил тот самый, примостившийся с краю поселка постоялый двор, в котором пару месяцев назад Джаник Верес весьма разумно предпочел молчанию задушевную беседу, а свинцу — звонкое серебро. Правда, в отличие от прошлого раза, сейчас в трактирном зале вовсю кипела жизнь. Судя по доносившимся из-за толстых бревенчатых стен звукам, посельчане решили пренебречь своими же принципами и устроить небольшую попойку — Герберт отчетливо слышал звон посуды и разговоры, явно успевшие перекочевать в разряд «пьяной беседы», где голоса участников повышались пропорционально убыванию смысла в изрекаемых ими словах.

— А я тебе говорю, что Джаланка как есть ведьма! Вот чем хочешь побожусь, что сам пятого дня видел, как она Рахэлеву козу заговаривала! Да так заговорила, что коза позавчера издохла, — все сильнее горячась, настойчиво уверял низкий мужской голос.

— Старая она была, вот и издохла, — лениво возражал другой, повыше и поглуше.

— Да где ж старая-то? На ней еще пахать было можно! — восклицал третий.

— Ну, так, коль на козе пахать, да еще и зимой, так оно и понятно, что помрет она. И без всякого ведьмовства…

Последнее флегматичное замечание было встречено взрывом хохота, и Этингейр слегка нахмурился, ловя себя на мысли, что голос шутника отчего-то кажется ему смутно знакомым. Оглянувшись на графа, Герберт обнаружил, что того народное веселье нисколько не интересует. Все его внимание было сосредоточенно на двух молодых людях, притаившихся под стеной трактира с подлунной стороны и явно занимающихся ровно тем же, чем, по большому счету, занимался сам барон — подслушиванием чужих разговоров. Словно почувствовав щекой направленный на него взгляд, Кролок мягко повел ладонью, безмолвно указывая своему подопечному на освещенное окно соседнего дома, за которым угадывался обеспокоенно прильнувший к мутному, почти слепому стеклу девичий силуэт. Судя по всему, у девушки занятие «шпионов» вызывало немалое волнение.

— Да пошли уже, Саний, холодно! — нетерпеливо тормоша приятеля за плечо, прошептал тот из молодых людей, что был повыше и поплечистей.

— Погоди немного, вдруг еще чего интересного расскажут! — пытаясь как можно незаметнее заглянуть внутрь трактира, отмахнулся тот. — Ты что, потерпеть не можешь? И вообще, не слыхал, что ли, присказку: «как ночь, так имена прочь»?!

— Ты еще через плечо поплевать не забудь, смотри! — первый юноша засунул руки в карманы и, покосившись на маячащую по соседству девушку, горделиво сплюнул сам. — Ночь, а, ночь, ты там как, слушаешь или нет? Дэвид Васс тебя торжественно посылает к чертям собачьим!

«Я учту».

От безмятежного спокойствия перехваченных через ментальную связь слов Герберту стало откровенно неуютно, хотя как раз ему волноваться было решительно не о чем. И, тем не менее, прав оказался Джаник, уверявший, будто на ночь глядя некоторых вещей лучше и вовсе не говорить, ибо никогда нельзя знать, кто в темноте может тебя услышать.

— Чего ты там интересного прознать хочешь? — тем временем продолжал Дэвид. — Про козу дохлую, про Джаланку, которая ведьма, потому как Фабо от ворот поворот дала, или про то, как мыши репу погрызли? Все одно и то же каждый день. С души воротит.

— Вдруг еще про замок что помянут? — не согласился с товарищем Саний и, опасливо вздохнув, добавил: — Или про него.

— Нет никакого «его», — категорично отрезал Дэвид. — А может статься, что и замка тоже нет! Вот ты тот замок видел? И я не видел, и никто не видел! Один этот Кристоф там, в лесу, поди, живет, в лачуге какой-нибудь, и людям врет, чтоб со страху денег за еду меньше просили!

— Коли ты храбрый такой, пошел бы да проверил, есть там замок или нет! — обиженно вскинулся Саний. — Дорога-то вон, за поселком сразу, чего ж не идешь?

— А захочу, так и пойду!

Совершенно позабывшие о секретности спорщики препирались все громче, однако настежь распахнувшаяся трактирная дверь спугнула их, заставив торопливо юркнуть за угол и пропасть из поля Гербертова зрения. Впрочем, десяток вывалившихся на крыльцо подгулявших мужчин сами производили достаточно шума, чтобы не расслышать за ним даже воплей во всю глотку.

— Ждите здесь. И не смейте подходить ближе, — коротко распорядился фон Кролок и, не дожидаясь ответа, бесшумно скользнул вдоль края опушки, мгновенно затерявшись среди теней.

Зная, что его все равно никто не видит, Герберт, тем не менее, пожал плечами и поежился, обхватив руками плечи. Возможность находиться на морозе в легкой одежде безо всякого ущерба для здоровья его немало забавляла, однако, некая часть него смутно понимала, почему граф, пренебрегая этой возможностью, предпочитает носить тяжелый, плотный наряд, жизненно необходимый живому человеку и абсолютно не обязательный для вампира. Проводив взглядом разбредающихся по домам посельчан, Этингейр посмотрел на окно дома, за которым безымянная девушка уже погасила свет, а затем, запрокинув голову, воззрился на луну, которую медленно, но неумолимо начало заволакивать облаками. С момента прошлой трапезы минула лишь одна ночь, и касающийся Гербертова обоняния запах людей вызывал в нем только легко подавляемое беспокойство. В отличие от запаха печного дыма и какой-то снеди, которой, должно быть, закусывали выпивку поздние гости нынешнего трактирщика. Этингейр попытался вспомнить вкус ванильного ростбифа, белого игристого вина или Линцского торта, однако все перекрывал собой солено-горький вкус крови. Запах человеческой еды не пробуждал в Герберте ни малейшего аппетита, но порождал острую, болезненную тоску, как порождали ее весело перебрасывающиеся сомнительного сорта остротами выходящие из трактира люди, даже не подозревающие о самом факте его существования.

До чуткого слуха Этингейра донесся глухой перестук копыт по доскам настила и мягкое фырканье, которое он способен был узнать безошибочно среди десятка ему подобных. Еще раз воровато осмотрев опустевшую улицу и темные окна спящего поселка, Герберт обошел трактир сбоку и, перескочив через невысокую ограду, оказался на заднем дворе. Простой деревянный засов, замыкающий служащий конюшней сарай, не был для Этингейра хоть сколько-нибудь серьезным препятствием, и, уверенный в том, что не ошибся, влекомый неодолимым желанием хотя бы кончиками пальцев прикоснуться к собственной утерянной жизни, юноша потянул негромко скрипнувший воротный створ на себя. Запах сена резко усилился, почти перебивая конский дух, и в лицо Герберту дохнуло теплом.

Мирно дремлющая в подобии стойла белоснежная, точно слабо светящаяся в темноте Актавиана вскинула голову, чутко раздувая крапчатые ноздри, вытянула шею и, прядая ушами, сделала неуверенный шаг навстречу хозяину… Чтобы в следующее мгновение с полным ужаса ржанием шарахнуться прочь.

* * *

На чем свет стоит костеря лесорубов, часть которых успела напиться браги до такого состояния, что уже и на ногах едва стояла, Бернат поднял фонарь повыше, окидывая задний двор внимательным взглядом в поисках того, кто, не сумев отыскать собственный дом, похоже, решил попросту заночевать в его сарае. Топор, однако, он с собой тоже прихватил — так, на всякий случай. Односельчане односельчанами, а залетного разбойника, как и проголодавшихся волков, со счетов сбрасывать не стоило. Разбойников Олах опасался не слишком — силой Бог его не обделил, как и крепкой статью. А волков боялся и того меньше — зима только в силу вошла, не успело еще у серых настолько животы подвести, чтобы на вооруженного человека прямо возле жилья кинуться. Однако ни лиходеев, ни зверья, ни захмелевшего соседа Бернат не обнаружил — пусто было на подворье, только чернели приоткрытой щелью сарайные ворота, да с заново наползших облаков потихоньку начинали сыпаться редкие, крупные снеговые хлопья.

Сунувшись к Актавиане, Олах обнаружил, что та цела и невредима, только будто перепугана чем — мнется на одном месте, дышит так, что ходят, словно кузнечный мех, лоснящиеся бока, да косится на двери черным глазом. Неужто и правда волки? Так волки запоры на дверях отмыкать вроде как не научились по сию пору! Успокаивающе похлопав кобылу по изогнутой шее, Бернат с сожалением подумал, что не надо было ему потакать Джанику, который, в неделю собрав все свои пожитки и домочадцев, приблудную лошадь с собой прихватить отказался. Проку-то с нее в этих краях — ни в телегу впрячь, ни в плуг — только под седлом ходить и приучена. Лишь сено исправно ест, да овес. С другой стороны, предшественника своего Олах вполне понимал: с такой кобылой в поводу неприятностей себе на тракте мигом сыщешь. За версту видно, что скотина породистая, скаковая, немалых денег стоит. Это тебе не монеты, в узел увязанные да на дно телеги припрятанные — если по дороге не ограбят, так стража городская решит, что сам ты ее у кого побогаче умыкнул.

Продать ее по весне надо бы, хоть и жалко. Вроде как последний привет от сытой, спокойной жизни.

Напоследок еще раз хорошенько осмотрев сарай, Бернат тщательно закрыл двери, уложив засов на положенное место, и задумчиво покосился на петли для замка — надо б на всякий случай запереть все до утра накрепко.

Хмурясь, Олах прошагал к самой ограде и, задрав фонарь повыше, вгляделся в переплетение кустов, сам толком, не зная, что хочет там рассмотреть — кто бы ни шатался тут, его уже и след простыл.

— А ну-ка, кто там бродит?! — на всякий случай все же громко спросил он у притихших под вялым снегопадом деревьев. — Выходи по добру, а не то зашибу, не ровен час!

Лес, как и ожидалось, хранил все то же холодное молчание. На миг Бернату причудилось, будто там, за границами света от его фонаря, мелькнуло на фоне черных стволов что-то светлое, а может, это просто снежные хлопья мельтешили. Качнулась ветка клена, и опустившаяся на нее крупная серая неясыть недовольно уставилась на Олаха круглыми желтыми глазами.

— Тьфу, пропасть! — от души сообщил птице отшатнувшийся в сторону трактирщик.

Опустив фонарь, он побрел было к дому, намеренный все же навесить на сарай пресловутый замок — да так и замер, уставившись на снег перед собой. А вернее, на не замеченную им ранее двойную цепочку вполне себе человеческих следов, протянувшуюся от плетня к сараю, а от сарая обратно к лесу — узкие, вытянутые, явно мужские.

«Не это страшно, а то, что рядом с первой стежкой вторая нашлась. Ровно такая же, разве что следы от сапог поуже да помельче», — как назло, вспыли в памяти Берната слова Ферко, на радостях от чудесного своего «спасения» упившегося едва ли не до бесчувствия.

И все б ничего — мало ли ног в округе? — да только эти сапоги Бернат столько раз поручал начищать, что отпечатки их ни с чьими бы не спутал. Вон и каблук на левом стесан приметно: была у хозяйского наследничка манера дурная — ногой оттолкнуться, да на каблуке вокруг себя поворачиваться.

Поворошив ногой ближайший след, Бернат цыкнул сквозь зубы и поторопился в дом — надо завтра народ предупредить, чтоб двери как следует запирали. Кто бы поблизости от поселка ни отирался — понятно, что не с добром заявился. Честный человек в чужой сарай без спросу соваться не станет. А уж сапоги с покойника, Царствия ему Небесного, снимать — тем более.

* * *

— Какая именно часть моего распоряжения показалась вам недостаточно внятной, барон? — фон Кролок раздраженно дернул уголком рта, и взгляд его, обращенный к Этингейру, не обещал последнему ровным счетом ничего хорошего.

Проводив обоих юношей до их жилищ и сделав себе мысленную пометку на последующие ночи, граф вернулся к месту, где оставил своего подопечного — ровно для того, чтобы обнаружить его отсутствие.

Барон нашелся сидящим на поваленном дереве неподалеку от трактира, и вид у него был такой несчастный, что кто-нибудь иной на месте Кролока вполне мог бы проникнуться к нему состраданием. К счастью, укусить юноша явно никого не успел, однако, понаблюдав сквозь кустарник за суетой нового владельца трактира на заднем дворе, граф сделал безошибочный вывод — Этингейр, вопреки его просьбе, ухитрился наследить. Причем, не только в переносном, но и в самом прямом смысле этого слова. Раньше времени поднимать тревогу среди посельчан в планы Кролока совершенно не входило, однако отменить случившегося он уже не мог. Поэтому все, что ему оставалось — крепко схватив совершенно не сопротивляющегося барона за шиворот, шагнуть из леса прямиком в замок и надеяться, что последствия бездумной выходки молодого человека удастся свести к минимуму.

— Она меня не узнала… — не обращая внимания на графа, тем временем тихо прошептал Этингейр.

— Кто именно?

— Актавиана, — все тем же потерянным тоном сообщил юноша и, помолчав немного, пояснил: — Моя лошадь. Я оставил ее Джанику, а он ее здесь бросил. В этом сарае. Отец подарил мне ее на тринадцатилетие, настоял, чтобы я сам за ней ухаживал… а она меня не узнала. Даже хуже… она испугалась меня!

Губы юноши отчетливо задрожали, словно он, невзирая на присутствие рядом фон Кролока, вот-вот собирался позорнейшим образом расплакаться.

— Вы ожидали чего-то иного? — сухо поинтересовался граф. — Животные боятся вампиров, воспринимая их как угрозу, и лошади исключения не составляют. Даже если речь идет о вашей собственной лошади. Никакая менталистика не способна перебить инстинктов зверя, скрыв от него нашу истинную природу, и только люди обладают достаточным воображением для того, чтобы их можно было обмануть. Разве вы не знали, барон?

— Да, вы говорили, — Герберт покачал головой и, горько хмыкнув, добавил: — Но мне казалось, что эти шесть лет что-то да значили. Как и с Бернатом. Знаете, в какую-то секунду мне даже хотелось заговорить с ним, но потом я подумал… Поэтому мне нельзя увидеться с родными? Они тоже разбегутся от меня в ужасе, как от дикой твари из леса?!

— Удивлен, что у вас хватило ума не показываться на глаза хотя бы людям, — фон Кролок сбросил плащ на спинку ближайшего к негорящему камину кресла и опустился в него, предоставив Этингейру самому решать, стоит ли последовать его примеру или так и оставаться на ногах. Смерив молодого человека холодным взглядом, граф все же несколько смягчил тон:— Люди, барон, куда терпимее животных. Однако, относиться к вам, как к человеку, которого знали, ваши родные все равно не сумеют, даже если искренне попытаются. Они — живы, вы — нет. Ничто так надежно не возводит стен между людьми, как смерть.

— А вы? Вы пробовали увидеться со своей семьей после того, как умерли? — вместо того, чтобы усесться в свободное кресло, Герберт, привалившись к нему спиной, устало опустился на ковер. В замке, несмотря на отсутствие огня, было теплее, чем снаружи, и снег медленно таял на его волосах, ледяными струйками воды скатываясь за шиворот. В темноте лицо фон Кролока казалось голубовато-серым, почти призрачным, и юноше казалось, словно сквозь него вот-вот начнет просвечивать очертание маячащего за спиной графа оконного проема.

— Кто такой Бернат? — поинтересовался Кролок, и Этингейр понял, что ответа на свой вопрос он не получит. Можно даже не трудиться.

— Наш бывший слуга, — пожав плечами, сообщил он. — Вот уж кого не ожидал здесь встретить. Недаром мне один из голосов в трактире показался знакомым… Похоже, бывший трактирщик свалил на его плечи свое роскошное заведение. Не удивлюсь, если на радостях еще и сверху доплатил из моих денег! Я ведь говорил вам, что меня после побега искали отцовские люди, пару раз я лишь чудом с ними разминулся в самый последний момент. Должно быть, Бернат явился сюда по моим следам… а вот почему он здесь остался, не имею ни малейшего понятия. Может, все-таки навестить его при случае, поинтересоваться деталями?

— Для подобных дел в замке есть Кристоф, — «любезно» сообщил фон Кролок. — Вам же по-прежнему запрещается контактировать с людьми, пока я не разрешу. Ваша неспособность выполнять даже элементарные указания отвратительна, герр Этингейр, и сегодня вы еще раз продемонстрировали, что не заслуживаете и капли доверия или права на самостоятельные действия. Вы обнаружили свое присутствие, тем самым, вероятнее всего, осложнив подготовку к Балу. На котором вам появляться запрещено.

— Это еще почему?!

— Потому что я так сказал, — бесстрастно отрезал граф, и Герберт, фыркнув, закатил глаза к потолку.

— Какая знакомая песня! Кажется, однажды я слышал ее где-то. Или не однажды… Дважды, может быть? Или раз двести за пару месяцев! И вы еще пеняете мне на то, что я не исполняю ваших указаний. Так, может быть, возьмете на себя труд хотя бы изредка, в порядке исключения, объяснять мне, в чем заключается их смысл и с какой стати я должен вас слушать? — молодой человек демонстративно скрестил руки на груди и добавил: — Дайте угадаю… Потому что таков наш уговор, верно?

— Верно, — на секунду Герберту почудилось, что со стороны фон Кролока донесся едва слышный смешок, но он предпочел списать это на игру собственного воображения.

— Превосходно! — заявил он, и в комнате на некоторое время воцарилось молчание, во время которого юноша мстительно потряс головой, так, что с длинных волос его во все стороны брызнули холодные капли талой воды, часть которых достигла графа, никак не соизволившего прореагировать на подобный демарш.

— Вампирам, которые явятся на бал, совершенно ни к чему знать, что у меня появился… ученик, — неожиданно спокойно проговорил Кролок. — Скованные условиями сделки, они десятилетиями вынуждены находиться под землей. Как вы полагаете, барон, насколько хорошо они воспримут новость, что я отдаю предпочтение постороннему? Что я оставил его подле себя на полном содержании, позволяю охотиться на своей территории, полноценно бодрствовать — в то время, как они заключены в своих могилах? А ведь ваше место мог бы занять кто-то из них. И, поверьте, каждый из этих двадцати четырех вампиров искренне уверен, что именно он достоин подобной привилегии более прочих. С вами, в отличие от меня, у них никакого договора не было, так что для вас подобная встреча может окончиться довольно плачевно. Я обещал вам свое покровительство, барон, однако, их слишком много для меня одного. И самый надежный способ защитить вас — не обнародовать вашего присутствия в замке, — граф склонил голову к плечу и, прежде чем Герберт успел что-либо ответить, прибавил: — К тому же, не вижу смысла рисковать ради слишком зыбких результатов. Никто не знает, сколько вы продержитесь. Не находите, что было бы довольно глупо и бессмысленно объяснять ваше присутствие перед гостями лишь для того, чтобы на следующем балу потратить время на объяснение причины, по которой вас больше нет?

— Хорошо, хорошо, вы меня убедили! Я и так не рассчитывал, будто вы даете балы того размаха и уровня, к которым я привык, так что с самого начала не слишком-то хотел идти, если желаете знать! — торопливо заметил Герберт, которому ни обрисованные Кролоком перспективы, ни, тем более, последнее его заявление, нисколько не понравились. И, дабы поскорее сменить тему, напомнил: — Прежде чем нас отвлекли, вы собирались рассказать, почему все-таки жертва должна быть непременно из поселка.

— В самом деле? — фон Кролок в притворном изумлении едва заметно приподнял брови. — А я припоминаю, будто мы завершили эту беседу по причине отсутствия у вас должного воспитания.

— Ах, ну стоит ли цепляться к подобным нюансам! — скривившись, возразил Герберт, получив в ответ отчетливо насмешливый взгляд серых глаз. — Я ведь уже извинился!

— Нет, не извинились, — чувство раздражения из-за выходки Этингейра постепенно улеглось, и сейчас фон Кролок ощущал лишь легкую досаду из-за того, что ему впоследствии придется проявить несколько большую осторожность, нежели обычно. Эмоции сидящего напротив него юноши накатывали на графа, обдавая его смесью любопытства, тревоги и острого желания отвлечься от еще одного болезненного разочарования, постигшего молодого человека при попытке во второй раз ступить в реку, хода в которую ему уже не было. И Кролок уже не в первый раз отметил, что для новообращенного, одержимого постоянной жаждой вампира Этингейр удивительно много внимания уделяет иным, исключительно человеческим переживаниям. Которые, по возможности, следовало сохранить как можно дольше.

— Значит, приношу свои извинения теперь, — не сдавался Герберт.

— Что ж, барон. Извольте, — граф вздохнул и, откинувшись на спинку собственного кресла, прикрыл глаза. — Вы в детстве любили сказки о рыцарях и драконах? О тех самых, что селятся в мрачной пещере неподалеку от некоего города или, скажем, деревни. Они спят на грудах золота и регулярно поедают то, что приносят им в жертву в обмен на неприкосновенность жителей поселка. В зависимости от фантазии сказочника, речь может идти об овцах, коровах, юных девах… Но жертва есть всегда. Как вы полагаете, барон, для чего дракону жертва? Он мог бы улететь в другую деревню или охотиться на путников. Или съесть всех в селении одного за другим.

— Понятия не имею, — честно отозвался Герберт. Рассказы про рыцарей и принцесс он действительно когда-то обожал, так же, как легенды о троллях, феях и могущественных чародеях. Вот только все они остались где-то очень далеко от сегодняшнего дня — подобные истории полагались только детям. И Этингейр даже представить себе не мог, что в возрасте девятнадцати лет, будучи уже мертвым, станет завороженно вслушиваться в мелодичный голос самого что ни на есть настоящего вампира, неторопливо рассказывающего ему сказку о драконах. — И для чего же?

— Если бы дракон съел всю деревню, он бы тем самым привлек к себе ненужное внимание королевской гвардии. Пока он забирает лишь одну жертву, да, к тому же, защищает свою территорию, жители будут верить, будто платят меньшему злу. И потом, драконов на свете много, так что в случае, если умрет этот, его место займет другой, который может не ограничиться столь скромной платой, — все так же не открывая глаз, ответил фон Кролок. — Если же дракон перестанет забирать свою жертву, жители деревни перестанут бояться, что за попытку натравить на него странствующего рыцаря он сожжет их селение дотла. А перестав бояться, они могут решить, будто дракон стал слишком слаб, немощен или вовсе умер, а значит, можно отправиться на охоту за драконьим золотом.

— Но ведь никакого золота в пещере на самом деле нет, — возразил внимательно вслушивающийся в слова графа юноша.

— Зато они в него верят. И вы никогда не докажете им обратного, — граф хмыкнул и, немного помолчав, добавил: — Они слишком долго жили бок о бок с драконами, чтобы позабыть об их существовании, герр Этингейр. Слишком долго были скотом на убой, удерживаемым волей моих предшественников. Волей, не дававшей им даже помыслить о бегстве. Смена поколений ничего не меняет, поскольку часть памяти от старших всегда переходит к младшим, и единственный выход — убить их всех до единого и поселить здесь новых людей. Таковы правила. И играть по ним приходится вне зависимости от степени веры. Или, как в случае некоторых — неверия.

— Значит, выбор вы уже сделали? — Герберт сглотнул, вспомнив азартно переругивающихся юношей возле трактира.

В ответ фон Кролок едва заметно кивнул и, наконец открыв глаза, одарил Этингейра внимательным взглядом:

— К сожалению, так уж сложилось, что в этих краях те, кто не верит в существование драконов, барон, становятся самой легкой добычей из всех.

Там, где кровь лилась на землю, снег протаял, покрывшись неровными язвами. Неправдоподобно алые, они походили на кляксы небрежно выплеснутой в сугроб кошенили, которая среди людей ценилась не в пример дороже. В конечном счете, ярко-красные наряды могли позволить себе лишь богачи, а кровь… кровь с самого рождения бежит по жилам даже самого распоследнего бродяги.

Оглянувшись через плечо, Фрида посмотрела на Тома, и тот, поймав взгляд матери, едва заметно кивнул, перехватывая умиротворенно притихшую на его руках Агнесс поудобнее.

— А давай играть в «Кто крепче зажмурится»? — постаравшись, чтобы голос звучал как можно беззаботнее, спросил он.

— Мы уже сколько раз иг'али! — Агнесс завозилась, стараясь высвободиться из рук брата, однако тот держал ее бережно, но крепко. — Пусти, я к маме лучше...

— Ну что делать-то, если ты все время побеждаешь? — Том с фальшивой обидой шмыгнул носом. — Вот спорим, что в этот раз я тебя уж точно обыграю?

— А вот и не обыг'аешь. Не обыг'аешь! — мгновенно повелась на уловку Агнесс, для которой «р» все еще оставалась буквой слишком сложной и непонятной, так что она привыкла ее отовсюду просто выкидывать. — Ладно уж. Давай жму'иться.

— Только, чур, не подглядывать. Раз, два...три, — дождавшись, когда сестра закроет глаза, прикрыв их все еще по-детски пухлыми ладошками, Том зашагал в сторону дороги. Смотреть на то, что должно было произойти дальше, не стоило не только Агнесс, но и ему самому.

— Может, пусть кто-то из нас? — делая шаг вперед, тихо спросил Мартон, оглядываясь на замершую среди деревьев молчаливую группу, однако Фрида лишь отрицательно покачала головой.

В тишине безветренной морозной ночи особенно ясно был слышен треск ломающихся костей и тихий, утробный хруст рвущейся под пальцами человеческой плоти, из которой слабыми толчками продолжала литься в снег густая, уже стынущая кровь. Руки у Фриды тряслись, в горле застрял болезненный ком, но она ни на секунду не позволяла себе закрыть глаза или остановиться.

Сначала руки, потом ноги, и только в самую последнюю очередь — голова. Потом отыскать палку попрочнее, дробя ребра, вбить ее в грудь и провернуть несколько раз для верности. Фрида не знала, что именно сработает наверняка, зато твердо знала — она должна сделать все, чтобы этот мертвец не поднялся.

А в том, что они способны вставать даже с пробитой грудью, распоротым животом или порванным горлом, Фрида успела убедиться. Шестеро немертвых стояли позади, и спиной она чувствовала на себе их пристальные взгляды, не звериные, но уже и не человеческие. Шестеро первых. Однако, кроме них, были и другие — те, кто, несмотря на все усилия, появились до того, как Фрида научилась мешать убитым перерождаться. Полагаясь на те крупицы знаний, что дошли до нее в детстве вместе со страшными сказками, она пробовала протыкать им сердца, срывая и обламывая ногти, закапывала их в промерзшую землю, сбрасывала на дно горных ущелий, заставляя мертвые тела превращаться в изломанные, искореженные силуэты на запорошенных первым снегом камнях. Но некоторые поднимались все равно — каким-то странным образом Фрида ощущала каждого — и теперь, словно волчья стая, шли следом, не приближаясь, но и не отставая. Фрида понятия не имела, кого они видят в ней — вожака или добычу, но точно знала, что в одну из ночей они подойдут совсем близко. Так близко, что она сумеет заглянуть в их лица — такие же мертвые, как ее собственное.

Зачерпнув чистого снега из ближайшего сугроба, Фрида, как могла, обтерла руки и, отвернувшись от оскверненного тела, быстро зашагала следом за Томом, слыша, как за спиной тихо скрипит снег под еще шестью парами ног. Если повезет, уже к утру останки несчастного растащит лесное зверье. А если нет… что ж, сама она сделала для него все, что могла.

Спущенная братом с рук Агнесс, точно щенок, увлеченно возилась в пушистом снегу, подбрасывая его вверх и с довольным видом наблюдая, как серебрящееся в лунном свете искристое облако медленно оседает обратно.

— А я опять выиг'ала! — сообщила она подошедшей матери и радостно, звонко расхохоталась.

— Молодец, малая, — басисто одобрил Корнель, приобнимая за плечи ссутулившуюся, судорожно вздрагивающую Джизи. — Не давай братцу спуску!

Фрида же, глядя на дочь, лишь улыбнулась ей натянутой, болезненной улыбкой.

Большие карие глаза в обрамлении пушистых ресниц, немного курносый нос, темные завитки кудрей… и потеки крови, выпачкавшие одежду на груди. А еще — по-детски беспечная широкая улыбка, обнажающая пару острых, смертоносных клыков, несколько минут назад вонзавшихся в тело запоздалого путника. Фрида стала ей матерью дважды, вот только, если в первый раз она произвела на свет ангела, то второе «рождение» привело в мир чудовище. Пожалуй, куда более страшное, чем любой из тех, кто стоял сейчас на залитой лунным светом дороге.

Еще не разменявшая третий свой год Агнесс не понимала, что такое смерть, а значит, не ведала ни жалости, ни сомнений. Готовая убить с легкостью по первому своему желанию, Агнесс относилась к этому, точно к забавной игре, не испытывая страха перед содеянным, не терзаясь угрызениями совести. И та воистину животная грациозность, с которой маленькая девочка бросалась на взрослого человека, безошибочно точно впиваясь зубами ему в горло, заставляла остановившееся сердце Фриды сжиматься от ужаса… и вины.

Свое возвращение домой она помнила смутно, точно сквозь застилающую глаза плотную пелену тумана, которая спала слишком поздно, оставив Фриду посреди ее тесного жилища наедине с маленькими бездыханными телами. Агнесс умерла первой, не успев даже проснуться. Девятилетний Том еще пытался позвать на помощь, прежде чем клыки глубоко вошли в его шею, заставив захлебнуться собственным криком, и Фрида даже теперь, точно наяву, видела перед собой его широко распахнутые зеленые глаза и искаженное ужасом лицо. Никто не пришел на детские крики. Как не пришел никто и на глухой, полубезумный вой самой Фриды, до рассвета просидевшей в углу, крепко прижимая к груди обоих своих мертвых детей — в бедняцких районах Медиаша каждый слишком хотел жить сам, чтобы обращать внимание на чужие вопли.

Вот только пожирающее Фриду изнутри чувство вины имело отношение не столько к смерти ее детей, сколько к их последующему «воскрешению». Она точно знала, что именно ей нужно было сделать дюжину ночей тому назад, в тот миг, когда она впервые сумела упокоить очередную жертву по-настоящему. Знала — и не могла себя заставить. Возможно, потому что Том и Агнесс были тем единственным, что удерживало ее саму от превращения в дикое, одержимое лишь жаждой крови существо. В такое спустя неделю превратился шестнадцатилетний сбежавший куда-то в горы Янош, и следы того же безумия уже явственно читались во взгляде жмущейся к рослому, плечистому Соломону Лисии. Фрида же спасительной легкости сумасшествия позволить себе не могла.

— Куда теперь? — вырвал ее из размышлений голос Мартона.

— Подальше отсюда, — ответила Фрида.

— С меня довольно! — хриплый голос Лисии больше напоминал рычание, нежели человеческую речь. Она сделала несколько быстрых шагов вперед, и Фрида на всякий случай загородила собой детей. — Так и будем скитаться по чертовым лесам до конца света?! Кто-нибудь знает, куда вообще мы идем?! Почему нельзя было остаться в Жидве или Хопирте?!

— Потому что там слишком много людей, — проговорил Мартон.

— Плевать мне на них! — выщерила клыки Лисия, не отводя от Фриды взгляда почерневших, бешеных глаз. — Это ты! Ты виновата во всем! Ты сделала это со мной! Со всеми нами! Ты и твои выр…

Резкая пощечина, силы в которую было вложено куда больше, чем способен был вложить физически крепкий мужчина, заставила Лисию отлететь на несколько шагов, врезавшись боком в придержавшего ее Соломона. Она замолчала, схватившись за щеку, на которой остались глубокие царапины от когтей.

— Не смей говорить ничего о моих детях, — в наступившей тишине жестко приказала Фрида и все тем же тоном добавила: — Думаешь, меня кто спрашивал? Или их? Я никого не тащу силой, так что, хочешь назад в родную Жидву — уходи. И крутись дальше, как знаешь. Городок маленький, но ты многих успеешь убить, до того, как тебя найдут и поднимут на вилы. А я в это время хочу быть далеко оттуда.

— Зачем вы 'угаетесь? — встряла в разговор высунувшаяся из-за Фридиной юбки Агнесс, неодобрительно глядя на взрослых, и веско добавила: — Лиси, не обижай маму, укушу!

Корнеля при этих словах отчетливо передернуло. Сбежавший Янош многое мог бы рассказать о том, на что была способна маленькая, миловидная Агнесс, решившая, что кто-то угрожает ее брату или матери.

— Мы вовсе не ругаемся, милая, — подхватывая девочку на руки, быстро заверила Фрида. — Просто немного поспорили, и все. Так что, ты уходишь или останешься?

Некоторое время Лисия сверлила ее яростным взглядом, однако Фрида глаз не отводила, и женщина, дернув уголком рта, потупилась первой.

— Ненавижу тебя, — тихо буркнула она, и по ее тону Фрида поняла, что Лисия покуда остается. Хотя и неясно, надолго ли. — И вас всех — тоже.

— Уверяю тебя — это взаимно, — впервые за несколько минувших часов раскрыл рот Элиас.

Фрида обвела собравшихся внимательным взглядом — может быть, и правда, им всем было бы куда проще поодиночке. Разошлись бы каждый своей дорогой, затерялись среди Карпат, справляясь сами, кто во что горазд. Повязанные одним проклятием, но все равно слишком уж разные. Всегда кажущийся пугающе безмятежным столяр Мартон, шумный и простоватый мясник Корнель, опасно балансирующая на грани, переполненная гневом ткачиха Лисия, тихая, вздрагивающая от любого громкого звука дочь зажиточного купца Джизи, жесткий и решительный старший управляющий имением тирнавского помещика Соломон, желчный, предпочитающий в окружении «плебеев» хранить презрительное молчание сын градоначальника Блажа Элиас… И внутри каждого — свой собственный, вечно голодный, ни с кем не желающий делиться добычей зверь. Пока им еще удавалось как-то сдерживаться, но, несмотря на решение держаться вместе, с каждой новой жертвой голос хищника, которому совершенно не нужны были соперники, становился все громче.

— Тогда пошли, — Фрида взяла Тома за руку и первая зашагала вперед, все глубже в изрезанные ущельями горы. Следом потянулись и остальные. Никто из них не знал, что делать, и не представлял себе конечной цели путешествия, однако, пока они двигались, можно было притвориться, что эта цель хотя бы существует. Как и надежда.

— А он с нами не идет? — Агнесс посмотрела туда, где среди деревьев осталось лежать разорванное на куски тело. Слишком хорошо она успела усвоить, что «уставшие» после ее забав люди, чудесным образом исцелив свои раны, запросто встают на ноги.

— Нет, родная, — на мгновение прикрыв глаза, Фрида уткнулась носом в пахнущие снегом и кровью волосы. — У него свои дела, а нам уже пора.

— Мама? — опустив глаза, женщина встретилась взглядом с сыном. Она и сама не могла сказать, что страшнее: безжалостное неведение Агнесс или эта застывшая в глубине зеленых глаз недетская обреченность и тихий, едва слышный голос. — Мы ведь все уже умерли, да?

Фрида только крепче сжала его руку — Том не решался задать этот вопрос куда дольше, чем она ожидала. Возможно, потому что слишком боялся услышать ответ, о котором догадывался и без материнских слов.

— Замолчи! — визгливо выкрикнула Лисия и, сухо всхлипнув, спрятала в ладонях узкое, бледное лицо.

— Э, нет, парень, — фальшиво-бодро отозвался Корнель. — Мертвецы, они в земле лежат, червяков кормят. А нас так просто не возьмешь, мы еще побарахтаемся, верно говорю?

Джизи все продолжала что-то тихо-тихо бормотать себе под нос, и, прислушавшись, Фрида различила в ее истовом шепоте многократно повторяющиеся слова молитвы. Где бы ни был теперь Бог, даже самые искренние мольбы проклятых его ушей больше не достигали.

— Верно, — кивнув сыну, решительно согласилась она с Корнелем.

* * *

При виде замершей в тупике между складами, почти сливающейся с густыми тенями высокой фигуры графа Кристоф поймал себя на том, что испытывает странное не то облегчение, не то и вовсе — воодушевление. Вроде и отношения с немертвым нанимателем даже отношениями-то толком не назвать, и жизнь вольная, сытная — ходи, где вздумаешь, делай, что душа пожелает — а вот поди ж ты! Скажи Новаку кто-нибудь, что за два месяца он успеет затосковать по пустому, неухоженному замку в глуши, ни за что бы не поверил. На деле же получилось, что первые три недели Кристоф и впрямь жил в свое удовольствие, наслаждаясь компанией обычных людей, среди которых за семь лет успело появиться немало знакомых, даже интрижку закрутил с дородной вдовой белошвейкой — благо, хоть и приблизился он уже к исходу пятого своего десятка, но силы еще позволяли, — а потом в душе заскреблась какая-то маетная тоска. Сначала смутная, поднимающая голову только по ночам, в которые привыкший к хозяйскому распорядку Новак мучился бессонницей. А дальше — больше, уже и днем одолевать стала. Все чаще мыслями Кристоф возвращался в покинутый им замок, раздумывая о том, почему так долго длится его отпуск, как в его отсутствие «уживается» граф с новообращенным бароном, и не случилось ли с ними в конце концов чего-нибудь непоправимого. Хозяин, как назло, мысленной их связью почти не пользовался, оставив Кристофа терзаться неизвестностью, и «подал голос» лишь в декабре, когда дарованная привилегия уже всерьез грозила превратиться для Новака в наказание.

— Здравствуй, Кристоф, — коротко поприветствовал его граф, который, судя по абсолютно обычному виду, пребывал в добром здравии настолько, насколько это в его положении вообще было возможно.

— И вам доброй ночи, Милорд, — Новак почтительно склонил голову, поудобнее перехватывая сумку с немногочисленными своими пожитками. — А я уж, грешным делом, стал подумывать, не ослушаться ли мне вашего приказа и не отправиться ли в обратный путь на своих двоих. Почитай, четыре раза та пара недель, которую вы называли, минуть успела, а от вас вестей все нет.

— Я полагал, что ты, ощутив за это время вкус свободы, едва ли обрадуешься возвращению, — Кролок склонил голову к плечу. — Свободная, вполне обеспеченная жизнь против возвращение в обиталище мертвецов… Большинству людей на твоем месте само наличие подобного выбора показалось бы абсурдным.

— Ну, так те люди и не на моем месте вовсе. А мои годы уже совсем не те. Забыл я, насколько в городе жизнь суетная. Поначалу оно, вроде как, и в удовольствие, да только потом уставать от этой круговерти начинаешь. Там-то, в замке, я свою работу понимаю, а тут…. Праздность, Милорд, она только для господ хороша, которые в ней родились и сызмальства знают, что с ней делать надо, — Кристоф пожал плечами, снизу вверх глядя хозяину в глаза и, не утерпев, все-таки спросил: — А что, кабы я сам возвращаться не хотел, неужели взяли бы, да и отпустили на все четыре стороны?

— Разумеется, нет, — спокойно откликнулся граф. — Однако твое добровольное желание многое упрощает. И служит лишним подтверждением, что в этом мире самой чудовищной силой обладает время. Оно порождает привычку, способную сотворить с человеком то, что оказывается не под силу ни шантажу, ни подкупу, ни пыткам. Закрой глаза.

Прежде чем провалиться в водоворот теней, Кристоф еще успел подумать, что раньше за его хозяином склонности к подобным философским рассуждениям не водилось, а в следующую секунду в нос ему ударил ставший за десять лет почти родным запах сырости, запустения и пыли. Они стояли посреди замкового холла, где свет луны, пробиваясь сквозь полуслепые окна, мутными полосами ложился на истертый пол, и Новак почувствовал, как ослабевает наконец все туже затягивавшийся внутри него в последние недели узел беспокойства. Именно здесь, в этих мрачных и неприветливых стенах, он и впрямь был дома.

— Милорд, а с бароном-то все в порядке? — осторожно поинтересовался он, не до конца уверенный, что действительно так уж хочет услышать ответ. Памятуя о судьбе предыдущих «учеников» Кролока и о том, в каком шатком положении пребывал Этингейр прямо перед тем, как Новак отправился в свое вынужденное путешествие, Кристоф опасался в ответ получить лишь многозначительное заявление о том, что несчастному юноше все же пришлось покинуть этот грешный мир окончательно.

— Я так не думаю, — спокойно заметил граф и после непродолжительного молчания добавил: — Впрочем, у него на этот счет явно иное мнение.

Кролок небрежно повел ладонью, призывая Новака прислушаться, и тот наконец осознал, что все это время на заднем плане звучала музыка, доносящаяся, кажется, из бального зала — из-под клавиш старинного клавесина лилась какая-то бодрая, незатейливая мелодия, а спустя еще несколько мгновений к ней присоединился чистый, хорошо поставленный голос юного Этингейра. И голосом этим вполне можно было бы заслушаться, если бы не выбор песни. Чудовищнейшие в своей пошлости куплеты об особенностях взаимоотношений некоей цветочницы с неким безымянным графом взмывали ввысь и, отраженные высокими сводами потолка, обретали особенную объемность и глубину звучания.

Чувствуя, что против воли начинает краснеть, Кристоф украдкой покосился на хозяина, который, заложив руки за спину, задумчиво вслушивался в сей плод венгерской народной поэзии.

— Именно это я и имею в виду, — наконец, сухо заметил он. — Отвратительно. Ему определенно стоит поработать над «ре» второй октавы.

Музыка резко оборвалась, а спустя секунду на пороге залы появился и сам раскритикованный Их Сиятельством исполнитель.

— Вы, ко всему прочему, еще и певец? — осведомился фон Этингейр, явно недовольный тем, что его «невинная шутка», кажется, не произвела на графа нужного впечатления, и мстительно прибавил: — Уверен, вы ее вообще взять не способны!

— Во-первых, барон, отсутствие малейшей склонности к вокальным ухищрениям нисколько не мешает мне иметь представление об этом виде искусства, — все так же холодно откликнулся граф. — А, во-вторых, ваше «обвинение» не корректно. Это не моя тесситура.

В ответ молодой человек фыркнул, пробормотав себе под нос что-то на немецком, и наконец повернулся к Новаку, который последние полминуты только и делал, что переводил взгляд с одного вампира на другого.

— Ах, Кристоф, вот и ты, наконец! Здравствуй, — подчеркнуто потеряв к Кролоку всякий интерес, радостно воскликнул он. — Ты и вообразить не можешь, как мне тебя не хватало. Позволь выразить тебе свое восхищение — я понятия не имею, как ты ухитрился прожить несколько лет в столь сомнительной компании, и остаться при этом нормальным человеком!

— Да я… — сделавший было пару шагов вперед Новак оглянулся на графа, не зная, как стоит реагировать на подобное заявление, однако на прежнем месте его не обнаружил. Да и в целом в холле, кроме него и барона, ровным счетом никого не оказалось.

— Впрочем, уверен, ты по-прежнему в себе исключительно потому, что хозяину от тебя не нужно ничего сложнее вытирания пыли в его кабинете и своевременной замены свечей, — следы бурной радости пропали из голоса молодого человека, словно по обыкновению своему исчезнувший без предупреждения граф и ее с собой прихватил. Опершись плечом о притолоку массивной двери, Этингейр глубоко вздохнул и уже куда более спокойно добавил: — Безумно жаль тебя разочаровывать, но без слез восторга и приветственных объятий придется обойтись. Я так и не понял, способен ли на первые, а вторые… У меня все еще есть трудности со слишком тесными контактами. Что не значит, будто я и правда не рад тебя видеть! Помнится, мы толком не попрощались, так что позволь принести извинения за тот случай теперь. Мне очень жаль.

— Пустое, — кашлянув от неловкости, откликнулся Новак. Сперва граф, а теперь еще и ученик его... — Было и было. Уж и вы на меня за волосы зла не держите, будьте великодушны. Сами знаете, я — человек подневольный…

— Волосы? — юноша озадаченно замолчал, однако спустя мгновение с губ его сорвался короткий смешок: — Ах да, волосы… я уже и забыл.

— Как вы здесь, Ваша Милость? — тихо поинтересовался Кристоф.

Прежде, чем осесть в замке, почти отгородившись его массивными стенами от окружающего мира, на людей Новак успел насмотреться досыта — на работяг, купцов, ростовщиков, честных крестьян, ловких воров, грязных побирушек и высокородную знать. И пускай знатоком себя Кристоф называть был не вправе, короткого знакомства с Этингейром ему было вполне довольно, чтобы сказать — такие, как он, без серьезной на то причины не позабудут подобной выходки челяди и через год, не то что через два месяца. Прищурившись, он попытался разглядеть лицо юноши, однако темнота не позволяла человеческому глазу толком различить что-либо, кроме высокого бледного силуэта в проеме дверей.

— Все еще бессовестно обманываю всеобщие ожидания, как видишь. Например, ожидания уже похоронившей меня семьи. Да и твои, милый Кристоф, если уж на то пошло — тоже. Помнится, ты некогда предрекал, что я очень скоро последую за своими предшественниками, и что же? — со стороны Герберта донесся еще один смешок. На сей раз — отчетливо ехидный.

— А Их Сиятельства? — спросил Новак, пропустивший мимо ушей явную колкость, зато обративший внимание на то, что о графе Этингейр по какой-то причине ни слова не сказал.

— О, его, разумеется, в первую очередь! Пока тебя не было, он, знаешь ли, в попытках меня прикончить развил весьма бурную деятельность, — саркастично откликнулся молодой человек и, резко сменив тон, с какой-то тихой грустью добавил: — Вот только порой мне начинает казаться, будто он — единственный, кто и вправду рад, что у него пока ничего не выходит.

* * *

Украшенные резьбой двери отворились бесшумно, стоило лишь легонько толкнуть их рукой. Свет на мгновение почти ослепил Дэвида, и он замер на пороге, глядя на десятки заполняющих просторный зал людей — ни разу в жизни не видел он настолько богато убранных комнат, торжественных танцев и роскошных нарядов. Одна люстра здесь стоила столько, что на вырученные за нее деньги в их деревне можно было бы безбедно прожить полгода, а может, и того больше.

Впрочем, Дэвид почти мгновенно напомнил себе, что в подобных мелочных подсчетах у него больше нет нужды — насквозь продуваемый карпатскими ветрами крошечный поселок остался в прошлом, и за окнами, насколько хватало взгляда, сиял огромный ночной город…

«Буда — новая столица старого королевства», — Дэвид так и не сумел понять, было ли это его собственной мыслью, или негромкий, бархатистый голос исходил откуда-то извне.

Лица озарялись вежливыми улыбками, головы склонялись в приветствии, когда Дэвид проходил мимо, и в обращенных на него взглядах читалось… принятие. Пару раз в своей жизни ему доводилось выбираться вместе с отцом в Албу-Юлию, где зажиточные горожане не удостаивали скромно одетого деревенского юношу и взглядом, точно его на свете не существовало вовсе. Однако здесь, в этом зале куда более богатые и знатные гости смотрели на него, будто на ровню, и Дэвид откуда-то точно знал, что ему удалось почти невозможное — стать «своим» в мире, о котором он запрещал себе даже мечтать.

Взяв последний переливчатый аккорд, музыка стихла, танцующие пары распались, чтобы через несколько мгновений собраться вновь — уже в ином порядке, и из их пестрой круговерти выпорхнула Виктория, облаченная в расшитое серебром и жемчугом платье, которое так шло к ее светлым волосам. Серые глаза девушки сияли, и, когда она оперлась о его руку, Дэвид увидел на ее тонком безымянном пальце кольцо — в точности такое же, как у него самого.

— По-моему, это ужасно нечестно, что, придя на праздник с женихом, я весь вечер должна танцевать с какими-то чужими людьми! — Виктория потянула его за собой к центру зала. — Так что хватит уже отлынивать, твои дела никуда от тебя не убегут.

Счастливо рассмеявшись в ответ, Дэвид согласно кивнул… и открыл глаза, глядя в низкий, темный потолок собственной спальни под стрехой. Единственное крошечное окошко под луной тускло серебрилось наросшей на нем ледяной «шубой», и во всем доме стояла глубокая, сонная тишина. Разбудивший Дэвида петух на соседском подворье снова заорал, надсаживая глотку, и сызмальства привыкший к сельской жизни молодой человек, безошибочно определив, что рассвет за стенами даже брезжить не начал, с жалобным стоном уткнулся лицом в подушку.

Сон был настолько ярким, настолько реальным, что даже сейчас, после пробуждения Дэвиду казалось, будто сквозь витающий в тесной комнате запах дыма и руты, пучки которой висели вдоль стены, пробивается тонкий аромат духов и чистого свечного воска. Отголоски счастья — теплого, всеобъемлющего, живого — такого, какого Дэвид, кажется, ни разу не испытывал наяву, все еще бились внутри в унисон с ударами сердца, постепенно истаивая под напором действительности, и чувство потери было таким разочаровывающим, что юноша всерьез был готов перелезть через забор и свернуть чертову петуху шею голыми руками.

Дышать сквозь подушку было тяжело, так что спустя минуту Дэвид сел на постели и, спустив босые ноги с кровати, принялся шарить ладонью в ее изножье, отыскивая штаны. По опыту последней недели он уже знал, что, даже если ему и удастся уснуть опять, в продолжение сновидения попасть никак не удастся, отчего наутро будет еще обиднее, и лучшее, что он может сделать — встать и приняться за дела. Все равно через час-другой поднимется дядькина жена, а там уж и сам он встанет, так что надо будет печь топить, птицу кормить, да воду из колодца таскать, если, конечно, за ночь тот не замерз накрепко.

С дядькой и его семейством Дэвид жил с тех самых пор, как мать от простуды скончалась — то есть лет с трех. Отец его преставился куда раньше, по пьяному делу замерзнув в лесу, так что старший его брат взял осиротевшего племянника под крыло, несмотря на то, что у самого на тот момент уже двое по люлькам пищало. И Дэвид был ему за это благодарен — приняли его, как родного, среди детей ничем не выделяли и, в целом, жил он не так уж плохо. По меркам их поселка, само собой. Однако, чем старше Дэвид становился, тем яснее он понимал, что впереди его не ждет ничего хорошего: люди здесь рождались, кажется, исключительно для того, чтобы прожить долгую или не слишком — кому как выпадет — безрадостно однообразную жизнь, наполненную каждодневной тягостной и неблагодарной работой. Жена дяди утверждала, будто счастье для человека, под Богом ходящего, в труде, в молитве да в семье, вот только Дэвид, который и в существовании Бога-то в глубине души сомневался, был с этим не согласен. Что, например, за радость в труде, когда вся награда за него — возможность не протянуть ноги с голоду? А с семьей получалось у юноши и того хуже — отец Виктории еще год тому назад ясно дал понять, что дочь свою за Дэвида покуда не выдаст, и тот, несмотря на всю свою злость, понимал, почему. Куда бы он привел ее после свадьбы? К дядьке, где, кроме него, ютится еще четыре человека? Или в обветшалый родительский дом, сквозь дыры в крыше которого запросто ворона пролететь может? Конечно, дядька обещал, что, как придет время, дом они подлатают, вот только неясно, когда тот день наступит и наступит ли вообще, а Дэвид не мог ждать. Пока суд да дело, Викторию уже за другого просватают.

Натянув сапоги и набросив на плечи тулуп, Дэвид вышел во двор и, ежась после спертого домашнего тепла, побрел к сараю. Уговорить бы любимую бежать вместе в город — в Турду, например, а лучше сразу в Албу-Юлию — и зажить там, наконец, свободно.

«Так уж устроен мир, Дэвид, что свобода, которой ты так жаждешь, невозможна без денег, — прозвучало в его голове. Когда подобное случилось впервые, юноша всерьез встревожился, однако было в тихом, словно пришедшем прямиком из сна, голосе что-то знакомое, вселяющее чувство умиротворения. — Увы, но доброта, мужество, трудолюбие или же честность, не подкрепленные происхождением и звонкой монетой, стоят удручающе мало. И люди, наделенные ими, так и умирают в безвестности и нужде, не познав ни вкуса жизни, ни ее радостей».

Вытаскивая из поленницы наколотые третьего дня дрова, Дэвид прерывисто вздохнул, признавая, что именно так на самом деле все и обстоит. Ну, предположим даже, согласится Виктория и сбегут они в город... Да только там будет все то же самое, а может, и еще хуже — здесь хотя бы родня рядом, совсем уж пропасть не дадут. Другое дело, если бы ему удалось добыть денег, а того лучше — разбогатеть… Тогда он бы и семье дядькиной отплатил за доброту, и отец Виктории наверняка сватовству преграды чинить не стал бы. Дэвид на мгновение зажмурился, в красках представляя, как, отыскав какой-нибудь клад, возвращается в поселок верхом на лошади с чеканной сбруей, а односельчане высовываются из-за своих заборов, провожая его удивленным и восхищенным шепотком. Одна беда — клады, они только в сказках встречаются, а в местном лесу, кроме коряг, шишек да грибов, сколько ни броди, ничего не найдешь, разве что...

Подняв голову, Дэвид в очередной раз бросил взгляд на дальний конец поселка. Туда, где, начинаясь недалеко за последним, давно уже брошенным домом, отщеплялась от наезженной дороги еще одна — едва различимая, поросшая кустарником, уходящая куда-то вверх по склону. Старшие жители поселка эту тропу едва ли не по кругу обходили, будто чумную, да и молодежи приближаться строго-настрого воспрещали. Так что верхом лихости, как среди детей, так и среди Дэвидовых ровесников, считалось тайком подняться по ней в глубь леса — до первого поворота, где выпирала из земли немного покосившаяся от времени, заросшая лишайником каменная вешка. Сам Дэвид доходил аж до третьей, но ему не больно кто верил.

О древнем замке на горе поговаривали разное. Взрослые — опасливо и коротко, не приветствуя расспросов, молодняк — много и полушепотом, соревнуясь в том, кто выдумает самую жуткую историю. Но большинство сходилось на том, что место то — гиблое, возможно, даже проклятое, так что, если жизнь еще дорога, соваться туда нечего. А еще — будто в подземельях замка спрятан секрет бессмертия, книга, в которой написано будущее каждого из живущих на земле, и груды золота, что за века скопил его хозяин, живущий на свете уже тысячу лет.

Кто-то утверждал, будто он — порождение Дьявола, питающееся человеческой плотью. Кто-то — что он колдун, в обмен на вечную жизнь продавший когда-то душу и крадущий людей для своих черных ритуалов. Кто-то верил, будто он и есть — Смерть, принявшая человеческое обличье и поселившаяся в этих диких краях. Сам же Дэвид над этими побасенками только посмеивался — судя по тому, что этого самого владельца замка никто в глаза не видел, тот давно уже умер, оставив свое жилище и все, что в нем есть, ветшать в запустении, в то время как Кристоф и тот старик, что приходил раньше, были не больше чем оборотистыми охотниками-бирюками, наловчившимися дурить головы слишком уж суеверным местным.

Люди из поселка действительно нет-нет да и пропадали неизвестно куда, однако примера собственного отца, да и некоторых других, Дэвиду было вполне довольно, чтобы сказать — для этого дела в их медвежьем углу никаких чертей с колдунами не требуется.

И, несмотря на то, что юноша ни разу так и не поднимался по дороге до самого верха, сам не зная толком, что именно удерживает его в последний момент, с недавнего времени мысли Дэвида упорно возвращались к тому разговору с Санием, состоявшемуся под бревенчатой стеной трактира. И все чаще размышлял он о том, что, если догадки его верны, то где-то там, в горах, одиноко стоит заброшенный замок, куда более настоящий, нежели все сказочные клады на свете. Возможно — единственный его шанс сделать сны реальностью.

Сообразив, что довольно долго стоит посередь двора, прижимая к груди охапку дров, так что уже и уши от мороза щипать начало, Дэвид тряхнул головой, точно сбрасывая с себя наваждение, и заспешил к крыльцу.

— А вот возьму, да и пойду, — тихо пробормотал он себе под нос.

«Удача презирает робость, Дэвид, — согласился внутренний голос. — И, без сомнения, благоволит храбрости».

* * *

Со временем походы через тени вместо головокружения и ощущения, будто его вот-вот вывернет наизнанку, начали доставлять Герберту некое подобие удовольствия. Не столько в силу привычки, сколько из-за того, что в одну из ночей, наблюдая за пытающимся в очередной раз улететь головой в ближайший овраг подопечным, фон Кролок в свойственной ему весьма своеобразной манере порекомендовал Этингейру ускорять реакции так же, как делал он это во время тренировок. Тон у Их Сиятельства при этом был исполнен возмутительного снисхождения, однако Герберт успел неплохо усвоить — если уж граф давал себе труд что-либо советовать, совет этот обычно бывал полезен, и пренебрегать им, равно как и пропускать мимо ушей, не стоило. А на тон, в конечном счете, можно было и наплевать.

То, что прежде представлялось Герберту беснующимся вихрем, через который его неумолимо тащило, точно подхваченную водоворотом щепку, в вампирском восприятии преображалось почти до неузнаваемости. Стоило Кролоку сделать шаг, как мир выцветал, превращаясь в нагромождение зыбких, бесконечно наслаивающихся друг на друга силуэтов, больше всего похожих на языки дыма или тумана и обладающих ровно той же плотностью. Граф, не останавливаясь, пробивал их насквозь, словно выпущенная из ружья пуля, безошибочно точно выныривая в привычный для людей мир именно там, где это было ему необходимо. Правда, вопросы о том, как именно старший вампир ориентируется в этом сумрачном царстве бесконечных дверей и, покидая его, ухитряется не врезаться в неучтенное препятствие, а заодно и о том, как вообще в это царство попасть, для Герберта по-прежнему оставались открытыми. Попытки дознаться об этом у самого Кролока оказались откровенно лишены смысла, однако скрытность наставника не могла помешать Этингейру во время очередного путешествия внимательно наблюдать, в надежде разобраться самостоятельно.

— И где мы на этот раз? — как только реальность вокруг вновь налилась насыщенной ночной синевой, поинтересовался он, вертя головой по сторонам.

— Лита, — коротко ответил граф, и юноша задумчиво кивнул, мысленно воскрешая в памяти висящую на стене его комнаты карту с изображением прочно вошедшей в состав Венгерского королевства Трансильвании.

Авторство этой карты принадлежало лично Кролоку, и едва ли где-то существовал еще один настолько же скрупулезно составленный документ, отмечающий не только довольно крупные города, но и самые мелкие людские поселения, которым не посчастливилось угодить в границы охотничьих угодий Их Сиятельства. Сам Кролок, как быстро убедился барон, знал всю карту наизусть, требуя ровно того же и от своего подопытного, так что, посещая то или иное место, Этингейр по возвращении в замок обязан был отыскать местоположение очередной деревни и запомнить его, так же, как все предыдущие.

— Где-то на юге? — уже привычно подстраиваясь под размеренные шаги графа, наугад предположил он, во многом исключительно затем, чтобы сказать хоть что-нибудь. Собираться с духом перед очередным неизбежным убийством в полной тишине для Герберта было почти невыносимо.

— Где-то на востоке, — безжалостно опроверг его догадку фон Кролок, однако, к радости Герберта, вместо того, чтобы вновь умолкнуть, вынуждая юношу придумывать новый повод для разговора, продолжал: — Будьте внимательны, барон, Лита — поселение довольно крупное, по численности своей приближающееся к границам нынешних возможностей вашего восприятия. Из-за пожара годичной давности большая часть окраин разорена и находится в запустении. А это, в свою очередь, означает…

Заканчивать фразу граф не стал, явно предлагая Герберту сделать это самостоятельно.

— С одной стороны, это неплохо, — задумчиво протянул юноша, разглядывая темные силуэты домов, в окнах которых не светилось ни одного огонька. — Если предместья и заселены, то пока совсем не плотно, проще будет найти… подходящего человека. С другой — если все погорельцы разбежались или перебрались в целые дома, возможно, придется подходить слишком близко к скопищу народа, а мои рефлексы…

Поднявшийся ветерок дохнул вампиром в лица, донося до них отчетливый горько-соленый запах, который ни один из них не способен был спутать ни с чем другим. Так отвратительно и, вместе с тем, непреодолимо маняще могла пахнуть только еще живая человеческая кровь. Чувствуя, как вдоль позвоночника пробегает волна мурашек, а тело против воли хозяина напрягается, готовое в любую секунду стремительно сорваться с места, Герберт судорожно зашарил рукой в пространстве, пока ладонь его не стиснули жесткие, ледяные пальцы. Теперь юноша по крайней мере был уверен — чтобы опрометчиво броситься вперед, следуя за вставшими на дыбы инстинктами, ему для начала придется оторвать себе руку.

«Спасибо», — разжимать накрепко стиснутую челюсть в сложившейся ситуации Герберт не рискнул. После шести суток вынужденной «голодовки» он и без того пребывал не в лучшем состоянии, так что сейчас ощущал, что балансирует на весьма тонкой грани, за которой поджидал своего часа очередной срыв. Уже третий по счету.

А вот голос фон Кролока, когда тот наконец заговорил, звучал абсолютно спокойно:

— Довольно неплохой вариант. Мужчина один, и никого поблизости я не слышу. Вероятнее всего, без помощи через час-другой он либо умрет от раны, либо замерзнет, в то время как вам вполне хватит того, что в нем еще осталось.

Этингейр в ответ лишь коротко кивнул и, стоило графу разжать руку — быстро и бесшумно скользнул вперед, к темному проулку между ближайшими заброшенными домами. В глубине души его теплилась надежда, что хотя бы на этот раз справиться с муками совести впоследствии будет проще, нежели обычно. По крайней мере, сейчас он намеревался всего лишь присвоить то, что и так никому уже не поможет.

Мужчина полулежал, привалившись спиной к покосившемуся частоколу, и снег вокруг него был расцвечен пятнами крови, вытекающей из нескольких рваных ран на груди и боках. Лицо его было искажено мукой, он хрипло, натужно дышал, хватая воздух приоткрытым ртом, и расфокусированный взгляд его дико блуждал по окружающим его заброшенным строениям.

Когда Герберт опустился перед ним на колени, в темных глазах мелькнула отчаянная надежда.

— Помоги… умоляю...— непослушными губами прошептал мужчина, и Этингейр, собрав остатки невеликой своей выдержки, мягко обхватил его лицо ладонями, накрывая собственным зовом.

— Успокойся, все будет хорошо, все уже почти позади, — чувствуя, как расслабляется скрученное паникой и болью тело, солгал он так, как лгал каждому из тех, кто умирал у него на руках.

Этингейр наклонил голову мужчины вбок, готовясь, наконец, дать волю собственному сжигающему его изнутри голоду, да так и замер, неотрывно глядя на две рваные, неаккуратные, но все же слишком характерные дыры в горле своей потенциальной жертвы.

Герберт резко отшатнулся, так, что, не удержавшись, уселся прямо на снег и, повернув голову, уставился на вынырнувшего из темноты возле него графа. Серые глаза фон Кролока неотрывно смотрели на лежащего под забором мужчину, и лицо его, как никогда прежде, напоминало неподвижную посмертную маску.

— Это не я! — понимая всю абсурдность своего заявления, зачем-то все же сообщил графу разом взявший свою жажду под абсолютный контроль Герберт.

— Значит, говорите, мне всего лишь повезло, и слухи о вампирах в Белише были не более, чем просто слухами? Поправьте, если я ошибаюсь, но, по-моему, вы, граф, с этим своим отшельничеством немного отстали от жизни, — желчно заметил подпирающий спиной забор Герберт. Кролок, впрочем, на его заявление ровным счетом никак не отреагировал, так что юноше оставалось только глубоко вздохнуть и попытаться немного успокоиться.

Появление на их охотничьей территории неучтенного вампира барона хоть и волновало, но в меру. Куда больше его заботил тот факт, что добычу в буквальном смысле выдернули у него из-под носа, и теперь то, что Этингейр весьма обтекаемо именовал «своим вторым я», бесновалось внутри, требуя обещанной крови. Герберт так и не успел уловить, в какой момент, воспользовавшись его заминкой, фон Кролок стремительно рванулся к мужчине, одним коротким движением ломая ему шею, и уж тем более не понимал он смысла этого поступка. Однако граф в ответ на возмущение своего подопечного ограничился лишь резкой фразой о том, что жертву барону придется подыскать несколько позднее, и, приказав ждать, принялся за какие-то непонятные изыскания. Сначала он внимательно осмотрел раны покойного, прикинул что-то, сосредоточенно постукивая пальцами по собственному, затянутому в черный шелк плечу, а затем, уперевшись взглядом в землю, отправился по цепочке кровавых пятен в дальний конец небольшого проулка, оставив Герберта наедине с бездыханным, мгновенно потерявшим всякую гастрономическую привлекательность телом, которое тот, не зная толком, чем себя занять, тоже осмотрел со всех сторон.

То ли дело было в начавшей развиваться привычке, то ли в том, что на сей раз барон точно знал — смерть мужчины не имеет к нему самому никакого отношения, однако вид мертвеца не вызывал у него ни потрясения, ни ужаса, с какими он воспринял бы подобное зрелище еще три месяца тому назад. Герберт присел перед мужчиной на корточки и провел ладонью по его лицу, закрывая уже остекленевшие глаза. Вместо голода и сопряженного с ним гнева, юноша попытался сконцентрироваться на своих размышлениях. Кем бы ни был тот вампир, менталистикой он себя явно не утруждал. Если бы не красноречивые следы от клыков на горле, Этингейр и вовсе предположил бы, будто покойный прямо в черте города столкнулся с медведем. «Лекции» фон Кролока не прошли для юноши даром, и он даже без сторонних пояснений мог сказать — так покалечить жертву способен либо низший, либо окончательно сошедший с человеческого ума высший, коих граф, брезгливо кривя губы, именовал «павшими». На ум Герберту немедленно пришла мысль о том, что сам он не так давно едва не присоединился к последним, и юноша неуютно поежился под начинающим потихоньку сыпаться с неба снегом. Именно теперь, заглянув в перекошенное от чудовищной боли лицо брошенного на погибель мужчины, фон Этингейр как никогда отчетливо понял значение слов Кролока о полностью осознанном убийстве.

— Здесь больше делать нечего, — глубоко ушедший в себя Герберт вздрогнул от неожиданности, вскинув на бесшумно подошедшего графа непонимающий взгляд.

— Я-то думал, что сейчас мы бросимся в погоню за этим гнусным гастролером, посмевшим не спросить вашего соизволения, прежде чем поужинать! — неприязненно заметил он.

— И где же, согласно вашей теории, я должен его искать? — осведомился фон Кролок и, обведя окрестности рукой, добавил: — Даже при условии, что ходить через тени этот вампир не умеет, нападение он совершил не менее часа назад и волен был после этого уйти в абсолютно любом направлении.

— А вы разве не чувствуете его? — сквозь никак не желающее униматься раздражение, все-таки удивился Герберт, уверенный, будто отыскать беглеца для графа не составит ни малейшего труда.

— Нет, — откликнулся граф и тут же спросил: — А вы?

— Неплохая шутка! Хотя, как по мне, над чувством юмора вам еще стоит поработать, — юноша фыркнул, однако Кролок явно был не из тех, кто улыбался собственным остротам.

— Скорее, проверка, — хладнокровно уточнил он. — Зная, сколь необщим набором недостатков и дарований вы обладаете, я бы, пожалуй, не слишком изумился. Что ж, весьма прискорбно. Подобная экстраординарная способность сейчас оказалась бы очень к месту, поскольку никакой мистической связи между всеми вампирами, как «братьями по виду», не существует, что бы вы там себе ни воображали.

— Но меня же вы чувствуете, — не торопясь сдавать свои позиции, равно как и двигаться с места, хмыкнул Герберт, понимая, что рискует в очередной раз вызвать неудовольствие наставника. — И я вас тоже.

— Ваша способность запоминать информацию порой начинает вызывать у меня серьезные сомнения, мальчик. Я уже говорил вам, что мы чувствуем лишь тех, кем были обращены, и тех, кого обратили сами, — дернув уголком рта, сообщил граф и, наклонившись, подхватил лежащее под забором тело. — Все остальные немертвые в нашем восприятии отличаются от людей лишь крайне специфическим запахом. Однако, как вы, надеюсь, уже заметили — обоняние не является наиболее развитой стороной вампирской сущности, и, выслеживая жертву, мы более опираемся на зрение и слух. А посему учуять другого вампира мы можем лишь тогда, когда он окажется поблизости, чего я сейчас не наблюдаю. Еще вопросы?

— Даже не представляете, сколько, — хватая фон Кролока под локоть, сквозь зубы процедил Этингейр. — Но если уж выбирать…

Закончить фразу юноша не успел, поскольку граф в эту секунду вероломно сделал шаг, и Герберт вместе с ним провалился сквозь пространство прямиком в замковые подземелья.

— …то когда вы, наконец, начнете предупреждать, прежде чем уходить в тень?! — окончательно теряя терпение, окрысился он.

— Когда вы озаботитесь тем, чтобы связывать причины и следствия, — опуская тело на пол, все так же холодно отозвался граф. — И осознаете, что прикосновение означает вашу готовность к немедленному перемещению. Или вы полагали, будто мы с вами и дальше станем вести беседы, только на сей раз обремененные трупом и стоя под руку?

— За каким чертом вы его вообще прикончили прежде, чем я успел поесть?! — к величайшей досаде Герберта, вместе с привычкой к устному общению его собеседник стремительно восстанавливал и навык риторики. Или, если уж говорить начистоту — подлой софистики: встречный вопрос Кролока был сформулирован так, что любое продолжение спора поставило бы самого юношу в весьма глупое положение. А посему, Этингейр почел за лучшее сделать вид, будто граф вообще ничего подобного не говорил, и вернуться к тому, о чем хотел узнать изначально. — И вообще, вы что, в этой ситуации ничего предпринимать не намерены вовсе? Значит, пока ваш собственный ученик, под угрозой обезглавливания, вынужден заниматься осквернением трупов, проявляя при этом, замечу, отменную выдержку, какой-то… посторонний упырь будет делать все, что ему вздумается, и безо всяких последствий?!

Высказанная вслух, эта мысль показалась Этингейру еще более оскорбительной, и он, скрестив руки на груди, воззрился на фон Кролока исподлобья окончательно почерневшими глазами, всем своим видом требуя от него незамедлительных объяснений.

Граф, в свою очередь, поймал себя на навязчивом желании либо вышвырнуть молодого человека вон, либо — что было, пожалуй, предпочтительнее — уйти самому, дабы избавить себя от этой нескончаемой трескотни, мешающей ему сосредоточиться и подумать. Впрочем, Кролок вынужден был с сожалением признать, что в данном случае ни от того, ни от другого, столь соблазнительного, варианта проку сейчас не будет. Во-первых, потому что едва контролирующему себя юноше следовало как можно скорее утолить терзающий его голод. А, во-вторых, кое в чем Этингейр был определенно прав: получив некую порцию разъяснений касательно действий и требований графа, он становился куда более управляем и сговорчив, нежели в тех случаях, когда граф пояснений не давал, предлагая просто исполнить распоряжение. И нынче момент для проявлений Гербертова упрямства и своеволия был особенно неподходящим.

— Разумеется, я не собираюсь оставлять этот инцидент без внимания, — сказал Кролок. — Именно поэтому мы здесь.

Герберт, наконец отвлекшийся от попытки прожечь графа взглядом, быстро осмотрелся по сторонам.

— А, я понял — вы просто издеваетесь! Теперь-то за что?! — возмущенно вопросил он, глядя на печально знакомые ему каменные стены замкового каземата, в которых за минувшее время успел провести несколько не самых приятных часов.

— Разнообразия ради, на сей раз эти апартаменты предназначены не для вас, а для него, — граф кивнул на лежащее у его ног мертвое тело и, верно расценив промелькнувшее во взгляде юноши замешательство, с коротким вздохом добавил: — Пойдемте, барон. Покуда ваш разум затмевает неудовлетворенная жажда, любые беседы бессмысленны. Однако, обещаю, что мы поговорим, когда вы вновь будете в состоянии слушать.

Дождавшись, пока молодой человек приблизится, граф взял его за плечо и шагнул, искренне надеясь на то, что для него запас в высшей степени неприятных сюрпризов на сегодня исчерпан.

* * *

В принадлежащий графу кабинет они поднялись лишь тогда, когда долгая декабрьская ночь уже успела перевалить за середину. По обыкновению физически взбодренный охотой и морально подавленный последующими заботами о жертве Герберт повертел головой, отмечая заботливо разожженный Кристофом — не иначе как к их возвращению — камин, а затем покосился на снимающего плащ Кролока.

— Одну минуту, — заявил он и, прошагав через комнату, скрылся за дверью. Некоторое время спустя юноша вернулся, волоча за собой кресло, явно изъятое из гостиного гарнитура, и, с грохотом установив его туда, где, обыкновенно располагалось место для визитеров, уселся с независимым видом, прямо встречая направленный на него взгляд высшего вампира. — Вот теперь можно и поговорить! Мне, знаете ли, надоело всякий раз стоять тут перед вами навытяжку, точно перед высоким судом. Тем более, что на этот раз я ничего плохого не сделал, а вы, в свою очередь, задолжали мне объяснения. Зачем вы вместо погребения сослали этого бедолагу в подвал? Неужели собираетесь учинить ему допрос? Много же он вам поведает!

Судя по непримиримо выпяченному подбородку, барон ожидал от Кролока резкой отповеди относительно собственной наглости, однако тот лишь едва заметно пожал плечами, опускаясь в кресло по другую сторону письменного стола.

— Все зависит от методов, — качнув головой, заметил он. — Разумеется, даже если бы он сумел вспомнить лицо своего убийцы, информация эта была бы для меня бесполезна. Именно поэтому мне придется вскрывать его сознание. Так что, боюсь, это будет больше пытками, нежели допросом.

— Что, простите?.. — такого оборота Герберт никак не ожидал, а оттого уставился на графа во все глаза, окончательно растеряв свою наносную небрежность. — Вы с ума сошли? Зачем?!

— Вы, помнится, интересовались, почему я переменил свое же решение и помешал вам осуществить задуманное, — словно и не услышав сыплющихся на него вопросов, фон Кролок откинулся на спинку кресла. — Признаю, это довольно грубо с моей стороны, но упустить подобный шанс было бы кощунственно. Нам очень повезло, что не только человеческое, но и хищническое начало в вас замешкалось, столкнувшись с конкуренцией. Видите ли, вампиры не слишком охотно питаются... хм… объедками трапезы себе подобных, на инстинктивном уровне воспринимая это, как некое оскорбление их права. Что, в конечном счете, и сыграло нам на руку, — глядя на все еще хмурящегося в попытке уловить ход его мысли юношу, граф пояснил: — Связь, барон. Обратившим жертву всегда становится тот, кто забрал последнюю каплю угасающей жизни. Успей вы сделать укус — и дальнейшая возня с телом потеряла бы всякий смысл, поскольку ментальная «принадлежность» новообращенного неизбежно сменилась бы. В то время как сейчас в моем распоряжении есть вампир, имеющий связь со своим беглым создателем. При должной силе и познаниях в менталистике можно заставить творение указать местонахождение творца, где бы он ни был.

— И вы это умеете, я прав? — всматриваясь в лицо Кролока, полувопросительно, полуутвердительно проговорил юноша. — Можете даже не отвечать. Однако что это за нездоровая склонность к причинению боли? О, нет, не думайте, будто я раньше на ваш счет питал хоть какие-то иллюзии! Сразу было понятно, что вы из этих… поклонников воззрений де Сада, из-за которых он, поговаривают, и очутился в Бастилии. Но это уже чересчур! Мало было несчастному перед смертью мучиться ни за что, так после смерти еще и вы со своими замашками палача инквизиции! Думаете, он своему убийце настолько благодарен, что сам его не выдаст?

— Несмотря на ваши твердые убеждения касательно моих пристрастий, барон, я не имею ни малейшего желания причинять пленнику боль сверх той, с которой ему пришлось столкнуться в последний час жизни. С удовольствием избежал бы подобного, однако вам ли не знать, что судьба не часто интересуется нашими желаниями, — фон Кролок едва заметно нахмурился, разглядывая праведно негодующего юношу напротив. Пожалуй, то, что идея любого насилия, отличного от необходимости убивать ради собственного «выживания», пока еще вызывала в Этингейре столь бурный протест, можно было считать плюсом. Многие из известных графу немертвых, включая и некоторых из его учеников, с течением времени начинали смотреть на подобные вещи со все возрастающей легкостью, если не сказать — благосклонностью. Ничто так незаметно и необратимо не проедало дыры в некогда человеческом сознании, как обилие текущей по рукам крови. Фон Кролок до конца не был уверен в том, что сам сумел выдержать это испытание с честью, не разучившись отделять необходимость от возможности. — Наш гость, вполне вероятно, и впрямь указал бы на своего убийцу добровольно, однако пока он не в состоянии этого сделать. На то, чтобы почувствовать связь, мне когда-то понадобилась пара недель. Вам — чуть больше трех. Определять по ней направление и расстояние я научился за полтора месяца, вы — не можете освоить этого навыка и по сию пору. Сейчас не идет речи о выборе, герр Этингейр. Хочу я того или нет, мне придется весьма глубоко вторгаться в сознание, а точнее, в подсознание новообращенного, в поисках того, о чем он сам пока даже не подозревает. Остается надеяться, что он не будет сопротивляться — это существенно облегчит боль.

Герберт сглотнул, невольно сильнее стискивая подлокотники кресла. Слишком свежи были воспоминания о том, как фон Кролок в том же самом каземате вскрывал его собственный изо всех сил противящийся разум, так, что юноше казалось, будто голова его с минуты на минуту просто развалится на части. Если запертому в подвале мужчине предстояло пройти хотя бы через толику подобных ощущений — Герберт ему категорически не завидовал.

— А что, если научить его, а уже потом… — не желая сдаваться просто так, начал он, однако немедленно осекся под направленным на него внимательным, неподвижным взглядом светло-серых глаз.

— Надо ли понимать это так, что вы предлагаете выждать минимум пару недель, прежде чем начинать поиски? — тихо осведомился фон Кролок и, слегка подавшись вперед, облокотился о столешницу, так что теперь их с Этингейром лица находились на одном уровне. — Право, барон, мне кажется, вы не до конца сознаете истинный масштаб проблемы. Дай-то Бог, чтобы этот вампир был единственным, а нынешняя его жертва — первой. Однако шанс на подобное исчезающе мал. Мы не знаем, когда и с кого все началось — а значит, не знаем, сколько новообращенных ходит где-то в окрестностях. И, что хуже всего, каждый беспечно брошенный в подворотне или овраге труп поднимется, чтобы так же начать убивать. Немертвый, оставивший жертву без упокоения, либо слишком молод и необучен, либо слишком стар и безумен, однако в любом случае это означает, что плодить он будет точно таких же немертвых, не имеющих представления о правилах, которые я пытаюсь вбить в вашу белокурую голову. Это даже не чума, герр Этингейр, это в некотором смысле гораздо хуже. Благодаря тому, что костры и мечи Инквизиции удалось миновать лишь самым осторожным и разумным из нас, человечество впало в невежество, не только позабыв простейшие истины, которые в мой век были известны каждому, но зачастую и не подозревая о существовании вампиров вовсе. Так как вы полагаете, сколько именно новых немертвых успеет появиться за те недели, что вы предлагаете потратить на заботы об одном из них? Без сомнений, этот человек — всего лишь жертва обстоятельств, возможно, не заслужившая подобной участи. Однако, если ради достижения результата в кратчайшие сроки мне потребуется препарировать его разум... именно так и будет.

Голос фон Кролока на протяжении всей тирады звучал абсолютно ровно, и это ледяное, сосредоточенное спокойствие перед лицом только что обрисованной самим графом катастрофы казалось Этингейру особенно странным и, отчасти, пугающим.

— А если бы я его все-таки укусил? — спросил он, первым отводя глаза в сторону и делая вид, словно его неожиданно заинтересовали лежащие на столе книги.

— Тогда все стало бы гораздо труднее, — откликнулся фон Кролок. — И мне пришлось бы потерять куда больше времени. Однако даже вампиры оставляют следы, герр Этингейр. Особенно вампиры настолько неаккуратные.

В кабинете повисло тягостное молчание, нарушаемое лишь потрескиванием прогорающих в камине дров. Фон Кролок размышлял о том, что проблемы имеют обыкновение всплывать строго группами. Никем не контролируемые волны новообращенных в этих землях на его памяти случались дважды — одну удалось погасить в самом начале, зато вторая погрузила графа в кровавую и бесконечно изнурительную охоту на два долгих месяца. Этингейр же думал о десятках сбитых с толку, жаждущих крови вампиров, скитающихся в поисках новой жертвы где-то там, за замковыми стенами.

— Вы сможете это остановить? — в последний момент голос все-таки дрогнул. — Вам же это по силам, верно?

— Верно. Однако есть еще одна вещь, которую вы должны услышать, — дождавшись, пока молодой человек поднимет на него вопросительный взгляд, фон Кролок произнес: — Мне потребуется ваша помощь. Все тренировки с этой ночи отменяются, поскольку у меня не будет на них времени. Как не будет времени и на то, чтобы присматривать за вами, вовремя вмешиваясь в случае проблем. А посему — не осложняйте мне задачи. Продолжайте практику в том, в чем не требуется моего участия, найдите себе дело, не предполагающее хаоса, безумия или массовых разрушений, и главное, ни во что не вмешивайтесь. На сей раз я не приказываю и не требую, Герберт. Я прошу. И надеюсь, что вы окажетесь достаточно разумны, чтобы мою просьбу исполнить. Могу ли я на вас положиться?

Истинный ответ на последний вопрос графу, к сожалению, был прекрасно известен: по-настоящему полагаться фон Кролок давно уже мог исключительно на себя, однако сейчас обстоятельства и впрямь не давали ему выбора. И ему оставалось уповать лишь на то, что хорошо срабатывающие с бароном сокращение дистанции и апелляция к личному хотя бы на время сумеют удержать юношу от необдуманных поступков.

— Между прочим, в неприятности я попадаю вовсе не намеренно. Но вы можете положиться на то, что я очень постараюсь, — всерьез обдумав неожиданно свалившуюся на него просьбу, Герберт наконец решительно кивнул и добавил: — Слово Этингейра.

* * *

Начало вечера Герберт предпочел провести на замковой кухне вместе с Кристофом. Графский слуга, если и удивился внезапно проснувшемуся желанию барона составить ему компанию, то вида не подавал, и вел себя так, словно присутствие юноши разумелось само собой. Неторопливо перебирая пучки сушеных трав, Новак охотно делился с Этингейром сплетнями, которых он успел наслушаться за время пребывания «в большом мире». В целом, ничего интересного или достойного внимания Кристоф сообщить не мог — обычные разговоры жителей Себеша, который, по меркам юноши, и городом-то мог считаться с натяжкой, вертелись вокруг урожаев, местечковых усобиц и неаппетитных подробностей жизни общих знакомых. Поговаривали, впрочем, о войне с турками и об отмене введенной было покойным Императором крестьянской вольности, однако уровень политической просвещенности местных не вызывал у Герберта ничего, кроме смеха. Он даже прочел Новаку небольшую лекцию о том, чем на деле оказались плохи идеи исповедуемого Иосифом просвещенного абсолютизма. А заодно и о том, в каком плачевном состоянии государство перешло в руки увязшего, помимо войны, в сословных и клерикальных бунтах Леопольда, чем, кажется, произвел на Кристофа неизгладимое впечатление. ⁽¹⁾ Все усилия Герберта преследовали одну-единственную цель — юноша надеялся, что чужое присутствие и ни к чему не обязывающая болтовня позволят ему отвлечься.

Однако некое отвратительное, извращенное любопытство, похожее на то, с каким человек обыкновенно ощупывает языком больной зуб, время от времени все равно предательски обостряло его слух сильнее необходимого. И тогда ушей барона касались звуки, доносящиеся из замкового подземелья. Новообращенный больше не кричал, и в речи его уже невозможно было разобрать ничего связного — лишь иногда прорезали тишину тихие, обессиленные стоны. Графа Этингейр не слышал, точно его в камере не было вовсе. Попытавшись на пробу коснуться сознания Кролока с помощью ментальной связи, через которую ему теперь изредка удавалось считать общее настроение наставника, юноша наткнулся на глухую стену абсолютного ничего — ни эмоций, ни мыслей, ни ощущений. И Герберт этому, пожалуй, был даже рад. Пара месяцев знакомства убедили его, что Их Сиятельство во имя достижения своей цели вполне может запытать кого-нибудь до смерти, и находить подтверждение тому, что он, вдобавок, способен сделать это без малейших переживаний, молодому человеку странным образом не хотелось.

Конец своеобразным метаниям юноши положил, как ни странно, Кристоф, внезапно прервавший довольно забавный рассказ касательно нравов себешских девиц известием о том, что граф только что покинул замок.

— Велел его не ждать, — каким-то странным тоном пробормотал Новак и неуверенно добавил: — А кроме того, сказал, дескать, мертвец у нас в покойницкой лежит, которого схоронить до утра надо.

— Ах, значит, помощь моя нужна, — тем не менее, быстро вскакивая на ноги, констатировал Герберт. — Какое умелое разделение обязанностей! Их Сиятельство трупы будет разбрасывать, а я — убирать. Дивно!

Все это молодой человек проговорил уже на ходу, так что несколько замешкавшийся слуга догнал его лишь возле самых дверей, ведущих в подвал.

— Давайте лучше я сам, Ваша Милость, — решительно сказал он. — Не след вам…

— Что именно мне «не след»? — Герберт оглянулся, замерев на верхней ступени лестницы, и в свете прихваченного с кухни фонаря Новак увидел, как на секунду изогнулись в усмешке его губы. — Травмировать свою нежную душу созерцанием покойников? Знаешь, Кристоф, по-моему, ты забыл, что нынче вампиров в замке двое. И пока ты в этом своем Себеше предавался гедонизму в обществе разнузданных белошвеек, я здесь успел насмотреться на мертвецов. Так что благодарю сердечно за заботу, но лучше я пойду, а ты оставайся тут. Ах да! Пока ждешь, прихвати ключи от ворот — на нашем кладбище, видишь ли, постояльцев больше не принимают.

Не дожидаясь ответа, молодой человек резво поспешил вниз, бормоча в темноту что-то явственно возмущенное — Новак сумел различить лишь несколько раз повторившееся «schön» ⁽²⁾. Покачав головой, Кристоф направился в свою комнату, дабы одеться и взять те самые ключи. Он не знал, сознавал ли его хозяин, что именно сотворил, на два долгих месяца заперев себя наедине с юношей, которому необходимо было заново выстроить для себя картину развалившегося на части мира. Видел ли, вокруг чего, за неимением иных вариантов, барон ее воссоздал… Вот только самому Новаку ответа не требовалось — эта сумрачная, кривая усмешка на губах Этингейра была ему прекрасно знакома.

Герберт же, сбегая по истертым от времени ступеням, размышлял о том, что фон Кролок по какой-то причине, вместо того, чтобы известить его о своих планах напрямую, предпочел передать распоряжение через Новака. Было ли это еще одним признаком графского пренебрежения, нежеланием выслушивать мнение барона по поводу отданных приказов, или же прямым указанием на то, что погребением должен был заняться именно Кристоф, юноша не знал. Однако одного взгляда на побледневшее лицо мужчины было достаточно, чтобы понять — похоронами графских жертв тот если и занимается, то крайне редко, так что для него поход в замковую «покойницкую» может стать тем еще испытанием. Этингейр тихо фыркнул, ловя себя на том, что еще с полгода назад принимать в расчет чувства какого-то там слуги ему бы и в голову не пришло. Особенно, если бы речь шла о том, чтобы вместо него чем-либо настолько же омерзительным должен был заняться сам барон. Впрочем, стоило юноше наконец очутиться в морге, как все эти мысли разом вылетели у него из головы.

В нос ему ударил запах мертвой, уже остывшей крови, и Герберт, морщась, приблизился к плахе, возле которой лежало, неловко завалившись на бок, тело вампира, так и не успевшего познать радостей жизни после смерти.

— Пресвятая Матерь Божья… — едва удержавшись от того, чтобы зажать рот рукой, Герберт попятился и, сделав над собой усилие, перестал дышать.

Слабому сердцем и отличающемуся известной добротой Кристофу видеть этого точно не стоило. Что греха таить, Этингейр и сам не отказался бы очутиться где-нибудь в другом месте. При ближайшем рассмотрении становилось очевидно — Кролок спешил настолько, что не стал прибегать даже к помощи меча. И, если с телом безжалостно упокоенного вампира, на первый взгляд, все было в порядке, то его же лежащая неподалеку оторванная голова вызывала у юноши желание развернуться и броситься вверх по лестнице, не забыв перед этим захлопнуть за собой дверь.

Однако, вместо этого Герберт, не в силах отвести взгляда, сделал пару шагов вперед, присаживаясь на корточки рядом с жуткой находкой. Восково-бледное лицо в обрамлении спутанных волос застыло, до неузнаваемости искаженное не то трансформацией, не то страданием, нижняя челюсть безвольно отвисла, обнажая нечеловечески длинные клыки, один из которых был сломан едва ли не пополам. Но хуже всего на этом лице были почти черные, уже начинающие подсыхать потеки крови, которая струилась изо рта, носа, глаз и даже, кажется, из ушей мужчины, еще при жизни. А точнее — при том, что ее вампирам заменяло. Стараясь не задумываться, что именно пришлось перенести новообращенному перед тем, как он обрел, наконец, пусть и весьма условный, но все же покой, Этингейр позволил себе на секунду крепко зажмуриться. Кое-как поднявшись, он подхватил тело на руки, делая шаг к столу. Юноша уже не раз замечал, что мертвые всегда казались странно тяжелыми. Куда более тяжелыми, чем живые.

Пару минут Герберт постоял, опираясь обеими руками о шершавые доски столешницы и борясь с искушением ограничиться заботами лишь об одной части «усопшего».

— Ну, за это вы со мной и за сто лет не расплатитесь, — запрокинув лицо к потолку, наконец простонал он и, решительно развернувшись на каблуках, вернулся обратно к плахе, дабы торопливо и неловко, точно раскаленный добела камень, подхватить с пола еще и голову.

Этингейру оставалось лишь порадоваться, что Кролок раз за разом заставлял его проходить через процедуру погребения от начала до конца, поскольку на то, чтобы плотно завернуть окончательно мертвого вампира в отрез холстины у Герберта, вместо прежних двадцати минут, ушло всего пять. Теперь оставалось лишь подняться на поверхность и немного прогуляться.

Кристоф, полностью одетый, ждал юношу возле входных дверей.

— Уж как хотите, Ваша Милость, а я с вами пойду, — покосившись сначала на страшный груз на плече Этингейра, а затем на зажатую в его руке лопату, заявил он.

— Неужели Их мерзейшее Сиятельство тебе велело еще и глаз с меня не спускать? — шагая через запорошенный снегом двор, притворно удивился юноша, настроение у которого было вполне подходящим, чтобы с кем-нибудь всерьез поцапаться. — Если уж я надумаю бежать, то хотел бы я посмотреть, как ты мне в этом мешать станешь. А кровожадных волков я, если хочешь знать, сам съем.

— Ничего такого мне граф не приказывал, — честно отозвался и не думающий отступаться от своих намерений Новак. — А только, ежели я вас провожу, мне самому на сердце спокойней будет, чем если здесь останусь сидеть и вас дожидаться.

Все время, пока Кристоф пытался справиться с замком, появившемся на воротах в дополнение к засову сразу после обращения барона, последний хмуро молчал, сверля укутанного по самые глаза слугу неодобрительным взглядом.

— О, ну ладно! Хорошо! — глубоко вздохнув в ответ на просительный взгляд Новака, наконец сказал он, распахивая калитку ногой. — Но тогда лопату несешь ты!

1) Речь, разумеется, идет об Иосифе II Габсбурге — императоре Священной Римской Империи вплоть до февраля 1790 года, который, хоть и сделал для империи немало хорошего, под конец жизни втравил ее в те еще проблемы, как на ниве внешней, так и на ниве внутренней политики. После его смерти заботы об империи взял на себя брат Иосифа — Леопольд II Габсбург, которому пришлось спешно выкручиваться.

Вернуться к тексту

2) с немецкого — "отлично", "прекрасно", "ладно"

Вернуться к тексту

Отпустив Кристофа спать и как следует отмывшись после раскопок, Герберт засел в своей комнате. Упражняться в менталистике юноше было не на ком, а прогулку по ночному лесу с последующим долблением мерзлой земли вполне можно было засчитать за физическую тренировку. Так что в качестве занятия на остаток ночи Этингейр выбрал для себя чтение. На столе дожидалась своего часа небольшая папка, в которой графом были собраны заметки о массовой эксгумации трупов в Сербии ⁽¹⁾, однако барон, едва покосившись в ее сторону, решил, что мертвецов с него на сегодня более чем достаточно, и предпочел углубиться в томик «Опасных связей». Еще в первый месяц исследования замковой библиотеки, обнаружив, что фон Кролок не чурается художественной литературы, Этингейр честно пытался представить себе графа за чтением чего-нибудь наподобие «Страданий юного Вертера» или «Замка Отранто», однако даже его не в меру живое воображение пасовало перед подобной задачей. По мнению Герберта, такие, как Кролок, подобных книг читать были попросту не должны. Однако, когда он попытался сообщить об этом самому графу, тот ответил, что «произведения тривиального жанра» являются отражением духовных, нравственных и даже мировоззренческих позиций общества, своим заявлением загнав желающего поупражняться в острословии юношу в тупик. Старший барон фон Этингейр увлечений сына «пустыми выдумками» не одобрял, утверждая, что подобные книги подходят лишь зеленым юнцам и женщинам, в то время как мужчине следует выбирать для себя произведения более весомые и «дельные». А ведь в своей среде он считался человеком, придерживающимся весьма широких взглядов! Недостаточно, впрочем, широких, чтобы наследник регулярно не расстраивал его своей несерьезностью. Порой юноше начинало казаться, что всем, включая и его самого, было бы намного легче, если бы он родился позже братьев, уступив право первенства одному из них. Изящные искусства и мистицизм всегда занимали барона куда больше, нежели политика, экономика или военное дело, так что Дитрих, которому было всего четырнадцать, по складу натуры уже теперь куда больше подходил на роль будущего главы рода, нежели Герберт в свои девятнадцать.

Захлопнув книгу, юноша откинулся на спинку кресла и прикрыл глаза. Как бы ни старался он избегать мыслей о семье, не было ночи, чтобы Герберт о ней не думал. Пожалуй, он был бы только счастлив, если бы обращение в вампира заодно стерло и всю его предыдущую жизнь, однако разум Этингейра продолжал работать с такой ясностью, что, вместо благостного забвения, на поверхность поднимались даже те воспоминания, о существовании которых он прежде и не подозревал.

В октябре все казалось гораздо проще — ступившему в могилу обеими ногами барону было не до близких. К тому же он верил, что вампиризм далеко не так фатален, как убивающая его чахотка. Главным было «выжить», а дальше он рассчитывал отыскать некий компромисс. В конце концов, они были его семьей.

Обида на родителей, такая острая и болезненная в последние пару месяцев Гербертовой жизни, с течением времени тускнела, уступая место пониманию. Снова и снова возвращаясь мыслями к тому времени, юноша начинал сознавать, что для них эти полгода были едва ли не более мучительны, нежели для него самого. А потому все многозначительные высказывания графа относительно способностей смертных мириться с вампирами Этингейр с легкостью пропускал мимо ушей, не видя смысла спорить. Фон Кролок просто не знал его родных, в то время как сам Герберт знал их достаточно хорошо, чтобы не сомневаться — явись он сейчас на порог собственного дома, его бы приняли и таким. Мертвым, одержимым, существующим лишь в темноте. Любым. Вот только с течением времени все крепче делалась в самом юноше решимость не возвращаться. Куда угодно, но только не к ним.

Потому что страшнее всего в вампиризме была не физическая смерть, и даже не нужда проливать чью-то кровь раз в несколько дней. Страшнее всего оказалось то, что бой с жаждой не предполагал перерывов. Если верить графу — а у Герберта не было причин для недоверия в подобных вопросах — ее натиск на разум и тело не притупляли даже прошедшие века.

Всего на минуту ослабевший контроль, краткая потеря бдительности, единожды неправильно рассчитанные силы, одна непредвиденная ситуация, вроде нечаянно порезанной в его присутствии руки — этого окруженному людьми Этингейру однажды может оказаться достаточно, чтобы убить. Вопрос лишь в том, кто именно это будет: не вовремя проходящая по коридору служанка, задремавший на стуле лакей… Или мать, которую Герберт, даже став взрослым, продолжал любить нежной и беззаветной любовью. Отец, которым он, невзирая на все их разногласия, неизменно восхищался. Дитрих или совсем еще маленький Раймунд, которых он бесконечно обожал.

Все они теперь были перед ним беззащитны, не способные ничего противопоставить силе и скорости высшего вампира. Сколько бы ни пытался юноша, он никогда не смог бы по-настоящему объяснить любящим его людям, каково это — быть человеком и зверем одновременно. И если бы он однажды не справился с собой, они не сумели бы ни помочь, ни спастись.

Герберт считал себя вправе, не глядя, швырнуть на сукно собственную заранее проигранную жизнь — но поставить под угрозу кого-то из семьи? За недели, казавшиеся юноше едва ли не годами, он успел узнать и увидеть достаточно, чтобы перестать тешить себя иллюзиями — как бы хорошо Кролок ни учил своего подопытного сдерживаться, к такому уровню самоконтроля нужно было упорно идти веками. Едва ли у Этингейра был шанс достигнуть подобного за десятилетия, отпущенные его смертной родне, а значит, риск всегда будет оставаться слишком велик. И Герберт точно знал, что, став причиной гибели одного из них, он попросту не выдержит груза вины, горя и ненависти к нынешней своей природе, так что молодому человеку оставалось лишь гадать, как ухитрился справиться со всем этим убивший свою возлюбленную граф.

Поморщившись от того направления, которое неожиданно начали принимать его мысли, Герберт открыл глаза и, обратив внимание на время, обнаружил, что оно неуклонно приближается к пяти утра. До рассвета оставалось еще более трех часов, однако в сердце Этингейра все равно шевельнулось смутное беспокойство. Юноша имел отличное представление об опыте фон Кролока по части охоты на себе подобных, а значит, и сомневаться в успехе его вылазки повода не было. Однако, даже по самым скромным Гербертовым расчетам, граф отсутствовал вот уже порядка десяти часов. Прислушавшись, Этингейр убедился в том, что успевший за эту ночь порядком понервничать, а заодно и как следует набродиться по глубокому снегу Кристоф похрапывает в своей комнате, и никого, кроме них двоих, ни в самом замке, ни на его территории нет.

Вновь открыв отложенную было книгу, юноша уткнулся в нее, напомнив себе, что отлучки графа его не то что не касаются, но даже и волновать не должны. Однако вместо того, чтобы как следует сосредоточиться на судьбе наивной Сесиль ⁽²⁾, он все чаще посматривал на каминную полку с часами.

Латунные стрелки показали пятнадцать минут седьмого, когда слух Герберта отчетливо различил звуки, доносящиеся со стороны лестницы — не той, что спускалась в склеп, а той, что вела на верхние этажи замка. С трудом подавив не до конца понятный ему самому вздох облегчения, Этингейр одним гибким движением поднялся из кресла и, стараясь ступать как можно мягче, выскользнул в коридор. Юноша миновал его как раз вовремя, чтобы краем глаза заметить скользнувшую по стене тень, однако в следующую секунду его вниманием полностью завладела сама лестница. На отполированном дереве перил чернели прерывистые, смазанные полосы, и витающий в коридоре запах ни на секунду не позволил Герберту ошибиться насчет их происхождения.

На несколько секунд замерев в раздумье, Этингейр, наконец решившись, устремился наверх. Голос здравого смысла нашептывал, что действия его по меньшей мере глупы — коль скоро Кролок способен был ходить, значит, голова все еще оставалась при нем, а все остальное для вампира в любом случае поправимо, в то время как Гербертово любопытство запросто могло окончательно вывести и без того пребывающего в не лучшем расположении духа графа из себя. Так что, разумнее всего для юноши сейчас было бы спуститься в склеп и затаиться в гробу.

Однако, вместо этого, задержавший дыхание Герберт пересек освещенную портретную галерею и осторожно заглянул в неплотно прикрытую дверь, ведущую в единственную рабочую ванную комнату замка.

— Я, кажется, велел меня не ждать, — стоящий спиной Кролок даже не оглянулся.

Голос его звучал ровно, почти монотонно, однако в нем не было гнева или раздражения, и это дарило пойманному с поличным Этингейру надежду на то, что его не спустят с лестницы головой вперед. По крайней мере, сразу.

— Велели вы это вовсе не мне, а Кристофу. Лично я от вас никаких распоряжений не получал, — понимая, что дальше молчать, равно как и пытаться скрыть свое присутствие, бессмысленно, возразил он, входя в комнату. — И вообще, с чего это вы взяли, будто я вас ждал? Быть может, я всего лишь шел умыться перед сном, а вы…

Мысль свою Герберт так и не закончил, поскольку в этот момент его «сбитое» свечами в галерее зрение в полной мере приспособилось к темноте, и юноша резко втянул носом воздух. О чем, впрочем, немедленно пожалел.

— Что ж, значит, вам придется повременить с исполнением задуманного, — ответил фон Кролок, от которого по комнате волнами расходилась почти непереносимо резкая, отчетливо отдающая ржавчиной вонь, сквозь которую пробивался странный солоновато-пряный аромат, похожий и в то же время чем-то отличный от аромата человеческой крови.

Привычный Герберту ансамбль из зимнего плаща и камзола в этот раз отсутствовал — вместо него граф был облачен в плотные штаны, сапоги и более похожий на броню, нежели на обычную одежду дублет, жесткий ворот которого полностью закрывал горло, почти упираясь Их Сиятельству в подбородок. И когда Кролок потянулся к нему с явным намерением расстегнуть, юноша, наконец, понял причину, по которой оказались выпачканы лестничные перила: часть правой руки у графа отсутствовала — там, где запястье должно было переходить в ладонь, зияла местами обнажающая кость рана. Выглядело это так, словно кусок плоти попросту вырвали, оставив на его месте только продолжающую потихоньку сочиться кровью дыру. Оборвав свое движение на середине, фон Кролок поднял пострадавшую конечность на уровень глаз и медленно пошевелил пальцами, из которых повиновалось только три, после чего, коротко вздохнув, взялся за застежки левой рукой.

Оцепеневший от причудливой смеси изумления и жути Этингейр издал горлом какой-то хриплый, полузадушенный звук, заставивший графа вновь вспомнить о его присутствии. Он оглянулся, обратив к Герберту серовато-бледное лицо и, смерив его взглядом, проговорил:

— Полагаю, вам лучше уйти.

— Я думал, что для вас, с вашим-то славным прошлым, убить обращенного — все равно, что пальцами щелкнуть! — стряхнув с себя тягостное оцепенение, которое породил в нем вид фон Кролока, местами порванный не то когтями, не то зубами дублет которого, судя по запаху, был буквально пропитан как чужой, так и его собственной кровью, воскликнул Этингейр. — А вы после одного-единственного вампира едва на ногах стоите! Знаете, у меня возникает подозрение, что вы бессовестно приукрасили свою героическую биографию!

— Четверых, — несмотря на усталость, от которой перед глазами у графа плавали какие-то мутные тени, обвиняющий тон юноши ухитрился его позабавить. Этингейр разве что руки в бока не упер, будто и впрямь намерен был уличить его во лжи. Молодой человек грозно хмурился, но взгляд его продолжал лихорадочно обшаривать Кролока с головы до ног, и на дне его голубых глаз плескался страх. Возможно, именно из-за этого граф, немного помолчав, прибавил: — Не стоит так волноваться. Это мелкие раны, которые затянутся к следующему вечеру.

— Много же вы на себя берете. Очень мне надо за вас волноваться! — бурно оскорбился графским предположением Герберт. — Я, в отличие от некоторых, мыслю куда шире, волнуясь за нашу общую проблему. И знаете, что? Я начинаю всерьез сомневаться в вашей способности ее решить. Если вас прикончат…

— То вы освободитесь от нашего договора куда быстрее, чем планировали. Не об этом ли вы грезите? — фон Кролок вновь принялся за пуговицы, одновременно открывая поврежденной рукой кран, из которого в ванну ровным и мощным потоком хлынула вода.

— Вам что, совсем не больно? — с неким содроганием наблюдая за тем, как по медной рукоятке стекают черно-алые капли, спросил Герберт, чувствуя себя из-за последнего замечания графа несколько растерянным.

— Пока нет, — стащив с плеч злосчастный дублет, граф критически осмотрел его и, недовольно скривившись, бросил на пол.

— Что значит «пока»? — нахмурился юноша.

— Подавление физической боли отнимает изрядное количество сил, которые можно дополнительно вложить в регенерацию. В спящем состоянии тело вампира практически не восстанавливается от повреждений, так что придется пожертвовать ощущениями в угоду скорости, — пояснил граф, через голову снимая в нескольких местах расцвеченную бурыми пятнами рубашку и, по-птичьи склонив голову набок, бестрепетно принялся осматривать глубокую царапину на собственном плече, аккуратно сводя разошедшиеся края пальцами здоровой руки. — Ступайте в склеп, барон. В моей сохранности вы уже убедились, а видеть остальное вам ни к чему.

— Стесняетесь? — нервно попытался поддеть его юноша.

— Очень, — не отрываясь от своего занятия, равнодушно подтвердил фон Кролок.

Юноша в ответ негромко фыркнул. Что бы он ни говорил вслух, а чувство юмора у графа все-таки было, хотя настолько странное и исчезающе тонкое, что Герберт лишь недавно начал всерьез подозревать его наличие.

— О, тогда не буду и дальше мучить вашу тонкую и ранимую душу! — Этингейр уже твердо вознамерился ретироваться, однако напоследок все-таки спросил: — Ну и сколько, по-вашему, еще осталось в округе богомерзких вампиров? Я имею в виду, еще более богомерзких, чем мы с вами.

— Еще как минимум один, — откликнулся фон Кролок. — Сейчас он как раз бросается на стены в небезызвестном вам подвале. Об остальных я узнаю только следующим вечером.

— Ах, то есть завтра мне снова могилу копать! — всплеснув руками, констатировал юноша, которого ответ графа совершенно не обрадовал, и отнюдь не предстоящими похоронами «допрошенного». В любых замечаниях графа всегда стоило обращать внимание не столько на тон, сколько на выбор слов, и сейчас выбор этот явно свидетельствовал о том, что на скорое окончание охоты рассчитывать не приходится. — Не мрачный замок таинственных вампиров, а самый настоящий maison de force! ⁽³⁾

Широко шагая, молодой человек вышел за дверь, не забыв, впрочем, аккуратно и бесшумно прикрыть ее за собой, оставляя графа в одиночестве. Кролок уже давно подметил это неудержимое стремление юноши в любой беседе непременно оставлять последнее слово за собой, равно как и его манеру прятать за подчеркнуто драматичными стенаниями собственную неуверенность, сомнения или тревогу. Однако явно сквозящее в эмоциях барона беспокойство о состоянии «здоровья» наставника было для Их Сиятельства довольно неожиданным, поскольку неоднократно получавший травмы на занятиях Этингейр прекрасно знал — для таких, как они, исцеление любых повреждений, особенно настолько незначительных, было лишь вопросом времени.

Впрочем, размышления о странностях в поведении барона фон Кролок считал возможным отложить до лучших времен. Тщательно промыв наиболее глубокие, еще не успевшие затянуться раны едва теплой водой, он улегся спиной на широкую скамью рядом с ванной и позволил сдерживаемым до поры ощущениям наполнить собственное тело. Правую руку немедленно обожгло болью, словно последний из сегодняшних вампиров все еще продолжал неистово в нее вгрызаться, дала о себе знать треснувшая в паре мест ключица, заныло разодранное когтями плечо. Фон Кролок медленно вдохнул, глядя в темный потолок, и так же неторопливо выдохнул. Ему было не привыкать.

Пятеро немертвых, среди которых, как и всегда, преобладали мужчины — их было куда проще встретить где-либо после наступления темноты. Все высшие. Самому старшему чуть больше недели, однако, судя по всему, от последнего, сейчас беснующегося в подвале, следы потянутся на следующую ступень. Пока граф двигался скорее «вширь», отсекая крайние побеги плодящейся популяции, лишь мельком сунувшись дальше внешнего контура. Что было неприятнее всего, Кролок действительно не представлял, на сколько уровней вглубь успело уйти это мертворожденное древо, и сколько усилий потребуется, чтобы вырубить его под корень. Впрочем, никаких поводов для паники граф не находил — упорство, терпение и систематичность подхода чуть раньше или чуть позже обеспечат ему личную встречу с взрастившим сие древо садовником. И встреча эта будет иметь для последнего крайне неприятные последствия.

Притянутый срастающимися сухожилиями указательный палец с тихим щелчком вернулся в сустав, и Кролок принялся задумчиво постукивать им по краю скамьи.

Итого: четыре с половиной за одиннадцать часов. Результат, если вдуматься, весьма посредственный, однако первые ночи охоты всегда были именно такими — после перерыва более чем в полвека длиной Кролоку требовалось время, чтобы войти в ритм. Вот только именно время, которого в запасе у им подобных всегда было в достатке, сейчас играло против графа. Каждая лишняя ночь грозила появлением нового вампира, в самом лучшем случае — одного. А значит, следовало ускориться.

К сожалению, это остро ставило перед графом вопрос собственного питания — он уже почти миновал середину своего четырехмесячного цикла, и процессы регенерации в его теле протекали куда медленнее, нежели у того же Этингейра или любого из новообращенных, раны которых затягивались буквально на глазах. Убивать было бы и впрямь куда быстрее, а главное — проще. Бой насмерть даже с полностью обученным вампиром, благодаря привычке пользоваться клинком, длился для Кролока не слишком долго. В то время, как нужда, подобно угодившему на чужую сеть пауку, двигаться строго от одного узла к другому, сковывала графа множеством условностей, первой и самой «неудобной» из которых была необходимость до поры оставлять каждого обращенного в состоянии, пригодном для последующего ментального вторжения. Как первое, так и второе тянуло из Кролока силы, быстро пополнить которые можно было только извне.

Приняв, наконец, сидячее положение, граф повел плечом, проверяя заново обретенную целостность ключицы, и коротко поморщился — не от боли, а от мысли о том, что эта энергетическая гонка неизбежно сведет на нет усилия последних десяти-пятнадцати лет. Однако обстоятельства в последнее время обрели раздражающее обыкновение не оставлять фон Кролоку хоть сколько-нибудь богатого выбора. Покуда ему везло — все сегодняшние вампиры были слишком молоды, чтобы распознать сигнал опасности, сотрясающий тянущуюся к ним нить ментальной связи, не говоря уж об умении ходить через тень. К тому же, все они оказались одиночками, вот только неясно, на сколько хватит этой изменчивой удачи. Новообращенные нередко собирались в стаи, наподобие тех, в которые сбивались на городских окраинах дичающие бродячие псы. Если бы только у графа в запасе был еще месяц, он бы мог подождать, пока вампиры перегрызутся самостоятельно, тем самым несколько облегчив ему задачу, ибо подобные альянсы держались ровно столько, сколько требовалось инстинктам вампиров, дабы войти в полную силу и окончательно слиться воедино с человеческим разумом. Или поработить его. Недаром сам Кролок некогда говорил барону, что вампиризм предполагает вечное одиночество. Огромную роль в этом вопросе играло не рациональное желание, а сама природа немертвых, их подсознательное стремление очертить рамки своей территории, оттесняя прочь посягающих на нее «собратьев». При должном уровне самообладания это стремление можно было взять под контроль, как делали это вампиры, населявшие замок до графа. Вот только и они, по большому счету, никогда не были общиной, не принимая, а лишь терпя присутствие друг друга в угоду известному коллективному преимуществу. И то были старые немертвые, обладающие знаниями, имеющие за плечами десятилетия, а то и века опыта «выживания» в совершенно ином мире — мире, где у них существовали внешние враги, представляющие собой вполне реальную угрозу. Ну, а стихийные сборища новообращенных… Даже в Этингейре, чье состояние граф отслеживал крайне пристально, всячески поддерживая человеческую сторону его мышления, это глухое хищническое недовольство нет-нет да и прорывалось наружу. Как, например, во время вчерашней неудавшейся охоты, когда юноша, невзирая на все свои усилия, с трудом подавлял желание выщериться на «отобравшего» у него добычу Кролока по-настоящему. Рецидивов удавалось избегать только потому, что неизменно сопровождающий Этингейра граф никогда не делал попыток прикоснуться к его жертве до полного окончания трапезы. Наводняющих же окрестности немертвых учить было некому, по крайней мере, графу хотелось в это верить. В любом случае узнать истинность своих предположений ему предстояло лично и, как и всегда, исключительно опытным путем.

Собрав вещи в охапку, фон Кролок шагнул в собственную комнату — перед спуском в склеп ему следовало переодеться, а заодно посетить покои барона, где, пришпиленная к стене, нынче висела его собственная карта. Шагая сквозь тени к очередной своей жертве, граф тщательно запоминал «пойманные» в чужом подсознании расстояние и направление, однако дополнительная сверка была не лишней. Если расчеты Кролока были верны, дальнейший путь его лежал все дальше на северо-восток.

* * *

К началу третьей недели Адвента метания Дэвида окончательно превратились в решимость — какую бы тайну ни скрывали в себе молчаливые заснеженные горы, что бы ни ожидало его по ту сторону «гиблой тропы», он должен был увидеть это собственными глазами, раз и навсегда покончив с терзающими его душу не то мечтами, не то надеждами. Привыкший ставить под сомнение все, в чем ему не удавалось убедиться самостоятельно, отказываясь слепо принимать на веру те слова, что произносили другие, юноша, незаметно для самого себя, все сильнее уверялся в том, что мифический замок и впрямь существует. Эта уверенность была настолько крепкой, что начинала вплотную граничить с самой настоящей верой. Порой Дэвиду казалось, что, без сна ворочаясь на собственной тощей кровати, он сквозь ночной мрак, сквозь толстые бревенчатые стены комнаты видит, словно наяву, упирающиеся в ледяное небо острые шпили, похожие на вздыбленный гребень сказочного чудовища. А еще юноша знал — его там ждут. Только перед ним распахнутся почерневшие от времени ворота и лишь ему одному откроются до поры надежно скрытые от посторонних глаз секреты.

«Ты нужен мне, — говорил голос, и перед мысленным взором Дэвида вставал в полный рост высокий силуэт, сотканный, кажется, из причудливой игры теней и лунного света. Серые глаза смотрели на юношу, и взгляд их проникал, кажется, в самые дальние уголки его сердца. — Десятилетиями я ждал кого-то, кто был бы подобен тебе. Того, для кого не важны суеверия, того, чей разум не ограничен тесными рамками пустого сельского быта. Того, кто обладает истинной отвагой, чтобы стать хозяином своей судьбы. Люди, что окружают тебя, Дэвид, добры, трудолюбивы, отчасти честны, но слишком слабы, замкнуты в своем маленьком мире, выйти за пределы которого для них подобно святотатству. Неизвестность пугает их сильнее каторжной работы, а возможность стать чем-то большим вселяет в них ужас, который не способны внушить голод, болезни и даже сама смерть. В тебе же достаточно сил, чтобы вырваться из западни условностей. Решайся, и ты получишь возможность не только начать иную жизнь, но также сумеешь дать ее тем, кого так любишь. Тебе нужен тот, кто откроет перед тобой двери, а мне нужен ученик и преемник, достойный моего опыта, моих знаний и моих связей. Тот, кому я смогу передать все, чем владею сам».

Даже день больше не разгонял томительных размышлений Дэвида. Напротив — чем пристальней вглядывался юноша в залитый дневным светом мир, чем больше смотрел на людей вокруг себя, отмечая их обветренные лица, натруженные руки и согнутые спины, тем тусклей, зыбче и «неправильней» они ему казались. Словно некая имитация, лишенная большинства настоящих красок, настоящих чувств и настоящего смысла. Лишенная будущего.

С рассвета и до позднего вечера он исправно выполнял свои обязанности, помогая на подворье и в доме, стараясь скрыть от родни одолевающую его рассеянность и вместе с тем какое-то лихорадочное предвкушение, однако все чаще он ловил на себе слишком уж пристальные взгляды дядькиной жены Кинги, которая, как могла, все эти годы заменяла ему мать.

Заговорила она только в один из поздних вечеров, когда все домочадцы уже разошлись по своим постелям, и лишь они с Дэвидом, как это бывало не раз, остались в душно натопленной кухне вдвоем: он — ножом выстругивая из осинового чурбачка очередную ложку, она — за прялкой, скручивая в прочную нить рыхлую и пахучую козью шерсть.

— Не знаю, что гложет твое сердце, да только, может быть, беда не так велика, как видится? — в полусонной тишине голос Кинги звучал спокойно и мягко. Заметив, как недоуменно нахмурился племянник, она вздохнула и добавила: — Глаза у меня не так остры, как в юности, да только и не вконец еще ослепли, а сердце порой смотрит и того дальше. Вижу, что нет тебе в последнее время покоя, совсем нелюдимый стал, лучины по ночам жжешь да на луну вздыхаешь до свету. Уж сколько раз друзья на гулянки зазывали, а ты все делами отговариваешься, хотя какие по зиме у нас дела?

— Что те гулянки? — возвращаясь к обтачиванию ложечного черенка, Дэвид пожал плечами. — В доме у каждого своя родня, а на улице мороз за нос хватает даже днем. Да и друзья... собираются-то гуртом, а потом все равно по парочкам ходят, перемигиваются и пересмеиваются. С Санием, что ли, мне снег с заборов отирать прикажешь? Чем без толку болтаться, лучше полезное что-нибудь сделать.

— Уж не из-за Вероники ли ты бродишь, как в прорубь опущенный? — осторожно спросила Кинга. — Так я с матерью ее третьего дня потолковала тишком, слухи все это да пересуды.

— Какие такие слухи? — разом насторожившись, вскинул голову молодой человек, пытливо всматриваясь в лицо тетки. Однако та все прятала глаза, упорно глядя на волчком вертящееся под пальцами веретено, и Дэвид настойчиво повторил: — Что за слухи, говори толком, не томи!

— О той неделе Морик друзьям хвастал, мол, почти столковался со знакомым купцом, у которого сын в возраст вошел. Дескать, сватов к Веронике засылать будут едва ли не по весне... — явно уже пожалевшая о том, что взялась строить догадки, Кинга бросила взгляд на разом побледневшее, застывшее лицо племянника и быстро прибавила: — Только, говорю же, нет в его словах правды. София сказала, не слажено еще ничего и неизвестно, сладится ли. Морик во хмелю похваляться горазд, это всем ведомо. Только не по сердцу твоей Веронике иные женихи, кроме тебя...

— Будто сердца ее или моего кто-то спросит! — перебив, зло воскликнул Дэвид и, заметив, как вздрогнули плечи жещнины, тут же понизил голос до горького полушепота: — Морик души в ней не чает, а оттого и о будущем ее печется сильней, чем о желаниях. Кто за душой больше имеет, за того дочь и отдаст, потому как чувства ее в голодный год не прокормят. А остальное... стерпится — слюбится. Такой зять, как я, ему ни лицом, ни статью не вышел, а пуще прочего — дырой в кошеле....

— А ты сплеча-то не руби, покамест еще возка свадебного у крыльца Морикова не стоит. Значит, все и переменить можно, — поднявшись с низкой скамьи, Кинга шагнула к сгорбившемуся под боком у печки юноше. — Вероника твоя свой выбор давно уж сделала, да и Софии ты мил. Глядишь, и Морика потихоньку вдвоем переупрямят. Жених тот в поселке нашем всяко жить не станет, увезет жену в город от глаз родительских, а там — кто же поручится, как ей житься будет? Кошель с монетами ведь ни сердца доброго, ни души светлой не заменит. У нас тут все знают, кого ни спроси, что ты — сильный, умелый, не ленивый, любая работа в руках спорится, а главное, любишь ее пуще себя, я-то все вижу. За тобой Вероника, как за стеной, будет. И Морика отыщем, чем задобрить, не сомневайся. Мы уж не первый год откладываем понемногу, чтоб женить тебя по чести, как полагается. Врать не буду, чтобы тягаться с купеческим сыном, скопленного не хватит, но у Иствана в кармане и того не было, когда он меня замуж брал. И ничего. Сам видишь, на ногах стоим, хозяйство небогатое, но крепкое, вас подняли и прокормили. Снег на убыль пойдет, дом твой поправим, да и после не бросим...

Теплые руки легли на его затылок, и Дэвид с готовностью зарылся лицом в колкую шерстяную шаль, вдыхая давно ставший родным запах молока, золы и чуть подгоревшей пшеничной муки. Он знал, с каким трудом в живущем натуральным обменом поселке давалась каждая монета, и мысль о том, что часть из них берегли для него... него, который даже не был их собственным ребенком, застряла у Дэвида в горле тугим, болезненным комом, не дающим ему произнести ни слова. Они вырастили его, щедро делясь всем, что имели, не отказывая ни в заботе, ни в ласке, ни в помощи. И, чувствуя, как ладони Кинги перебирают его волосы, юноша понимал, что никогда не простил бы себя, если бы забрал у них еще и это. Их пора отдавать давно минула, и теперь настал черед Дэвида сделать так, чтобы они ни в чем не нуждались.

— Все наладится, — справившись с голосом, невнятно пробормотал он. — Вот увидишь, скоро все будет по-другому, обещаю.

— Страшно мне за тебя, — едва слышно прошептала женщина, утыкаясь носом в его взлохмаченную макушку. — Какие бы думы тебя ни одолевали, прошу, будь осторожен, сынок. Самая долгая ночь уже близко, и мы не хотим, чтобы она забрала тебя. Пускай ты не веришь, пусть считаешь нас глупыми стариками, но пообещай мне, что не выйдешь за порог после заката, что бы ни случилось. И, если кто-то, не важно кто, посулит тебе легкий путь ко всему, чего ты хочешь, не слушай. Помни, что в жизни никому и ничего не дается даром.

Обеими руками Кинга отстранила юношу от себя и, подняв глаза, он увидел, что женщина едва ли не плачет.

— Я знаю, знаю! — не на шутку перепугавшись не слов тетки, а той муки, что читалась на ее некогда красивом лице, торопливо проговорил он. — Ничего не бойся, со мной все будет в порядке, и никакие ночи тут ни при чем! Никто никуда меня не заберет, да и кому я нужен на этом свете, кроме вас?

— Пообещай мне, — словно не слыша, вновь повторила женщина. — Не ради себя, так ради нас, ради всего, что ты любишь.

— Обещаю, — выдавив из себя подобие улыбки, ответил юноша, и Кинга, вздохнув, коротко поцеловала его в лоб, точно благословляя.

— Да смилуется над нами Господь... — едва слышно пробормотала она. — Да убережет тебя милость Его от любых бед.

Пожелав тетке доброй ночи, Дэвид поднимался на самый верх по поскрипывающей под его шагами лестнице, и в мыслях его звучал тихий голос, говорящий о том, с чем сам юноша в глубине души был согласен с тех самых пор, как ему исполнилось пятнадцать — Бог имел склонность помогать лишь тем, кто, вместо его милости, уповал исключительно на себя и свои силы. Именно так Дэвид и намерен был поступить. В первую очередь — ради всего того, что любил.

* * *

Как изначально и предполагал Герберт, запор на дверях графского кабинета оказался самым что ни на есть обыкновенным. Точно на такие же штифтовые замки замыкались двери комнат в его собственном доме, и вскрывать их, не прибегая к помощи ключей, Этингейр научился годам к четырнадцати. В основном — дабы скрашивать затворничество младших братьев, которые за дурное поведение и шалости нет-нет да и оказывались на положении арестантов. Умение взламывать ящики отцовского письменного стола также приносило пользу, поскольку о многих событиях, в том числе грозящих выволочкой ему самому, Герберт ухитрялся узнавать заранее, выиграв тем самым время для подготовки аргументов в свою защиту. Все, что ему требовалось — аккуратность, небольшой кусок проволоки и отсутствие лишней суеты.

В нынешнем же положении у юноши, ко всему прочему, имелись существенные преимущества в виде чуткого слуха, острого зрения и способности без труда согнуть в пальцах все, что угодно, включая длинную стальную шпильку из числа тех, что были обнаружены им при внимательном обыске гардеробной. Выпрашивать у Кристофа ключи Этингейр, по зрелом размышлении, даже пытаться не стал, равно как отказался он и от попытки, улучив момент, попросту выкрасть тихонько позвякивающую связку для собственных целей. Отличающийся известной лояльностью к Их Сиятельству Новак, без сомнений, донес бы на Этингейра непосредственному своему хозяину, что грозило молодому человеку лишними неприятностями и необходимостью отвечать на вопросы, которых сам он предпочел бы не касаться, особенно, в беседах с графом. Тем более, что ничего угрожающего делам или положению последнего Герберт и впрямь не затевал.

Подробная карта местности, выученная уже на четверть, пропала со стены его покоев еще три ночи тому назад — сразу же после первой графской охоты, и юноша, по случаю дав себе труд ознакомиться, наконец, с интерьерами личных покоев Кролока, не без оснований полагал, что, коль скоро в них пропажа не обнаружилась, то находиться карта могла лишь в запертом кабинете Их Сиятельства. В месте, куда Этингейр давно уже стремился попасть в отсутствие хозяина, подгоняемый одновременно как праздным, так и вполне прикладным интересом — именно там граф хранил все свои заметки, в том числе и те, что касались Герберта. Юноша неоднократно видел, как Кролок делал их в ходе тренировок, однако на все попытки барона познакомиться с ними поближе неизменно отвечал отказом, еще сильнее подогревая интерес к этой теме. Ко всему прочему, Этингейр смутно рассчитывал обнаружить в графской «обители» хоть какие-то следы нынешней его бурной деятельности. И это, пожалуй, было той самой, главной причиной, по которой Герберт, внимательно следящий за тем, чтобы Кристоф не вздумал сунуться на третий этаж, вот уже несколько минут неторопливо и вдумчиво ковырялся в замке давешней спицей.

С того самого момента, когда Этингейр имел довольно примечательную беседу со своим наставником в замковой ванной, графа он практически не видел, за исключением тех минут, что требовались Кролоку, дабы окончательно пробудиться от дневного своего сна или же погрузиться в оный снова. Лишь иногда, перед самым рассветом, «слушающий» замок Герберт улавливал следы его присутствия. Равно как и присутствия в каземате очередного приготовленного к закланию новообращенного, все знакомство с которым для Этингейра начиналось и заканчивалось спешным вечерним погребением, вызывающим у юноши брезгливый, тошнотворный ужас.

Судя по искореженным трупам, с жертвами своими граф и впрямь нисколько не церемонился. Но — что волновало Герберта гораздо сильнее — судя по порой пугающе медленным и сбивчивым шагам Кролока где-то над головой, жертвы отвечали ему взаимностью. К счастью для себя, Новак не мог похвастаться равным вампирскому чутьем, а вот для Герберта воздух в замке отчетливо пах кровью. Причем далеко не только «мертвой», той, что пачкала одежду графа после очередной вылазки, но и «живой» — точнее, почти живой. Время охоты самого Этингейра приближалось неумолимо, и обостренными нарастающей жаждой инстинктами ощущая эту почти живую кровь, капающую на каменные полы замка, юноша все чаще возвращался мыслями к так небрежно брошенной Их Сиятельством фразе.

«Не об этом ли вы грезите?»

Разумеется, Герберт всей душой жаждал свободы! Вот только внезапно замаячившая впереди, обретшая вполне реальную плоть, перспектива получить ее прямо сейчас Этингейру совершенно не нравилась.

«Во многой мудрости многие печали; и кто умножает познания, умножает скорбь».⁽⁴⁾

Герберт при жизни не слишком жаловал богословие, однако, как и всякий католик, читал Библию не единожды. И именно теперь он был вполне готов согласиться с Соломоном — мудрейшим из царей израильских. Если в самом начале он без долгих раздумий с наслаждением послал бы замок — и в особенности графа — ко всем чертям, то сейчас юношу подобная возможность не столько воодушевляла, сколько тревожила. Не толстые каменные стены и не заключенная сделка сковывали юношу, а его невежество. И, чем больше он узнавал от Кролока во время занятий, чем больше наблюдал за ним, оценивая, на что способен старший вампир, тем яснее понимал — его собственных умений все еще ничтожно мало для истинной, самой главной свободы немертвого: свободы распоряжаться собой.

Сам того не замечая, Герберт привык считать графа... вечным. Этингейр мог получать какие угодно раны, однако Кролок представлялся ему кем-то неуязвимым, кем-то, кто сумел перешагнуть даже через внутренние законы вампирского существования. И подтверждение того, что представление это — ложно, по-настоящему Герберта испугало. Как и попытка вообразить, что станется с ним самим, если в одну из ночей граф попросту не вернется в замок. Отосланный Кролоком в склеп, юноша некоторое время метался по нему из стороны в сторону, силясь успокоиться, напоминая себе о том, что граф уже не раз «переживал» подобные явления, справляясь с ними в одиночку, а значит, все волнения Герберта надуманы и попросту смешны. А даже если что-то и случится... Кролок в свое время сумел разобраться со всеми нюансами вампиризма самостоятельно.

«Нет, — холодно отвечал барону неумолимый внутренний голос, подозрительно похожий на голос самого графа. — Его тоже учили. Пусть и не так, как тебя. Рядом с ним в начале пути тоже были немертвые, опыт которых лег в основу всего, чего он добился. Не говоря о том, что в те времена даже живые о вампирах знали едва ли не больше, чем ты успел узнать, умерев».

И Этингейру решительно нечего было на это возразить. Куда он пошел бы, к кому обратился, если бы Кролока не стало? Юноша не знал ответа и со всей отчетливостью сознавал, что не желает его узнавать. Только не сейчас. Он все еще был катастрофически не готов остаться один.

Последний штифт, негромко звякнув, провалился вниз, и Герберт, аккуратно провернув замок против часовой стрелки, бесшумно потянул дверь на себя. В графском кабинете, как и всегда, пахло бумажной пылью и свечным воском. Новак сегодня сюда не наведывался, так что в комнате царила абсолютная темнота, которая для юноши помехой давно уже не являлась. Кресло, «принадлежащее» барону, стояло ровно на том же месте, где он его оставил, и тот факт, что фон Кролок не стал убирать этот лишний предмет мебели, отчего-то юношу успокоил, словно, пускай и косвенно, подтверждал его право здесь находиться. Какие-то деловые бумаги были сложены на столе аккуратной стопкой, и Этингейр до поры решил их не тревожить, сосредоточив свое внимание на выдвижных ящиках массивного письменного стола. Два из них оказались запертыми, однако в третьем обнаружилось то, что и стало для Герберта формальной причиной вторжения — несколько переплетенных в кожу, старых даже на вид тетрадей, очень похожих на ту, в которой Кролок имел обыкновение делать свои «рабочие» записи. Именно там, как полагал юноша, и могли содержаться пометки о нынешней графской охоте.

«В сущности, я ведь не делаю ничего плохого, — подумал барон, пристраивая свою находку на край столешницы. — Всего лишь невинное любопытство, не больше. И обещаний я не нарушаю».

И это было чистой правдой, поскольку слова, данного Их Сиятельству — не вмешиваться — Герберт не сумел бы нарушить при всем своем желании. Отсутствие умения самостоятельно перемещаться в пространстве якорной цепью приковывало его к замку и ближайшим окрестностям, не давая возможности ни на что повлиять и ничего изменить. А информация... что ж, Этингейру удавалось неплохо убедить себя в том, что ее получение — только способ скоротать время. И хотя бы таким образом унять не покидающее его волнение, не дающее толком сконцентрироваться на любом ином занятии. Неизменная глухая стена, образовавшаяся на том месте, где прежде была Гербертова ментальная связь с графом, могла означать все что угодно: от благополучия последнего до окончательной его смерти, и все, что оставалось Этингейру — ждать утра.

Однако, прежде чем углубиться в искомые заметки, Герберт приблизился к стене, внимательно разглядывая карту, которая, как он и предполагал, обнаружилась именно здесь. Воткнутые в плотную бумагу портновские булавки тускло поблескивали во мраке металлическими навершиями, отмечая какие-то известные лишь Кролоку точки в пространстве. Произведя подсчет, Герберт обнаружил, что их было ровно семнадцать, веером расходящихся на восток и на север Венгерского королевства, местами далеко выходя за пределы охотничьей территории графа. И что-то подсказывало барону, что именно эти заостренные кусочки металла олицетворяли тех, кому Их Сиятельство немилосердно подарил смерть после посмертия. Присмотревшись, Герберт протянул руку и аккуратно коснулся пальцем булавки, вогнанной в окрестности Черка, а затем еще одной — находящейся почти на середине перегона между ним и тем самым поселком, что располагался в четырех милях ниже по склону.

Нахмурившись, юноша некоторое время в задумчивости покусывал губу, а затем, резко отстранившись от карты, шагнул к двери. Тетради вполне могли подождать его внимания еще немного, а вот конфиденциальную беседу с Кристофом юноша, по зрелом размышлении, счел делом безотлагательным.

1) Заметки, собранные графом, относятся к инцидентам 20-х годов 18 века, когда Восточную Европу накрыла настоящая вампирская истерия. То тут, то там люди заявляли о нападениях вампиров, вовлекая в расследование даже официальные власти. Всесторонне задокументированные случаи касаются именно уроженцев Сербии — Петара Благоевича и Арнаута Павле, однако были и другие. Эксгумация подозреваемых в вампиризме покойников в те времена была практикой довольно распространенной.

Вернуться к тексту

2) Сесиль де Воланж — главная героиня эпистолярного романа "Опасные связи" за авторством Шодерло де Лакло. Весьма наивная, неопытная и простодушная особа, ставшая жертвой интриг. Однако, в то же время, сия девица, при всей своей незамутненности, отличалась вполне гибкой моралью

Вернуться к тексту

3) Maison de force — с французского "смирительный дом" или же "тюрьма". Надо отметить, что в 18 веке тюрьмы Европы представляли собой места крайне жуткие: заключенных содержали всех вместе в тесных, темных и сырых "душегубках", в которых люди крайне быстро умирали. В то время как помянутая Гербертом форма пенитенциарного учреждения, появившаяся в Нидерландах, предполагала раздельное содержание узников в ночное время и выполнение трудовых повинностей — в дневное. Забавный факт: помимо тюрьмы, словосочетание "maison de force" может означать и "дом заключения для проституток". Какое из значений имел в виду герр Этингейр, остается только гадать, однако, вероятнее всего, он, как обычно, играл на двусмысленности.

Вернуться к тексту

4) Принаджежащая к Ветхому завету книга Экклезиаста, глава 1 стих 18.

Вернуться к тексту

Людей в поселке было так мало, что за несколько недель Бернат успел запомнить по именам и в лицо не только трактирных завсегдатаев, но заодно их родителей, жен и даже детей малолетних — почитай, каждый день, пока до колодца дойдешь, со всеми перездороваться успеешь. А с кем не успеешь, с тем на обратном пути раскланяешься. Вот только Олах поклясться мог, что переступившего порог невысокого пегоусого мужчину в добротном тулупе ему ни разу в жизни видеть не доводилось. Зато все остальные его, похоже, откуда-то знали — сидящие в уголке и перебрасывающиеся шуточками мужики при появлении незнакомца замолчали и странно подобрались, а мирно вяжущая в своем закутке Илдри, по-мышиному прошуршав юбками, метнулась к двери в кладовку и скрылась за ней, хотя в тесной комнатушке, кроме крупы да брюквы, глядеть было не на что.

Гость, однако, на эти причуды внимания не обратил — повертел головой по сторонам, поздоровался в воздух, ничуть не удивившись отсутствию ответа, и направился к стойке, из-за которой на него во все глаза уставился ни лешака не понимающий Олах.

— Здрав будь, добрый человек, — обращаясь уже напрямую к нему, сказал мужчина. — Никак ты тут теперь хозяин, вместо Джаника?

— И тебе не хворать! Твоя правда, я тут теперь за главного. Бернат меня зовут. А ты кто же такой будешь?

— Кристоф Новак, — заметив протянутую к нему руку, мужчина хмыкнул, а в следующее мгновение ладонь Олаха коротко и энергично встряхнули. — Будем знакомы. Сердцем чую, ты обо мне уже слышал.

— Вон оно что… Как не слыхать? Славу в местных краях ты снискал такую, что любо-дорого, — пробасил Бернат, с высоты своего могутного роста разглядывая собеседника с еще большим интересом.

То был плотно сбитый, жилистый мужичок, похожий на немолодого, но крепкого конягу — еще и на ярмарку за тридцать верст съездить можно, и делянку вспахать. Да и глаза под стать: темно-карие, умные, спокойные. Одним словом — человек как человек. На первый взгляд, поприятней некоторых поселковых будет.

— Что, даже руку теперь мыть не пойдешь? — спросил Кристоф, и Олах, не выдержав, хохотнул в ответ.

— Так известность — она, вроде как, не лишай, чтоб мыло переводить. А всякую байку за чистую монету принимать — дураком жить, — сказал он, краем глаза наблюдая, как за спиной пришельца осторожно пробираются к выходу давешние мужики. — Эй, гости разлюбезные, а расчет за харчи каков будет?

— Позже сочтемся, — откликнулся возглавляющий уходящую компанию Ферко, который при виде Кристофа, кажется, даже с лица спал. — Каждый день видимся, чай не разминемся!

С этими словами он первым выскользнул за дверь, за ним последовали и остальные.

— Вижу, ты и впрямь не из робких, — Новак на звук хлопнувшей двери даже оборачиваться не стал. — О том и потолковать хочу. Посетителей я тебе все одно распугал, и раньше чем через час после моего ухода никого не жди, я тут не впервые. Так что налей-ка нам, Бернат, вина за мой счет, и давай перекинемся парой слов, пока тихо, — он неторопливо уселся за ближайший стол, положил рядом с собой шапку и, чуть повысив голос, прибавил: — Только ты уж будь милостива, госпожа, из чулана выйти. А то боюсь, как бы ноги у тебя вконец не устали там стоять.

Выскочившая из кладовки красная до самого лба Илдри только пробормотала себе под нос что-то невнятное и скрылась на кухне. Судя по хлопку задней двери и заполошному скрипу снега — чуть ли не бегом отправилась догонять мужа. Оба мужчины проводили ее взглядами, а затем воззрились друг на друга: Олах — задумчиво, Новак — с затаенным не то весельем, не то любопытством.

— Можно и выпить, — обстоятельно согласился Бернат. Выставив на стол две чистые кружки, он плеснул в каждую сладкого ягодного вина и, крякнув, опустился на скамью напротив Кристофа. — Ну, во здравие.

— Во здравие, — поддержал разрумянившийся в тепле мужчина.

— Коль разговор ко мне имеется, так давай уж, излагай, не томи, — огладив бороду, предложил Олах.

— Скажу сперва, что не от себя пришел — воля господская привела... — неторопливо начал Новак, вертя кружку в руках.

— А говорят, будто ты — слуга упыриный, — прищурившись, перебил Бернат.

— Правду говорят, — нимало не смутившись, подтвердил Кристоф. — Разве что хозяин мой — вампир. Ходит молва, будто у упырей слуги надолго не заживаются.

Под крышей трактира на некоторое время воцарилась тишина. Новак, которому, видимо, торопиться было некуда, попивал вино мелкими глотками, не мешая трактирщику обдумывать услышанное, да разглядывал развешенные по стенам «для красоты» плетенки летошнего лука.

— Что, прям так-таки мертвяк? — наконец, насмешливо уточнил Олах и, когда собеседник его снова кивнул, продолжал: — Из гроба по темноте выползает, чтоб кровь, значит, из простых христиан сосать?

— А тут уж ночь на ночь не приходится, — гость пожал плечами. — Дел у него, как правило, и без крови христианской хватает. Особенно в последнее время. Но да, бывает, что и за этим тоже.

— Ты смотри-ка, и он туда же, — Бернат сокрушенно покачал головой. — Господа — они, похоже, всюду одинаковы. Вечно им до простых смертных дела нет, покуда кровь пить время не приспеет. И чего ж от меня хозяину твоему надобно? Али хочет, чтоб я ему своей в ковш нацедил? Так я, кроме хмельного, никакими иными напитками не торгую, да и даром не отдаю.

— Веселый ты мужик, как я погляжу, — вздохнул Кристоф, совсем уж неясно к чему прибавив: — Верно в народе говорят, с кем поведешься…. Сам хозяин мой об этом разговоре не ведает и, может статься, даже не узнает. Меня к тебе подмастерье его отрядил…

— Тоже вампир? — не утерпев, опять перебил Олах, который все никак не мог примириться с мыслью, что вполне нормальный с виду Новак всерьез пытается обратить его в местные верования.

Хотя выходцы из этих краев всегда считались людьми «с придурью», так что спорить с ними было себе дороже. Даже в расположенном за много миль к западу поместье Этингейров, в котором Бернат провел последние годы, одного разговора в «людской» было довольно, чтобы отличить чудаковатых трансильванцев и валашцев с их странными повадками и обычаями от уроженцев недавних Баната и Кришаны.

— Истинно так, — тем временем терпеливо согласился Кристоф и, подавшись вперед, положил локти на стол, глядя на Берната снизу вверх: — И он тебе передать просил, чтоб ты, раз тут осесть надумал, бесстрашие свое с умом тратил и после заката больше по подворью с топором не бегал. Даже если тебя оттуда выкликать кто станет. Особенно, если станет. Другие немертвые в наших краях объявились, дикие, голодные. Им человека убить, что тебе чихнуть. Так и местным передать можешь, хотя они-то, в большинстве, жизнью все давно уж учены.

— Вот оно как, значит, — нахмурился Бернат, который, может, образования, как благородные, не имел, а глуп все ж таки не был, одно с другим сложить мог. — Что ж, давай-ка начистоту. Не первый год я живу на белом свете, и если что знаю крепко, так это то, что страшней живого, самого что ни на есть обычного человека, никого нет. И видал я от него такое, что любому чудищу устыдиться впору. В то и верю. А вот в чертей, призраков, вампиров и других тварей, которых люди выдумали, чтоб самим пакостить сподручней было, да на темную силу вину валить — уж не взыщи. Так что передай-ка ты обратно этому твоему вампиру, что, прежде чем советы раздавать, пускай наперво научится по чужим сараям не шастать. Не про его честь добро там положено. Попробует он, или кто другой, еще раз сунуться — я глаза закрывать не стану, — встав из-за стола, он смерил Новака суровым взглядом и мрачно добавил: — Твой хозяин у моего сапоги после смерти попятил, так что правда твоя — нелюдь он. Вот так ему и скажи, да, гляди, не забудь.

Выслушавший всю Бернатову отповедь с какой-то странной грустью Кристоф после этого заявления Олаха отчего-то громко закашлялся. Постучал себя кулаком в грудь, вздохнул протяжно, переводя дух, и тоже поднялся на ноги. Он пошевелил губами, точно собирался что-то сказать, однако вместо этого только рукой махнул, бросив на стол монету, которой хватило бы не на две кружки, а на то, чтобы угостить вином добрую четверть поселка.

— Сам пускай разбирается… — под нос пробормотал он и уже куда громче прибавил: — Передам слово в слово, не сомневайся. Смотрю, мне тебя не переспорить… да только уже от себя прошу, верь во что вздумается, а советом не бросайся. Очень уж не хочется, чтоб встреча наша последней оказалась.

— Ты за меня не бойся, я-то всяко не пропаду, — все еще угрюмо пробасил Олах, провожая гостя до дверей, однако протянутую Новаком руку все-таки пожал.

Как и говорил «упыриный слуга», народ в трактир начал стягиваться далеко не сразу, зато было его не в пример больше, чем обычно. И вроде разговоры все привычные, только нет-нет да и ловил на себе Бернат чей-нибудь любопытный взгляд. А то и не один за раз. Видать, Илдри от мужа таить не стала того, что из кладовки трактирной успела расслышать.

— Вы, ежели спросить чего хотите, спрашивайте, — в очередной раз встретившись глазами с Гюри, талантов лицедея в котором было столько же, сколько в ростовщике щедрости, громко сказал он, и многоголосый гомон тут же стих, точно отрезало.

— Будто сам не догадываешься, — не стал отпираться тот. — Обычай мы хорошо знаем. За снедью и прочим скарбом он к Джанику по осени приходил, и до излета зимы его тут ждать было нечего. А коли вестник Его не в свой срок приходит, да еще и с разговорами заместо возка, так это для всех знак тревожный. Чего ему от тебя понадобилось?

Переводя взгляд с одного лица на другое, Бернат мучительно размышлял — сказать правду или соврать. Правду скажешь — так всех на уши вмиг поставишь. Поселковые даже от Новака шарахаются, а уж хозяев его боятся едва ль не больше чумы какой. Может статься, для того все и затеяно, чтоб народ по домам сидел, не мешал дела обтяпывать…

«Другие немертвые в наших краях объявились, дикие, голодные. Им человека убить, что тебе чихнуть».

А соврешь — грех на душу возьмешь. Случись что взаправду, вина на Олаха вровень с лиходеями ляжет.

— С посланием приходил, — медленно проговорил он и, усмехнувшись, добавил: — Говорит, мол, кроме хозяев его, по округе нынче другие кровососы бродить стали. Так вот, ваши упыри просили передать, чтоб вы настороже были и чужих упырей, значит, не прикармливали.

Увы, как он и ожидал, вся эта чушь виделась таковой только ему одному. Прочие же заволновались всерьез, обмениваясь перепуганными взглядами.

— Хозяев? — тихо переспросил Рыжий Микша. Так переспросил, что Бернат тут же понял, что именно тот хочет знать.

— Ну да, — пожал плечами он. — Кристоф этот сказал, главный-де его господин никаких распоряжений не давал, а вот подмастерье его...

— А я говорил! — сейчас же вскинулся Ферко. — Говорил, что двое их теперь!

— Цыц! Прав был, прав. Чего глотку-то драть? — прикрикнул на него Микша и, снова повернувшись к Олаху, продолжил: — Еще сказал чего?

— Нет, больше ничего, — покачал головой тот. Наученный горьким опытом, поминать про касающуюся лично него просьбу вороватого ученичка главного местного пугала Бернат не стал. Хватило ему «проповедей» после той истории с сараем, сотню раз пожалел, что вообще заикнулся.

— Что ж теперь делать-то будем, братцы? — снова подал голос Гюри.

— Что прежде делали, то и впредь делать станем, — веско отозвался Микша. — Каждый пускай за собой да за своими бабами и детьми бдит втрое. Как солнце сядет, никому из дому ни ногой, даже до нужника. Что бы с улицы ни слышалось, не выходить. Потому как ежели кто в темноте удачу пытать вздумает… тому из нас уж никто не поможет. Только сами сгинете да семью осиротите. В дом никого не звать, даже закадычных приятелей. Все приятели, как вы сами, у родной печи в потемках греются.

— А коли путника к нам какого занесет в неурочный час, то пускай он под забором в сугробе околеет, так оно по-твоему получается? — глухо спросил мрачнеющий с каждой секундой Олах и, обведя остальных тяжелым взглядом, уточнил: — А вы, добрые люди, за порог и носа не сунете, даже если его прям перед домом вашим волчье голодное на куски рвать станет?

— Отец мой вот так вышел, — прямо встретив взгляд Берната, спокойно заговорил Микша. — Кума матери моей до потемок у нас засиделась, а как домой пошла, слышим — кричит, точно режут ее. Ну, отец на выручку и кинулся. Времена тогда были тихие, навроде теперешних. Кроме как на долгую ночь, пропадет еще человек-другой — но тут уж гадай, забрали их, или сами в лесу загинули. Вот народ и боялся не так шибко. Лет пять мне тогда было, а до сих пор помню: мать меня с братьями к себе-то прижала, трясется вся, молитву шепчет, а снаружи вопли несутся, да все на разные голоса. Будто там прямиком в преисподнюю ворота отворили. Потом тихо стало. Лишь псы, как один, по всему поселку выли, что твои волки. Так мы под их вой до зари и просидели. Никого не нашли ни на утро, ни потом — ни кумы, ни отца нашего, ни остальных. Только кровь по всей улице: на земле, на стенах да на заборах. Без одного дюжина тогда на помощь прийти решились. По большей части, — те мужики, что в трактире вот этом самом вечеряли. И все без следа сгинули. Так что ты меня не совести. Сам-то бобыль, а у нас семьи за плечами.

Народ принялся расходиться, когда солнце все сильнее стало клониться к лесу. По снегу, удлиняясь, поползли сизые тени, и из-под корней деревьев начали подниматься холодные густые сумерки. Люди негромко прощались с Бернатом, беспокойно переговаривались вполголоса между собой — каждый торопился поскорее добежать до родного порога. Даже Илдри Олах кивком головы отпустил вместе с мужем — ему-то идти было некуда, да и не к кому.

Не торопясь, он убрал со столов грязную посуду и так же неторопливо вымыл ее начисто. Собрал остатки ужина, выскоблил чугунок, подбросил в ярко горящий очаг пару поленьев потолще. Потом вытащил из чулана метлу и принялся за пол, начав с самого дальнего угла.

Одна беда — не было на свете такой метлы, чтобы мысли из головы вымести. Олах мог точно сказать — не было в рассказе Рыжего Микши вранья. Да только и ясности никакой — тоже. Сила нечистая, зверье лютое или шайка разбойничья с полвека назад по улице поселка прокатилась, один Бог и знал.

Не хотелось Олаху думать худого о Джанике, с которым они расстались едва ли не друзьями, а все ж заскреблось после сегодняшнего, заворочалось в душе подлое сомнение.

«Путников у нас тут и вправду не было давно. Но как раз третьего дня к моему подворью лошадь приблудилась, чистая вроде, ухоженная, а седока нет...»

Зато средства на отъезд аккурат к этому времени накопились — судачили ведь поселковые, мол, до того дня никто ни про деньги эти, ни про планы прежнего трактирщика слыхом не слыхивал. Вот и гадай, взаправду ли Актавиана в поселок уже без всадника пришла, или тот всадник в беду попал, да ему никто дверей так и не отпер.

Покачав головой, Бернат едва удержался от того, чтобы сплюнуть на только что подметенный пол — вроде и люд здесь хороший, а копнешь поглубже... До правды уж не доискаться, а настроение себе домыслами изгадил начисто. И не уснешь теперь.

Попинав ногой кучкой сваленные в углу поленья, которых осталось аккурат либо на то, чтобы до первых петухов чем-нибудь полезным руки занять, либо на то, чтоб с третьими — печь затопить, Олах покосился на заледеневшие окна, прислушался к тишине за стенами и, ожесточенно выдохнув, набросил на плечи нагревшийся в тепле кожух. Авось черти по дороге за зад не прикусят.

Ночь выдалась ясная, звездная, так что Бернат даже фонарь с собой брать не стал. Здесь, внизу, в точности как днем, царило безветрие, однако, глянув сперва на шустро ползущие по черному небу мелкие облака, а потом на раскачивающиеся верхушки елей выше по склону, Олах понял, что погода опять навострилась перемениться. Жди со дня на день нового снегопада, а то и вовсе вьюги. Вон и луна в красноту отдает, а это — примета верная.

Выдергивая из поленницы покрытые тонкой изморозью дрова, Бернат поймал себя на том, что, хоть торопиться ему некуда, но все же дело свое он старается закончить побыстрее, невольно прислушиваясь к каждому звуку. То снег зашуршит, то ветка в лесу хрустнет. А сам лес-то — вот он, от трактира рукой подать.

Сурово напомнив себе, что он — мужик жизнью тертый, а вовсе не баба какая, Олах вернулся в дом, а потом, выйдя на «парадное», обращенное к тракту крыльцо, с лязгом повесил над дверью ярко горящий фонарь. Для тех, у кого не было надежной двери, чтобы захлопнуть ее за своей спиной, и кому в этом поселке, похоже, не стоило рассчитывать ни на чье милосердие.

* * *

Своей новообретенной привычке игнорировать присутствие Герберта фон Кролок изменил в ту ночь, когда подкрепленное волнением и мучительно усиливающейся жаждой напряжение в юноше достигло критической отметки. Вместо того, чтобы, как обычно, сразу по пробуждении отправиться в казематы, граф без предупреждения возник из воздуха прямо посреди отведенной барону комнаты, заставив того немало удивиться, насторожиться и разозлиться одновременно. Герберт заподозрил, что столь внезапный визит связан либо с самовольным вторжением «ученика» в кабинет, либо с поручением, которое он, не сдержавшись, все-таки дал Новаку пару ночей тому назад. Откуда именно графу могло стать известно как о первом, так и о втором, Этингейр понятия не имел, поскольку лично позаботился, чтобы привести все записи Кролока в первозданный порядок, а Кристоф, в свою очередь, клятвенно пообещал о своей дневной вылазке хозяину не сообщать. По крайней мере, без прямого вопроса. В честность Новака Этингейр верил — если самого юношу, по большому счету, интересовала только судьба бывшего слуги, то Кристоф, кажется, не прочь был внести свой вклад в сохранность посельчан в целом. Невзирая на тот факт, что доброго, или хотя бы сносного отношения от этих людей он, судя по всему, отродясь не видывал. В своей способности грамотно «заметать следы» Герберт также не сомневался — в конце концов, за плечами у него имелось больше пяти лет практики на отцовской корреспонденции. Вот только некая часть сознания барона, вопреки всем доводам здравого смысла, на мгновение поверила, будто граф каким-то неведомым образом узнал обо всех преступлениях своего подопытного. И только желание учинить расправу за неповиновение могло заставить Кролока снова вспомнить о его существовании. Однако ни о копании в чужих записях, ни о несанкционированных действиях юноши граф и словом не обмолвился.

— Боюсь, у нас есть еще одна проблема, барон, — не утруждая себя приветствием, сообщил он и, прежде чем Этингейр успел сказать хоть слово, пояснил: — Я имею в виду вашу охоту.

— Ну надо же! А я-то признаться, думал, будто вы позабыли о том маленьком и нисколько не интересном обстоятельстве, что мне — вот уж новость — все еще требуется есть! — притворно изумился тут же отбросивший все свои недавние опасения Герберт, в котором страх окончательно уступил место раздражению. — Впрочем, дайте-ка угадаю. Вам некогда? С тех пор, как вы нашли себе новое развлечение, на меня у вас и минуты свободной нет, что уж говорить о целой охоте! И что же? Хотите, чтобы теперь я сел в камеру по соседству с той, где вы остальных «заживо» разделываете, покуда для меня не отыщется место в вашем плотном графике деловых визитов? Так вот, для начала…

— Для начала, вы сию же секунду замолчите, — не терпящим возражений тоном оборвал юношу фон Кролок. — Время сейчас действительно дорого, и я не намерен тратить его на выслушивание надуманных обличений и абсурдных догадок. Прежде я, кажется, не давал повода обвинить меня в пренебрежении своими обязанностями. Однако, если вы намерены и дальше вести беседу подобным образом, я рассмотрю предложение о камере со всем вниманием.

Вжавшийся в спинку собственного кресла Герберт отважился только на то, чтобы отрицательно покачать головой. Весь его гнев, равно как и нечто подозрительно похожее на обиду, погасли, будто сорванное с фитиля пламя. Фон Кролок продолжал стоять на том же месте, сложив руки за спиной, однако у Этингейра возникло ощущение, будто и без того высокая его фигура сделалась еще выше, и от нее на юношу повеяло такой угрозой, что из желаний в бароне осталось только одно — немедленно исчезнуть. Наваждение длилось не дольше мгновения, после чего граф с едва слышным вздохом прикрыл глаза. А когда открыл их снова, Герберт увидел, как медленно, будто бы неохотно, сужаются бездонные провалы его зрачков.

— Вернемся к этому позже, — глухо произнес Кролок. — Сейчас у меня и впрямь нет времени, сил и терпения еще и на ваши претензии, в чем бы они ни заключались. Так или иначе, вы должны утолить жажду, и я даю вам право решить, как именно. О том, чтобы отпустить вас одного, не может быть и речи. Так что, либо я отправлюсь за человеком вместо вас и доставлю его в замок, потратив силы и время, которое может стоить жизни не только вашей жертве, но и жертве того, кого я мог бы успеть выследить…

— Либо? — все-таки отважился поторопить графа Герберт.

— Либо вы можете разделить охоту со мной, — сказал Кролок и, отвечая на вопросительный взгляд юноши, пояснил: — Но в этом случае вашей добычей станет такой же, как вы, вампир. Я не вправе принуждать вас к согласию, герр Этингейр, поскольку мы договаривались об ином. Однако, на что бы вы ни решились, делайте это быстрее.

«Я не вправе принуждать вас к согласию… но было бы лучше, если бы вы согласились».

Второй части фразы Кролок так и не произнес, однако Герберт неплохо умел читать между строк. А еще Этингейр знал, что если он сейчас потребует от графа, вместо продолжения погони, бросить все и отправиться на поиски подходящей жертвы для него лично, тот, сцепив зубы, выполнит это требование. Просто потому что обещал.

— Обожаю пробовать новые блюда! — загнав поглубже неуютное чувство тревоги, преувеличенно бодро заявил юноша, для верности как можно беспечней пожав плечами.

— Ждите и будьте готовы, — Кролок скупо кивнул и исчез, так же неожиданно, как и появился.

— Не стоит благодарности! — слегка подавшись вперед, язвительно сообщил Герберт ковру под собственными ногами. На самом деле он был рад хотя бы тому, что граф не потребовал от него личного присутствия в подземелье. Наблюдать в непосредственной близости процедуру допроса Этингейру абсолютно не хотелось. Тем более, что, если он правильно понял, это действо ему еще предстояло сегодня рассмотреть во всех подробностях.

Пытаясь унять нервный озноб, Герберт устремил невидящий взгляд на огонь, размышляя, что хуже — беспокойная неопределенность внутри замка или это путешествие в неизвестность. Впрочем, зная привычки графа, можно было не сомневаться — раз уж он предложил барону составить ему компанию, значит, сам считал это не только одним из наиболее быстрых, но и одним из вполне безопасных способов удовлетворить Гербертовы нужды. Так что барон пришел к выводу, что бессильное и бездеятельное ожидание все-таки куда неприятней.

Юноша настолько сосредоточился на собственных ощущениях, что, когда вернувшийся граф коснулся ладонью его плеча, от неожиданности инстинктивно шарахнулся в сторону, обнажая в мгновение ока вытянувшиеся клыки. И, если бы не надежный подлокотник кресла, этот путь вполне мог бы завершиться для молодого человека прямо в камине.

— С переходом к шестому циклу мы определенно поторопились, — едва заметно прищурившись, констатировал Кролок, давая барону несколько секунд на то, чтобы осознать отсутствие реальной опасности, после чего перешел к делу: — Итак, герр Этингейр, от вас сегодня требуется ровно две вещи. Не шуметь и не путаться под ногами. Вы поняли?

— То есть ровно то же, что и всегда, — Герберт закатил глаза, однако бесцеремонно обхватившие его запястье пальцы фон Кролока сжались так, что юноше показалось, будто он вот-вот услышит хруст собственных костей. Вскинув голову, барон встретился с тяжелым взглядом старшего вампира и, когда тот выжидательно приподнял брови, покорно согласился: — Да, понял.

А в следующую секунду ледяной порыв ветра наотмашь хлестнул его по щекам, бросив в лицо пригоршню снежинок, так что Этингейр вынужден был зажмуриться, сдерживая рвущееся с губ ругательство. Проморгавшись и осмотревшись по сторонам, он обнаружил, что стоит в снегу на пологом берегу реки, на противоположном берегу которой, чуть в стороне едва брезжат сквозь косо летящий снег огоньки какого-то поселения, да смутно угадываются очертания моста. Вокруг не было ни одной живой или немертвой души, так что Этингейр в некотором сомнении оглянулся на графа, задаваясь вопросом, не ошибся ли тот в кои-то веки в своих расчетах. Однако Кролок, судя по всему, был вполне уверен в своей правоте. Он медленно обвел взглядом окрестности, зачем-то сосредоточенно прищурился на затянутое тучами небо, а затем, опустив голову, уставился на снег, на котором Герберт, присмотревшись внимательней, обнаружил почти заметенную, ведущую к лесу стежку, больше напоминающую едва заметную складку на девственно-белом ледяном покрывале. Против ожиданий, Кролок не отправился прямо по следам, а подался в сторону, обходя их по широкой дуге. На Герберта граф больше внимания не обращал, будто его тут и не было, так что молодому человеку оставалось лишь двинуться за ним, выдерживая почтительную дистанцию. Как Кролок в такую метель ухитрялся пользоваться обостренным чутьем, для Этингейра оставалось загадкой — самого его при попытке выйти за пределы человеческого восприятия едва не замутило от мельтешения снежных хлопьев перед глазами, а гул ветра в ушах превратился в оглушающую какофонию звуков — однако для вопросов сейчас явно было не время. Впрочем, стоило им углубиться в лес, как стало немного легче. Ветер поутих, только шумели океанским прибоем верхушки деревьев где-то над головой. Кролок двигался так уверенно, будто ему вообще не требовалось видеть следов противника, чтобы знать, куда именно тот направляется, и, немного подумав, юноша понял, почему: держась с наветренной стороны от проложенной вампиром тропки, граф шел к переправе.

На ум Герберту немедленно пришла старая легенда, гласящая, что немертвые, кроме привычки обращаться нетопырями и не отбрасывать тени, ко всему прочему, не способны пересечь текущую воду. Барон даже задумался о том, что в этих случаях народные байки говорили насчет мостов... Однако, прежде чем он осознал, что к разбойничьему посвисту ветра в кронах добавился скрип снега, а чуть левее, между стволами деревьев определенно что-то движется, Кролок сделал несколько плавных шагов, обогнав бредущего по сугробам мужчину, замер на мгновение, в черном своем облачении почти превратившись в одну из теней, а затем сорвался с места.

Не сразу сумевший осознать происходящее Этингейр остался там же, где стоял. Сам не зная почему, он ожидал неких начальных переговоров или их подобия, однако ни вести беседы, ни хоть как-то оповещать вампира о своем присутствии и намерениях граф, похоже, нужным не считал. Успевший в самый последний момент прянуть в сторону новообращенный боком врезался в ближайшее дерево, с веток которого вниз обрушилась сверкающая снежная лавина, нисколько впрочем, не остудившая пыла сражения. Крупный даже в сравнении с Кролоком мужчина двигался по-звериному быстро и, в отличие от графа, церемониться с откуда ни возьмись взявшимся врагом не собирался. Ни мгновения не колеблясь, он попытался вцепиться Кролоку в глотку, однако тот ловко ушел от сомкнувшихся на пустоте клыков, одним движением вывернув противнику руку до вполне отчетливого щелчка, после которого та бессильно повисла плетью. Еще сильнее разозленный этим, вампир извернулся, коротко взревел и атаковал снова. В противовес ему, граф не издавал ни звука, предпочитая хранить все то же мертвое, сосредоточенное молчание. После еще одного выпада снег окропился россыпью темно-багровых капель, и носа барона коснулся запах крови — пряный, терпкий, прогоняющий страх и замешательство. Вместо них в юноше поднималось совсем иное чувство, не имеющее ни малейшего отношения к человеческому разуму.

Ринуться в гущу схватки, зубами вспарывая податливую плоть, уничтожить. Неважно, которого — того, что справа или того, что слева. Лучше всего — обоих, тем самым подтверждая свою силу и свое право существовать. Рот наполнился слюной, Герберт часто и бурно задышал приоткрытым ртом, чувствуя, как царапают нижнюю губу острые кончики клыков. А потом резко стиснул собственную левую руку, так что когти довольно глубоко вошли в предплечье. Вспышка боли иглой прошила уплывающее сознание, позволив Этингейру отчаянным рывком восстановить контроль.

«...как показывает практика, это весьма эффективный способ привести вас в чувство. Я бы даже сказал — слишком эффективный».

Однако юноша чувствовал, что даже его странной, обнаруженной графом на вторую же ночь способности приходить в себя от острой боли надолго не хватит. Так что, дождавшись, когда новообращенный окажется к нему спиной, Герберт одним длинным прыжком сократил дистанцию и со всего размаха ударил его под колено обутой в сапог ногой, после чего безыскусно вцепился в плечи.

— Сделайте что-нибудь! — громко завопил он, ощущая себя лайкой, повисшей на бешеном медведе. Отпускать нельзя — убьет, а не отпустишь — все равно убьет.

Однако этой короткой заминки Кролоку вполне хватило, чтобы рывком вытащить болтающийся у пояса печально знакомый Этингейру двуручник, разворачивая его параллельно земле.

«В сторону».

Повторять дважды не пришлось — Герберт немедленно разжал руки, в точности, как на тренировках, перекатом уходя вбок, и широкое лезвие с тошнотворным чавканьем вонзилось вампиру между ребер, опрокидывая его на спину. Фон Кролок налег на рукоять, заставляя меч глубоко, почти на половину клинка, уйти в промерзшую до каменного состояния почву, и пригвожденный к земле немертвый забарахтался, воя от боли. Однако сил его было недостаточно для того, чтобы вырваться из «ловушки», преодолев сопротивление продолжающих давить на крестовину графских ладоней.

— Павший, — наклонившись ниже, спокойно констатировал Кролок.

Упершись коленом в грудь мужчины, он отнял одну руку от меча и, взяв того за волосы, заставил запрокинуть голову, вглядываясь в полные бессильного бешенства глаза.

— А сразу так сделать было нельзя?! — отдуваясь, поинтересовался сидящий в снегу Герберт, все еще пытающийся осмыслить не то собственную храбрость, не то собственную же глупость.

— Помолчите.

Притихший было вампир неожиданно дернулся — совсем еще короткие, едва наметившиеся когти рассекли плотную ткань дублета на графском боку, и тот, раздраженно поморщившись, сильнее прижал мужчину к земле. Оба снова застыли в странном подобии шаткого равновесия, а Герберт, сообразив, что любая попытка отвлечь фон Кролока во время «допроса» может обернуться дополнительными проблемами, благоразумно предпочел последовать только что прозвучавшему «совету» и до поры до времени оставить собственные мысли при себе.

Почти черный ореол медленно вытекающей из-под тела новообращенного крови расползался все шире, и Этингейр, не в силах спокойно переносить ее запах, поднялся наконец на ноги отходя подальше. Сделав десяток шагов в том направлении, в котором двигалась их «жертва», юноша обнаружил отчетливо проглядывающую впереди опушку и подумал, что прозорливость графа порой воистину пугает, начиная походить на предвидение. Если бы Герберт сделал иной выбор, павший вампир наверняка успел бы добраться до поселения… В котором, возможно, еще недавно жил и работал, даже не подозревая о том, как все закончится.

За спиной юноши раздался тихий, булькающий хрип. Оглянувшись на графа, Этингейр обнаружил его все в том же положении — разве что теперь он обеими ладонями придерживал голову «допрашиваемого» так, будто с минуты на минуту намеревался слиться с ним в жарком поцелуе — а вот самого распростертого на земле вампира колотило крупной дрожью. Конечности его конвульсивно подергивались, спина выгибалась дугой и на месте мужчину удерживала, кажется, только графская воля. И его же колено. Выглядело все это настолько болезненно и жутко, что барон был почти счастлив, когда фон Кролок спустя некоторое время отстранился, с силой проводя ладонью по лицу.

— Ночь начинается даже слишком удачно, — негромко сказал он и, боковым зрением поймав вопросительный кивок приблизившегося юноши, пояснил: — Тупиковый экземпляр, обратившийся недавно и пока не успевший совершить убийства. Благодарю за выдержку, барон, ваш ужин ждет вас. Зовом можете не пользоваться, больнее от вашего укуса ему уже не станет.

Герберт в ответ только кивнул, наклоняясь к вяло барахтающемуся на снегу полностью дезориентированному мужчине. «Тупиковый экземпляр»… Таким тоном люди говорили о сломанных часах или неудачном помете купленной на разведение борзой. Впрочем, для фон Кролока все эти немертвые и были чем-то средним между бешеными животными и вещами, от которых требовалось побыстрее избавиться. Вампирская часть Этингейра, вонзив клыки в шею жертвы, с упоением забирала себе остатки «жизни» своего же собрата. В то время как перед мысленном взором человеческой равнодушно поблескивали навершия двух десятков воткнутых в карту булавок.

Кровь вампира казалась куда более горькой, почти острой, и густой. Силы в ней было ощутимо меньше, зато Герберт буквально чувствовал, как вся она мгновенно впитывается в него самого, полностью готовая к поглощению и использованию. Поначалу пытавшийся сопротивляться, так что Этингейру несколько раз пришлось прерывать свое занятие, новообращенный постепенно затих, перестав метаться, и когда Герберт оторвался от его горла, утирая рот тыльной стороной ладони, он встретился взглядом с пустыми черными глазами, белки которых за время графского допроса сделались ярко-алыми от лопнувших сосудов.

— Пора, герр Этингейр, — выдернув меч из груди мужчины, фон Кролок требовательно протянул юноше руку, хвататься за которую тот, впрочем не торопился.

— Так почему вы сразу его не ткнули? — подбородком указав на двуручник, поинтересовался он.

— Потому что скорость реакции у обычных обращенных ничем не уступает моей, — после секундного молчания все-таки решил снизойти до ответа граф, голосом особенно выделив слово «обычных», явно намекая на не самые лестные особенности Гербертова вампиризма. — Слишком велик риск повредить сильнее, чем необходимо. В голове его и без того царил хаос, и болевой шок работы мне, поверьте, нисколько не облегчил.

— Тогда на кой черт вы вообще таскаете с собой оружие?

— На случай, когда обойтись иными средствами невозможно. Однако эта ситуация к таковым не относилась.

— Но вы почему-то передумали, — отметил юноша, удостоившись от наставника долгого взгляда, понять значение которого ему не удалось.

— Я просил вас не вмешиваться, — вместо ответа холодно сказал Кролок.

— Вы и так полчаса с ним резвились, а если бы не я, провозились бы еще столько же! — возмутился барон. Признаваться в том, что еще секунда — и противников у графа вполне могло стать двое, ему не хотелось.

— От момента, когда мы его увидели, до вашей выходки прошло чуть больше четырех минут, — спокойно сообщил граф, и собиравшийся добавить к своей речи еще пару едких аргументов Этингейр осекся.

— Мне показалось, что гораздо больше… — пробормотал он.

— Что ж, по крайней мере, повышать скорость восприятия событий, не задумываясь, вы, кажется, научились. Однако выражение восторгов по этому поводу придется отложить, — очевидно, потеряв терпение, Кролок схватил юношу за шкирку, рывком ставя на ноги.

— А с ним что? — понимая, что сейчас ему предстоит очередное путешествие сквозь пространство, торопливо спросил Герберт.

— Ничего, — граф тоже посмотрел на неподвижное тело. — Он уже не поднимется. Это, герр Этингейр, третий, последний способ по-настоящему уничтожить немертвого. Мы можем взять только часть силы, но, если не суметь или не пожелать вовремя остановиться, отдающий кровь вампир погибает. На сей раз — окончательно.

Больше Кролок ничего добавлять не стал, увлекая Герберта следом за собой. Как тут же с ужасом осознал юноша — в замковое подземелье, нынешний обитатель которого, на свою беду, все еще был «жив». Точнее, обитательница.

— Нет-нет-нет… — растрепанная, облаченная в грязное, залитое кровью платье женщина на дрожащих руках отползла в дальний угол, не сводя с графа загнанного, полного ужаса взгляда. Герберта она, кажется, не заметила вовсе. — Только не вы!

— Тише, Вилма, — в несколько широких шагов преодолев разделявшее их расстояние, граф опустился перед женщиной на колени, аккуратно поддевая пальцами ее подбородок и заглядывая в глаза. — Успокойся. Совсем скоро все закончится.

— Не надо больше... пожалуйста… — из груди женщины вырвался сухой, судорожный всхлип. — Я сделаю все, что вы хотите…

— Я знаю, — голос фон Кролока звучал непривычно мягко, и в нем Герберт впервые услышал то, в существование чего у графа никогда не верил всерьез — сочувствие. Кролок обхватил лицо вампирши ладонями точно так же, как недавно проделывал это с немертвым в лесу, — Мне очень жаль, но у нас нет другого выхода. Тебе придется потерпеть еще немного. Обещаю, это — в последний раз.

Уже догадываясь, что будет дальше, Этингейр развернулся лицом к стене, малодушно зажимая уши руками.

* * *

Чувство опасности нахлынуло так резко, что у Фриды на мгновение поплыло перед глазами.

— Что? — немедленно спросил Мартен, снизу вверх разглядывая вскочившую на ноги женщину.

После этого вопроса замолчали и остальные. Только увлеченно кувыркалась в снегу Агнесс, да Джизи продолжала что-то тихонько напевать, неотрывно глядя в пламя костра. В последние ночи она стала совсем плоха, и привлечь ее внимание способен был разве что огонь. И кровь.

— Я не знаю… — неуверенно прошептала Фрида, чувствуя, как в подол ее порядком пообтрепавшегося платья вцепилась когтистая ладонь сына. — Здесь что-то не так…

— Ума не приложу, что бы это могло быть? Полагаешь, это «что-то» имеет отношение к тому обстоятельству, что мы вот уже полмесяца питаемся людьми? Я ни в коем случае не настаиваю, но вдруг до тебя это дошло только теперь? — осведомился лежащий на спине и изучающий снеговые тучи Элиас, после чего несильно отпихнул в сторону теребящую его за рукав Агнесс. — Пойди вон, раздражаешь. Ч-черт! Если ты еще раз посмеешь меня укусить, маленькая дрянь, я тебе руку отгрызу!

Ответом ему стало тихое угрожающее рычание, которое постепенно начало заменять девочке многие слова. Равно как и во всех ее повадках и реакциях, к ужасу Фриды, становилось все меньше человеческого.

— Если ты не захлопнешь пасть, я тебе самому отгрызу все, что между ног болтается, — рявкнула Лиссия, которую Элиас, кажется, приводил в бешенство одним фактом своего существования. Впрочем, Лиссию приводило в бешенство практически все.

— Остуди пыл, милая, — издевательски протянул молодой человек, улыбаясь так широко, что стали видны клыки. — Я, разумеется, понимаю, что ты крайне неравнодушна к этой части моего тела, но меня не возбуждают потасканные поселянки.

— Все замолчите! — прикрикнула Фрида.

Беспокойство все прибывало с каждой секундой. Женщина судорожно пыталась отыскать причину, но горы молчали ровно так же, как несколько минут назад, и не было вокруг ничего, на что можно было бы списать ее волнение. Голоса вампиров, и не подумавших прекратить грызню — к счастью, на этот раз только словесную — точно отдалились, сделавшись несущественными… А затем на Фриду со всего размаха обрушилось ощущение чужого присутствия. Ей даже почудилось, будто прямо в переносицу ей внимательно уставились чьи-то глаза. Глаза, в которых не было ничего, кроме холода и всепожирающей пустоты. Спустя всего один судорожный вздох это чувство пропало, «прихватив» с собой и неясно откуда взявшуюся тревогу тоже.

— Нужно уходить, — обращаясь к ночному лесу, прошептала сказала Фрида, однако ее все равно отлично расслышали.

— Куда? Только же, почитай, отдохнуть присели, — крякнув, отозвался Корнель.

— Неважно, — женщина обернулась, и остальные наконец сумели разглядеть в отсветах пламени выражение ее лица. — Куда угодно. Главное — сейчас.

* * *

Смысл пребывания Герберта в каземате стал понятен лишь в тот момент, когда фон Кролок закончил свои манипуляции с сознанием измученной Вилмы.

— Одного вампира вам не хватит на тот срок, на какой хватило бы человека. А устраивать охоту чаще мне бы по многим причинам не хотелось, — сказал он, придерживая женщину за плечи. — Так что вам придется пользоваться случаем.

Этингейр, который отчасти ощущал себя так, словно вместо уже не подающей голоса женщины Кролок все это время пытал его самого, выбрался из своего угла и, подойдя к наставнику, точно так же, как и он, преклонил колени.

— Иначе и правда нельзя? — едва слышно спросил он, не отводя взгляда от изможденного болью худого лица.

— Увы, нет, — так же негромко ответил Кролок. — Если бы мне был известен иной способ, я бы им воспользовался. Поторопитесь. Мне еще нужно вывести вас отсюда, а с создателем Вилмы намечаются сложности.

На этот раз, повинуясь порыву, Герберт все же накрыл женщину зовом, хотя не был уверен, что она еще способна чувствовать хоть что-то. Первый, иссушающий голод он уже утолил, однако это нисколько не мешало ему впитать дополнительную силу, почувствовав себя гораздо лучше. Физически и, как ни странно, морально тоже. По крайней мере, для Вилмы это действительно означало избавление. Хотя бы от пыток.

— В чем заключаются эти сложности? — подхватив на руки окончательно простившееся с этим миром тело женщины, спросил он, глядя на хмуро постукивающего пальцами по стене графа.

— Этот вампир просуществовал достаточно, чтобы начать чувствовать связи. Он обнаружил мое вмешательство и, как минимум, насторожился. Вероятнее всего, меня будут ждать, — судя по тону, разговаривал Кролок скорее с собой, нежели с Гербертом. Переместившись вместе с юношей в морг, он с мрачной усмешкой добавил: — Эта ночь и впрямь начиналась слишком хорошо.

— И что вы собираетесь делать?

— Ровно то же самое, но, вероятно, с несколько большими потерями, — откликнулся граф, отступая от Этингейра, однако тот, непочтительно сгрузив труп прямо на пол, сам ухватил его за рукав, мешая немедленно шагнуть.

— Вы имеете в виду — с еще большими, чем прежде? Ну, вот что... Я иду с вами! — упрямо сверкнув глазами, заявил барон.

— Исключено, — граф дернул рукой, однако хватка Герберта была крепкой.

И воспоминания о дыре на том месте, где должна была располагаться добрая треть графской ладони, равно как и о спотыкающихся неровных шагах над собственной головой, этой цепкости весьма способствовали. Если все вышеперечисленное Кролок считал обычными потерями, у молодого человека не было ни малейшего желания столкнуться с итогом потерь неординарных. Сам того не подозревая, граф слишком нужен был ему «живым».

— Я могу помочь! — выпалил он. — И сегодня, кажется, это уже доказал! Признайте, наконец, что мои действия пошли на пользу!

— Вы будете мешать, — холодно откликнулся граф. — Вы уже мешаете, расходуя драгоценное время на глупые споры, хотя мы, помнится, обо всем уже договорились. Намерены помочь — займитесь похоронами.

На несколько секунд они замерли друг против друга, после чего Этингейр, потупившись, разжал пальцы. Разумеется, фон Кролок был абсолютно прав, и они действительно договорились обо всем еще в ту ночь, когда наткнулись на первую жертву "чужаков". Вот только, давая слово, Герберт вообразить не мог, что граф на деле окажется настолько физически непрочен, и его на самом деле возможно не только ранить, но и — что куда страшнее — убить.

— Хорошо, — со вздохом согласился он, отступая на шаг назад, и яростно добавил: — Катитесь куда пожелаете и можете даже не возвращаться!

На это громкое заявление Кролок отвечать не стал, впрочем, юноша ответа и не ждал. Время мучительно растянулось, опускающаяся рука графа двигалась неправдоподобно медленно, и когда тот рывком ускорился, перейдя на иной режим восприятия, как рекомендовал делать это самому Этингейру непосредственно перед перемещением, юноша, улучив даже не последний момент — сотую долю последнего момента — просто вцепился ему в плечо, проваливаясь в уже знакомую, полную призрачных дверей, тьму.

Ноги Герберта толком не успели коснуться земли, как он, не разбирая дороги, метнулся в сторону. Раздался неприятный треск и руку обожгло холодом там, где от ветра ее теперь прикрывала лишь тонкая батистовая сорочка. Расшитый атласной нитью рукав темно-серого жюстокора остался в хищно стиснутых пальцах фон Кролока, и юноше не хотелось даже задумываться, что было бы, замешкайся он на четверть секунды дольше. Отскочив на относительно безопасное, с его точки зрения, расстояние, Этингейр рискнул все же посмотреть на наставника, в потемневших глазах которого, словно в хрустальном шаре провидца, отчетливо разглядел отражение всей своей будущей «жизни». Очень короткой.

Где-то на краю разума упорно билось предостережение, что шуметь сейчас не стоит, поэтому Этингейр предпочел обратиться к графу мысленно.

«Послушайте...»

«Ко мне. Немедленно, — Кролок бросил оторванный рукав на снег. — Это в твоих же интересах».

Герберт, которого вид и «тон» графа убеждали в обратном, медленно сделал еще несколько шагов назад. Впрочем, насчет своих шансов спастись бегством молодой человек не обольщался — будет только хуже — так что ставку ему приходилось делать исключительно на переговоры.

«Не раньше, чем вы успокоитесь!»

«Подойди».

Мир поплыл у барона перед глазами. Ощущение было таким, будто нить связи петлей захлестнулась на его шее, вытесняя из головы саму мысль о возможности не подчиниться приказу своего же создателя.

«Прекратите! Прекратите сейчас же! — преодолевая сопротивление едва повинующегося тела, Герберт обеими руками обхватил ствол ближайшего дерева и, зажмурившись, отчаянно замотал головой. — Иначе я закричу и сорву вам всю охоту! В замок не пойду, и не заставите! А если заставите, сбегу и кого-нибудь покусаю! Из принципа!»

«Удавка» на разуме юноши ослабла, однако на смену ментальной хватке немедленно пришла хватка материальная. Герберт еще успел подумать, что закрывать глаза, выпуская Кролока из поля зрения, пожалуй, было не самой лучшей идеей, а в следующую секунду его уже с силой оторвали от дерева, так что когти со скрежетом проехались по шершавой коре, оставив на ней довольно глубокие борозды. Вынужденный подняться на цыпочки Этингейр почти повис на вороте собственного безнадежно испорченного одеяния, с расстояния в несколько дюймов глядя графу в лицо.

«Если вам еще хоть сколько-нибудь дорог тот пустотелый сосуд, который вы, не иначе как по ошибке, именуете головой, вы вернетесь в замок и ни шагу из него не сделаете до моего прибытия. Без разговоров», — еще выше поднимая удерживающую подопечного руку, сообщил фон Кролок. Если бы они разговаривали вслух, юноша мог поклясться, что граф цедил бы сквозь зубы каждое слово.

Однако свою возможность передумать Герберт упустил еще в морге, и теперь крайне неприятные последствия ожидали его в любом случае. Как обычно бывало в ситуациях, в которых бояться становилось поздно, барон, точно несущаяся во весь опор лошадь, лишь крепче закусил невидимые удила и непримиримо покачал головой.

«Сами же меня весь вечер тычете носом в недостаток времени, — на этот раз даже не пытаясь разорвать зрительный контакт, так что граф напрямую мог считывать его эмоции, подумал он. — Вот и не тратьте его попусту. Вы знаете, я упорный. Если сказал — сбегу и устрою вам проблемы, значит, сбегу и устрою! Мы оба уже здесь, так, может, делом займемся? А то как бы у вас все вампиры не разбежались!»

Еще секунду Кролок прожигал юношу взглядом, в котором тому чудилась самая что ни на есть искренняя ненависть, после чего разжал руку и, резко повернувшись спиной, зашагал прочь.

«Будьте вы прокляты, — холодно прозвучало у Этингейра в ушах. — Учтите, мальчик, с этой секунды я слагаю с себя любую ответственность за вашу дальнейшую судьбу. И, если вы погибнете...»

«То, согласно простейшей логике, стану окончательно мертвым, — Герберт стянул с себя пострадавший жюстокор и, повесив его на растущую поблизости молодую ель, бодро припустил следом. — А если вампиры не убьют, то по возвращении домой вы мне сами голову оторвете».

«Что вы за странное существо, хотел бы я знать?» — обращаясь, кажется, не столько к юноше, сколько к окружающему пространству, вопросил граф, на что Герберту только и оставалось, что пожать плечами. В конце концов, он сумел добиться того, чего желал, и прямо сейчас ему не угрожала ни расправа фон Кролока, ни немедленное возвращение в замок. А все остальные возможные проблемы Этингейр намерен был решать по мере их поступления.

Не успел юноша поравняться с графом, как тот остановился, изучая чернеющую посреди небольшой поляны разлапистую «кляксу» кострища. Присев на корточки, Кролок протянул над ним руку ладонью вниз, и Герберт, последовав его примеру, почувствовал, как кожу лизнуло едва уловимое, но вполне отчетливое тепло. Толстые сучья не успели толком прогореть, и кое-где из-под копоти проглядывали светлые проплешины не тронутого огнем дерева. Кто бы ни покинул это место, сделал он это совсем недавно и впопыхах, что лишний раз подтверждало высказанное графом предположение — о них действительно знали. И, судя по всему, совершенно не желали видеть. Впрочем, потухший костер владел вниманием Кролока недолго — куда больше его заинтересовали следы вокруг. Благо, здесь их осталось столько, что местами снег был буквально утрамбован чьими-то ногами.

«Он был не один, — жестом велев Герберту не двигаться с места, граф бесшумно закружил по поляне, больше всего напоминая юноше почуявшего добычу ирландского волкодава. — Три женщины, четверо мужчин и...»

«И?» — переспросил Этингейр, рассматривая остановившегося у края поляны Кролока, который внезапно замолк.

Не оборачиваясь, граф поманил юношу к себе и, когда тот приблизился, указал на взрыхленный снег, на котором обнаружилось несколько капель крови. Вот только показывал граф не на них, а на отчетливо отпечатавшиеся рядом следы двух пар ног. Одни совсем крошечные, другие — покрупнее, но все равно слишком маленькие для обычного человека.

«Дети».

Одно-единственное короткое слово отозвалось в голове Герберта странным звоном.

«Живые?» — зачем-то спросил он так, будто надеялся, что граф сию же секунду развеет подозрение, от которого Этингейру вполне отчетливо подурнело. Поймав на себе его испуганный, почти умоляющий взгляд, фон Кролок медленно покачал головой.

«Еще не поздно уйти, — не став озвучивать и без того наиболее вероятный ответ, предложил он. — Это будет труднее, чем я полагал изначально. Даже необученная стая представляет угрозу куда более серьезную, чем полностью вошедший в силу одиночка. Если следы не лгут, впереди девять немертвых, по меньшей мере один из которых достаточно зрел, чтобы интуитивно, а возможно, и сознательно, пользоваться менталистикой».

«И, зная это, вы все равно за ними пойдете, — Герберт ковырнул снег носком сапога, не потрудившись придать собственным мыслям даже подобия вопросительной интонации, а затем, потянув носом, заявил: — Можно подумать, если я уйду, вам придется иметь дело с чем-то иным! Что за нездоровое стремление к интимности во время подобных свиданий?! Право, я начинаю думать, что вы на них занимаетесь вовсе не тем, о чем потом рассказываете!»

Чувствуя, как утекают сквозь пальцы драгоценные минуты, фон Кролок мрачно вгляделся в бледное, полное напускного веселья лицо барона. Герберт боялся — этот страх граф чувствовал даже с расстояния в несколько шагов, равно как и твердую, судорожную, почти одержимую решимость. И Кролок знал барона достаточно хорошо, чтобы не сомневаться — если вернуть его в замок силой, заперев в надежном каземате, из которого тот при всем желании не сумеет выбраться, дабы исполнить свою «страшную угрозу», этот, порой кажущийся безумным, юноша и тогда ухитрится устроить ему массу дополнительных проблем. На решение которых у существующего «на износ» Кролока попросту не было сил.

Не поможет, так хотя бы внимание отвлечет. Граф напомнил себе, что нынешний период оказался не самым подходящим для того, чтобы обзаводиться учеником, и что у него всегда будет возможность попытаться с кем-то другим, когда обстоятельства станут более благоприятными. Вероятность, что барон сумеет то, что не удалось другим, и перенесет второй кризис, в любом случае была невелика...

«Для существа, столь пренебрежительно отзывающегося о моем чувстве юмора, ваши собственные попытки шутить выглядят сомнительно, герр Этингейр, — приведя, наконец, свои мысли к некоему общему знаменателю, заметил он и добавил: — Что ж, со своей стороны я сделал все, что мог. И запомните накрепко — никто не должен умереть. И никто не должен уйти».

«А как же?..»

На этот раз Герберту не требовалось опираться на графский талант «читать» местность, чтобы увидеть, куда именно двинулись искомые вампиры — все следы вели в одну сторону, почти накладываясь друг на друга. Тем не менее, юноша дождался, пока Кролок сделает несколько шагов по образовавшейся тропинке, и лишь потом, стараясь ступать как можно ровнее и тише, пристроился ему в хвост.

«Они — тоже, — пускай Этингейр так и не нашел в себе храбрости додумать вопрос до конца, граф, кажется, отлично понял, что именно беспокоит молодого человека сильнее всего. — Особенно они».

«Но вы же сами видели: один из них совсем еще малыш, ему и пяти нет! — в отчаянии подумал Герберт. — Они еще дети!»

«Они уже вампиры, — с непонятным юноше ожесточением резко ответил Кролок. — Вы на себе успели ощутить, что скрывается за этим словом. Так что, прежде, чем поддаться жалости, задумайтесь, во что вампиризм чуть раньше или чуть позже превратит ребенка. И как именно скажется он на слабом, поддающемся любому влиянию разуме, который даже не успел сформироваться по-настоящему. Не позволяйте внешности ввести вас в заблуждение, герр Этингейр. Высшая степень милосердия, которую мы можем проявить — упокоить их как можно скорее».

«Легко говорить, когда тебе двести лет и опыта у тебя столько, что подобное смутить уже не способно, — заметил Герберт, богатое воображение которого после слов графа развернуло перед его мысленным взором картину, которую он предпочел бы вовсе не видеть. — Вот, когда мне будет двести...»

«Если будет. В чем я, откровенно говоря, очень сомневаюсь, — замедляя шаг, перебил его Кролок. — Занятный ход».

Обогнув графа, широкая спина которого перекрывала ему весь обзор, Герберт тоже посмотрел вперед. Туда, где лес заканчивался и вместо него начинался довольно крутой, заметенный снегом склон не меньше чем в четверть мили длиной. Уточнять, что именно Кролок находит «занятным», юноша не стал. На голом, продуваемым всеми ветрами пространстве уходящие все выше в гору немертвые не имели шанса спрятаться, однако ровно той же возможности они лишили и своих преследователей. Судя по отсутствию кого бы то ни было в поле зрения, вампиры уже благополучно вошли в чернеющую на противоположном конце склона рощу, и теперь находились в гораздо более выигрышном положении.

«Превосходно! — Этингейр привалился плечом к ближайшему дереву, искоса глядя на графа. — Теперь они заметят нас гораздо раньше, чем мы — их. А вот, если бы вы не пытались так настойчиво вернуть меня в замок, мы наверняка успели бы застать их врасплох!»

Взгляд, которым в ответ удостоил его Кролок, настолько красноречиво говорил, чьей именно виной он сам считает это промедление, что даже четко оформленных в слова мыслей не потребовалось. Однако «сказал» граф совершенно другое:

«Когда речь идет о стае, внезапность перестает быть преимуществом и, куда вероятнее, лишь ухудшит положение. Хотя, стоит отдать им должное, их маневр действительно недурен. Мог бы отлично сработать, если бы речь шла о таких недоучках, как вы».

«На что это вы намекаете?!»

«Прислушайтесь!» — вместо ответа велел Кролок, и юноша почел за лучшее не спорить.

Судя по всему, считанный в подсознании Вилмы след завел их довольно высоко. Воздух был ощутимо холоднее, небо — ближе, да и ветер не шел ни в какое сравнение с тем, что гулял на берегу реки. Сквозь его рев Герберт поначалу не мог расслышать ровным счетом ничего, однако, сосредоточившись на том, чтобы «отсеять» посторонние, не интересные ему шумы, сумел, наконец, довольно отчетливо различить голоса.

— Ну, довольна? И что велишь делать теперь? — на повышенных тонах поинтересовался чуть хрипловатый женский. — Крылья отрастить?!

— А ты прыгай, — насмешливо предложил высокий юношеский. — Вдруг и правда полетишь?

— Лучше на тебе проверю, знать недоделанная.

— Ежели не уйметесь, спихну туда вас обоих, — вмешался низкий, какой-то «обстоятельный» баритон. — Только воздух чище станет.

— Придется... ать... рогу… — этот голос тоже принадлежал мужчине, но, в отличие от первых трех, говорил он настолько тихо, что барон из его речи сумел выхватить лишь несколько отдельных слов.

«Вашу руку, герр Этингейр, — прозвучал в голове Герберта спокойный голос фон Кролока. — Самое время познакомиться с нашими собратьями ближе».

Вкладывая ладонь в требовательно протянутую к нему руку графа, юноша наконец осознал, что именно и он, и сами новообращенные упустили в своих расчетах. Кролок был совершенно прав — это действительно могло бы сработать. Если бы речь не шла о вампире, для которого любое расстояние в прямом смысле было вопросом одного-единственного шага.

* * *

Почти непроходимый ледник слева, круто уходящая вверх и теряющаяся в облаках гряда справа, а прямо впереди — абсолютное ничего. На мгновение Фриде почудилось, что земля сразу за перелеском просто заканчивается, и только подойдя к самому краю, женщина убедилась, что это — всего лишь иллюзия, и далеко внизу сквозь рваные клочья низких снеговых туч виднеется иззубренное дно неширокого ущелья. Стоять на продуваемой всеми ветрами скале не было никакого смысла, стоило вернуться и поискать другую дорогу в надежде, что хотя бы по ней удастся уйти. Однако Фрида медлила, рискуя навлечь на себя беду уже не призрачную, а самую что ни на есть вещественную — поначалу недоуменно-вялое недовольство вампиров постепенно росло, к моменту выхода на обрыв превратившись в едва скрываемую злость. И неспособность женщины внятно объяснить причины, по которым она буквально вынудила своих спутников сняться со стоянки и отправиться неизвестно куда, лишь подливала масла в огонь. Даже в темно-синих глазах Мартона, с первых же ночей самовольно взявшего на себя роль ее защитника, Фрида без труда читала то, что остальные уже не стеснялись говорить вслух.

Что хуже всего — возразить на эти упреки женщине было нечего, как нечем было и оправдать собственную «блажь». Вот только чутье Фриды буквально вопило — назад нельзя.

— Корнель, у тебя все в порядке? Ничего не видно? — стараясь оттянуть неизбежное, спросила она, зная, что оставшийся по ее просьбе возле самой опушки вампир услышит.

— Как же не видно? — донеслось из леса. — Вон тебе снег, вон облака, а вон и горы. Кабы я знал, что тут, кроме них, высматривать надо — может, и еще бы чего разглядел.

— Ума истеричной прачки нигде не наблюдаешь? — немедленно подал голос Элиас, и Фрида мельком пожалела о временах, когда он предпочитал большую часть ночи хранить презрительное молчание. — Присмотрись повнимательней, вдруг найдется.

— Оставайся на месте, — махнув рукой на замечание молодого человека, велела она и, наконец покорившись, со вздохом добавила: — Мы возвращаемся.

Давно уже вертящаяся у нее на руках Агнесс немедленно начала требовать, чтобы ее спустили на землю, желая идти самостоятельно, а вот Томи, которому каким-то неведомым образом передалось Фридино настроение, после этих слов теснее прижался к ее боку, настороженно вглядываясь в редколесье. Наверное, именно поэтому он заметил их первым.

— Мам, там люди, — потянув мать за руку, тихо сказал мальчик, и не успевшие сделать и полутора десятков шагов немертвые замерли, глядя вперед. Ровно туда, откуда пришли они сами.

Вспышка изумления была яркой, но короткой, тут же сменившейся пониманием — людям здесь взяться неоткуда. Тем более, не могли они остаться незамеченными. В очередной раз сменивший направление ветер дохнул вампирам в лица, неся с собой запах соли, ржавого железа и тлена — от нежданных гостей пахло только кровью, стылой и мертвой. И с людьми они имели ровно столько же общего, сколько и все присутствующие.

— Хотели знать, от чего мы бежим? — едва шевеля губами, спросила Фрида. — Так глядите.

Чужаки двигались неспешно, словно нарочно давая «соплеменникам» как следует осознать их присутствие, и предусмотрительно остановились в нескольких футах от напряженно наблюдающей за их перемещениями группы.

— Дамы, господа. Доброй ночи, — тот, что стоял ближе, склонил голову в приветствии. — Осмелюсь предположить, что хотя бы для одного из вас наша встреча не стала такой уж неожиданностью.

Светлые, будто выцветшие, глаза заглянули Фриде в лицо, и этого мгновения было достаточно, чтобы она его узнала. Цвет был другой, а взгляд — тот же. Цепкий, пристальный, затягивающий — и при этом странно пустой. Словно то, на что женщина вынуждена была смотреть во время дневной спячки, неожиданно решило посмотреть на нее в ответ.

— Даже если так, — Мартон выдвинулся вперед, загораживая Фриду собой, — кто вы, и чего от нас хотите?

Белокурый юноша за плечом незнакомца отчетливо вздрогнул, мелко переступила ногами Джиззи, еще больше подобралась Лиссия, шагнул ближе Соломон. Одно-единственное слишком резкое движение разошлось по рядам немертвых волнами от брошенного в воду камня… и вдребезги разбилось о вампира, которого, кажется, не волновало ни настроение собеседников, ни их численное преимущество.

— Граф фон Кролок к вашим услугам, — представился он. — И хочу я всего лишь поговорить. По крайней мере, пока. Прочее будет зависеть исключительно от вас.

— Ну, наконец-то, хотя бы один равный собеседник! — подчеркнуто громко заявил Элиас. — Очень надеюсь, что вы пришли предложить что-то стоящее. В любом случае, на их умение вести переговоры советую даже не рассчитывать, не та порода.

— Не с вами, — голос того, кто именовал себя графом, звучал почти мягко. — Я хотел бы поговорить с ней.

Надавив ладонью на плечо неохотно отступившего Мартона, Фрида передала ему Агнесс и шагнула вперед. Опасности она не ощущала, и это, пожалуй, можно было бы назвать хорошим знаком, если бы не одно «но». Женщина чувствовала пока еще сдерживаемую неприязнь вампиров, пытающихся побороть желание немедленно избавиться от чужаков, закипающее раздражение Элиаса, мрачную настороженность Соломона, страх Томи, любопытство Агнесс и даже нервное опасение графского спутника. Однако, глядя на облаченного в черное, опоясанного мечом мужчину, который выглядел немногим старше нее самой, Фрида не могла уловить ничего.

— Как мне называть вас? — вежливо поинтересовался граф, так, словно сам он не испытывал ни малейшего неудобства от направленных в его сторону откровенно «недобрых» взглядов.

— Фрида.

— Что ж, Фрида, верно ли я понимаю, что именно вы — старшая? — дождавшись утвердительного кивка, мужчина оглядел остальных, на секунду задержав взгляд на Томи. — Ваши дети, я полагаю?

Заскрипел снег, и из перелеска, откуда-то сбоку вынырнул хмурый Корнель, оценил обстановку, коротко качнул головой, очевидно, отвечая на вопросительный взгляд кого-то из «своих» и, немного помявшись, пристроился рядом с Мартоном.

— Да, — ответила Фрида и, помолчав, добавила: — Все, кого видите.

— Вот как, — не вопрос, скорее утверждение. Информация, принятая к сведению. — Впрочем, если бы это были и впрямь все, мы бы не беседовали. Имя Вилма о чем-то вам говорит? Хотя она вашего имени тоже не знала, не удивительно, что вы не припоминаете. Вы убили ее. Около трех недель тому назад. А она, в свою очередь, убила еще девятерых, каждый из которых, обратившись, загубил несколько жизней. У вас действительно обширное семейство, Фрида. И мне, к величайшему сожалению, пришлось свести с ним весьма короткое знакомство.

— Сколько? — только и могла спросила жещнина.

— Чуть больше тридцати, — неумолимо прозвучало в ответ, и Фрида на мгновение прикрыла глаза.

— Где же они теперь? — вклинился в разговор Соломон, который тоже, кажется, имел некоторые неприятные подозрения на этот счет.

— Мне пришлось сделать для них то, что вы должны были сделать сами, — подтверждая мрачную догадку, ответил Кролок. И этот его ответ вел ко вполне очевидному выводу. Который Лиссия сделала быстрее всех.

— А теперь за нами явился?! — она ниже наклонила голову, хищно вздернув верхнюю губу не то в улыбке, не то в оскале. — Не выйдет! Попробуй — и от тебя только пятно на земле останется, и от мальчишки твоего тоже.

— Как я уже сказал, зависит от вас, — не торопясь принимать брошенный «вызов», напомнил Кролок. — Мы вполне можем разойтись без кровопролития, если придем к соглашению, которое, в первую очередь, в ваших собственных интересах.

— Тогда мы еще не знали, что делать с… погибшими, — стараясь заглушить Лиссию, торопливо проговорила Фрида. — Сейчас все иначе. Ни одна наша жертва больше никогда и никому не причинит вреда.

— Да какого черта ты перед ним еще и оправдываешься?! — не унималась женщина, рывком высвобождая локоть из хватки придерживающего ее Соломона. — Не тебе здесь условия ставить! Граф, говоришь? Ходят слухи, что у вас кровь голубая — так, может, проверим?

«Отрадно видеть, что ты сознаешь важность полного упокоения, — Фрида невольно дернулась. Губы фон Кролока не шевелились, однако его голос она слышала ясно. Только на сей раз — внутри собственной головы. — Твой разум достаточно приспособился, чтобы в нем я смог прочесть то, что мне нужно. Он укажет на тех, кого ты не смогла умертвить, а главное, на того, кто убил тебя. Позволь мне выяснить это, и будешь свободна. Остальные… на кону стоит слишком многое, мне придется удостовериться, что за ними нет восставших трупов. Эпидемия должна быть остановлена, пока не стало слишком поздно и эти места не вымерли. Однако, их сознание едва ли выдержит: некоторые и так почти безумны. Неделя или две — и ты не сможешь их удержать. Они обречены. И обрекут на свою участь еще очень многих. Я не прошу помогать. Просто не вмешивайся».

— Не думал, что однажды такое случится, но я согласен с нашей мегерой, — а вот Элиас именно улыбался, широко и весело. — Кто вы, собственно, такие, чтобы мы перед вами отчитывались? Соглашение у нас может быть одно — вы убираетесь туда, откуда пришли, а мы, со своей стороны, оставляем все части ваших тел при вас. Ну, как вам такая идея?

Фрида оглянулась и поняла, что решение нужно принимать немедленно — еще чуть-чуть, и торговаться станет поздно. Ей и самой с каждой секундой все труднее удавалось контролировать то, что рвалось из самой глубины ее нутра, призывая безыскусно разорвать чужаков в клочья. Семеро против двоих — если, конечно, упорно молчащего юношу вообще можно было считать за противника. Однако было в тоне Кролока что-то такое, что все еще удерживало ее на плаву, не давая окончательно увериться в легкости будущей победы. А еще продолжающая сохранять трезвость мысли часть Фриды понимала: то, что было сказано только между ними — чистая правда.

Женщина перевела взгляд на так и оставшегося безымянным немертвого. А тот смотрел на тихо, едва слышно рычащую на руках у Мартона Агнесс, и этот полный не то ужаса, не то страдания взгляд Фриде совершенно не понравился.

«Обещай, что, если я помогу, ты дашь нам уйти, — быстро подумала она. — Мне и моим родным детям».

— Да вы оба никак языки проглотили? — басовито поинтересовался Корнель, первым обративший внимание на то, что молчание подозрительно затягивается.

Двое стоящих друг против друга вампиров никак на его слова не отреагировали, и уже совершенно очевидно было, что между ними происходит что-то, значение чего понятно только им. А спустя минуту Фрида с коротким, яростным воплем кинулась на едва ли не вдвое превосходящего ее размерами Кролока, пытаясь вцепиться в него зубами. И горная ночь разлетелась вдребезги.

* * *

Острые когти располосовали бок и от них по телу прокатилась обжигающая волна боли, которая лишь придала ему сил — молниеносно прянув в сторону, он глубоко вонзил зубы туда, куда получилось дотянуться. Увы, получилось всего лишь до плеча. В рот хлынула горькая, густая кровь, а в следующий момент он уже падал, намертво сцепившись со скалящейся вампиршей. Длинные клыки щелкнули перед самым лицом, и он, схватив женщину за волосы, оттянул ее голову назад, мешая добраться до собственного горла. Удар коленом в живот, разменянный на прокушенную руку — и вот он уже получил целую долю секунды, чтобы подняться. Срок воистину королевский.

Герберта Флориана фон Этингейра сложно было назвать хорошим бойцом. Во многом, потому, что десять лет его учили полагаться только на оружие. И пары месяцев, в которые он, по настоянию графа, начал постигать навыки рукопашного боя, оказалось ничтожно мало. Так что юноша сделал то единственное, что во время тренировок ему запрещали — позволил плохо обученному человеку сделать шаг назад и уступить место хищнику, которому тренировки были без надобности. Никто не должен умереть — это была единственная мысль, которую он усилием воли старался удержать, не дав сгореть в полном странного ликования хаосе.

Мимо, слишком быстро даже для вампира, пронесся фон Кролок — смутная тень в окружении еще пятерых — и на Герберта накатила удушающая, ледяная, пригибающая к земле волна чужой силы. Той самой, что едва не оглушила юношу в первые секунды, во все стороны плеснувшись от графа, кажется, раньше, чем Фрида успела сделать первый шаг.

Загудел, рассекая воздух, клинок, и один из атакующих Кролока немертвых рухнул на снег, захлебываясь криком. Резкий разворот меча оголовьем вперед — и оплетенная кожей рукоять по самую крестовину вошла в грудь другого. В этот раз о том, чтобы причинить как можно меньше вреда, не шло и речи. Рванув противника на себя, граф вонзил зубы в его шею, заставив завопить от бессильной ярости, сделал пару коротких, судорожных глотков, после чего отшвырнул прочь, разворачиваясь лицом к следующему.

Кто-то ударил Герберта по ногам. Пригнувшись, он отпрыгнул, отводя руку назад… и столкнулся взглядом с давешней девочкой. Несмотря на горячку рвущегося в бой хищника, что-то внутри Герберта дрогнуло, на мгновение болезненно сжавшись, и этой заминки ребенку оказалось достаточно, чтобы, стремительно преодолев разделяющее их расстояние, полоснуть Этингейра когтями по горлу, а затем еще и вгрызться в него крошечными, но оттого ничуть не менее острыми клыками. Боль оказалась вторична — куда сильнее было ошеломление, когда он почувствовал, как едва теплая кровь заливает изорванную рубашку на груди. Схватив девочку за бока, Герберт, уже не заботясь о последствиях, отбросил ее прочь и почти завалился вперед, зарываясь ладонями в расцвеченный алым снег. Несколько секунд — все, что ему было необходимо. Он уже чувствовал, как стягиваются рваные края раны, через которую при каждом вдохе в горло с хрипом лился морозный ночной воздух. Вот только этих секунд никто ему давать не собирался. Сокрушительный удар в спину вынудил его ткнуться лицом в лужу собственной крови, в спине что-то громко хрустнуло, и Этингейр, понадеявшись, что это не его позвоночник, попытался перевернуться. Однако тот, кто был сзади, уже схватил его за голову, дергая вверх и немного вбок — ровно так, как нужно, чтобы оторвать. Зарычав, Герберт дернулся, уже понимая, что ему не высвободиться, и ощущая, как чьи-то пальцы когтями разрывают кожу у него на щеке. А потом все закончилось. Получив, наконец, возможность оглянуться, Этингейр обнаружил, что женщина — та самая, что сильнее всех рвалась проверить теорию о цвете аристократической крови, — катится по снегу, вцепившись в буквально снесшего ее собственным телом графа. Бросив взгляд в сторону маячащего впереди обрыва, Этингейр кинулся следом, но противники успели затормозить сами, оставив за собой точно плугом распаханную снежную борозду. Отлетевшая в сторону вампирша сделала еще один бросок… вот только стоящий спиной к пропасти Кролок в последний миг просто исчез, позволив силе инерции сделать остальное за него.

Появился он существенно глубже, среди деревьев, и успевший встретиться с ним взглядом Герберт сильно сомневался, что граф вообще его узнает. Серое лицо, вытянутое, искаженное до неузнаваемости «ушедшей» вниз челюстью, и две пары острых клыков в ней, залитый кровью подбородок, хищно трепещущие крылья носа, черные провалы глаз. А еще — исполосованная когтями одежда, почти целиком лишившееся плоти предплечье и отвратительная, рваная дыра в боку. На то, чтобы рассмотреть все это, Герберту едва ли потребовалась и секунда, минувшая перед тем, как граф, одним движением ладони вправив на место странно перекошенное плечо, сшибся с теми, кто еще остался в строю.

А уже в следующую Этингейру и самому стало не до размышлений, потому что прямо на него из воющего, рычащего клубка тел вынесло с ног до головы заляпанного кровью юношу, во взгляде которого, кроме вполне очевидного желания убить, ярко читалось почти пугающее, абсолютно сумасшедшее веселье. Хищник внутри Герберта вскинулся, разом стирая из реальности боль в порядком потрепанном теле. Он требовал крови, и барон не видел ни единой причины, чтобы это требование не удовлетворить.

* * *

Когда вампир голой рукой практически вырвал горло Джиззи, Фрида сквозь плавающее перед глазами кровавое марево осознала, что в этой бойне выигравших может и не быть. Их осталось трое, и, кто знает, если бы сама женщина не вынуждена была то и дело отбрасывать подальше рвущихся в самую гущу, враз обезумевших детей, возможно, у них было бы чуть больше шансов. Сколько еще ран потребуется нанести, чтобы, наконец, добраться до его чертовой глотки? Словно вовсе не чувствуя боли, он не просто еще способен был двигаться — он все еще был опасен. А главное — стоило слишком отдалиться или повернуть к лесу, как растворившийся прямо в воздухе Кролок возникал прямо впереди. Именно за такую попытку бегства жестоко поплатился корчащийся в сугробе Корнель. Точно пастушья собака, граф загонял их к пропасти, заставляя сбиваться все плотнее, и по его лицу Фрида понимала — пока он стоит на ногах, с этого вытоптанного, насквозь пропитавшегося кровью уступа не уйти никому.

Так что, когда с трудом поднявшийся Элиас, вместо того, чтобы помочь, кинулся в сторону, переключая все свое внимание на второго их противника, женщина готова была взвыть от гнева и отчаяния разом — настолько несвоевременно это было. Однако Элиас, как ни странно, в итоге их и спас.

Когда Кролок на мгновение точно оцепенел, пропуская удар, женщина даже остановилась от неожиданной успешности своей атаки. Не оформленный в слова крик еще звенел у нее в ушах, а утративший всякий интерес к оставшимся противникам граф уже крутанулся вокруг своей оси и с места развил такую скорость, что силуэт его превратился в размытый росчерк среди деревьев. Не притормозив и на мгновение, вампир пролетел мимо чудом успевшего отскочить в сторону Элиаса, пружинисто оттолкнулся ногами от иззубренного края обрыва и, точно ныряльщик, головой вниз ушел в пропасть.

Некоторое время тишина на утесе прерывалась только сдавленными стенаниями и подвыванием немертвых, большая часть которых, хоть и осталась «жива», но сейчас не испытывала ничего, кроме сильнейшей, ослепительной боли.

— Томи, Агнесс! — первой придя в себя, Фрида в страхе завертела головой и облегченно застонала, обнаружив, что оба ребенка, пусть и явно не в себе, но выглядят хотя бы целыми. Подбежав к дико озирающемуся сыну, женщина сгребла его в охапку, прижимая к груди. — Тише, тише, милый, уже все, вас больше никто не тронет, обещаю.

— Что произошло? — хрипло спросил Мартон. Припадая на сломанную в паре мест ногу, он кое-как дохромал до Элиаса и тоже заглянул вниз.

— Забавно вышло! — молодой человек наклонился, сплевывая кровавую юшку. — А ведь я всего-то отправил туда этого мелкого ублюдка! Искренне надеюсь, что они оба там сдохли.

— Нет… — ответила Фрида, крепко хватая за шиворот дочь, которая явно не намерена была останавливаться и, ввиду отсутствия врагов, собиралась переключиться на наиболее пострадавших членов своей же стаи. Покосившись в сторону обрыва, женщина непроизвольно содрогнулась и добавила: — Ничего еще не кончилось… он вернется. Нужно уходить.

— С ними у нас шансов нет, — Элиас досадливо скривился и посмотрел на Мартона, который в ответ едва заметно кивнул.

Фрида же обвела взглядом недавнее поле боя. С трудом доползший до ближайшего дерева Соломон, ноги которого валялись отдельно от тела, ответил ей тяжелым взглядом. Тихо хрипела разорванным горлом Джиззи, загребая пальцами снег и все пытаясь совладать с явно отнявшимся ниже пояса телом. В то, что представлял из себя Корнель, женщина предпочла лишний раз не всматриваться. Лиссии нигде не было, и Фрида в горячке потасовки даже не заметила, куда именно она подевалась — может быть, воспользовавшись суматохой, все-таки ухитрилась сбежать. А вот остальные — по крайней мере, в ближайшее время — были и впрямь лишены возможности двигаться.

Агнесс, извернувшись, попыталась укусить мать, и та как следует встряхнула девочку, призывая поскорее вернуться к реальности.

«Даже то немногое, что еще есть от них прежних, скоро погибнет. Останутся лишь два одержимых существа, которым не дано вырасти, повзрослеть, жить. Годы, десятилетия пытки холодом, жаждой и безумием — разве этого ты хочешь? Мне жаль, Фрида, но твои дети, те, какими они родились и какими могли стать, погибли. Если они дороги тебе — не заставляй их изувеченные подобия служить твоему самообману».

— Значит, уйдут те, кто еще может, — сказала она и, заглянув в черные глаза Соломона, тихо добавила: — Прости, но выбора нет. Надеюсь, удача пребудет и с вами...

С этими словами женщина схватила Томи за тонкое запястье и, не оглядываясь, зашагала в лес.

— Иди-иди, хромоногий, я догоню, — поймав взгляд Мартона, хмыкнул Элиас. Дождавшись, пока мужчина скроется из виду, молодой человек потер шею, потянулся всем телом и, приблизившись к Джиззи, присел перед ней на корточки. — Не обессудь, дорогуша. Эти двое могут хоть подавиться своей благородной глупостью, а мне рисковать не хочется. Выследили прачку по жертве один раз, выследят и второй. К тому же, эта белобрысая скотина напоследок успела отхлебнуть у меня порядочно крови, так что ваша будет очень кстати. Заодно сделаешь доброе дело напоследок, вдруг «там» зачтется?

Элиас обеими руками обхватил голову судорожно вырывающейся девушки и, наклонившись, вонзил клыки в рану на ее шее.

* * *

Если бы Герберт еще способен был связно мыслить, он бы наверняка подумал, что все получилось до обидного глупо. Он-то был уверен, что победа за ним. Противник уже лежал на снегу, барахтаясь, словно перевернутый на спину жук, и, должно быть, поэтому юноша разрешил себе непозволительную роскошь — немного расслабиться. Так что предательский пинок обеими ногами в живот стал для него неожиданностью, заставив отлететь на несколько шагов назад. И все бы ничего, да только несколько шагов становятся роковыми — в случае, если за спиной у тебя оказывается обрыв.

Полет со скалы казался Этингейру странно медленным и плавным, точно он весил не больше гусиного пера, однако юноша точно знал, что это всего лишь причуда ускоренного вампирского восприятия: на самом деле он падал камнем, что подтверждал неистовый свист ветра у него в ушах. Барон понятия не имел, сколько еще осталось до момента, когда его тело расшибется о скалы ущелья — над головой, сквозь мечущиеся, точно бесцветное пламя костра, пряди собственных волос он видел небо. Луна выглянула, показавшись в прорехе между тучами, и снова спряталась, не желая становиться свидетелем Гербертовой незавидной участи, и вполне согласный с ее точкой зрения барон закрыл глаза. Он тоже не испытывал желания на это смотреть — с него довольно было того, что скоро он все почувствует.

Поэтому резкий рывок за плечи стал для Этингейра полной неожиданностью, барона закрутило, потащило, обваливая в тошнотворную черную круговерть, в которой юноша мельком успел опознать хорошо знакомые ему тени, а когда мрак распался, он понял, что заканчиваться падение даже не думает. Однако, когда оно все-таки завершилось, столкновение с землей показалось барону отнюдь не таким страшным, как он рассчитывал. Возможно, потому что упал он на нечто относительно мягкое. Юноша кубарем покатился с какого-то угловатого откоса и, наконец, замер, толком все еще неспособный поверить в то, что остался «в живых».

Протяжно застонав, Герберт с трудом приподнялся, отбросил волосы с лица — и обнаружил, что полулежит на ступеньках главной лестницы в замковом холле.

— Чтоб меня… — пробормотал Этингейр и, не в силах сдержать рвущиеся наружу эмоции, рассмеялся, запрокидывая голову к потолку.

«Веселье» его продлилось недолго. Кое-как припомнив предшествующие чудесному спасению события, Герберт с сожалением вынужден был отвергнуть мелькнувшую у него догадку, будто он со страху каким-то образом ухитрился шагнуть сам, а значит…. Не обращая внимания на стреляющую боль в шее, юноша завертел головой в поисках графа, который, по его предположениям, непременно должен был быть где-то поблизости. И лучше бы он ошибся.

Так и не поднявшись толком, Этингейр, перебирая руками, стремительно прополз десяток ступеней вверх, вглядываясь в распростертое на них тело. Вопрос — на что, а точнее, на кого именно он упал в самом начале, больше не имел ни малейшего смысла. Фон Кролок не шевелился и даже не дышал, что, впрочем, было бы затруднительно, учитывая отчетливо промявшуюся внутрь с одной стороны грудную клетку. Голова его неестественно вывернулась под углом, и успевшее обрести вполне человеческие черты лицо было безучастно обращено к высокому сводчатому потолку. Чувствуя, как самый настоящий животный ужас тисками перехватывает горло, Герберт все еще тщетно пытался вдохнуть, когда веки графа дрогнули и прямо на барона уставились холодные серые глаза.

«В следующий раз, когда надумаете мне помогать, юноша, лучше не растягивайте удовольствие — убейте сразу».

И тогда Этингейр все-таки завопил.

Название главы является германоязычной идиомой — абсолютным синонимом "Медвежьей услуги".

Два с половиной пролета. Шесть десятков ступеней, растянувшихся до шести сотен — совсем как в ту, самую первую ночь, когда каждый шаг давался ему с трудом. Насмерть перепуганный и сбитый с толку Кристоф давно отстал и свет его фонаря затерялся во мраке — где уж немолодому слуге угнаться за вампиром?

Веса тела на своих руках Герберт не ощущал, однако нести его все равно оказалось чертовски неудобно. Должно быть, сказывался недостаток нужного опыта. Руки одеревенели, проклятая лестница все не заканчивалась, и, перепрыгивая через бесчисленные ступени, Этингейр умолял любую силу, которая согласилась бы его выслушать, о том, чтобы не споткнуться. Фон Кролок безучастно молчал, и юноше приходилось бороться с настойчивым желанием его окликнуть. Просто чтобы удостовериться — граф все еще «жив» и не испустил дух, не дождавшись исполнения своих же распоряжений.

Герберт мог бы найти комнату поближе, однако страх и привычка гнали его тем путем, который он способен был проделать даже с закрытыми глазами. Свернув, наконец, в хорошо знакомый коридор, он буквально ввалился в свои апартаменты, мельком успев порадоваться тому, что дверь открывается внутрь и, чтобы ее распахнуть, достаточно хорошего пинка.

«Не туда, — стоило барону дернуться в сторону кровати, велел фон Кролок. — На пол».

— Что теперь? — почти падая на колени, выдохнул Герберт.

«Голова. Верни ее на место. Обеими руками, не сильно, но резко, до щелчка».

Слова доносились будто издалека, и юношу не оставляло кошмарное подозрение, что спокойный, лишенный даже намека на страдание голос никак не может исходить от этого изломанного тела. Что фон Кролок окончательно умер еще там, на лестнице, и последние несколько минут Этингейр выполняет несуществующие приказы, порожденные его собственным отказывающимся признавать истину разумом.

Трусливо отмахнувшись от этой мысли, Герберт обхватил голову графа ладонями и, закусив губу, потянул вниз и вбок: сначала осторожно, а когда понял, что это не сработает — сильнее. Что-то хрустнуло, и барон, не выдержав, тихонько заскулил от смеси отвращения и ужаса.

«Хорошо. Остались только раны. С вещами можешь не церемониться, — граф приоткрыл глаза и, очевидно, оценив перекошенное лицо подопечного, добавил: — Со мной, впрочем, тоже. Ниже шеи я все равно ничего не чувствую, но это ненадолго. И я предпочел бы, чтобы ты сделал свое дело прежде, чем регенерация сделает свое. Так что соберись».

— Я?! — сходу не заметив в комнате ничего подходящего, Этингейр решил, что когти послужат неплохой заменой ножу или кинжалу. — На себя сперва посмотрите!

«Временно не имею такой возможности».

Плотная, насквозь промокшая ткань рвалась с треском. Под пальцами Герберта что-то странно сдвигалось и проминалось там, где — он был уверен — ничего проминаться было вовсе не должно. И повсюду, куда бы ни упал его взгляд, была кровь — застывала разводами на серовато-бледной коже, проступала из глубоких следов, оставленных чужими когтями, лилась из рваной дыры в левом боку. В багровых отсветах тлеющих углей повреждения фон Кролока выглядели еще хуже, чем показалось Герберту в темноте холла, и паника, которую юноша уже взял было под контроль, нахлынула снова.

— Какая ирония! Помнится, вы из научного интереса меня вскрыть хотели, — плечи юноши затряслись от мелкого, беззвучного смеха, который, резко оборвавшись, превратился в сухие всхлипывания. — Господи, вы… на вас же… у вас тут сломано… все у вас тут сломано!!! А где не сломано, там разорвано! Да я почти вижу ваши внутренности!

«Познавательное, должно быть, зрелище».

— Идите к черту! — визгливо выкрикнул Этингейр. Словно отзываясь на его пожелание, фон Кролок дернулся раз, затем другой, по лицу его прошла судорога, и юноша быстро спросил: — Что?!

«Время вышло, — граф снова замер, однако от былой его отстраненной расслабленности не осталось и следа. — Теперь уходи. Все, что мог, ты уже сделал».

— Вы что, и мозг заодно сломали? Я останусь тут, пока вы не поправитесь! Мало ли, что может понадобиться, и вообще… — юноша взмахнул рукой, не зная, какой еще аргумент Их Сиятельство может посчитать достаточно веским.

Не мог же он признаться в том, что не доверяет. Не то миру, не то судьбе, не то самому фон Кролоку. Юноше казалось, что стоит ему уйти или хотя бы просто отвернуться, как граф самым подлым образом скончается. И это совершенно точно будет его, Герберта, виной.

— Ваша Милость, чем помочь? — оглянувшись, Этингейр обнаружил замершего в дверях Новака. Мужчина был бледен настолько, что сейчас и сам едва ли отличался от покойника, однако голос его звучал твердо. В отличие от самого Герберта, Кристоф не метался, не причитал, не пытался немедленно узнать, что именно случилось, и весь его вид говорил о немедленной готовности исполнять приказы «хозяев», какими бы эти приказы ни были.

Пока Этингейр размышлял, что ответить, фон Кролок медленно повернул голову, внимательно глядя Новаку в глаза.

— Как же так, Милорд? — тот сделал пару шагов вперед, и Герберт понял, что между графом и его слугой происходит некий диалог. — Да и некуда мне. На улице я аккурат к рассвету и околею, а в поселке ночью слугу вампирского кто ж на постой пустит? А даже если б и было куда податься, неужто, думаете, я вас брошу, когда вы…

Постепенно волнение на его лице сменилось недоумением и смущением.

— Есть, как не быть, — как будто даже стыдливо пробормотал он и замолк, очевидно, вслушиваясь в то, что говорил ему Кролок. О содержании этой речи Этингейру оставалось лишь догадываться, вот только Кристоф с каждой секундой бледнел все сильнее, хотя, казалось бы, сильнее было уже некуда. Мужчина нервно переступил на одном месте, облизнул пересохшие губы, а затем, шумно выдохнув, произнес: — Ежели оно поможет… то хоть бы и так. Значит, судьба такая. И магии вашей мозгокрутной не надо, я и без нее…

Этингейр так и не понял, что произошло дальше, однако Кристоф, осекшись, подпрыгнул на месте и, спотыкаясь, почти бегом скрылся за дверью, позабыв на столе свой фонарь. Выглядело это так, будто Новак неожиданно получил увесистый пинок пониже спины.

«Как же вы мне надоели, — устремляя взгляд в потолок, проговорил фон Кролок. — Оба. Добрые самаритяне. Быть может, с тебя уже хватит на сегодня добрых дел, и ты просто оставишь меня в покое?»

— На что именно он согласился? — требовательно спросил Герберт.

«Как знаешь».

Спина фон Кролока выгнулась дугой, заскребли по полу бледные пальцы, длинные когти впились в паркет, оставляя царапины на полированном дереве, голова запрокинулась, открывая натянувшиеся до предела жилы на шее. Граф резко вдохнул — поднялась и тут же опала грудная клетка, — и изо рта его хлынули темные, густые потоки крови. Зрачки стремительно расширились, без остатка пожирая светло-серую радужку.

Впавший в странное оцепенение, Герберт завороженно наблюдал за тем, как постепенно истончаются, исчезая, длинные борозды от когтей на груди, животе и боках графа, как начинают стягиваться края зияющей раны на его боку, а голая кость предплечья покрывается тончайшей, едва видимой сеткой мелких кровеносных сосудов. Тело вампира заново отращивало утерянную плоть, возвращаясь к исходному своему состоянию, однако не приходилось сомневаться, что процесс этот для Кролока сопряжен с чудовищной болью. Мышцы его мелко дрожали, вздулись, отчетливо проступив под кожей, переплетения вен, но с губ графа не сорвалось ни звука. Он лишь рвано дышал, глядя куда-то вверх, и эта безмолвная агония была гораздо более красноречивой, чем любые крики. И гораздо более жуткой. Особенно от осознания того, что фон Кролок, имея возможность отрезать себя от любых болевых ощущений одним лишь усилием мысли, проходил через эту пытку добровольно, не желая жертвовать скоростью в угоду комфорту. Вот только со скоростью все равно наблюдались серьезные проблемы.

Слишком много — понял Герберт. Слишком много ран, слишком много раздробленных и сломанных костей. Это только то, что видно снаружи — и одному Богу известно, насколько недавняя схватка и неудачное падение повредили графа изнутри. Сила фон Кролока проливалась, словно вода в сухой песок, рассеивалась, устремляясь ко множеству целей, на каждую из которых в итоге приходилось гораздо меньше необходимого.

— Ну конечно! — осененный внезапной догадкой, громко воскликнул Герберт. — Вот что он имел в виду! Я… потерпите еще немного, я сейчас, я быстро!

Испытывая лихорадочное воодушевление, юноша уже вскочил было на ноги… и, испустив полный отчаяния стон, рухнул обратно, на мгновение прижав ладони к глазам. Кто бы мог подумать, что его собственное невинное, преследующее исключительно благую цель распоряжение сыграет с ним такую жестокую шутку! Если до визита Кристофа в поселок у Герберта еще был небольшой шанс отыскать там какого-нибудь засидевшегося в гостях или просто беспечно не верящего в байки смертного, то теперь предупрежденные местные ночью на улицу и носа не высунут. И Этингейр был не уверен, что его навыков менталиста хватит, чтобы выманить человека прямо из дома. К тому же фон Кролок, кажется, говорил, что для такого трюка необходимо имя.

Из всех посельчан барон знал лишь троих: первый — строптивый Дэвид, которому уже совсем скоро предстояло лично познакомиться с обитателями замкового кладбища, второй — его куда более осмотрительный приятель — Саний, третий — Бернат Олах, ныне подавшийся в трактирщики. И только о месте пребывания последнего Этингейру было известно доподлинно точно.

Бернат выйдет к нему, это ясно. Выйдет хотя бы от удивления, услышав голос бывшего хозяина, которого наивно почитает мертвым. Чтобы в итоге — как нередко это бывало прежде, — расплатиться собственной шкурой за господские промахи. Для чего, в конце концов, еще нужны слуги? Герберт бросил взгляд на графа — ослепленный болью человеческий разум все еще каким-то чудом удерживал контроль над конвульсивно содрогающимся телом, однако потемневшие глаза и явственно удлинившиеся клыки подсказывали, что борьба идет всерьез, и невозможно предугадать, в чью пользу она завершится. Инстинкты вампира требовали немедленно найти дополнительный источник силы, которую можно было бы потратить на исцеление, а это значило, что до утра может не дожить либо Бернат, либо твердо вознамерившийся быть верным своему нанимателю Кристоф, либо...

— Зачем?! Вы же сами сказали, что я — больше не ваша ответственность! Вы ничего не были мне должны!

Обращаясь к фон Кролоку, Герберт был совершенно уверен, что тот его не слышит, так что промелькнувшая в сознании чужая, «задыхающаяся» мысль стала для него полной неожиданностью.

«Долга не было… но был выбор».

— Опять эти ваши игры в слова! Терпеть их не могу…

Герберт на несколько секунд замолчал, поджав губы и глядя куда-то в сторону. Пальцы его безотчетно постукивали по полу, отбивая неровный, похожий на сердцебиение ритм. Наконец, придя к некоему выводу, барон подался вперед, склонившись так, чтобы заглянуть фон Кролоку прямо в лицо.

— Давайте, — мрачно сказал он. Сообразив, что это короткое слово не навело бы графа на нужную мысль, даже пребывай он в полном здравии, Этингейр пальцем оттянул в сторону изодранный вырез рубашки и пояснил: — Моя кровь. Она ведь тоже годится, верно? Кристоф нам еще понадобится для других дел, так что кусайте. Я готов.

Полноценным ответом фон Кролок юношу не удостоил, однако по ментальной связи от него плеснуло гремучей смесью гнева и отторжения, которая в лишних пояснениях не нуждалась. Более того, при попытке облечь ее в слова, на выходе Герберт явно получил бы нечто малоцензурное, никак не подходящее для применения в приличном обществе, но в целом означающее «нет».

— И даже не смейте со мной спорить! Не смейте! — немедленно приходя в ярость, сердито воскликнул Этингейр, едва удержавшись от того, чтобы стукнуть ладонью по графской груди, с которой проблем и без того хватало: — Кому хочу, тому кровь и даю, поняли? Если бы не я… Да если бы вы за мной туда не полезли, с вами и в половину все не так плохо было бы, как теперь! И вообще, нет у нас времени на ваши капризы. Пока вы тут валяетесь, все вампиры разбегутся, Бал этот ваш уже на днях… Нет, ну это ни в какие ворота не лезет. Я второй раз согласен, и второй раз еще и уговаривать должен! Вот ведь мерзкий человек… Кусайте, кому сказал.

«Не сумею остановиться вовремя…»

— Сумеете, — перебил Герберт. Он наклонился еще ниже, так что теперь отчетливо мог различить собственное отражение в лаково-черных глазах. — Я не слишком-то верующий, но вот в вас… В вас я, пожалуй, и правда готов верить. Только давайте уже быстрее, Бога ради, пока у меня спина не затекла.

Бросок фон Кролока был коротким, стремительным, похожим на выпад змеи, и юноша, покачнувшись, покрепче стиснул зубы. В отличие от первого — и до этой минуты единственного в Гербертовой практике — укуса, на сей раз не было никакого дурманящего, граничащего с эйфорией, удовольствия. Только боль, вполне, впрочем, терпимая. Некая часть Этингейра отчаянно противилась происходящему, призывая немедленно оттолкнуть «нападающего» от себя и вступить в схватку. Однако вместо этого юноша расслабился, еще выше запрокинул голову и, осторожно обвив графские плечи руками, прикрыл глаза.

Он действительно на дух не переносил привычку фон Кролока жонглировать словами. Во многом потому, что далеко не всегда мог уследить за этой виртуозной игрой тончайших нюансов значений и смыслов. Игрой, которой сам граф всегда придавал некое особенное, почти сакральное, значение.

Глупая, но искренняя готовность, вопреки запрету, ввязаться в драку с заведомо превосходящим противником, из страха потери. Прыжок в пропасть, без сомнений и оглядки на возможную цену. Кровь, отданная добровольно, и согласие верить без гарантий. Долга и впрямь не было. Был только один выбор, который, в свою очередь порождал другой.

* * *

Крошечный огонек лампады слегка подрагивал, и подсвеченное им снизу лицо Девы Марии неуловимо меняло свое выражение — уголки губ то изгибались в еле заметной улыбке, то опускались, придавая облику Матери Божьей вид печальный и скорбный.

«Запри дверь и молись. Так искренне, как только способен. Надеюсь, тебя она услышит. И не выходи из комнаты, пока не рассветет, что бы ни случилось. Это приказ».

Кристоф привык исполнять указания своего хозяина честно и добросовестно, однако сейчас знакомая, с детства заученная наизусть молитва рассыпалась на отдельные слова, словно бусины с лопнувшей нити. Мысли Новака в этот момент пребывали вовсе не в Небесном Царствии и витали куда ближе к земле. С некоторым удивлением он сознавал, что страха за собственную жизнь испытывает не так много, как следовало бы — может, «перебоялся», когда только-только заступил на службу, а может, слишком крепко засела внутри уверенность, что уж графа-то ему опасаться нечего. Всех прочих — нелюдей и даже людей — можно и нужно, а его — не стоит.

В последнее время фон Кролока он, почитай, и не видел совсем. Дошло даже до того, что Новак несколько раз днем спускался по длиннющей лестнице в склеп, чтобы заглянуть в гроб и убедиться, что хозяин его вообще возвращается домой.

В свете вестей, которые Этингейр велел передать новому трактирщику, не трудно было догадаться, чем именно занят Их Сиятельство за стенами замка, но пытаться выведывать подробности оказалось без толку — оба вампира точно воды в рот набрали. От фон Кролока Кристоф ничего иного и не ждал, а вот внезапная молчаливость всегда готового поболтать Герберта была чем-то действительно новым и тревожным. Тем более, что разговоры разговорами, а дураком, равно как и слепцом, Новак уж точно не был — трупы Этингейр в лесу закапывал, чуть ли не каждый вечер, поутру то на лестнице, то в коридоре пятна кровавые, в камине нет-нет да обнаружатся очередные обгоревшие тряпки, а та одежда, которую хозяин не сжигал сразу — грязная, драная, и запах от нее ни с чем не спутать. Недаром Кристоф столько лет на скотобойне трудился. По всему выходило, что разбирательства Кролока с неведомо откуда взявшимися в их краях «чужаками» были делом нелегким, да еще и небезопасным. Вот только до нынешней ночи Новак даже представить себе не мог — насколько.

Еще и барон в это дело как-то впутался. Но тот, хоть перепуган до дрожи и в кровище по самые уши, но вроде целый. А вот у лежащего на полу фон Кролока вид был такой, словно его «заживо» сожрать пытались, да не успели дело до конца довести — подавились на полдороге и выплюнули. Был бы живым человеком — его бы разве что добить из сострадания и оставалось. Конечно, того, кто и так уже умер, попробуй еще раз убей, но вот что касается мучений…

«Надеюсь, тебя она услышит».

— Грешно это, наверное... проклятый ведь. Не для них твое призрение, — поднимая взгляд, под нос себе пробормотал Новак. — Но есть за душой грехи и пострашней, а кроме меня, за него и попросить некому. Только тебе ведомо, чем он при жизни так небо прогневал, и судить его тебе, а не мне. Но может, все же отыщется во вселюбящем твоем сердце и для него хоть крошечная капля милости?

Потрескивала лампада, плавно колыхались тени, лик на иконе безмолвствовал, сверху вниз глядя на Кристофа почти живыми глазами, и мужчина сам не заметил, как задремал прямо в кресле, обессиленно уронив голову на грудь.

Проснулся он, когда низкое, хмурое небо за окном уже смутно серело. Поясница ныла, шея поворачивалась с трудом, и Новаку пришлось, морщась и сдерживая ругательства, некоторое время крутить головой, прежде чем к ней вернулась хоть какая-то подвижность. Кристоф открыл старательно запертую накануне дверь и, высунувшись в коридор, прислушался, однако вокруг царила тишина, обычная для замка днем, когда шуметь тут мог только сам Новак, сквозняки да рассыхающиеся половицы.

По-хорошему стоило бы заняться собственным завтраком, поскольку до темноты по хозяевам все равно ничего нельзя было разобрать. Но вместо этого, Новак, не слишком убедительно пытаясь оправдаться перед самим собой тем, что в спешке от резко нахлынувшего желания бежать что есть духу позабыл очень нужный ему фонарь, отправился наверх. На пороге принадлежащей Этингейру комнаты он немного помедлил, сам толком не зная, чего именно опасается, а затем все-таки вошел.

Утренний свет с трудом пробивался сквозь заиндевевшие окна, камин, без подкормки свежими дровами, прогорел очень давно, и в комнате царил такой холод, что у Новака изо рта при каждом вздохе вырывались призрачные, бледные облачка пара. Фон Кролок лежал там же, где запомнил Кристоф, разве что теперь как-то наискось, почти скрытый от взгляда слуги креслом. Вдвинувшись в комнату поглубже, Новак без особого удивления обнаружил заодно и графского «подмастерья» — юноша полулежал, привалившись спиной к обтянутому гобеленовой тканью подлокотнику, голова свесилась набок, на лице застыло столь нехарактерное для него во время «бодрствования», отчужденно-спокойное выражение, свойственное лишь покойникам. Одна ладонь Герберта покоилась на графском лбу, и во всей этой картине, при желании, можно было бы найти нечто идиллическое, если бы оба ее участника не пребывали в настолько неприглядном состоянии. Впрочем, приглядевшись, Кристоф с облегчением отметил, что многие раны на теле фон Кролока исчезли, а те, что еще остались, выглядели не так чудовищно, как минувшей ночью. Пол покрывала засохшая кровь, и чуть успокоившийся Новак по привычке даже начал прикидывать, чем можно будет ее вывести, а заодно — не стоит ли переложить обоих «спящих» в более подходящее место. Однако, по зрелом размышлении, пришел к выводу, что, во-первых, не зная, как оно там все у вампиров устроено, лучше ничего не трогать, ну а во-вторых, если с Этингейром он, поднатужившись, еще справится, то с Их Сиятельством — скорее всего, только спину надорвет. А вот что к вечеру точно лишним не будет — так это горячая вода. И чем больше, тем лучше. Напоследок окинув комнату еще одним взглядом, Кристоф отправился на кухню. Фонарь, ради которого он приходил, остался сиротливо стоять на столе.

* * *

— Почему всегда именно горло?

Дышать было неприятно, и с левой стороны груди что-то странно булькало. Должно быть, еще не восстановилось схлопнувшееся легкое. Немилосердно болел бок, и сильнее него беспокоила графа разве что рука, которую сразу же после пробуждения захотелось оторвать. Прочие, более мелкие внутренние повреждения на этом фоне казались совсем уж незначительными.

— Память о неудачно перенесенной ангине, — открывая глаза, сообщил он и сел, заставив нависающего над ним молодого человека отшатнуться. Вид у Этингейра был откровенно изможденный: вокруг глаз залегли темные тени, щеки ввалились, и в заострившихся чертах миловидного лица проступило нечто болезненно-хищное. — Как вы себя чувствуете, барон?

— Во-первых, это не я вчера наводил на всех ужас своей… неизысканной фрагментарностью, а значит, не вам сегодня спрашивать! — отрезал тот и, недовольно поморщившись, «припомнил»: — А во-вторых, накануне я был «Герберт» и «ты».

— Ну, разумеется. Ума не приложу, что сейчас могло бы быть настолько же важным, — опершись о кресло, граф поднялся и на пробу повел плечами, окончательно убеждаясь, что тело его слушается. Пускай пока еще и не настолько безупречно, насколько ему бы хотелось. Поскольку юноша у его ног продолжал упорно молчать, фон Кролок опустил взгляд и повторно поинтересовался: — Ну и как же ты, Герберт, себя чувствуешь?

— Так, будто вчера еще раз умер, — честно признался Этингейр, с трудом заставляя себя отвести взгляд от руки графа, которая, хоть и не кровоточила, все еще выглядела пугающе «освежеванной». — А заодно так, как будто ел по меньшей мере неделю тому назад, но это, как раз, совсем уж не удивительно, и…

— … крайне глупо с твоей стороны, — перешагнув через вытянутые ноги Герберта и направляясь в дальний конец комнаты, закончил вместо него Кролок. — О чем, позволь спросить, ты думал и думал ли вообще? Твое нежданно пробудившееся благородство едва не сделало бессмысленным…

— Ваше нежданно пробудившееся благородство? — не остался в долгу Герберт, прожигая взглядом графскую спину. — И вот это мне вместо благодарности! Предпочли бы лучше наведаться к Кристофу?

— В отличие от тебя, я всегда здраво оцениваю собственные силы. Шанс, что до этого дойдет, был крайне мал, — откинув крышку бюро, в котором юноша хранил немногочисленные свои записи, фон Кролок по-хозяйски принялся шарить в выдвижных ящиках. — А вот тебя я мог выпить полностью. Получив доступ к крови в подобных обстоятельствах, вампир почти не способен соразмерить свои потребности с чужими возможностями.

— Какого черта вы отчитываете меня за то, на что сами вчера согласились? — вознегодовал Герберт.

— Вчера я был не в себе, и на это у меня, согласись, были довольно веские причины.

— Да вам, смотрю, и сегодня не полегчало! — не успев вовремя схватить себя за язык, огрызнулся юноша, и в комнате воцарилось крайне неловкое молчание.

Этингейр рассматривал паркет, и в душе его чувство жгучей обиды мешалось с осознанием — всего этого наверняка не случилось бы, если бы сам он не совершил глупость, слишком рано обрадовавшись мнимой победе. А еще вернее, если бы он вообще не совался не в свое дело. Тогда фон Кролоку не пришлось бы отвлекаться, стаскивая с него ту вампиршу, не пришлось бы прыгать с обрыва, и он запросто мог бы переместиться обратно в замок, не оглядываясь на не умеющего шагать подопечного. Да и шея с ребрами остались бы целы.

Шагов босых ног по паркету Герберт не услышал и вынырнул из своих мыслей только тогда, когда пальцы графа поддели его подбородок.

— Я действительно высоко ценю твой поступок, — глядя в голубые глаза юноши, спокойно проговорил фон Кролок. — Это было весьма… человеческое решение. Куда более человеческое, чем можно ожидать на девятой неделе после инициации. Раненные вампиры у себе подобных вызывают совсем иные реакции.

— Вы поэтому не хотели, чтобы я остался? — барон слегка нахмурил светлые брови. — Думали, я попытаюсь вас… добить?

— Подобной возможности нельзя было исключить, — не стал отпираться граф и, видя, что Этингейр уже собрался что-то сказать, добавил: — Это не имеет отношения к твоему разуму или так называемым душевным качествам. Таковы наши инстинкты. Инстинкты призывают расправляться со слабыми и временно неспособными защищаться. Они же предостерегают нас от того, чтобы делиться собственной кровью. И, можешь мне поверить, это предостережение не напрасно. Поэтому, как бы я ни был тебе благодарен, моя признательность не отменяет того факта, что это было неоправданным и нецелесообразным риском.

— Ну в итоге же все получилось, и никто никого не убил! Какой теперь смысл читать нотации и строить догадки? — барон пожал плечами и, скосив глаза на зажатый в руке фон Кролока нож для бумаги, очевидно, добытый в том самом бюро, настороженно уточнил: — Ну а это-то вам для чего? Вчера сдержались, так теперь решили восстановить свою мрачную репутацию вручную?

— Заманчиво, но нет, — уголки губ графа едва заметно дрогнули, словно он в последний момент все-таки сдержал усмешку. Очевидно, считая предыдущую тему исчерпанной, он отступил от юноши и уже привычным «деловым» тоном пояснил: — Коль скоро ты сэкономил мне несколько лишних часов, я не намерен тратить их впустую. Дело еще не кончено.

— А вы уверены, что уже… можно?

Лично Герберт был твердо уверен в обратном. По его мнению, если фон Кролоку чем и следовало заняться в ближайшее время, так это мирным лежанием на диване в ожидании момента, пока самые крупные, даже теперь буквально бросающиеся в глаза раны закроются окончательно. Вот только сам граф, похоже, взглядов своего ученика не разделял.

Проигнорировав вопрос Этингейра, он наклонил голову, намотал собственные жесткие, слипшиеся от крови волосы на кулак и, перехватив нож поудобней, в несколько резких, уверенных движений отсек спускающиеся ниже лопаток пряди «под корень», небрежно бросив их поверх того, что осталось от вчерашнего его костюма. Герберт наблюдал за этим «святотатством», не в силах проронить ни слова.

— Советую поступить так же, — натолкнувшись на его ошарашенный взгляд, заметил граф. — Отрезать куда проще, чем пытаться отмывать и распутывать.

Он повернулся, явно намеренный покинуть комнату, и только тут Этингейр, наконец, обрел дар речи.

— Что, вот так по коридорам и пойдете? — спросил он.

— А ты, не иначе как в заботе о целомудрии Кристофа, предлагаешь мне завернуться в простыню? Полагаю, даже если мы нечаянно столкнемся, обморок ему не грозит и без подобных ухищрений с моей стороны, — Кролок едва слышно хмыкнул, а юноша, спохватившись, осознал, что у него имеется гораздо более насущный, если не сказать «жизненно важный» вопрос.

— Можно мне с вами? — граф едва заметно приподнял брови, и Этингейр, сглотнув, умоляюще добавил: — Пожалуйста! Клянусь, вчерашнее больше не повторится! Я буду делать все, что только скажете. В конце концов, вы теперь должны мне ужин!

— Боюсь, даже с учетом твоей клятвы, я вынужден отказать. Принять ванну я способен без посторонней помощи, не говоря уже о том, что предпочитаю делать это в одиночестве, — выдержав паузу, необходимую для того, чтобы до Герберта дошел смысл его слов, фон Кролок сухо добавил: — Если намерен сопровождать меня вне замка, на сборы — полчаса после того, как я закончу. Не успеешь — уйду один.

* * *

Беснующийся на высокогорье ветер меньше чем за сутки успел припорошить тонким слоем снега место недавнего побоища. И три изуродованных окоченевших трупа заодно.

— А вот это действительно досадно.

В обрамлении коротких, неаккуратно торчащих в разные стороны волос лицо фон Кролока странным образом выглядело гораздо моложе и при этом «жестче».

— Перестарались с усмирением? — Герберт присел на корточки рядом с единственной на этой поляне женщиной, зачем-то заглядывая в уже остекленевшие глаза.

— Нет. Просто в отношении раненных наши оставшиеся на ногах «собратья» полагаются на инстинкты куда больше, чем ты, — не став тратить время на бессмысленное разглядывание окончательно упокоившихся вампиров, граф прошелся меж деревьев, ища взглядом что-то на земле. — Или учинили расправу умышленно, дабы помешать мне при первом же удобном случае продолжить наше знакомство. Во всяком случае, я на их месте поступил бы именно так.

Обнаружив, наконец, то, что искал, фон Кролок наклонился и вытащил из разворошенного сугроба прекрасно знакомый Герберту меч. Осмотрел критически и явно привычным движением вогнал в висящие за спиной ножны.

— Вот только мы вовсе не на их месте, — не сказать, чтобы юноша желал искалеченным немертвым дополнительных страданий, однако в сложившихся обстоятельствах столь милосердное окончание их земного пути было совершенно некстати. И подозрительно спокойная реакция Кролока на эту новость Этингейра несколько изумляла.

— Завидуешь? Не стоит. Тем более, что как раз на такой случай я оставил себе небольшой… что ж, давай назовем это запасным вариантом, — граф приблизился к злополучному обрыву, один вид которого вызывал у молодого человека содрогание, и, оглянувшись через плечо, поманил Герберта к себе. — Не желаешь ли повторить?

— Благодарю покорно. У меня еще с прошлого раза, знаете ли, впечатлений довольно, — к Кролоку юноша, тем не менее, послушно подошел, хотя и остановился не рядом, а, скорее, у него за спиной, стараясь держаться как можно дальше от края пропасти. — И что же это за… Подождите... Вы хотите сказать, что даже во время драки, пока вас на части рвали, просчитывали возможные варианты?!

— Умение в любых обстоятельствах думать на перспективу — очень полезное качество, мальчик. И тебе оно бы точно не помешало. Наш будущий помощник там, внизу. Не стоит заставлять ее ждать. Руку.

Обреченно вздохнув, Этингейр вцепился в графский локоть, мысленно порадовавшись тому, что шагать на этот раз им предстоит не в полете. Дно разлома было неровным, усыпанным валунами, среди которых то тут, то там ухитрялся пробиваться чахлый кустарник. Следы Герберт заметил почти сразу, благо последний снегопад здесь, очевидно, прошел несколько дней тому назад. А, чтобы засыпать подобное, потребовалась бы, пожалуй, долгая и полноценная метель. Широкая, петляющая меж камнями окровавленная полоса тянулась куда-то влево и, как вскоре выяснилось, оканчивалась у почти отвесно уходящей вверх стены ущелья.

— Пресвятая матерь Божья, — Этингейр поспешно напомнил себе истину, которую поведал ему Кролок после первой же охоты. Истина эта гласила, что тошнить вампира никак не может. И в обморок он свалиться тоже не способен, хотя как раз от последнего сейчас юноша, пожалуй, не отказался бы.

Каким-то чудом забившаяся в небольшое углубление в скале вампирша пребывала в состоянии, на фоне которого фон Кролок накануне мог бы сойти за злостного симулянта. И, что было особенно жутко, она все еще продолжала «жить». Тело, будто небрежно смятое чьей-то рукой, дернулось, реагируя на появление гостей, из груди женщины вырвалось хриплое, полное бессильной ненависти рычание, обнажились в хищном оскале клыки. В ответ Герберт услышал точно такое же рычание и с изумлением осознал, что исходит оно от него самого. Именно сейчас он понял, чего опасался граф — желание вгрызться в глотку беспомощной вампирше было настолько велико, что Этингейр на всякий случай попятился и отвернулся, изучая сеть трещин на ближайшем камне, у которого и осведомился:

— Думаете, она вообще в состоянии что-то сообщить?

— Несомненно, — а вот Кролок со своими инстинктами справлялся настолько хорошо, что порой у юноши возникало подозрение: об их наличии у себя граф бессовестно лжет. — Несмотря на то, что разум ее утерян, внутри него по-прежнему хранится все необходимое. Хотя добыть эти сведения будет непросто.

— Это… из-за падения?

Герберт покосился на женщину. Даже в бою, при полной трансформации, в глазах вампиров читалась некая осмысленность, пускай извращенная и бесконечно далекая от людской. Однако в этом взгляде не было ничего, кроме всепоглощающего, слепого и полного ярости безумия, от которого юноше, несмотря на все его рефлексы и жажду крови, делалось откровенно не по себе.

— Да, — осторожно приближаясь к вампирше с наиболее безопасного бока, подтвердил Кролок. — И из-за боли. К тому же, вполне вероятно, что один из ударов повредил голову. Тело полностью восстановится через несколько ночей, а вот человеческое сознание — уже никогда. Только то его отдаленное подобие, что есть у низших. И даже по их меркам она была бы… несколько диковата.

Герберт на мгновение зажмурился и тряхнул головой в попытке изгнать из нее мысль о том, что от точно такой же участи его самого отделяли несколько секунд, полсотни футов и отменная скорость реакции графа.

— И вот после этого люди еще слагают легенды о вампирской неуязвимости, — передернувшись, пробормотал он.

— Как и в каждом мифе, в этом есть доля истины, — фон Кролок примерился и, увернувшись от щелкнувших клыков, схватил женщину обеими руками, поворачивая так, чтобы она при всем желании не сумела его достать. — Проблема в том, что неуязвимость плоти не означает неуязвимости разума. В конечном счете вампир всегда выживает. Умирает только человек. Пойдем, здесь нам больше делать нечего.

— Я думал, вы допросите ее прямо тут, — приближаться к графу, как ни в чем ни бывало держащему свою судорожно подергивающуюся и пытающуюся кусаться ношу, Этингейру не хотелось, однако иного выхода у него не было.

— В замке удобней. И перед общением с этой обворожительной дамой не только тебе, но и мне придется поохотиться, — Кролок нетерпеливо дернул подбородком, и барон торопливо положил руку ему на плечо. — Тем более, процесс потребует куда большей аккуратности, чем обычно. Я вовсе не собираюсь повторять одну и ту же ошибку дважды, оповещая Фриду о нашей встрече заранее.

Из-за сломанной в нескольких местах ноги Мартона за остаток ночи пройти удалось не так уж много. Да и на дневку устраиваться пришлось раньше обычного, хотя он настаивал на том, что, пока тьма позволяет, нужно двигаться дальше. В этом стремлении его активно поддерживал Элиас, предлагавший, впрочем, вообще оставить упорно ковыляющего по снегу столяра позади и спасать собственные шкуры. Однако ни тот, ни другой вариант не устраивал Фриду. Она и сама чувствовала себя полностью обессилевшей и измученной, так что привал объявила за несколько часов до восхода.

Глядя, как возится под боком брата едва успокоившаяся Агнесс, женщина старалась уверить себя, что, по крайней мере, сегодня им уже ничто не угрожает. А дальше…

Как раз это «дальше» и пугало Фриду сильнее всего. От него веяло безнадежностью, заведомо лишающей смысла все, что она еще могла бы сделать. Оно напоминало, что на самом деле ничего не закончилось. Приговор вынесен, и совместными усилиями удалось разве что отсрочить его исполнение, заплатив за передышку немалую цену. Фрида привела к обрыву девятерых, сумев увести только половину, и нового столкновения с врагом этой, сумевшей выкарабкаться, половине, скорее всего, не пережить.

Оставалось только бежать. Бежать как можно дальше, не оставляя за собой следов из неупокоенных тел. Затеряться в предгорьях и надеяться, что противник не посчитает их добычей, достойной погони.

Вот только Фрида и сама не верила, что бегство их спасет. Не важно, как они поступают со своей добычей. Не важно, как далеко удастся уйти. Не важно, сколько усилий приложат они к тому, чтобы оставаться незаметными.

Достаточно было один раз заглянуть в эти пустые, бесцветные глаза, чтобы понять: такие, как Кролок, не останавливаются никогда и ни перед чем. Такие, как он, давно утратили не только человеческие чувства, но даже те, что присущи зверю. Ни жалости, ни сострадания, ни страха, ни злобы. Сколько бы ни «прожил» на свете граф, времени этого оказалось достаточно, чтобы изнутри он стал мертв так же, как и снаружи. А это, в свою очередь, означало, что раньше или позже из лесной чащи, из-за поворота дороги или угла безлюдной улицы спящего города навстречу им все равно шагнет высокая фигура, пахнущая холодом, смертью и разлагающимся металлом.

Но сдаться она не могла — ни в тот момент, когда обратилась, ни во время их бесконечных и бесцельных скитаний, ни, тем более, теперь. Не имела права.

Именно с этими мыслями в предрассветных сумерках Фрида, как в волчью яму, провалилась в сон, с ними блуждала в его глубинах и с ними же распахнула глаза, глядя в фиолетово-черное небо.

Она ждала — каждую секунду — и это ожидание изматывало сильнее, чем боль или жажда. Треск лопающейся от стужи древесной коры, крики ночных птиц, скрип снега под лисьими лапами заставляли тело напрягаться, а взгляд — обшаривать окрестности в поисках источника угрозы. Но вечер превратился в ночь, звезды над головой успели разгореться в полную силу и снова побледнеть, угасая, а никто так и не явился.

К рассвету горные хребты отдалились, молчаливо глядя в спины уходящим все дальше на восток немертвым. Стало заметно теплее, ели и пихты окончательно уступили место дубам и букам, и вокруг потянулся лес, тут и там перемежающийся кусками «обжитой» земли. Несколько раз ветер доносил до вампиров запах дыма, и тогда наученная горьким опытом Фрида покрепче прижимала к себе дочь, а Мартон, повинуясь ее безмолвной просьбе, брал Томи за руку. Приближаться к жилью им пока не стоило, однако детей такие мелочи, как материнские запреты, давно уже не останавливали.

На равнине найти подходящее место для сна оказалось не в пример труднее. Поиски растянулись на пару часов, и спутники Фриды уже начали заметно нервничать, так что засыпанный валежником овраг все сочли знаком свыше.

Элиас и Мартон без особого труда таскали толстые выворотни, создавая из них своего рода баррикаду, призванную днем хоть как-то защитить лежку от лесного зверья, а Фрида все никак не могла отделаться от чувства, будто что-то не так. И сколько бы ни пыталась женщина списать это колкое, болезненное беспокойство на нависающую над остатками ее стаи вполне очевидную угрозу, нечто внутри нее никак не желало с этим соглашаться. Словно за минувшие полторы ночи источников опасности стало несколько, и один из них находился гораздо ближе, чем наверняка все еще зализывающий раны граф.

— Нужно разделиться, — продолжая вслушиваться скорее в себя, чем в лес, негромко сказала она, заставив обоих мужчин оглянуться.

— Почему? — приблизившись, Мартон присел перед женщиной на корточки, заглядывая в лицо: — Ты что-то чувствуешь?

— Да, — Фрида медленно кивнула. — Но причину понять не могу. Просто чувствую, что теперь так… безопасней.

— Удирающих врассыпную труднее поймать, и, может, хоть кому-то повезет выскользнуть? — мужчина задумчиво нахмурился. — Прости, но мне этот план не нравится.

— Мне тоже. И я даже знаю, почему, — Элиас привалился спиной к только что созданному завалу, и тонкое лицо его скривилось так, будто он учуял запах тухлятины: — Потому что под видом благодеяния нам предлагают самый надежный способ подохнуть. Она чувствует! Скажи мне, порождение трущоб, тебя учили думать, или только чужое тряпье полоскать и на свою бабью блажь полагаться? Мы все здесь связаны. Ты своим крошечным умом еще не поняла? Попадется один — попадутся все, и не важно, на сколько миль друг от друга мы разбежимся. Да, если бы не это, уж можешь мне поверить, я бы давно был где-нибудь в Румынии вместо того, чтобы тут с вами по канавам ползать! Мы всемером этого графа выпотрошить не смогли, и, поправь меня, если я ошибаюсь, но, по-моему, итог тет-а-тета с ним очень предсказуем. И меня он не устраивает. Спасибо, я один раз твоими стараниями уже умер.

— Согласен. Хотя слова можно было бы выбрать и получше, — Мартон бросил на юношу острый, полный затаенной угрозы взгляд, а затем накрыл ладонь Фриды своей. — Сейчас надо держаться вместе. Судьба у нас одна, уж какой бы она там ни была.

Женщина остановившимся взглядом смотрела на широкую мужскую ладонь, мягко, но уверенно сжимающую ее пальцы. Бледная, когтистая, привычная к ремеслу, жесткая и шершавая от мозолей, которые теперь уже не пройдут никогда. Чем-то неуловимо схожая с ее собственными изъеденными щелоком руками, на которых от тяжкой работы и холодной воды слишком рано проступили уродливые узлы вен. Смотрела и не могла вспомнить, когда в последний раз кто-нибудь брал ее за руку вот так.

— Может, вы и правы, — тускло улыбнувшись снегу у себя под ногами, Фрида тряхнула головой. — Мне просто неспокойно, вот и думается… всякое.

— А нас со столяром в нынешней ситуации, конечно, ровным счетом ничего не беспокоит. Но, в отличие от тебя, тревога для нас — еще не повод нести чушь, — Элиас презрительно фыркнул и, перешагнув через свернувшуюся в клубок Агнесс, улегся, демонстративно повернувшись к собеседникам спиной. — И отодвиньтесь от меня на подветренную сторону, от вас воняет. И от меня тоже. Мерзость какая. Ладно, вы на нищих, запаршивевших побирушек похожи, но я… Если завтра наступит, клянусь, вломлюсь в чей-нибудь особняк, сожру всех хозяев вместе с прислугой и всю ночь буду принимать ванну.

— Я тоже хочу! — приподняла голову девочка.

— Не раньше, чем захватишь себе отдельный особняк, а о моем — забудь, — огрызнулся молодой человек, но как-то лениво, что в его случае можно было считать почти благодушием.

Фрида перевела взгляд с дочери на Мартона. Так и не убрав руку, он серьезно смотрел на нее своими темно-синими глазами, и женщина совсем уж некстати подумала, что она и так некрасива, а сейчас, мертвая, растрепанная, покрытая кровью и грязью, должно быть, выглядит настоящим монстром.

— Пора спать, — поднимаясь на ноги и зачем-то поправляя истрепанный подол платья, сказала она.

«Завтра, — закрывая глаза и прижимая к себе обоих детей, пообещала Фрида. — Поговорим завтра. Если оно наступит».

Однако следующий вечер начался со спора о том, куда идти. Женщина считала, что им и дальше следует держаться диких мест, но Элиас заявил, что в прошлый раз это им помогло так же, как утопленнику — стакан воды. Раз уж противник щедро предоставил им немного времени, стоит, наоборот, попробовать затеряться «в толпе», где пятерых немертвых, по крайней мере, гораздо труднее учуять и услышать. К тому же, им никак не позднее завтрашней ночи потребуется кровь, а значит — в любом случае нужно идти к людям. И вот с этим последним утверждением юноши Фрида не могла поспорить при всем желании.

Проблема заключалась в том, что никто из них и понятия не имел, в какой стороне искать ближайшую деревню. Так что Элиас вызвался быстро обежать ближайшие окрестности в надежде найти хоть какие-нибудь зацепки, раздраженно предложив Мартону вместо того, чтобы «просиживать штаны», заняться тем же. Разве что отправиться в противоположную сторону.

— Если нагрянут незваные гости, прачке с выводком все равно останется только очень быстро бежать. И ты ей скорости никак не прибавишь. Чем быстрее вернемся, тем быстрее тронемся в путь и поедим, наконец, — нетерпеливо притопывая ногой, поторопил юноша.

— Да, идите, — Фрида кивнула, и Мартон, наконец решившись, шагнул к завалу.

Следом за Элиасом он с легкостью взбежал по нагромождению коряг, точно по обыкновенной лестнице, и, задержавшись на самой вершине, оглянулся, послав женщине ободряющую улыбку.

— Мы ненадолго, — заверил он, прежде чем кануть по ту сторону завала.

Несколько мгновений Фрида смотрела на то место, где еще секунду назад стоял высокий светловолосый вампир, а потом взялась аккуратно распутывать волосы дочери.

Занятие это было не из легких — девочка вертелась, то и дело порываясь присоединиться к взобравшемуся на рукотворную баррикаду и оглядывающему окрестности брату.

— Слезай оттуда, — негромко прикрикнула на него Фрида и уже мягче добавила: — Лучше иди сюда и помоги, я одна не справляюсь.

В четыре руки дело пошло быстрее — разве что Агнесс то и дело щерилась, когда ей казалось, что мать или брат дергают ее за волосы сильнее, чем надо — и мысли привыкшей к монотонной работе Фриды, точно привязанные, снова потянулись к отсутствующим мужчинам.

Что бы там ни говорил Элиас и как бы ни поддакивал ему Мартон, вчерашнее ощущение какой-то «неправильности» и не думало никуда исчезать, став, пожалуй, лишь сильнее. Вот только Фрида никак не могла ухватить эту неправильность, выявить ее и понять, наконец, в чем же она заключается. Что-то мелкое, почти незначительное — некая тревожная странность, проскользнувшая в чьих-то жестах, тоне голоса. Или в мыслях.

«Он ни разу и пальцем не шевельнул на пользу остальных. Не господское дело. А сегодня вызвался идти. Хотя еще вчера говорил, что разделяться нельзя».

— А-а-а! — зло взвизгнула Агнесс, чувствуя, как пальцы матери стиснули кудрявую прядь, на этот раз причиняя по-настоящему ощутимую боль.

«Сам вызвался. И предложил сам. И настоял, чтобы Мартон пошел вместе с ним…»

— Мама? — покосившись на Фриду, которая не обращала на вырывающуюся девочку никакого внимания, Томи потыкал ее пальцем в плечо.

— Все в порядке, родной, просто нам сейчас придется… — женщина быстро вскочила на ноги и скомандовала: — Живо перебирайся на ту сторону и возьми у меня Агнесс, мы уходим.

— А Ма’тон? А Элиас? — пока Томи ловко карабкался вверх по завалу, девочка крутила головой, переводя взгляд с матери на брата.

— Они нас скоро догонят, — солгала Фрида.

Подняв дочь повыше, она убедилась, что свесившийся с верхнего бревна мальчик ухватил ее достаточно крепко и…. Вновь накатило странное чувство, которое женщина не могла бы назвать иначе, как «чувством пустоты» — длящийся всего несколько мгновений ровный и пустой холодок. Будто внезапно пропало нечто, на что Фрида прежде не обращала внимания и о существовании чего узнала лишь в момент, когда оно исчезло. Ощущение это посещало ее далеко не впервые, но еще никогда так отчетливо, так болезненно. И так «близко».

Цепляясь за торчащие в разные стороны сучья, она поднялась следом за детьми, и первая спрыгнула в снег, на котором прекрасно были заметны свежие расходящиеся в разные стороны отпечатки двух пар ног.

На секунду Фрида даже засомневалась, правильно ли поступает, и не стала ли она жертвой собственной излишней мнительности, но чутье говорило — пустые страхи здесь ни при чем.

— Быстрее, — поторопила она.

Метнувшуюся к ней из-за деревьев гибкую тень Фрида заметила только в самый последний момент, но отскочить в сторону уже не успела — лишь отбросить подальше детей. Острые клыки располосовали плечо, промахнувшись мимо цели лишь на несколько дюймов. Ее схватили за волосы, пригибая к земле, и Фрида поняла, что в следующую секунду ее голову просто оторвут. В отличие от Кролока, Элиас хотел именно убить. И сделать это как можно быстрее.

Зарычав, Фрида рванулась, судя по ощущениям, оставив в руке юноши порядочный клок собственных волос, и, со всей силы пнув того ногой в щиколотку, атаковала сама, без разбора вонзая когти и зубы туда, куда получалось дотянуться. Вот только юноша по какой-то неясной причине оказался заметно сильнее, с небывалой ловкостью уходя от попыток женщины ответить ему тем же и оборвать, наконец, его земное существование. А заодно и от зубов кинувшихся на помощь Томи и Агнесс. Больше всего женщина боялась, что, желая избавиться от досадной помехи, Элиас просто убьет их, однако юноша, кажется, понимал, что, стоит ему отвлечься от главной своей противницы, хотя бы на миг переключившись на детей, как бой будет окончен. И окончен не в его пользу. Что, впрочем, не помешало ему со всей силы впечатать тонко взвизгнувшего Томи в ближайший дуб. В какой-то момент очередной его выпад все же достиг цели и женщина, ослепленная болью, забилась в снегу, стараясь освободиться от подмявшего ее под себя Элиаса.

«Никому не пришлось бы умирать, — словно наяву услышала она пропитанный невыразимой смесью жгучей ненависти и отчаяния голос юноши. Так же, как на той поляне слышала она в своей голове графа. — Если бы умерла ты».

Сперва Фрида увидела руки. Руки с перстнями на шести пальцах из десяти. Одна из них легла на лоб полностью захваченного близостью грядущей победы Элиаса, точно собиралась проверить, нет ли у него жара, вторая — обхватила подбородок. А потом эти руки резко дернулись в разные стороны, ломая хрупкие позвонки в основании шеи, и юноша обмяк, рухнув на Фриду ничком. А потом тело его рывком отлетело куда-то в сторону, и женщина наконец увидела все остальное. Выщерилась, пытаясь вскочить, но не успела. Последнее, что она ощутила — как ее схватили за плечо, и ночной лес, закружившись в бешеном танце, обвалился куда-то в темноту.

* * *

В ожидании графа Этингейр прошелся из стороны в сторону, потрясая искусанными и исцарапанными руками. Еще с прошлой схватки он хорошо усвоил, что маленькие размеры вовсе не делают детей менее опасными или более легкими противниками. Но все равно не ожидал, что удерживать их в течение каких-то несчастных трех минут окажется настолько сложно. И, если мальчику еще хоть как-то мешали полученные раны, то его сестра обладала воистину крысиной верткостью и жестокостью, вовсю пользуясь тем, что перед ее оппонентом стояла непростая задача: с одной стороны, не дать ей вырваться, а с другой — не переломать кости в этом крошечном, обладающем все той же «человеческой» прочностью теле. За тот короткий промежуток времени, который потребовался Кролоку, чтобы вместе с Фридой шагнуть в замок и вернуться обратно, девочка ухитрилась оставить Герберту на память никак не меньше дюжины укусов. Впрочем, с учетом скорости исцеления, «память» эта оказалась хоть и болезненной, но короткой.

Приблизившись к валявшемуся в снегу юноше, Этингейр носком сапога перевернул безвольное тело на спину.

— Ах, это снова ты! Недаром мне почудилось, будто знакомой подлостью потянуло. Какая приятная встреча! — подчеркнуто бурно «возликовал» он. — Наверное, думал, что мы с тобой больше не увидимся, не правда ли? Что-то ты сегодня не так весел, как в прошлый раз. Нездоровится?

— Изволишь злорадствовать? — материализовавшийся из воздуха в нескольких шагах фон Кролок покачал головой: — Чести тебе это не делает. Глумиться над поверженным противником — это мелочно.

— Я из-за этого… — Герберт беззвучно пошевелил губами, перебирая в голове все известные ему оскорбительные эпитеты, — …ублюдка едва в часть пейзажа не превратился. А потом еще и душевную травму на все оставшееся бессмертие получил! О вас и упоминать не стоит.

— Прибегая к столь любимому тобой аргументу: но все же обошлось, — отстранив Этингейра, граф склонился над бессильным шевельнуться юношей. — Что же касается душевной травмы… надейся, что это и впрямь останется самым неприятным опытом на твоем веку. Все мы были в равном положении. Ты защищал свою «жизнь», он — свою, и, доведись тебе оказаться на его месте, едва ли ты поступил бы иначе. Или я ошибаюсь, и ты благородно не использовал бы шанс избавиться от того, кто пытается тебя убить?

— Это вовсе не то же самое! — запротестовал барон. — Мы же, в конце концов, правы. А они — нет.

— Осталось еще добавить, что мы с тобой, в отличие от них, хорошие вампиры, которые находятся на стороне добра. И тогда абсурдность твоей аргументации достигнет апогея, — юноша неожиданно зашевелился, и фон Кролок припечатал его к земле, вглядываясь в глаза. Вспомнив первую в своей «жизни» не учебную охоту на вампира, Герберт замолк, не решаясь отвлекать наставника разговорами.

Да и потом, признавать, что граф последней, явно ироничной, фразой в который раз безошибочно попал в цель, было бы слишком… стыдно. Герберт сознавал, что «хороших» в этой ситуации с новообращенными нет, как, по большому счету, нет в ней и виноватых. Если не считать того самого, первого, вампира, с которого все и началось. Однако где-то в глубине души он все равно верил, что они с фон Кролоком воюют, может, и не за добро, но, по крайней мере, за «правильную» сторону. И что технически это делает их гораздо лучше противника.

Даже загнанный в угол, находясь в безвыходном положении, юноша сопротивлялся отчаянно. Такого нескончаемого потока ругательств барон, пожалуй, не слышал еще никогда и ни от кого. Не сумев вырваться или дотянуться до графа, в действиях которого чувствовался воистину богатый опыт, он даже не поленился в него плюнуть, что, впрочем, положения никак не улучшило. Однако, сколь ни сильна была его воля юноши к победе, ментальное давление делало свое дело, и членораздельные проклятия вскоре сменились стонами боли.

Этингейр усиленно разглядывал небо, напоминая себе, что никакого иного способа проверки недоученного вампира на количество обращенных им людей не существует, но недавнее мстительное торжество в нем все равно стремительно уступало место желанию, чтобы для юноши все закончилось побыстрее.

— Ну,что там? — заметив, что Кролок, потирая висок, наконец распрямился, спросил Герберт.

— Ничего, что нас бы касалось, — коротко отозвался граф. — Больше в нем нужды нет.

— Вы его?.. — стараясь не приглядываться к слабо шевелящемуся юноше слишком уж внимательно, Этингейр указал рукой на его горло, получив от Кролока в ответ отрицательное покачивание головой.

— В последнее время я и так вынужден был питаться слишком часто. Сейчас острой нужды в этом нет. Тем более, что мне все равно придется пить кровь послезавтра, — Кролок извлек меч из ножен и, боковым зрением поймав вопросительный взгляд барона, пояснил: — По традиции первый укус на Балу — мой, и отказываться от этой «привилегии» довольно рискованно.

— Почему? — смалодушничав, Герберт все-таки повернулся к графу и его жертве спиной, дожидаясь момента, когда все будет кончено.

— Стабильность. Этот, с позволения сказать, праздник, по большому счету, представляет собой один большой ритуал. И любые отклонения от заведенного порядка будут восприняты настороженно, — свистнул рассекаемый клинком воздух, послышался звук удара, и рваное дыхание юноши стихло окончательно. — Гости не должны подумать, будто что-то изменилось или, того хуже, идет не так. Особенно сейчас, когда в казематах содержатся пленники, а в замке с полного моего ведома и одобрения обитает еще один неспящий вампир. Привлекать дополнительное внимание не в моих интересах. И не в твоих — тоже, держи это в голове, будь любезен. Завтрашней ночью я отправлюсь за Дэвидом и предпочел бы…

— Кстати, об этом… — натянуто улыбнувшись, Этингейр потер шею, оборачиваясь. — Со всей этой суетой совсем забыл сказать. Видите ли, я тут как-то раз попросил Кристофа об одной услуге и лишь третьего дня понял, что из-за нее с вашим ночным визитом могут возникнуть… маленькие затруднения.

* * *

Дэвид чувствовал, что медленно, но верно начинает впадать в отчаяние. И причин на это у него имелось сразу две. Во-первых, в последнее время «покровитель» неожиданно замолчал, хотя прежде не проходило и ночи, чтобы молодой человек не слышал голоса, один звук которого наполнял его новыми силами и дарил уверенность в том, что все непременно будет хорошо. Даже лучше, чем хорошо, все будет именно так, как ему мечталось. И, хотя Дэвид по-прежнему ощущал некое его незримое присутствие, такое затишье нагоняло тревогу и не до конца понятную самому юноше тоску. Словно с ним, без объяснений, неожиданно перестал разговаривать очень близкий ему человек, оставив Дэвида мучиться вопросом: «За что?»

Ну, а во-вторых, дядька с теткой, кажется, окончательно повредились в уме на почве осторожности. И если Кинге, как женщине, такое еще можно было простить — они известные мастерицы навыдумывать всякого, а потом над этой же выдумкой кудахтать — то от брата отца Дэвид такой подлости никак не ожидал. Началось все с того, что дядька пропал куда-то на несколько часов, велев ждать. Вернулся он с последними лучами заката, трезвый, но как будто малость не в себе, долго о чем-то шептался с женой — юноша вместе со сводными сестрами и братом пытался подслушивать, но разговор шел так тихо, что ни слова не разобрать. А кончилось все строгим наказом — на двор возвращаться засветло и после захода солнца даже из дому не выходить. Никаких тебе гулянок — даже до сарая, до которого от крыльца полдюжины шагов, сбегать нельзя.

Оно бы и ничего — по зиме, особенно перед самой длинной ночью, всякий раз такое случалось, и дети честно старались старших не тревожить и никуда вечером не отлучаться. Вот только дальше стало твориться совсем уж странное. Словно нутром что-то чуя, дядька начал дверь изнутри на замок запирать, хотя Дэвид и припомнить не мог, когда им в последний раз пользовались. Зачем он нужен, тот замок, если можно просто засов накинуть? Ну, как еще и ключ потеряется?

Но окончательно Дэвид запаниковал, когда на ночевку всех обитателей дома стали сгонять в одну комнату — ту, что с печкой — так что теперь нечего было и думать о том, чтобы скрыться с родительских глаз хоть на четверть лучины. Все друг у друга на виду!

Дети уже готовы были устроить самый настоящий бунт, однако рассказ главы семейства о бродящих по округе голодных мертвецах ухитрился их всерьез напугать — особенно девчонок — и Дэвид, который втайне очень рассчитывал на это домашнее восстание, как на последнее средство, оказался в положении совсем уж безвыходном. Хоть плачь.

Бес с ними, с упырями этими, которых, поди, и вовсе нет, но ему-то как быть?! Впору в означенную ночь через трубу на улицу лезть. Да и то: Кинга спит чутко, куда там сторожевой собаке. Как пить дать поймают и до утра уже глаз не спустят, а шанс у юноши был только один.

Так что, когда от духоты, дядькиного храпа и тяжких мыслей проворочавшийся едва не полночи Дэвид очутился в знакомой ему по прежним снам комнате, лицом к лицу со своим благодетелем, он и в самом деле едва не заплакал. От облегчения.

— Беда вовсе не так велика, как тебе кажется, — внимательно выслушав сбивчивый рассказ, Их Сиятельство улыбнулся. — Если ты и в самом деле готов идти, удержать тебя будет не в их силах. Не думаешь же ты, в самом деле, будто я так долго тебя искал, чтобы в последний момент предать и оставить без помощи в трудную минуту?

— Нет, — совершенно искренне ответил юноша, чувствуя, как от этой мягкой, ободряющей улыбки тревога последних дней окончательно исчезает, однако в последний момент все-таки добавил: — Но чем же вы сумеете помочь?

— Мне подвластно очень многое, Дэвид. В нужный час пройти сквозь запертые двери не составит мне труда. Но ты должен будешь сделать две вещи.

— Все, что угодно. — горячо заверил его юноша.

— Первое — завтрашним вечером тебе нужно хотя бы на пару минут остаться в одиночестве. Не хотелось бы забирать тебя прямо на глазах у близких. Они и так, полагаю, будут крайне опечалены твоим уходом. Сумеешь? — Их Сиятельство сверху вниз внимательно посмотрел на Дэвида и, дождавшись его кивка, продолжил: — Тогда второе, и самое главное. Возможности мои велики, но, как и все в этом мире, они подчиняются определенным правилам. Чтобы я смог забрать тебя с собой, сперва ты должен пригласить меня в свой дом.

— И все? — Дэвид испытал легкое разочарование оттого, что граф попросил так мало. Ему хотелось сделать для своего спасителя что-то по-настоящему стоящее, доказывающее, что юноша действительно заслуживает таких хлопот. — Конечно, вы можете приходить, когда захотите! А как приглашать-то? Наверное, как-то по-особенному?

— Нет, «по-особенному» не нужно, — Их Сиятельство негромко рассмеялся. — Собственно, ты уже все сделал. Благодарю, Дэвид, это было очень щедро с твоей стороны, и я непременно воспользуюсь твоим приглашением. Завтра. Я дам тебе знать, когда будет пора, а сейчас мне придется тебя оставить. Не тревожься ни о чем, мой будущий преемник, совсем скоро мы, наконец, увидимся наяву.

Очертания комнаты перед глазами Дэвида начали меркнуть, он почувствовал, что глаза его закрываются, и даже успел удивиться — разве можно заснуть, когда и так уже спишь? — а потом бархатная уютная темнота поглотила его окончательно.

* * *

Стремление в первую очередь заняться Фридой было настолько сильным, что ему пришлось приложить немалые усилия, чтобы его преодолеть. Не солгать самому себе, позволив выдать желание за разумно оправданную необходимость. Запертая в одном из подземелий женщина вполне могла подождать еще несколько часов, и вся мнимая значимость ее допроса была не более чем попыткой графа получить отсрочку. Хотя — видит Бог — он и так откладывал предстоящее дело куда дольше, чем следовало, оправдываясь перед собой тем, что в первую встречу со стаей у него не было подходящей возможности.

Кто-то все равно должен. Чем раньше, тем лучше. И, как нередко бывало еще при жизни, рассчитывать, будто этим «кем-то» станет другой, фон Кролоку не приходилось.

«Всего лишь убийство. Такое же, как тысячи других».

Оторвав взгляд от пустой стены собственного кабинета, граф шагнул вниз, в казематы, в которых по разным камерам нынче томилось трое «заключенных».

Девочка была сбита с толку, напугана и оттого очень зла. До появления фон Кролока она металась из угла в угол, однако, заметив врага, тут же напружинилась, готовясь к броску. Которого так и не последовало, поскольку мгновением раньше граф «отпустил» собственную силу. Только, в отличие от прошлого раза, сила эта не стремилась подавить или вселить ужас — лишь успокоить.

Воспользовавшись замешательством девочки, фон Кролок сделал несколько шагов и, опустился на одно колено, так, чтобы иметь возможность смотреть ей прямо в глаза. Даже при столь поверхностном прикосновении он видел царящий в этой маленькой кудрявой головке хаос, в котором инстинкты и жажда крови мешались с отголосками детских переживаний и разорванных на мелкие клочки перепутанных воспоминаний. Разум фон Кролока — куда более сильный, упорядоченный и подконтрольный своему хозяину — обволакивал разум ребенка почти с той же легкостью, с какой проникал в сознание смертных. И это было очень кстати, поскольку означало, что и для любых манипуляций он пригоден куда лучше, чем разум взрослого вампира.

— Не бойся, — тихо произнес граф. — Как твое имя?

— Агнесс… — зачарованно рассматривая лицо фон Кролока, откликнулась та, неуверенно делая крошечный шажок вперед.

— Все хорошо, Агнесс. Я больше никому не позволю причинить тебе вреда. Ты ведь веришь мне, правда?

В ответ девочка несмело кивнула. Клыки исчезли, втянувшись, и, благодаря умиротворенно-открытому выражению, личико ее сделалось совсем человеческим.

Не отрывая взгляда от огромных, доверчиво распахнутых карих глаз, граф заставил себя вспомнить. Эта память не требовалась ему прежде, и он был уверен, что прошедшие десятилетия почти ничего от нее не оставили. Однако, стоило лишь мысленно произнести имя, как образы поднялись на поверхность один за другим.

Отношения отцов с дочерьми в его времена носили довольно сложный и зачастую формальный характер. Девочки целиком и полностью считались заботой матери, однако это вовсе не означало, будто графу фон Кролоку запрещалось любить свою единственную дочь. Когда он умер, Мирелле было одиннадцать. Темные локоны, серые, как у него, глаза, ямочка на правой щеке, заметная только тогда, когда она улыбалась. Он помнил, как из поездок в Германию и Францию привозил ей кукол, облаченных в миниатюрные копии настоящих платьев. Мария считала, что маленькому ребенку слишком рано прикасаться к таким дорогим, хрупким игрушкам, но он всегда отвечал, что в состоянии купить дочери новые, если разобьются эти. Помнил звук ее голоса, и смешные упреки в том, что он слишком высок, и обнять его невозможно, пока он сам не наклонится. Помнил и, пропуская сквозь себя, отдавал ощущения от этой памяти стоящей напротив Агнесс, на губах которой цвела яркая, счастливая улыбка.

Фон Кролок слегка развел руки в стороны, и девочка сама шагнула навстречу, обвивая руками его шею.

«Высшая степень милосердия, которую мы можем проявить...» — именно так говорил он сам Этингейру две ночи назад.

Своя цена есть у всего, в том числе — у милосердия, и заплатить за него сегодня предстояло именно графу. Дважды.

С годами убийства превратились в обыденность, не принося ни горя, ни удовлетворения. Старые и молодые, женщины, мужчины, враги на поле боя, безоружные жертвы, знакомые и безымянные незнакомцы, люди и вампиры — фон Кролок думал, что на свете не осталось тех, кто еще не умирал от его руки. И ошибся. За все эти двести пять лет, ни в жизни, ни в посмертии, граф не тронул ни одного ребенка.

— А теперь — закрой глаза.

Выпущенные клыки слегка оцарапали нижнюю губу. Он не солгал Герберту ни в чем — послезавтра ему и впрямь предстояло пить живую кровь. И в последнее время он действительно вынужден был питаться слишком часто. Однако он так и не сумел заставить себя спуститься сюда с мечом. Впрочем, такие подробности и без того излишне впечатлительному юноше знать было совершенно не обязательно.

Перед тем как уйти, граф сообщил своему будущему преемнику, что тот «может свободно располагать собой, как пожелает». Это, если говорить по-простому, — делай что захочется. Вот Дэвид собой, стало быть, и расположил: прихватил со стола светильник и отправился осматривать новые владения. Все лучше, чем изводиться тревогой, опасаясь заснуть. Слишком часто Дэвид видел комнату, которую Их Сиятельство называл мудреным словом «апартаменты». Так часто, что резная мебель, широкая кровать с пологом и даже узор толстого ковра на полу будто бы надежно отпечатались на обратной стороне век. Зажмурься, вспомни — и во всплывшей перед глазами картинке не отыщешь и пары отличий. Даже запах тот же: тонкий, сладковатый, приятный и при этом чужой. Похоже пахло от лавки благовоний, мимо которой они с дядькой однажды проходили в Клуже по пути на ярмарку. В мире, в котором Дэвид прожил шестнадцать лет, таким запахам места не было. Как не было в нем места стульям с мягкими спинками, позолоте и очагам из мрамора, нужным для красоты, а не для того, чтоб в них кулеш варить. Сколько же раз он побывал здесь? Дюжину, а может, и того больше. И никогда — наяву.

В окружении успевших стать привычными вещей мерещилось Дэвиду, будто на самом деле ничего и не было. Будто чудесный побег из дому, граф, да и сам замок — еще один морок, который, как всегда, дымом истает с третьими петухами. И такая жуть от этой мысли к сердцу подкатывала, что усидеть на месте никакой мочи не было. Прежде чем целиком отдаться собственному восторгу, юноше хотелось убедиться, что замок за порогом его комнаты существует.

Да и любопытство, что уж греха таить, разбирало. Ведь сколько всего про это место рассказывали, а теперь ему — именно ему! — выпала возможность своими глазами поглядеть, что из тех баек — правда, а что — вранье с выдумками. Света тут, конечно, маловато оказалось, но Дэвида, не раз бродившего по поселковым окрестностям допоздна, темнота не пугала. Его сызмальства по лесу ходить учили, тропу запоминать, приметы видеть. А дом, пускай и такой здоровенный — это тебе не ельник, тут, чтоб заплутать, еще постараться надо.

Ничего страшного или даже хоть чуточку жуткого, пройдясь по переходам нового своего дома, Дэвид не обнаружил, вот только и несметных богатств или волшебства какого тоже не нашел. Ну так и странно было бы, если бы все на виду лежало. Коли они и существуют, сокровища эти, то спрятаны себе где-нибудь в укромном месте, а ему теперь и искать нужды нет — в свой черед граф сам все покажет и все секреты раскроет. Для того и выбрал.

Но даже без тайн с загадками и россыпей драгоценных камней посмотреть в замке было на что: то голова оленья на стене с рогами аккурат в размах рук, то картины, а на них — всадники, дамы, звери странные, дома причудливые. А то — самый настоящий доспех в полный рост, будто живой кто-то стоит неподвижно, тишину стережет. Как раз перед последним Дэвид и замер — восхищенно, даже немного почтительно. В прорезях шлема затаилась темнота, и юноше очень захотелось туда посветить — просто так, чтобы глянуть, не скрывается ли во мраке чье-нибудь лицо. Затаив дыхание, он протянул руку и, постучав костяшками пальцев по железной груди, услыхал в ответ пустотелый звон.

— Не спится?

Застигнутый врасплох Дэвид первым делом спрятал руку за спину и только потом оглянулся, с изумлением обнаружив в нескольких шагах парня, всего на пару-тройку весен постарше себя.

— Ты кто? — оторопело поинтересовался он.

— Герберт ф… — парень осекся, вздохнул не то грустно, не то досадливо, а затем пожал плечами, пробормотав: — А впрочем, к чему теперь... Просто Герберт. А ты — Дэвид, я знаю, так что можешь не представляться. Тебя здесь очень ждали!

На губах его появилась широкая улыбка, и Дэвиду ничего не оставалось, кроме как неуверенно, криво улыбнуться в ответ. Герберт тем временем приблизился, зачем-то подцепил пальцем решетку на шлеме давешних доспехов и заглянул внутрь.

— Максимилиановские, — задумчиво сказал он, и Дэвид не смог понять, обращался ли Герберт к нему, к самому себе или к рыцарю.

— Чего? — на всякий случай все-таки переспросил он.

— Латы максимилиановские, — со стуком вернув давешнюю решетку на место, откликнулся его новый знакомец, придирчиво изучая собственные пальцы на предмет их чистоты после прикосновения к порядком запылившейся стали.

— А сам он где? — полюбопытствовал Дэвид. По всему выходило, что обитателей в замке оказалось гораздо больше, чем он думал спервоначалу. Он-то уверен был, что тут, кроме графа да слуги, никого и нет. Герберт вопросительно качнул головой, и юноша решил уточнить: — Максимилиан этот... Ну, которого латы.

Ответом ему стал неожиданно звонкий смех, который Дэвид, может, даже и посчитал бы заразительным, если бы не подозрение, что потешаются над ним.

— Император Максимилиан уже почти триста лет частично пребывает в Нойштадте, а частично — в Брюгге.⁽¹⁾ Вид доспехов в его честь назвали. А имени настоящего владельца этого ржавого раритета я, право, не знаю и знать не хочу. Но чутье мне подсказывает, что и он давно покинул эту юдоль греха и скорби, — отсмеявшись, сообщил Герберт и, не обращая внимания на насупленные брови своего собеседника, добавил: — Знаешь, а ведь тебе сегодня необычайно повезло! У меня есть немного свободного времени, и я, так и быть, согласен показать тебе что-нибудь поинтересней старого хлама. Пойдем, лучше меня тебе провожатого не найти.

Он сделал было движение, словно намеревался подхватить Дэвида за руку, однако в последний момент передумал и просто приглашающе махнул. Юноше показалось, что Герберту отчего-то неловко. Чего уж там, Дэвид, которого сверстники в поселке не зря считали парнем бойким, нынче тоже не знал толком, как себя держать. Хотя бы оттого, что понятия не имел, кто такой этот Герберт и чем он тут занимается. Еще один слуга? Нет, не похож ни капли: одет иначе, держится по-другому, да и говорит тоже.

— А ты здесь… живешь? — послушно устремляясь следом за успевшим уйти вперед Гербертом, спросил он.

— Скорее гощу, — откликнулся тот. — Помогаю графу со всякими делами. Места у вас просто великолепные. Не то что эти крупные города, наподобие Вены! Вся эта, знаешь ли, суета, приемы, балы… порой так хочется отдохнуть, развеяться, стать ближе к природе, не обезображенной плодами цивилизации. Ну и учусь у него кое-чему между делом.

— Вы с Их Сиятельством родственники? — задал следующий наводящий вопрос Дэвид, который про «цивилизацию» не понял, однако смысл общий уловил.

— К счастью, нет! — фыркнув, немедленно заявил Герберт. — Не хочу даже воображать, что было бы, если бы он имел на меня еще и кровные права. Говорю же, я ему просто помогаю.

Подозрение, зародившееся еще пару минут назад, крепло с каждым новым словом. Герберт и правда совсем не походил на слугу. Зато он очень сильно походил на еще одного господина. Куда больше, чем сам Дэвид.

Видимо, привлеченный молчанием за спиной, Герберт сбавил шаг и, обернувшись, смерил взглядом мрачно уставившегося на него Дэвида. И взгляд этот был до ужаса снисходительным — а может, юноше просто почудилось.

— Ах, да не переживай ты так, — легкомысленно посоветовал его предполагаемый соперник. — Я ни на графа, ни на его наследие совершенно не претендую. Упаси меня Боже от таких милостей, так что он весь твой.

Дэвида так и подмывало поинтересоваться: не оттого ли Герберт так говорит, что его граф в преемники брать не захотел? Даже несмотря на красивый наряд, знание кучи заковыристых слов и длинные волосы, которые, как известно, носят либо девки, либо высокородные. Но в последний момент передумал. Во-первых, потому как, если этот парень и правда ученик, за ссору с ним граф Дэвида точно не похвалит. Ну, а во-вторых… во-вторых, когда причина ругани вскроется, Их Сиятельство может подумать, будто он, Дэвид, в честности графского слова усомнился. Раз тот сказал, что наследника себе выбрал — значит, выбрал, и иначе даже быть не может. А Герберта, коли так, не поддевать, а уж, скорее, пожалеть впору.

— Вовсе я и не переживал, — сообразив, что они уже очень долго стоят посреди коридора и пялятся друг на друга, точно игру в гляделки затеяли, примирительно сказал он. — Просто любопытно стало. Мне ведь тут тоже жить теперь, а я ничего не знаю и впросак попасть боюсь. Мне граф про тебя ничего не рассказывал, ну я и спрашиваю, что да как. Вот тебе сколько весен?

— Девятнадцать, — будто бы враз оттаяв, откликнулся Герберт. — А тебе?

— Шестнадцать летом миновало. Самое время взрослую жизнь начинать, сколько у родни на загривке сидеть можно? — Дэвид махнул рукой и для ясности прибавил: — Родители умерли давно, так меня брат отца к себе взял. А у них с женой, кроме меня, своих детей трое. Я, конечно, по хозяйству помогаю, как могу, да все одно — прибыток не велик, а лишний рот кормить надо. Ну ничего, вот выучусь, выйду в люди, и тогда... Они, конечно, меня сюда отпускать ни в какую не хотели — суеверные больно. У нас в поселке таких много, думают, будто граф людей ест и того, кто к нему попадет, нипочем уж не выпустит. А он, между прочим, пообещал — как только меня завтра обществу представят, я смогу домой сходить, своих успокоить. Так и сказал: если, мол, после бала сам попросишь…

Незаметно для себя разговорившийся Дэвид осекся, заметив, как на последних его словах лицо Герберта исказилось. Подбородок дрогнул, сжавшиеся в тонкую линию губы искривились болезненно, и в голубых глазах промелькнуло тоскливое выражение, будто ему только что какую-то печальную весть принесли. Наваждение длилось долю мгновения, а затем лицо стоящего напротив юноши разгладилось и к нему снова вернулось выражение доброжелательной заинтересованности. Однако дальше откровенничать Дэвиду отчего-то напрочь расхотелось. Он переступил с ноги на ногу, не зная, как теперь выбраться из положения, но на сей раз Герберт сам протянул ему руку помощи.

— По дороге расскажешь, — весело предложил он. — Иначе ничего, кроме этого коридора, мы сегодня не увидим. Ты уже был в библиотеке? Нет-нет! Можешь не отвечать, конечно же, не был! О, поверь, на нее правда стоит взглянуть.

— А библиотека — это?..

— Место, где хранятся книги, — в голосе Герберта не слышалось и следа того пренебрежения, с каким он говорил о графском наследии, и покрасневший до корней волос Дэвид окончательно перестал на него сердиться.

— Я лучше потом… сам, — признаваться, что на книжки ему пока смотреть без толку, все равно грамоту не разумеет, было стыдно. Герберт читать, поди, прекрасно умел. — А можешь мне зал показать? Тот, где праздник будет. Их Сиятельство говорил, гостей, мол, много съедется. А мне б хоть глазком сначала взглянуть, куда идти завтра.

— Вот завтра и взглянешь. Там не прибрано и смотреть пока не на что, — Герберт беспечно пожал плечами, хоть и ответил как-то поспешно. Тоже, что ли, смутился чего? Ненадолго задумавшись, юноша снова просиял улыбкой и воскликнул: — Знаю, я покажу тебе гардеробную! Заодно и оденем тебя как следует. Ну, не идти же тебе на бал вот так, в чем есть, правда?

Уже без прежних колебаний схватив Дэвида за локоть, Герберт потянул его вперед.

— А ты в этом смыслишь? — опешивший от такого напора будущий графский наследник прибавил шагу, опасаясь, как бы вовсе без руки не остаться.

— О, вот тут можешь не сомневаться! — Пальцы у Герберта оказались неожиданно сильными, а хватка — крепкой, и Дэвиду показалось, что, даже если сейчас упереться обеими ногами в пол, юноша все равно с легкостью утащит его за собой. — Поверь, дорогой мой Дэвид, на триста миль вокруг не найдется никого, кто смыслил бы в вопросах моды больше меня!

* * *

Обломанные когти сорвались, оставив еще одну глубокую борозду на потемневшей от времени древесине. Наверное, истерзанные пальцы обожгло новой волной боли, но Фрида ее больше не ощущала. Каменные стены, каменный пол, каменный потолок — даже сил вампира не хватало, чтобы проделать в них дыру голыми руками, выцарапать из кладки хоть один кирпич. Единственным слабым местом оставалась дверь. Неподатливая, прочная и наверняка ужасно толстая, она даже не вздрагивала от ударов, однако, по крайней мере, была деревянной. И Фрида сражалась с ней вот уже вторую ночь, не отвлекаясь, не останавливаясь, не обращая внимания на впивающиеся в кожу щепки. Скреблась, как бездомная собака, морозной ночью просящаяся в тепло. Она обязана была выбраться, и стремление это оказалось настолько всеобъемлющим, что даже многодневная жажда под его напором отступала, становясь почти несущественной, почти неважной.

Фрида отдала бы многое, чтобы вместе с жаждой отодвинулись в глубину сознания и ее мысли, однако они по-прежнему были здесь. Холодные, беспрестанно шевелящиеся, в своей уродливости похожие на гадючий клубок.

Руки тисками сжимаются на горле, и черные, полные безумия глаза оказываются совсем близко, в нескольких дюймах от ее собственных.

«Никому не пришлось бы умирать, если бы умерла ты».

Избалованный мальчишка, привыкший, что ему все в жизни достается легко. Они были для него чернью, плебеями, слугами, рождающимися и умирающими только для того, чтобы угождать таким, как он. Элиас никогда не скрывал своей брезгливой неприязни к товарищам по несчастью, и неудивительно, что остальные платили ему той же монетой. Однако все это не могло отменить истинности последних слов, которые услышала от него Фрида.

Джиззи и Корнель, Элиас и Соломон, Лиссия и Мартон, Томи, Агнесс, и десятки тех, чьих имен она не знала... Погибшие навсегда и вернувшиеся из-за порога смерти чудовищами. Никому из них не пришлось бы пройти через это, если бы Фрида умерла там, в кишащем крысами тесном переулке промозглым ноябрьским вечером.

А если бы она позволила убить себя позднее, у тех, кого она вела за собой, появились бы шансы уйти. Пускай не выжить, но хотя бы продолжить существовать. Был ли Элиас единственным, кто догадался? Понимал ли Мартон, когда на привале осторожно сжимал ее руку, глядя в лицо теплыми синими глазами? И если понимал, то почему не ненавидел? Сумел ли спастись?

Фриде хотелось надеяться, что сумел. Однако где-то там, на самой кромке сознания, гадючьими кольцами свернулась уверенность — Мартона больше нет. Умер окончательно, сделав бессмысленными все ее странные, глупые мысли о том, что могло бы быть, если бы только…

Она крепче стиснула зубы, снова впиваясь в дверь когтями. Она не хотела думать о Мартоне. Не должна была. Но лучше о нем, чем о Томи и Агнесс, мысль о судьбе которых Фрида гнала от себя, как только могла.

— Это бесполезно. Дверь обшита железом с обратной стороны.

Фрида не знала, как долго он стоял там, у стены. Безоружный, неподвижный, трудно различимый даже для вампирского зрения в своем черном облачении. Затхлый воздух темницы разом сгустился и, преодолевая его сопротивление, она медленно поднялась, поворачиваясь к исполосованной двери спиной.

— Где мои дети?

Голос совсем чужой — хриплый, шелестящий, словно в него, прямиком из мыслей, просочился сухой шорох змеиной чешуи.

— Мне жаль.

Прямой взгляд — и два слова, которые оглушительно загрохотали у Фриды в ушах. Стоголосым эхом отражались они от камня до тех пор, пока потолок камеры не рухнул от их натиска, погружая мир в непроницаемый, бордово-черный мрак. Ослепшая и оглохшая, Фрида продиралась сквозь этот мрак, ведомая последней оставшейся у нее задачей — убить. Убить, пускай платой за это и станет прекращение ее существования тоже. Все, что ей было нужно — умереть на крохотную долю мгновения позже него.

Фрида не знала, сколько времени длилась схватка. Она рвалась к заветной цели, не чувствуя ответных ударов и не понимая, наносит ли эти удары ее противник вообще. Если бы только у нее было чуть больше сил… но слишком мало их осталось в истощенном голодом теле — постепенно пелена перед глазами начала редеть, становясь все прозрачнее, словно разбавленная водой кровь. И когда она спала, Фрида обнаружила себя неспособной сдвинуться с места, судорожно бьющейся в кольце чужих рук. Стальным обручем смыкались они на животе женщины, крепко притиснув ее локти к бокам: ни вырваться, ни дотянуться когтями, ни пустить в ход клыки. Фрида рванулась еще раз, другой — и, обессилев совершенно, затихла, прижатая спиной к тому, кто парой слов уничтожил все, что еще оставалось от нее после перерождения.

Каземат погрузился в тишину, нарушаемую лишь хрипом вырывающегося из груди женщины дыхания. Фон Кролок молчал, не двигаясь с места, и только хватка его сделалась чуть слабее, так что казалось, будто он не столько сковывает свободу своей противницы, мешая ей напасть снова, сколько держит, не давая ее телу упасть.

— Пусти, — с трудом заставив губы шевельнуться, шепнула Фрида, и руки графа разжались окончательно. Нетвердо ступая, женщина сделала несколько шагов и опустилась на пол. Оперлась затылком о холодный, покрытый плесенью камень и замерла, отрешенно глядя в темноту.

— Мне действительно жаль. Но так было нужно.

— Нужно кому? — слова казались непривычными, лишенными смысла, словно Фрида пыталась говорить на чужом языке.

— Им.

Тихо зашуршала ткань, и краем глаза женщина уловила некое движение. Достигнув стены, противоположной той, на которую опиралась спиной Фрида, Кролок немного помедлил и тоже сел, через всю камеру глядя ей в лицо бесцветными глазами. Теперь она точно знала, как именно появляется такой взгляд. Прозрачный, спокойный. Мертвый.

— В глубине души ты всегда знала, что это самый разумный и самый милосердный выбор. Единственный по-настоящему верный. Однако, невзирая на это знание, ты никогда бы не смогла его сделать, — фон Кролок не спрашивал, он утверждал. — Как, впрочем, почти всякая мать, любящая своих детей. Никто не вправе ставить родителя перед столь жестокой дилеммой и требовать от него принятия подобных решений.

— И ты с легкостью принял его вместо меня.

О, она знала. Знала и ночь за ночью наблюдала, как по капле исчезают искры разума в глазах Агнесс. Как меняются, обретая нечеловеческую плавность и быстроту, движения Томи. Как детская наивность, доброта, сострадание и, в конечном счете, даже безусловная прежде любовь к ней постепенно уступают место жажде. Жажде разрушения и, разумеется, крови. Но, пока они существовали — и пока существовала она сама — Фрида никому не позволила бы к ним притронуться.

— Ошибаешься, — Кролок качнул головой. — Тебе не хуже меня известно, что осознание правильности и необходимости поступка отнюдь не облегчает его совершения. Однако мне, поверь, давно не привыкать. Мы навсегда прокляты, Фрида. С той секунды, как обратились. Для нас нет шансов: после смерти мы попадем в Ад или канем в пустоту. Но для твоих сына и дочери этот шанс существует. Дети — чистые создания, угодные Богу. Такими они умерли, а во всем, что происходило после, их вины нет. Людям, обращенным в более зрелом возрасте, дается возможность бороться со своей новой природой, взять ее под контроль — или сознательно убить себя до конца. Дети же любой из этих возможностей лишены изначально. А потому велика вероятность, что хотя бы им будет дарована милость уйти в мир, лучший, чем этот.

Что-то мокрое скользнуло по щеке — должно быть, Фрида поранилась во время схватки и теперь кровь медленно текла по коже, заливая глаза. Женщина вытерла ее, но, взглянув на собственные пальцы, увидела лишь смешавшуюся с грязью прозрачную влагу.

— Люди верят, будто мертвые не способны плакать, — негромко сказал граф. — В этом же твердо уверены и сами вампиры. К сожалению, и те и другие заблуждаются.

Фрида не ответила, устало смежив веки. Чтобы не видеть мимолетную тень понимания на восково-бледном лице, отогнать прочь мысль о том, как они в одночасье сделались похожи друг на друга. Сидящие друг против друга монстры — снаружи гораздо более живые, чем внутри. С безжалостной, онемелой ясностью Фрида понимала — недавняя попытка свести счеты оказалась той вспышкой, которая выжгла ее дотла. Последние отчаянные конвульсии перед наступлением смерти. Разве что в случае Фриды, как и в случае графа, умерло вовсе не тело.

— Я не прошу твоего прощения. Но все еще прошу помощи.

Вновь приоткрыв глаза, женщина равнодушно посмотрела на графа.

— Зачем просить, когда можешь взять силой? — безразлично спросила она. — Как у остальных. Почему ты решил, будто я соглашусь добровольно тебе помогать? Ты отнял у меня последнее, за что стоило бороться.

— Потому что твоих детей убил не я, — ответил Кролок и, будто прочитав мелькнувшую в сознании Фриды мысль, добавил: — И даже не ты. Где-то там все еще существует тот, кто действительно виновен в их смерти. И в твоей тоже. Некому воздать ему должное, кроме меня, и некому указать мне на него, кроме тебя. И ты поможешь мне это закончить, хотя бы для того, чтобы все жертвы, которые уже были принесены, не оказались принесенными напрасно.

Ни тени сомнения в голосе, как будто никаких иных возможностей, кроме ее согласия, вовсе не существует и не существовало никогда. Впрочем, Фрида отлично понимала, что поставленный перед ней выбор на итог не повлияет. Она поможет ему в любом случае, разница лишь в том, придется ли фон Кролоку для этого прибегать к насилию. А еще, в случае ее отказа, графу потребуется чуть больше времени. Чуть больше времени перед тем, как для Фриды все это, наконец, завершится.

— Что я должна сделать?

Граф едва заметно кивнул, то ли в знак благодарности за согласие, то ли в подтверждение правильности собственных догадок.

— Для начала — поесть.

* * *

За те три с четвертью часа, которые потребовались Дэвиду, чтобы окончательно умаяться и отправиться спать, Герберт не раз проклял свое решение вообще с ним заговорить. Конечно, Кролок что-то говорил о том, чтобы Этингейр вновь прибывшему гостю даже на глаза не показывался, однако искушение поговорить с еще одним живым человеком — к тому же практически ровесником — оказалось сильнее запретов. Вот только, на слух выискивая юношу в замковых коридорах, Этингейр совершенно не ожидал, что Дэвид будет его настолько веселить, печалить и раздражать одновременно. Причем с такой силой, что порой от этой мешанины противоречащих друг другу эмоций Герберту придется подавлять в себе желание сбежать обратно в склеп и старательно задвинуть крышку саркофага над головой. Не помогал делу и сам Дэвид — как ни пытался Этингейр отгородиться хотя бы от его чувств, молодой человек буквально фонтанировал ими во все стороны, чем вносил в ощущения Герберта еще большую сумятицу. И теперь, сидя в одном из библиотечных кресел и делая перед самим собой вид, что читает, Герберт никак не мог определиться — стоило ли оно того вообще.

С одной стороны Дэвид, для необразованного деревенского юноши, оказался весьма смышленым, так что говорить с ним было интересно. В какой-то степени даже познавательно, поскольку Этингейр никогда прежде не получал возможности взглянуть на мир глазами тех, с кем людям его положения не пристало иметь ничего общего. Дэвид знал массу забавных историй и задавал вполне толковые, осмысленные вопросы, каких Этингейр, признаться, от крестьянского сына не ожидал. А с другой…

У Дэвида были каре-зеленые с крапинками глаза, широкая улыбка и очень большие надежды на будущее. В поселке у него осталась любимая девушка, на которой он непременно собирался жениться в самое ближайшее время. И дядюшка с тетушкой, которые заменили ему родителей и которых он тоже очень любил. Дэвид много и охотно рассказывал о своих планах, и всякий раз, когда речь заходила о них, Герберту хотелось заткнуть уши, но вместо этого он лишь улыбался и старательно переводил разговор на что-то иное. Будущее юноши исчислялось несколькими часами, и Этингейр об этом знал, а сам Дэвид — нет. А ведь он еще и переживал по поводу того, что не знает этикета, совсем не умеет танцевать и на грядущем балу подведет графа — о котором Дэвид не говорил иначе, как с обожанием!

Он злил Герберта невероятно — неведением своей участи, искренней радостью, предвкушением, волнением и, наконец, этим вот безусловным обожанием и уверенностью в том, что граф сделает его своим преемником. А больше всего — сквозящей в эмоциях юноши смесью гордости и легкого злорадства по отношению к Этингейру, который для наследника фон Кролока, видите ли, лицом не вышел. Именно из-за последнего они пару раз едва не поцапались.

Разумом Герберт отлично понимал, что все вышеперечисленное — отнюдь не вина Дэвида, он введен в заблуждение графским зовом. Однако от понимания было ничуть не легче выносить это мальчишеское снисхождение, одновременно удерживаясь от соблазна пояснить новому знакомому, кто он на самом деле и какое положение тут занимает.

— Почему с тех пор, как ты здесь поселился, я все чаще вынужден повторять одну и ту же фразу? — Этингейр даже не заметил, в какой именно момент его уединение было нарушено. Обычно по обитаемой части замка граф предпочитал перемещаться по-человечески, однако, похоже, на сей раз он воспользовался тенями. — Впрочем, этот вопрос был риторическим. Итак, что же именно в моей просьбе не приближаться к Дэвиду оказалось слишком трудным и непостижимым для твоего понимания?

— Так это была просьба? — Герберт отложил бесполезную сейчас книгу и, глядя на фон Кролока снизу вверх, в притворном недоумении покачал головой: — Я думал — приказ. Возможно, вы не знаете, но просят обычно немного иначе.

— Довольно-таки неплохая попытка сменить тему, — оценил фон Кролок, огибая библиотечный стол и занимая кресло напротив юноши. — Только вообрази, насколько бы легче стало наше совместное существование, если бы ты проявлял такое же рвение не в вопросах перекладывания ответственности за свои деяния на мои плечи, а в выполнении моих прямых указаний. Картина рисуется почти утопическая. Не старайся. Разозлить меня не выйдет, и обсуждать лексические нюансы мы тоже не станем.

— Как вы узнали? — стараясь оттянуть неизбежное объяснение, поинтересовался Этингейр.

Хотя, ему и правда было интересно. Дэвид к моменту, когда Герберт довел его до двери в комнату, уже еле ноги переставлял, а значит, сейчас крепко спал и нажаловаться Кролоку не мог. Новак все время возился на нижних этажах и ничего не видел, а сам граф сегодня должен был заняться томящейся в подземелье Фридой и отловом еще оставшихся на свободе ее порождений — а значит, ему было не до ментальной слежки за своим учеником.

— Существует разница? — Кролок едва заметно усмехнулся, и Герберт бегло отметил, что выглядит граф изможденным. Как, впрочем, и всегда в последнее время, поскольку все силы, которые он черпал из крови уничтожаемых новообращенных, он почти тут же тратил на ловлю следующих. — Что ж, изволь. Во-первых, я неплохо знаю твою манеру пропускать мимо ушей все, что не соотносится с твоими желаниями. А во-вторых, чтобы скрыть от меня факт твоего продолжительного общения с Дэвидом, тебе не стоило пытаться ментально на него влиять. Судя по праведному недоумению на твоем лице, ты делал это не умышленно, вероятнее всего, рефлекторно. Одна из особенностей применения менталистики на смертных состоит в том, что человек не может находиться под влиянием двух разных вампиров одновременно. Так что твое воздействие неизбежно вступило в конфликт с моим. Что породило в душе несчастного юноши изрядное волнение и, полагаю, за считанные часы почти полностью вытянуло из него силы. Именно это я почувствовал через нашу с ним связь и, поскольку, кроме меня, из вампиров он мог встретиться в замке лишь с тобой…

— Понял, понял, можете не продолжать, — Этингейр поморщился. Вновь вспомнив о почти засыпающем на ходу Дэвиде, он вынужден был мысленно согласиться с тем, что такие перемены графу наверняка и впрямь сложно было не почувствовать. — Я же не знал, что так выйдет! В конце концов, неизвестно, когда в следующий раз у меня будет возможность провести несколько часов в обществе человека, при условии, что человек этот не будет Кристофом. Может быть, вас одиночество и не угнетает, но я, знаете ли, привык к широкому и разнообразному кругу общения. И у меня, в отличие от некоторых, еще не до конца атрофировались социальные потребности. Велика печаль — немного поговорили… Ничего вашему драгоценному Дэвиду не сделалось, не бойтесь. Поспит подольше и с новыми силами помчится рассказывать, как вы его цените, уважаете и уже почти признали чуть ли не сыном родным. Кристофу. Потому что я, уж поверьте, все это выслушал неоднократно и в различных вариациях.

Все раздражение и досада: на Дэвида, которому он не имел права помочь, на графа, который задурил Дэвиду голову своими сказками и притащил в замок, а пуще всего на самого себя за то, что вообще ввязался — по мере этого монолога выплескивались наружу, и Герберт не находил причин себя останавливать, надеясь, что хотя бы после этого у него станет не так гадко на душе.

— Что? — он метнул сердитый взгляд на графа, который вот уже некоторое время очень внимательно всматривался в его лицо. Даже слегка вперед подался в своем кресле, чтобы лучше видеть.

Фон Кролок в ответ как-то странно покачал головой, будто бы до конца не мог поверить в то, что видит перед собой, а затем отчетливо вздохнул.

— Ну уж это, Герберт, право, смешно, — наконец высказался он, хотя в тоне его слышалось не столько веселье, сколько нечто, похожее на изумление.

— И что же вас смешит?! — еще сильнее взбеленился Этингейр.

Фон Кролок с ответом не торопился, задумчиво постукивая пальцами по подлокотнику кресла и изучая юношу так, словно тот был неким непонятным, редкого вида зверьком.

— Я попросил тебя не приближаться к Дэвиду, руководствуясь отнюдь не его интересами, а твоими, — проигнорировав вопрос юноши, проговорил фон Кролок. — Как тебе известно, опыт мой в подобных вопросах довольно обширен, но даже я стараюсь без нужды лишний раз не проводить время в обществе будущих жертв, не говорить с ними ни о чем существенном, а главное — не позволять говорить им самим. Дэвид обречен и завтра он умрет, этого нельзя отменить. Ты все еще испытываешь моральные трудности при убийстве людей, которых видишь впервые и о которых не знаешь ничего — зачастую даже имени. Так что я не без оснований предположил, что личное знакомство и тесный контакт с этим юношей могут дурно сказаться на твоем нравственном состоянии. Что нередко впоследствии приводит к срывам. Стоит ли говорить, что, во-первых, момент для них сейчас откровенно неудачный, а во-вторых, что я — как уже не раз доводил до твоего сведения — напрямую заинтересован в твоем благополучии, как физическом, так и, с позволения сказать, душевном? Состояние же Дэвида меня заботит исключительно в пределах времени, оставшегося до Бала. И единственное действительно обязательное условие — он должен попасть на него целым. Впрочем, тебе все же удалось меня удивить. Я и предположить не мог, что кроме вполне ожидаемого сострадания, сожаления от невозможности помочь и чувства вины за необходимость скрывать правду, я столкнусь еще и с твоей ревностью. Можно даже сказать, что я польщен.

Несколько мгновений Герберт только и мог, что беспомощно открывать и закрывать рот, не в силах издать ни звука от возмущения, к которому почему-то примешивался еще и стыд.

— Ну, знаете... Вот это уже действительно просто смешно! — совладав наконец с голосом, заявил он.

— Именно это я и сказал прежде, чем ты потребовал от меня более развернутого ответа, — с отвратительной, по мнению Этингейра, невозмутимостью напомнил фон Кролок.

— Не умеете разбираться в человеческих эмоциях, так будьте добры — не беритесь!

— Как скажешь.

— И вообще, вы с Фридой договорились? Или, как обычно, воспользовались вашими инквизиторскими методами? — решив, что углубляться в предыдущую тему ему совершенно не хочется, спросил Этингейр.

— К счастью, она вполне готова сотрудничать с нами по собственной воле, — фон Кролок такому переходу, кажется, нисколько не удивился. Откинувшись на спинку кресла, он негромко, точно разговаривая с самим собой, заметил: — Увы, никогда не угадаешь, в каком сосуде отыщется деготь, а в каком — золото. Нищая прачка — и такая устойчивая, несгибаемая воля даже после серьезных ранений и четырех ночей вынужденной голодовки. Если бы после окончания поисков она изъявила желание уйти — право же, отпустил бы без лишних колебаний.

— А вы так уверены, что она не захочет на свободу?

— Абсолютно уверен, — кивнул граф. — Она смогла пройти через все это, сохранив человеческий рассудок, потому что должна была заботиться о своих детях. Теперь же она лишилась того, что придавало ей сил и желания существовать. Какой смысл в сражении, если не осталось ничего, ради чего его стоило бы выигрывать?

Граф пожал плечами, а Герберт задумался о том, что фон Кролок, с момента их вчерашнего возвращения в замок не обменявшийся со своим подопечным и парой слов, сегодня как-то подозрительно разговорчив. И не занят.

— Я-то думал, что у вас, как обычно, масса неотложных дел, которые сами себя не сделают, а вы расщедрились на целых полчаса праздной беседы со мной… — насмешливо заметил он. — И даже почти без нотаций. Не подумайте, будто я против, но такие перемены тревожны, и хотелось бы знать, чем я заслужил подобную честь? А то еще немного — и я подумаю, будто вы намерены избавиться не только от Дэвида и Фриды, но и от меня тоже, а потому, напоследок, желаете оставить о себе приличные воспоминания.

— Еще пара фраз — и я окончательно решу, что твое предположение звучит заманчиво, — фон Кролок хмыкнул и уже без прежней иронии в голосе добавил: — Давай остановимся на том, что иногда настает момент, когда социальные потребности проявляются не только у тебя.

По виду Кролока, как и всегда, невозможно было понять, что за мысли бродят в его голове, но Герберт отчетливо вспомнил, как вчерашней ночью граф, вместо того, чтобы шагнуть прямо в замок, пешком возвратился из леса, в котором похоронил Фридиных детей. И каким пустым, отчужденным было выражение его лица. В конечном счете, не только у Этингейра в этом замке имелось удручающе мало кандидатов на роль собеседника, способного хотя бы на время отвлечь от того, что творилось внутри.

— Тогда скажите, что за смысл в сражении видите вы? — возвращаясь к прерванной беседе, решился спросить он, удостоившись задумчивого взгляда в ответ.

— Я, Герберт, отношусь к тому сорту личностей, которые куда больше результата ценят процесс.

1) Император священной Римской империи Максимилиан I действительно похоронен в двух местах одновременно. Тело — под алтарем капеллы Святого Георгия в Нойштадте, а сердце — в Брюгге, рядом с первой женой. Никакой самодеятельности — все согласно его собственному завещанию.

Вернуться к тексту

Стекла в окнах местами растрескались, а кое-где вовсе выпали из обветшавших переплетов, так что залетающие с улицы снежинки кружили в воздухе, скапливаясь по углам коридоров и комнат в небольшие сугробы. Девственную белизну укрывшего пол снежного савана не оскверняли ни человеческие, ни звериные следы, и Герберт ничуть не удивился бы, если бы оказалось, что он — первый за десятки, а может, и сотни лет, кто ступил под своды этих мертвых галерей. Ни разу еще не уходил он так далеко: не доставало то желания, то свободного времени.

Лишь теперь барон сумел по-настоящему осознать, насколько в действительности огромно детище зодчего, неизвестно зачем и для кого полтысячелетия назад вознесшего к хмурому небу Трансильвании шпили готических башен. И насколько мала на самом деле горстка обитаемых комнат вокруг центрального холла. Словно граф, Кристоф и сам Герберт нашли убежище на остывшей груди погибшего великана.

Покинутый, темный, безучастный к присутствию Этингейра, он вел упорную борьбу с текущим сквозь него временем. И, невзирая на стойкость, терпел медленное поражение. Камень еще держался, но дерево уже гнило, металл разъедала ржавчина, ткани истлевали, превращаясь в тенета, куда попадалась одна только пыль. Тишина, еще более плотная из-за бушующего снаружи ветра, иногда нарушалась коротким скрежетом, скрипами и стуком — где-то рядом, скрытые от взгляда Герберта, умирали вещи, за ненадобностью брошенные прежними владельцами. В любое иное время юноша посчитал бы это место угнетающим и даже жутким, однако сейчас медленная агония пустующих залов казалась вполне подходящим аккомпанементом для его собственных мыслей. Лучше слушать, как уходит в небытие то, что никогда не жило, чем ловить отголоски пробуждения того, чему лучше вечно оставаться в могиле.

Здесь шанс попасться на глаза гостям или по неосторожности выдать свое присутствие в замке становился ничтожным. И Этингейру даже перед самим собой досадно было признавать, что путешествие свое он затеял вовсе не из соображений безопасности, а для того, чтобы исключить саму возможность наткнуться где-нибудь на Дэвида или услышать случайно его шаги.

Фон Кролок, которого Герберт почел за лучшее известить о своих намерениях, ни словом не выказал осведомленности об истинных причинах обуявшей юношу исследовательской жажды, однако посмотрел так, что Этингейру немедленно захотелось опровергнуть его «глупые предположения», тем самым выдав себя с головой. Однако вместо этого Герберт лишь кивнул в ответ на приказ графа соблюдать осторожность и ушел, спасаясь бегством в нежилом, рассыпающемся сумраке, не запоминая пути и не заботясь о том, как станет возвращаться назад.

В приступах раздражения после очередной выходки сына Джеррит фон Этингейр часто предупреждал, что однажды тот непременно поплатится за непомерную легкость своего нрава. Что привычка следовать собственным желаниям и лишь затем думать над последствиями их воплощения не доведет его до добра. Герберт соглашался, напуская на себя как можно более виноватый вид, однако в глубине души был твердо убежден: сделать то, о чем можешь однажды пожалеть — куда лучше, чем жить с сожалением о несделанном. Убеждение это не сумели пошатнуть ни смерть, ни вампиризм, ни десятки жертв. Этингейр даже представить не мог, что это окажется под силу такой мелочи — паре часов в обществе человека, не знающего, что совсем скоро его не станет. Человека, Герберту чужого, к смерти которого он даже не будет иметь отношения.

Вампиры могли куда больше людей, но даже они не обладали способностью обращать время вспять, и Этингейр не в силах был изменить уже случившееся, остановиться там, на пороге собственной комнаты, обуздать жажду общения хоть с кем-то живым — так же, как жажду крови.

Сожаление о сделанном….

— Это просто смешно, — он смутно надеялся, что произнесенными эти слова обретут силу, достаточную, чтобы судьба Дэвида и вправду перестала иметь значение.

Но, сорвавшись с губ, они канули в темноту, не породив даже слабого эха и ничего не изменив.

Герберт ненавидел слово «ответственность», которое тенью следовало за ним с детства. Оно сопровождало каждый упрек, каждое напоминание о том, что он — наследник, каждое «нам нужно серьезно поговорить», каждое «тебе пора задуматься о будущем». Даже фон Кролок ничем не отличался от прочих, настаивая, чтобы Этингейр нес ее через бессмертие. Неудобную, тяжелую, похожую на ледяную глыбу, которую нет права бросить. И прямо сейчас ее скользкие бока нестерпимо жгли Гербертовы обмороженные, сведенные судорогой пальцы. Сперва он думал, что хуже укусов не будет уже ничего. Потом — что опустить меч, отсекая голову еще дышащей жертве — предел.

Оказалось, что существуют на свете вещи труднее осознанного убийства.

Например — осознанное бездействие, так похожее на смирение, которого требовали от Этингейра священники. Добровольное невмешательство, делающее Герберта полноценным соучастником того, что неминуемо должно произойти. Если что-то его и радовало, так это то, что ему хотя бы не придется видеть смерть Дэвида собственными глазами.

...И не менее горькое сожаление о несодеянном.

Пустые переходы сменялись анфиладами комнат, где рамы на стенах хранили расползающиеся холсты, занавеси паутины венчальной фатой укрывали изящные пустоглазые головы античных богинь, а в черных проемах «уснувших» каминных топок виднелись остатки птичьих гнезд. И Герберт, под подошвами которого, будто кости давно разложившегося трупа, хрустели обломки прежнего благоденствия, как никогда прежде хотел, чтобы рядом оказался Даниэль. Лишь ему он когда-то доверял то, о чем не говорил ни с родителями, ни с друзьями. Вот только того Даниэля — лучше всех в мире умеющего слушать и понимать — у Герберта больше не было. Теперь его ласковые взгляды, солнечные улыбки и срывающиеся с губ слова предназначались кому-то другому.

Однако никто, включая самого виконта Лафери, не мог запретить Герберту представить, будто тот, «его», Даниэль все еще здесь.

Прикрытые на секунду глаза, глубокий вздох — и вот уже бесплотные ноги воскрешенного Гербертовой памятью виконта бесшумно ступают по плитам пола, безошибочно попадая в такт шагам Этингейра.

— Тебе плохо, Эрби? — как всегда, сокращая имя возлюбленного как-то по-своему, не то на французский, не то вовсе на каталонский манер, мягко спросил Даниэль. — Снова. Это и есть плата за бессмертие — меланхолия длиной в вечность?

— Что бы ты вообще в этом смыслил. Меланхолия… попробовал бы пожить так, как живу я — и месяца в здравом уме не продержался бы, уж можешь поверить, — Герберт толкнул очередную дверь и оказался на лестнице. Решив, что был, пожалуй, слишком груб, он неловко повел плечом и тихо прибавил: — Прости. Не волнуйся обо мне, я справляюсь. Ты же меня знаешь, я…

— …желаю все, что мне по силам, и мне по силам все, чего я желаю, — закончил за него виконт. — Знаю. Ты всегда так говоришь, но, ответь откровенно, неужели это — именно то, чего ты хотел? Чужого склепа вместо фамильной усыпальницы? Крови вместо елея? Предсмертных хрипов вместо молебна? Ужаса, жажды и мук совести — вместо покоя? Такова она, вечная жизнь, к которой ты стремился?

— Нет, — после долгого молчания, за время которого они успели подняться на пару пролетов, одними губами шепнул Этингейр и чуть громче продолжил: — Я никогда не хотел жить вечно, Дан, я просто хотел жить. Совсем не это я представлял, и уж точно не этого хотел. Однако, знаешь что? Пускай. Лучше так, чем как Амелию… Как всех.

— Ох уж эта вечная твоя мечта непременно быть особенным, — не то с одобрением, не то, напротив, с укоризной заметил Даниэль. — Что ж, теперь можно сказать, что своего ты и правда добился. Ты больше не такой, как остальные люди.

— Что же замолчал? — взбираясь все выше по ступенькам, Этингейр горько усмехнулся. — Договаривай. Теперь я не такой, как остальные люди. Я такой же, как остальные вампиры. Ты ведь это хотел сказать.

— Нет, — возразил Даниэль. — Зачем бы мне лгать так низко? В этом и кроется причина твоих бед. В том, что не похож. Они хотя бы сами себя попусту не мучают. Можешь не объяснять, я отлично знаю, о чем ты думаешь. Дэвид точно так же молод, и у него тоже есть планы, мечты, амбиции. И он тоже умрет, не успев их воплотить, потому что за него все решил кто-то другой. Но в его случае доподлинно известно, кто решил, почему и чего ради. У его смерти есть причина, но, что еще важнее — у нее есть ценность, огромная, даже большая, возможно, чем у его жизни. А была ли у твоей? Это, а вовсе не сострадание, не дает тебе покоя. Тебе подарили ключи вовсе не для тех замков, которые ты хотел бы открыть. У тебя есть ответы — те самые. Ты искал их с тех пор, как понял, что тебя уже не исцелить. Только ответы — чужие. И они причиняют боль, потому что своих ты не получишь, а отдать эти владельцу — не имеешь права. Не его ты жалеешь, Эрби, а себя.

— Осуждаешь? — глухо поинтересовался Герберт, у которого, при всем желании поспорить, не находилось ни одного веского аргумента в свою «защиту».

— Отнюдь, — в голосе виконта звучала все та же печальная нежность. — Дэвиду не надо жалости, ему и знание это вовсе не нужно. Он, в отличие от тебя, искренне счастлив, таким же счастливым и умрет. Согласись, в этом ему впору позавидовать. Ни терзаний, ни страха, ни пустых метаний в попытках примириться с неизбежным. А вот тебе, Эрби, сочувствие необходимо. Поэтому я тут. Справедливости ради, я здесь еще и для того, чтобы ты мог притвориться, будто в последние полчаса не беседуешь с пустотой, но, главным образом — оттого, что ты так сильно нуждался в разговоре хоть с кем-то, кто бы и вправду тебя любил.

Остановившись на крохотной площадке лестницы, Герберт уперся ладонями в края очередной оконной ниши. Снаружи колыхалось, подгоняемое ветром, марево косо летящего снега, сквозь которое виднелся иззубренный силуэт замковой стены.

— Интересно, что хуже — беседовать с камнями или вести диалог с воображаемым собеседником? — спросил Этингейр. — Что, по-твоему, громче заявляет о сумасшествии?

Отсюда, сверху, раскрошившийся кусок стены казался отнюдь не столь неприступным, как тот ее участок, что примыкал к воротам, опоясывая кладбище и главный двор. Пожалуй, вампир сумел бы справиться с таким препятствием. И юноша не знал, радоваться ему или сожалеть о том, что он не наткнулся на эту «брешь» раньше. Недель эдак семь или восемь назад, когда он воспользовался бы представившейся возможностью без колебаний.

— Давай уйдем отсюда, Эрби, — не ответив на вопрос, прямо над его ухом шепнул Даниэль. — Хотя бы до утра. Пройдемся по ночному лесу или спустимся вниз, в поселок. Там, по меньшей мере, живые люди, и ты не будешь чувствовать себя так одиноко. Никто не хватится до рассвета, твоему графу сейчас не до тебя, как и остальным. Всем будет только лучше, если ты развеешься, отвлечешься на время. Этот замок слишком давит на твои плечи, на твой разум. И я — прямое тому доказательство.

На сей раз тишина затянулась надолго. Этингейр не шевелился, напряженно разглядывая предлагаемую виконтом «дорогу» к свободе. Пускай лишь временной, ограниченной часами самой долгой в году ночи. Жажда его была еще не столь сильна, чтобы он не сумел удержать ее в узде, оказавшись поблизости от людей. Обычных, самых что ни на есть заурядных людей, от которых он, как верно подметил Даниэль, всегда мечтал отличаться. И общность с которыми так хотел ощутить теперь.

— Нет, — наконец тихо, но решительно сказал он. — Не хочу, чтобы он… волновался.

Произнося последнее слово, Герберт позволил себе поверить, что, если он уйдет, граф почувствует и правда станет беспокоиться. Не только из-за него, но и за него — тоже.

Даниэль не ответил, и Этингейру не нужно было оборачиваться, чтобы понять — он остался один. Должно быть, его отказ там, где прежде прозвучало бы горячее согласие, так же, как и эта мимолетная вспышка веры оказались оскорбительны даже для созданной мысленным усилием Герберта иллюзии.

* * *

Дэвид глубоко вздохнул и прижал руку к груди, стараясь хоть немного унять колотящееся сердце. Но то утихомириваться и не подумало, с каждым ударом разгоняя по телу новую порцию радостного волнения. Кажется, даже когда Викторию впервые поцеловал — украдкой, в зарослях пусторосли — и то не так от радости заходилось, как теперь.

Никогда еще короткий зимний день не казался таким бесконечным, он плыл мимо, размытый, точно туманом, окутанный ожиданием. Дэвид куда-то ходил, что-то делал, вроде — ел, вроде — разговаривал с Кристофом, но теперь даже не взялся бы припомнить, о чем. Он будто спал, всеми своими помыслами, всей душой находясь там — в будущем, и «проснулся» лишь тогда, когда солнце окончательно скрылось и на горы опустилась ночь.

Одежда, которую выбрал для него Герберт, сидела странно — где-то слишком свободно, а где, наоборот, обтягивала. Да и ткани больно тонкие, мягкие, совсем не похожие ни на шерсть, ни на лен, с прикосновением которых так хорошо было знакомо его тело. Однако, глядя в огромное зеркало, в котором отражался вроде и он, а вроде как и вовсе незнакомый парень, Дэвид решил, что, пожалуй, сумеет привыкнуть. Если на руки не глядеть, то вроде даже на «благородного» похож. Правда, даже самому видно, что платье чужое, неловкое, и Дэвиду в нем тоже немного неловко. Припомнив, как держался Герберт, юноша еще больше расправил плечи, приподнял подбородок и весело улыбнулся самому себе. Ничего, приучится еще такие наряды правильно носить. Может, даже волосы отпустит, как все знатные. Подумав о графском помощнике, Дэвид еще раз вздохнул — на сей раз печально. Хоть и устал он вчера от «трескучего» Герберта до жути, а все равно жаль, что на бал тот не пойдет и вообще из замка еще утром по каким-то делам уехал. Вместе и время быстрее бы пролетело.

В такой мудреной штуке, как часы, Дэвид покуда не разобрался, так что не мог сказать, сколько показывали они в миг, когда он осознал — пора. Подчиняясь этому чувству, он в последний раз покосился на свое отражение, поправил завернувшийся манжет и вышел из комнаты, окунувшись в темноту.

Даже она нынче оказалась совсем не той, что обычно. Светильники в коридорах не горели, ни звезд на небе, ни луны — все еще с вечера облаками затянуло, а будто сам воздух едва приметно светился, не давая споткнуться или сбиться с пути. Тени от летящих мимо окон хлопьев снега бесшумно скользили по стенам. Голубоватые отблески мерцали в извивах подсвечников, на стальных боках доспехов и полированной глади лестничных перил. И в этой причудливой пляске света с тенями изображения на картинах оживали: колыхались нарисованные деревья, приходили в движение люди, звери поворачивали головы, рябью подернулось маленькое лесное озеро в поросших рогозом берегах. Слышался плеск воды, шорох ветвей, нежный смех и мягкий полушепот. Ночь звенела, дышала, пела десятками чистых голосов, и очарованный юноша шел следом за ней. Туда, где билось ее сердце, заставляя Дэвидово стучать в унисон.

Он не успел еще выучить хитросплетения замковых коридоров, не представлял, где находится нужное место, но это больше не имело значения. Дэвид знал — он не заблудится. Это попросту невозможно, как невозможно остановиться или повернуть назад. А он и не хотел — влекомый волшебством ожившей ночи, юноша лишь ускорял шаг.

Украшенные резьбой двери отворились бесшумно, стоило лишь легонько толкнуть их рукой.

Теплый свет затопил Дэвида с головы до ног, и он на мгновение замер, глядя на десятки заполнивших просторный зал людей.

— Входи, Дэвид. Мы здесь только ради тебя, — стоящий в середине почтительного полукруга гостей, граф говорил негромко, но голос его звучал будто бы отовсюду сразу.

Удары обмирающего от восторга сердца становились все чаще. Лица гостей озарялись вежливыми улыбками, головы склонялись в приветствии, когда Дэвид проходил мимо, и в обращенных на него взглядах читалось… принятие. В точности, как во сне. Гораздо лучше, чем во сне, потому что даже там, в его грезах, Дэвида не переполняло настолько чистое, всеобъемлющее счастье. Мир за стенами бальной залы исчез, потонув в сиянии громадной люстры — осталось лишь это мгновение, это место и эти люди. Люди, которые собрались здесь ради него.

Когда ладони графа легли на его плечи, Дэвид со всей возможной ясностью понял — для этой ночи он когда-то родился. Все шестнадцать прожитых весен вели его именно сюда. И от осознания этой простой истины на губах Дэвида, глядящего в черные глаза своего покровителя, сама собой расцвела широкая, радостная улыбка.

* * *

Они начали прибывать с темнотой. По одному и целыми группами — мужчины и женщины, старые и молодые. Разве что подростков, да совсем малых детей не было. Входили тихо под вой беснующейся снаружи метели, здоровались вполголоса и рассаживались по лавкам, так что к ночи трактир оказался забит под завязку. Вот только тишина для собравшейся в одной комнате толпы народу стояла необычайная — неправильная. И Бернат никак не мог отделаться от мысли, что на одном из столов стоит невидимый гроб.

Олах не спрашивал. Не о чем тут спрашивать. Трактир — единственный в поселке дом, способный вместить столько человек разом. Даже церкви и той нет. Хотя, если местным верить, то оно и не удивительно — не позволили бы ее тут возвести. А ежели не верить… Как раз не верить у Берната получалось все хуже, особенно после того, как третьего дня у Вассов их старший пропал. По словам Лукаса — прямиком из запертой на замок избы. Вышел в сени воды из бадьи черпнуть и исчез. Ни шума, ни криков, запор не тронут, а парнишки нет.

Никто не удивился — даже следов искать не пытались. Вздыхали мрачно, в землю потупившись, крестились да соболезнования шептали. А теперь вот «на панихиду» собрались, в кабак заместо храма, с Олахом заместо священника. Будто своими глазами труп Дэвида видели и знали, что нет его больше в живых. Вот и выходило, что поселковые либо сами мальчишку куда дели, либо… Либо и вправду наперед знали, что накануне долгой ночи кого-то в поселке не досчитаются.

Страшно не хотелось Бернату верить в последнее, однако, если первое за правду принимать, получалось и того хуже. Да и не походили, если рассудить здраво, посельчане на каких-нибудь извергов или фанатиков. Нравы и уклад жизни в поселке хоть и казались Олаху необычными — особенно спервоначалу — а все-таки были совершенно безобидными. Люди как люди, разве что не только в Бога, но и в чертовщину всякую искренне верующие.

— А Вассы-то сами не придут? — окинув взглядом собравшихся, тихонько спросил Бернат у вернувшейся из погреба с очередным кувшином Илдри.

Та в ответ мягко качнула головой и, поставив свою ношу на стойку, жестом поманила Олаха вглубь кухни, подальше от чужих взглядов. И чужих ушей заодно. Пожав плечами, Бернат последовал за ней, краем глаза успев заметить, как косится в их сторону Ферко, в последнее время, кажется, вздумавший малость приревновать жену к еще молодому и полному сил одинокому трактирщику. Ну и черт бы с ним. Бернату себя упрекать не в чем, а с Ферко и его подозрениями Илдри пускай сама разбирается — дела семейные, и посторонним в них нос совать нечего.

— Не придут, конечно, — немного притворив кухонную дверь, ответила женщина. — Кинга от горя совсем плоха, Лукас ее одну не оставит, и сам он…

Не договорив, она протяжно вздохнула, и Бернат согласно кивнул. Главу семейства Вассов пропажа племянника подкосила ничуть не меньше, чем Кингу — разве что, в отличие от жены, Лукас и слезинки не проронил. А только, раз заглянув в его потухшие, больные глаза, Олах понял — лучше б рыдал в три ручья. Ну или набрался до беспамятства, а может, морду кому начистил бы в кулачной драке. Что угодно, лишь бы не это немое, черное горе пополам с виной за то, что мальчишку, которого считал родным сыном, уберечь не сумел.

— Да и не их это празднество, — тем временем заметила Илдри, заставив Олаха ненадолго растеряться.

— Хорошо же празднество, — пробормотал он. — Видал я поминки, которые поболее этого слова заслуживали, и шли, прямо скажем, повеселее.

— Для тебя оно — первое, — будто и не услышав, продолжала женщина, разглядывая стопку мисок на столе. — И, Бог даст, не последнее, а для нас... Послушай, всем Дэвида жаль. Думай, что хочешь, а мы вовсе не зверье дикое, не поленья бесчувственные. Славный был парень, добрый, рукастый, многие его тут любили — не одна лишь родня. А только то, что забрали его, для нас не одно лишь горе. Мои дети дома, и я долго еще могу не дрожать от ужаса, молясь, чтоб выбрали не их. И у каждого так. Это праздник всех, кому Дэвид время дал, всех, вместо кого Он его с собой увел. И Вассы о том прекрасно знают, прошлой зимой на этих же лавках сидели со всеми вместе. Сам как думаешь, хотели бы они сегодня быть здесь? — перестав, наконец, рассматривать кухонную утварь, Илдри повернула голову и снизу вверх посмотрела на хмуро буравящего взглядом ее щеку Берната. — Только это вовсе не значит, будто мы не скорбим, будто радуемся его смерти. Мы радуемся тому, что живы. По глазам вижу, не одобряешь, считаешь, будто «не-по людски» это. Но прежде, чем нас судить, ответь-ка, если б не было выбора, если б кому-то все равно пришлось, лучше б это был твой ребенок, твоя жена, твоя мать — или все же чьи-нибудь чужие?

— А его вправду нет, выбора этого? — Олах хотел было припомнить женщине, как она за те же самые слова чуть Гюри глаза не выцарапала, стоило речи о ее муже зайти. Сказать, что вот она дорога, прямо за воротами, бери детей и уходи подальше. Что посельчане, с их скорбью, за которой прячется облегчение, сами обрекли себя на такую жизнь… Но под полным горечи и, вместе с тем, твердой убежденности взглядом Илдри отчего-то язык не повернулся.

Та снова покачала головой. Через приоткрытую дверь до Олаха доносился звон посуды — Ферко, взяв на себя обязанности жены, разливал по кружкам густую, красную, как кровь, настойку. Голоса, все еще приглушенные, звучали все громче, все уверенней. Словно, отдав дань памяти Дэвида, люди потихоньку возвращались к жизни сами. До следующего раза, когда под крышу трактира — мысленно попрощаться с еще одним пропавшим — не придет кто-то из сидящих нынче за столами. И Бернат, который всегда знал, что правильно, а что «не по-людски», едва ли не впервые в своей жизни не мог ответить Илдри на ее вопрос.

— Бог все видит, так что ему и судить. И вас, и меня, — наконец, сказал он и, не дожидаясь, пока женщина еще хоть что-нибудь скажет, поторопился выйти из кухни, чувствуя себя смутно виноватым в том, что не решился озвучить этот самый, настоящий, ответ даже себе самому.

* * *

Госпожа Камилла Варди выглядела на сорок, невзирая на отчаянные попытки выглядеть на двадцать. С точки зрения фон Кролока, в ее положении тратить силы на поддержание иллюзии молодости было бессмысленной глупостью, однако сообщать об этом самой Камилле граф нужным не считал. В конечном счете, у женщин — даже если им, по самым грубым прикидкам, никак не меньше двухсот пятидесяти лет — есть право на «милые причуды». Ко всему прочему, Камилла принадлежала к тем немногим из собравшихся, чей разум в затворничестве не претерпел существенных изменений, так что общение с ней фон Кролок вполне мог бы назвать сносным. Как раз по этой причине для обязательной бальной программы граф чаще всего выбирал именно ее. С ней же делился наиболее важными новостями: не приходилось и сомневаться, что по окончании танца госпожа Варди с воистину вампирской скоростью донесет их до всех заинтересованных и даже не вполне заинтересованных лиц, а значит, фон Кролоку не придется, подобно говорящему попугаю, повторять одно и то же с десяток раз.

Впрочем, сегодня даже Камилла казалась графу почти нестерпимо утомительной, и ему пришлось совершить над собой серьезное усилие, чтобы по окончании забот о бездыханном теле Дэвида вернуться в зал. И только мысль о том, что в этом году особенно важно не вызывать у гостей лишних вопросов изменениями в раз и навсегда установленном порядке, не позволила фон Кролоку пренебречь своим долгом хозяина и заняться куда более насущными делами. Та же самая мысль в эту секунду удерживала легкую светскую полуулыбку на его губах, а его руку — в долях дюйма над ладонью госпожи Варди. Аллеманда представлялась воистину нескончаемой, и графу даже начало казаться, будто музыканты в какой-то момент начали играть ее по второму кругу. ⁽¹⁾

— Вы что-то мрачны, — отметила Камилла, заставив Кролока обратить взгляд на партнершу.

— Отнюдь, миледи. Не стоит путать мрачность с задумчивостью, хотя и может показаться, будто между ними немало общего, — с тщательно отмеренной долей галантности и снисходительности откликнулся он. — Однако, невзирая на эту неточность, вы весьма наблюдательны, как, впрочем, и всегда.

— И о чем же вы думаете? — с годами госпожа Варди все чаще демонстрировала манеру задавать вопросы сразу и «в лоб», хотя еще сто пятьдесят лет назад гордилась куртуазной витиеватостью своей речи. Впрочем, там, где она пребывала подавляющую часть времени, найти собеседника возможным не представлялось, и Камилла неумолимо утрачивала прежние навыки. В том числе и светские.

— Разумеется, о том, какие события стоит довести до вашего сведения, дабы вы имели представление о происходящем, — легко соврал граф, который совершенно не собирался посвящать некогда процветавшую помещицу в истинные темы своих размышлений. — С чего прикажете начать? С политики, науки, моды, искусства?

— С чего захотите, мне интересно все, — госпожа Варди нетерпеливо взмахнула свободной рукой и фон Кролок отрешенно отметил серовато-лиловые трупные пятна, расползающиеся по тонкому предплечью. Кажется, тело женщины, в отличие от ее разума, держалось не столь хорошо. Вполне вероятно, что еще лет пятьдесят — и ему придется искать себе нового приемлемого собеседника.

— Что ж, тогда я, пожалуй, начну со случившейся не далее как в ноябре кончины эрггерцогини Марии, после смерти которой владения Габсбургов в полной мере перешли под власть Иосифа. ⁽²⁾Пока довольно затруднительно предсказать, чем эта перемена может обернуться в перспективе, однако…

Перед внутренним взором фон Кролока раскрылась тетрадь со списком наиболее крупных, значимых или просто примечательных событий, произошедших в мире — и в Европе в частности — за минувший год. Эта мысленная тетрадь являлась точной копией той, что сейчас мирно лежала у графа в письменном столе. Подобные «описи» он составлял каждый год, пополняя заметками до самого декабря. Маленькая компенсация для запертых под землей покойников, позволяющая им думать, будто они все еще не утратили связи с реальностью. А заодно и пища для их одиноких размышлений в бесконечном ничто. Однако правда заключалась в том, что эти своды ничему подобному не способствовали и не несли в себе никакой объективной пользы или же смысла. Мир с каждым десятилетием менялся все стремительней, и простое перечисление этих изменений бессильно было передать те трудноуловимые особенности сменяющих друг друга эпох, которые видел и ощущал фон Кролок. Чтобы идти со временем вровень, его требовалось самостоятельно проживать. Или, по меньшей мере, в нем требовалось еженощно неумирать, за неимением возможности постоянно находиться среди людей, тщательно отслеживая новости и пропуская сквозь себя полноводные реки всей информации, которую только удастся заполучить. И граф ни мгновения не сомневался, что, когда момент расторжения договора все же наступит, никакие полученные от него данные не сумеют помочь вышедшим из многолетней спячки вампирам влиться в катастрофически, непоправимо изменившиеся внешние условия. Впрочем, сами его «подопечные» искренне верили в обратное, и фон Кролока эта вера более чем устраивала. Год за годом он честно и неукоснительно исполнял свои обязанности, а все, лежащее за их рамками, смело могло считаться не его делом. Он дал слово сохранить вампиров до определенного срока и твердо намеревался сделать все, чтобы это слово сдержать. Ну а помогать им приспособиться к миру после наступления этого самого срока граф никогда и никому не обещал.

«Тетрадь» читалась с легкостью, не требуя от фон Кролока ни малейшего напряжения, равно как не требовало его и точное следование рисунку еще при жизни въевшегося в телесную память танца, а посему граф, пользуясь моментом, размышлял о своем.

В замок он вернулся всего лишь за час до того, как с кладбища начали прибывать вампиры. Этого времени едва хватило, чтобы смыть с себя кровь, переодеться в парадный костюм и отправиться встречать гостей с легким чувством внутреннего удовлетворения. Почти полностью, впрочем, тонущего в усталости, которая в последнее время стала постоянным графским спутником. Мертвая вампирская кровь вливалась в него непрерывным потоком, чтобы почти сразу же пройти «насквозь» и исчезнуть, оставив после себя все то же опустошение и потребность в новой порции сил. Тем не менее, за предыдущую и нынешнюю ночь фон Кролок, пользуясь сознанием Фриды, точно компасом, успел отсечь последние несколько цепочек, тянущихся от женщины к ее все еще бродящим где-то в ночи детям. С некоторыми все прошло просто, с некоторыми — пришлось немного повозиться, однако итогом стали еще одиннадцать полностью упокоенных бывших людей. И одна-единственная нить ментальной связи, тянущаяся от Фриды к ее убийце.

И вот с ним, как предполагал граф, следовало действовать иначе. Рисунок из неконтролируемых обращений сошелся если не полностью, то почти полностью, и если прямым и косвенным порождениям Фриды «от роду» было пять — а то и меньше — недель, то каков окажется возраст обратившего в вампира ее саму, Кролок не знал. Следовательно, не знал он ни его опыта, ни его возможностей. Искомый немертвый мог оказаться не многим старше женщины, а мог… В любом случае, бездумно рисковать, недооценивая противника, Кролок права не имел. Сам он на шестой неделе после инициации уже мог не просто ощущать ментальную связь или попытку воздействия на нее, но и способен был определить примерное местоположение того, кто находился на другом ее конце. И отказывать в той же способности неизвестному пока вампиру граф никоим образом не собирался.

Однако раньше следующей ночи, к вящей досаде фон Кролока, предпринимать хоть что-то у него не имелось ни малейшей возможности. Граф даже затруднялся ответить, кто из них больше желал, чтобы все это наконец-то закончилось — он сам или Фрида, которая отказалась покидать подземелье и в перерывах между визитами Кролока, кажется, просто глядела в стену, точно усаженная в угол кукла.

Краем сознания отметив, что танец все же подошел к концу, в то время как мысленный список событий не достиг еще и середины, граф оборвал повествование об англо-майсурской войне и посмотрел на госпожу Варди «по-настоящему».

— Не утомил ли я вас своим рассказом, миледи? — вежливо поинтересовался он, заранее, впрочем, зная, что Камилла принадлежит к числу женщин, чье всеобъемлющее любопытство и способность поглощать сведения могут соперничать разве что с их неистребимым стремлением ко всеобщему вниманию.

— Ничуть, — не обманув его мрачных ожиданий, откликнулась женщина и, подтверждая недавний комплимент графа, сказала: — Если я, как всегда, наблюдательна, то вы в этот раз необычно красноречивы.

— Благодарю, — чуть склонив голову, граф с неудовольствием подумал о том, что два с лишним месяца тесного контакта с редкостно общительным и болтливым Гербертом оказали на плавность и гибкость его собственной речи влияние, демонстрация следов которого сейчас приходилась весьма некстати. — Я стараюсь по мере сил поддерживать сей навык как раз для подобных случаев и подобных, весьма благодарных слушателей. Однако, даже у моего красноречия есть свои пределы, и я вынужден просить у вас пощады. Вот-вот начнется новый танец, и, полагаю, не стоит столь явно демонстрировать окружающим, что ваше общество я предпочитаю обществу других гостей. Но я обещаю продолжить свой рассказ в самое ближайшее время.

Отыскивая взглядом новую партнершу из числа наиболее вменяемых и, вместе с тем, наименее раздражающих, фон Кролок наскоро убедился в том, что отправившийся бродить по заброшенной части замка Этингейр пребывает в состоянии удовлетворительном: не свалился по нечаянности в лестничный колодец и не обрушил каким-либо образом себе на голову потолок. Он даже усмехнулся, поймав себя на том, что начал совершать такого рода проверки почти машинально, и подобное «присматривание» за юношей, ухитряющимся находить неприятности даже там, где их теоретически быть не могло, медленно, но неумолимо, становилось привычкой. Впрочем, там, где у барона неприятности найти не получалось, он начинал создавать их самостоятельно, проявляя при этом завидную, с точки зрения фон Кролока, изобретательность. Однако на сей раз состояние ментальной связи свидетельствовало о том, что с Гербертом все в относительном порядке, если не считать крайне подавленного морального состояния и эмоционального разлада, порожденного мирно почившим Дэвидом. Оставалось надеяться, что с этой проблемой юноша все-таки сумеет справиться самостоятельно. Хотя, стоило признать — в данный момент граф, пожалуй, предпочел бы приносящий хоть какую-то пользу разговор со страдающим от собственной недальновидности Этингейром безрадостной и бесполезной перспективе на правах хозяина до самого рассвета развлекать без малого три десятка «гостей». Однако предпочтениями фон Кролока, как обычно, никто не интересовался, точно так же, как его самого вот уже без малого две сотни лет не интересовали чужие.

* * *

Фрида не оказывала ни малейшего сопротивления даже подсознательно, с готовностью позволяя фон Кролоку делать все, что ему заблагорассудится. Впрочем, графа, позапрошлой ночью впервые окунувшегося в ее разум, подобная «покладистость» уже не изумляла. Путешествие по сознанию женщины больше всего напоминало путешествие по сгоревшему дому, от которого остались одни только почерневшие стены с пустыми дырами оконных проемов, да этажные перекрытия. Ни настоящих эмоций, ни желаний. Лишь тихие их отголоски, словно под толстым слоем копоти, похороненные под усталым, холодным равнодушием существа, ждущего момента, когда дело будет сделано и его разуму, наконец, позволят освободиться от тела.

Единственная все еще «живая» ментальная связь представлялась в этом доме последней чудом уцелевшей лестницей, не грозящей обвалиться под чужими шагами. И перед графом стояла задача — узнать, куда именно она ведет. Однако фон Кролок вовсе не торопился ставить ногу на первую ступеньку. Не из опасений, касавшихся ее прочности, но из опасения, что та заскрипит в самый неподходящий момент, привлекая ненужное внимание к графскому присутствию. А в том, что его с легкостью могут обнаружить, фон Кролок удостоверился мгновенно. Стоило ему мимолетно, самыми кончиками пальцев коснуться перил этой незримой лестницы, как нить, протянувшаяся между Фридой и ее создателем, отозвалась едва ощутимой вибрацией, которую граф, будь у него чуть меньше опыта, наверняка и вовсе бы не почувствовал. Лишь внимательность, самообладание и скорость реакции позволили фон Кролоку отступить прежде, чем у вампира на той стороне появились поводы для беспокойства, однако эти поводы в полной мере появились у самого графа.

Он уже сталкивался с подобными проблемами, однако тогда у их существования имелась очень веская причина — фон Кролок был в несколько раз моложе тех, с кем ему пришлось иметь дело, а посему не мог тягаться с ними ни в опыте, ни в мастерстве. Разве что в грубой, сырой силе, которой у восьмилетнего, на тот момент, вампира действительно хватало. В отличие от практики ее осмысленного применения. Твердо намереваясь встретиться с тем, кто обратил Фриду, граф предполагал различные варианты развития событий, однако вариант, в котором он на сто шестьдесят восьмом году вампирской «жизни» вновь окажется в положении, какое когда-то занимал относительно предыдущих хозяев замка, по праву можно было считать одним из последних в списке. Впрочем, чужое сознание представляло собой место в высшей степени неподходящее для длительных отвлеченных размышлений, так что фон Кролок просто отложил их на потом и сосредоточился. Ему хватило терпения тогда, в тысяча шестьсот двадцать первом, когда именно оно заменило недостающий уровень умения, хватит и теперь. Особенно, если учесть, что с тех пор возможности графа сильно возросли.

Объясняя юному барону, на что опирается и как работает зов, фон Кролок особенно выделял важность искренней чувственной вовлеченности в процесс самого вампира, вливающего в будущую жертву собственные эмоции для того, чтобы породить симметричный по силе отклик. Сейчас же графу предстояло действо ровно обратного характера — можно сказать, ему в некоторой степени требовалось стать еще менее живым, чем обычно. Отправив Фриде просьбу не дергаться, фон Кролок обратился мыслями к той пустоте, что смыкалась вокруг него вот уже много лет, стоило лишь солнцу показаться из-за края горизонта. Не имеющая цвета, плотности, запаха или температуры, не нарушаемая ни единым звуком, она лилась в сознание графа, занимая место, на котором прежде находились мысли, эмоции, убеждения — все, что делало графа… кем-то. Все, позволяющее провести границу между ним и окружающим миром, составляя то, что принято именовать индивидуальностью. Или личностью.

Фон Кролок еще успел отметить, как, невзирая на предупреждение, настороженно дрогнуло сознание Фриды, ощутившей, как граф словно растворяется, перестает существовать, сливаясь с мертвым пепелищем, в которое превратился ее разум. И это было последнее наблюдение фон Кролока перед тем, как от него не осталось ровным счетом ничего, кроме плавающей в черноте вполне определенной цели.

На сей раз лестница не отозвалась и легчайшим скрипом — с определенной точки зрения, Кролок по ней и вовсе не поднимался, лишь скользила по стене над рассохшимися «певучими» ступенями его бесплотная, неразличимая на фоне копоти, тень. Граф не торопился, двигаясь размеренно и медленно, ни на секунду не позволяя себе утратить весьма хрупкое состояние собственного несуществования, удерживаться в котором было куда сложнее, нежели пробуждать в себе эмоции для воззвания. Ментальная связь тянулась куда-то очень и очень далеко, связывая Фриду с кем-то, находящемся явно за пределами окрестностей, да и за пределами самой Венгрии тоже. Иногда направление и расстояние резко изменялись, но всегда возвращались к исходным величинам, пока вовсе не замерли на них окончательно. И лишь убедившись в этом, стоящий на самой верхней ступеньке граф развернулся и начал спуск, столь же медленный, как восхождение.

— Почему так долго?

Женщина обессиленно оперлась затылком о стену, из-под полуприкрытых век глядя на мрачно потирающего висок фон Кролока, и тот, прислушавшись к собственному чувству времени, понял, что на сей раз «отсутствовал» не менее восьми часов. А заодно бегло порадовался тому, что вампиры, в отличие от людей, куда более выносливы, и их мертвые тела не испытывают серьезных проблем из-за невозможности сменить позу или просто размять мышцы. В противном случае у них обоих возникли бы серьезные проблемы. Впрочем, даже без ломоты в шее и затекшей спины их проблемы имели масштабы довольно впечатляющие.

— Действовать быстрее не получилось, — откликнулся он. — Разумеется, при условии, что мне не хотелось преждевременно заявить о своем интересе к его персоне, как это было в случае с тобой. Мне удалось остаться незамеченным, однако в сложившейся ситуации это первый повод для радости. И, боюсь, последний.

— Но ты его нашел? — в тусклом голосе Фриды проскользнул легкий намек на требовательность.

— Да. И мне действительно любопытно, по какой причине он охотился в Медиаше… — взглянув, наконец, своей собеседнице в лицо, фон Кролок счел нужным пояснить: — Я «наблюдал» за ним довольно долго, чтобы с высокой вероятностью вычислить место его обитания. Несколько раз он перемещался по континенту, но в итоге неизменно возвращался в начальную точку. И точка эта расположена в шестистах пятидесяти трех милях к северо-западу отсюда. Больший интерес вызывает лишь причина, по которой он после укуса обошелся с тобой подобным образом. Я предполагал, что речь идет о довольно молодом вампире, которому общие правила попросту неизвестны, однако эту версию со счетов придется сбросить. Твой убийца весьма стар, Фрида. Если я не ошибаюсь, а подобное почти невозможно, он значительно старше и опытнее меня, а значит, застал времена инквизиторских облав, когда вампиры для людей являлись не секретом и не слухами, а страшной, источающей угрозу обыденностью. Застал и «исход», когда те немногие, кому удалось уцелеть, затаились, всячески скрывая от смертных само свое существование…

Фон Кролок умолк, постукивая указательным пальцем по щеке и глубоко погрузившись в собственные мысли. Однако установившуюся было тишину нарушила Фрида, которая из всей речи графа безошибочно выхватила одну-единственную фразу, действительно имевшую для нее значение.

— Старше и опытнее, — вслед за Кролоком повторила она. — Значит, сильнее? Значит, когда вы встретитесь, можешь умереть ты, а не он?

— Не обязательно — сильнее, — поправил ее граф. — С возрастом сил у нас не прибывает, но их сполна заменяет мастерство, которое делает вампира в разы опасней превосходящего его в силе недоучки. Однако да, в целом подобная вероятность существует, и в сравнении с устранением новообращенных, она несколько выше. Заранее предсказать не возьмусь — в этой задаче слишком много неизвестных, — женщина не сводила с него пустого, но при этом странно тяжелого взгляда, и фон Кролок безо всякой менталистики знал, о чем именно она думает. А потому решил, что дожидаться следующего вопроса нет нужды: — Это ровным счетом ничего не меняет. Я обещал, что платой за твою помощь будет его смерть, и сделка по-прежнему в силе. Ты выполнила свою часть, теперь настала моя очередь выполнить свою. Однако, чтобы сдержать слово в точности или, по меньшей мере, сделать все, что будет в моих силах для этого, мне потребуется немного времени.

В ответ Фрида лишь едва заметно кивнула и, зеркально повторив этот жест, граф шагнул вверх, в собственный кабинет. Столь длительное пребывание в чужом сознании и усилия, приложенные для того, чтобы это пребывание скрыть, вновь ощутимо истощили запасы его сил, однако, прежде чем отправиться на охоту, которая, как надеялся Кролок, окажется последним вынужденным нарушением графика, ему нужно было сделать еще несколько не терпящих отлагательства дел. Положив перед собой стопку чистой бумаги и обмакнув кончик пера в чернильницу, граф ненадолго задумался, сосредоточенно глядя в стену, а затем быстро и аккуратно принялся писать, прерываясь лишь затем, чтобы лишний раз свериться, то с журналом, в котором он делал заметки относительно Этингейра, то с пачкой документов, извлеченных из верхнего ящика стола.

До сумрачного, тонущего в снеговых тучах зимнего рассвета оставалось порядка четырех часов.

* * *

— А? — Кристоф несколько раз растерянно моргнул, всем своим видом показывая, что суть слов хозяина от него ускользает, несмотря на то, что выражался тот максимально доступно и просто.

— Конверт, — терпеливо повторил фон Кролок, прекрасно сознававший, что этот приступ внезапно постигшей Новака несообразительности вызван не отсутствием у последнего должных умственных способностей, а искренним нежеланием понимать графа в принципе. — Он будет лежать здесь, на столе справа. Твоя задача — передать его барону, но лишь в том случае, если по истечении трех ночей, начиная с сегодняшней, я не вернусь или не дам о себе знать каким-либо иным способом.

— То есть как это, не вернетесь-то, Милорд? — понимая, что смысл обращенных к нему слов не меняется, совсем уж беспомощно, почти жалобно переспросил Кристоф и, поскольку граф не ответил, продолжая выжидающе смотреть ему в лицо, добавил: — Да вы чего же это удумали?..

— По-моему, Кристоф, ты слишком уж обольщаешься, столь заблаговременно начиная меня отпевать, — фон Кролок усмехнулся: — Это письмо, равно как и моя просьба, не более чем обычная предосторожность. На случай непредвиденных обстоятельств. Подобные я, в некоторых случаях, оставлял твоим предшественникам и, как можно заметить, ни одному из них они не пригодились. Так что нет повода считать, будто ты станешь первым в этой цепочке исключением. Тем не менее, исполнение моих распоряжений — крайне важно и, напомню, входит в прямые твои обязанности. Так что я очень на тебя рассчитываю.

— Хорошо, Милорд, сделаю все в точности, как велено, — согласился Новак, по тону которого становилось ясно — граф решительно ни в чем его не убедил и его тревоги своими словами ничуть не развеял: — А Их Милости что говорить велите?

Фон Кролок прислушался. Из комнаты барона доносилось потрескивание пламени в камине, шуршание страниц да вздохи самого Герберта, который, судя по малоразборчивым не то стенаниям, не то ругательствам, все же взялся за разбор выданного ему еще пару недель назад труда Людовика Фатиннели. ⁽³⁾ И занятие это явно вызывало у юноши по большей части досаду и раздражение, которые, впрочем, были куда продуктивней, нежели предыдущее его тоскливо-подавленное расположение духа.

— По возможности, ничего, — поняв, что молчит достаточно долго, чтобы тишина начала переходить рамки приличий, наконец отозвался граф: — Однако, поскольку речь идет не о ком-нибудь, а именно об Их Милости, просто постарайся избегать его расспросов сколько сумеешь, а когда это станет невозможным, ссылайся на полную неосведомленность относительно моих дел. Про письмо не говори ни в коем случае, про этот разговор — тоже, и про то, что ты видел, как мы уходим, советую не распространяться.

При последних словах фон Кролока Кристоф покосился на замершую в углу Фриду, одетую в опрятное, неприметное платье, извлеченное из графских запасов. Та на обращенный к ней взгляд никак не отреагировала, все так же продолжая изучать переплетение трещин на ближайшей стене. К перспективе покинуть замок, равно как к присутствию рядом живого человека, женщина отнеслась ровно с той же степенью заинтересованности, с какой относилась и к своему пребыванию в каземате.

— Скажу я или не скажу, а только он все едино за вас из меня всю душу вытрясет, — крякнув, посетовал Новак. — А то, глядишь, и мозги заодно.

— Не преувеличивай. Вероятней всего, я вернусь прежде, чем его вообще начнет беспокоить мое отсутствие, — фон Кролок пожал плечами и шагнул к Фриде.

Кристоф набрал в грудь воздуха, намереваясь сообщить хозяину, что тот явно то ли недооценивает, то ли намеренно не обращает внимания на степень заинтересованности барона в его, графа, целости и сохранности, однако в последний момент передумал, сказав совсем иное:

— Не знаю я, что вы задумали и куда идете, Милорд, но пусть удача окажется на вашей стороне. Я буду ждать, сколько понадобится… Вы только возвращайтесь... — в последний миг голос все-таки «повело», однако фон Кролок сделал вид, будто ничего такого не заметил. Улыбнулся самыми уголками губ, кивнул и растворился в воздухе вместе со своей спутницей. Не попрощался даже. Впрочем, именно это, ставшее за годы службы привычным, отсутствие прощания успокоило Новака куда лучше любых заверений. Прерывисто вздохнув, Кристоф поднял голову к потолку и совсем уж тихо прибавил: — Да сохранит и убережет вас Господь.

1) Аллеманда — двудольный танец эпохи возрождения. Относящийся к так называемым «низким» танцам, где танцующие никогда не отрывают от пола обе ноги одновременно. Стоит признать, что с точки зрения современного человека аллеманда, из-за своей неспешности и минорного тона, кажется еще более скучной, чем представляется она Их Сиятельству в его двести пять.

Вернуться к тексту

2) Мария Терезия — эрггерцогиня Австрии, королева Венгрии и Богемии, скончалась двадцать девятого ноября 1780 года, передав «полномочия» своему сыну Иосифу II, который, с 1765 года будучи избранным императором Священной Римской империи, вплоть до смерти матери являлся также ее соправителем.

Вернуться к тексту

3) Людовик Фатиннели — итальянский ученый, в 1616 году явивший миру свое сочинение, именуемое «Трактатом о вампирах», где выдвигал предположения о причинах возникновения вампиризма. Сочинение именно этого опуса стало его роковой и последней в жизни ошибкой, поскольку из-за содержания трактата Людовик был объявлен еретиком и торжественно сожжен на костре. Не представляется возможным сказать, действительно ли подобная история имела место быть, поскольку автору не удалось отыскать ни одного авторитетного источника, подтверждающего эти данные. С великой долей вероятности эта история — не более, чем своеобразная псевдоисторическая байка, однако в том мире, в котором происходят события «Асомнии», такая работа и такой человек действительно существовали.

Вернуться к тексту

Фрида покачнулась, чувствуя, как земля, точно живая, пытается вывернуться из-под ног, и пальцы графа стиснули ее локоть чуть сильнее. Носа коснулся странный запах, не похожий ни на один из тех, что она знала прежде, и Фрида опустила взгляд, выжидая, пока уймется головокружение, а глаза вновь привыкнут к темноте. Они с Кролоком стояли среди замшелых камней, а там впереди, за узкой полоской песка, начиналось…

— Море? — разглядывая уходящие куда-то за горизонт волны, предположила она.

— Океан.

— И в чем разница? — это слово Фрида уже слышала раньше, но где и от кого, вспомнить не могла.

— Он гораздо больше.

Вода с гулом накатывала на берег, и казалось, что рядом дышит нечто огромное, живое, неизмеримо более древнее, чем самый старый на свете вампир. Нечто по-настоящему бессмертное. Задувающий в лицо ветер был сырым, слишком теплым, не зимним: будто граф перенес Фриду не только сквозь расстояние, но и сквозь время, обратно в октябрь, где она все еще жива. И все убитые ею — тоже.

Оглянувшись, она увидела позади бесконечную цепь холмов — темных и молчаливых, похожих на застывшее отражение океана. Ни огонька во мраке, ни намека на запах дыма. Лишь крошечная каменная хижина на ближайшем склоне — как единственное свидетельство того, что здесь когда-то побывали люди. Лачуга, глядящая на волны парой «мертвых» оконных провалов, выглядела давно брошенной, однако именно к ней зашагал фон Кролок, жестом велев Фриде не отставать.

Сколько бы ни прислушивалась, ни внутри хижины, ни в ее окрестностях она не сумела различить ничего отличного от плеска воды, посвиста ветра и возни мелкой ночной живности. Да и сам граф держался слишком уверенно — совсем не так должен вести себя хищник, в любой миг готовый столкнуться с противником, если уж не превосходящим его силой, то, по меньшей мере, равным. Все это наводило на подозрения, в верности которых Фрида утвердилась, увидев, как Кролок отпирает дверь собственным ключом.

— Это работает лишь с человеческими жилищами, — заметив ее колебания у порога, сказал граф. — Еще одна Божья милость, дающая людям шанс уцелеть. На дома проклятых сия благодать не распространяется.

— Где мы? — и впрямь без труда входя внутрь, спросила Фрида: — И почему? Я думала, мы отправляемся на охоту.

Изнутри хижина оказалась еще меньше, чем снаружи, и пожалуй, самым примечательным в ее убранстве было почти полное его отсутствие. Ни кровати, ни шкафов, ни мелкой утвари, какая непременно есть даже в самом бедном доме — лишь исцарапанный стол, грубо сколоченная лавка да полуистлевший от старости пучок каких-то трав под потолком.

— Мы очень далеко, и этого ответа довольно, — обогнув Фриду, фон Кролок плотно прикрыл качающуюся на ветру дверь. — Сомневаюсь, что название страны или точное количество миль, на которое мы перенеслись, скажет тебе больше. Что же касается второго: мы здесь, потому что оставлять тебя в замке слишком опасно. Я не собирался недооценивать твоего создателя и полагал, что предпринял все меры предосторожности, однако допустил оплошность. Не стоило прикасаться к вашей связи, пока ты находилась под моей крышей. Если бы мне не удалось остаться незамеченным…

— Он бы узнал, где ты живешь.

— Именно так, — едва слышно хмыкнув на слове «живешь», подтвердил граф. — Собой я могу располагать, как считаю нужным, однако в замке остаются те, кем я ради нашего дела рисковать не стану.

Не объяснение и уж, тем более, не оправдание — знакомая Фриде констатация. Наверное, так судьи и выносят приговор. Так вынес его фон Кролок каждому из них: Элиасу, Мартону, ее детям, ей самой — всем. Или почти всем?

— Тогда, в горах, ты не довел дело до конца, хотя и должен был. По твоим же проклятым правилам — должен, — Фрида тускло усмехнулась и, шагнув ближе, добавила: — И я видела, почему. Ответь, этот мальчик, он твой…

— Этот мальчик — мой, — не дав ей договорить, отрезал фон Кролок. — Точку нужно поставить именно здесь.

На пару мгновений в хижине воцарилась тишина, и «дыхание» океана как будто приблизилось вплотную к стенам, затекая внутрь сквозь оконные щели. Фрида пристально вглядывалась в графа — в застывшее восковое лицо, в давно потухшие, лишенные малейшей искры жизни глаза. Фон Кролок взгляда не отводил, и она, наконец увидев то, что хотела, то, чего ради и задавала этот вопрос, кивнула.

— Да, на этом можно закончить. Хорошо. Шансов «выжить» больше, когда есть — для кого. Но ты так и не ответил. Я не спрашивала, почему мы ушли из замка. Я спросила, почему мы здесь?

— Потому что и тебя я с собой тоже не возьму, — очевидно, заметив, как дернулись губы Фриды, фон Кролок взмахом руки попросил ее обождать и выслушать до конца. — Ты — единственное, что может связать меня с ним. И худшим из решений я полагаю решение позволить твоему убийце узнать, кто стал проводником. Умрешь ты — второй попытки у меня не будет.

— А победы с первого раза ты заранее не ждешь? — в голосе Фриды проскользнули нотки угрозы.

— Я заранее учитываю все варианты, — ни тон собеседницы, ни ее тяжелый взгляд Кролока, казалось, ничуть не беспокоили. — Твой создатель может не захотеть вступать в схватку вовсе, а вместо этого воспользуется тенями и шагнет на пару сотен миль от нынешнего своего обиталища. И тогда искать его станет крайне затруднительно. Особенно, если ты к этому моменту будешь мертва. На его месте я бы ушел от прямого столкновения и принялся последовательно уничтожать всех мною обращенных, начиная с самых «юных». И не задерживался бы на одном месте достаточно долго для того, чтобы меня могли выследить снова. Лишь обеспечив себе преимущество, я вернулся бы в логово и устроил охоту на самого охотника. Если он придет к тем же решениям, времени у нас останется мало, и еще больше упрощать ему задачу я не собираюсь. Довольно того, что, если я не смогу решить нашу проблему сегодня, путь в замок заказан нам обоим: мне придется остаться здесь и следить за тобой.

— В надежде, что он раньше или позже сам явится, чтобы меня убить, — на лицо Фриды вновь вернулось обычное для нее в последние ночи выражение отрешенной усталости.

— Мне действительно жаль, что ты попалась ему, а не мне.

— Толку нынче с сожалений. И с моих, и с твоих, — она едва заметно повела плечом. — Хорошо, пусть так. Но, если я останусь здесь, как мне знать, что ты не солжешь? Что тебе мешает, если ничего не выйдет, если он окажется сильнее…

— Просто вернуться домой и существовать так же, как прежде? — спросил фон Кролок, прямо встречая направленный на него испытующий взгляд. — Что ж, во-вторых, терять тебе нечего.

— А во-первых?

— А во-первых — не солгу. Потому что делаю это не для тебя. Не ты искала моей помощи — я искал твоей, и движут мной мотивы далекие как от благородства, так и от желания принять роль мстителя за судьбы несчастных. Твой создатель опасен для всех, Фрида — и смертных, и немертвых. Но, что еще хуже, он вторгся на мою территорию, — губы фон Кролока брезгливо искривились, — заставив разбираться с последствиями его невоздержанности. Или безумия. Не знаю, что им двигало, и, признаться, мне нет до этого дела. Его мотивы на исход не влияют. Такой ответ тебя удовлетворит?

— Да, — пожалуй, этот ответ удовлетворял ее куда больше, чем любые клятвы и заверения.

В благородство Фрида не верила — уж точно не в благородство стоящего перед ней существа. Зато твердо верила, что оно уничтожит всякого, кто посмеет посягнуть на его право хозяина и неприкосновенность «владений». И не остановится, пока не доведет дело до конца: либо посягнувшего, либо — своего собственного.

— Что ж, в таком случае, здесь мы расстанемся. Делай, что хочешь: об этом месте почти никому неизвестно и тебя вряд ли потревожат. Если к рассвету я не вернусь, спустись в подпол, — фон Кролок указал на неприметный люк в самом углу комнаты. — Он куда просторней, чем надземная часть дома.

— Твое запасное убежище?

— Одно из них. Всегда стоит оставлять варианты на непредвиденные случаи. Ближайшее человеческое поселение в девяти милях к югу. Правила упокоения тебе известны, и ты, надеюсь, не станешь ими пренебрегать. После охоты возвращайся сюда и продолжай ждать.

— Сколько? — неопределенность этих указаний Фриде совершенно не нравилась. — И чего?

— А что, разве тебе есть куда торопиться? — задал встречный вопрос фон Кролок. — Я не знаю, как обернется дело. Но окончательно умереть без посторонней помощи тебе будет крайне трудно, а потому все, что тебе остается — ожидание. Раньше или позже за тобой явлюсь либо я, либо он.

Граф уже собирался шагнуть, когда в плотную ткань дублета на его груди впились грязные пальцы с обломанными когтями, вынуждая наклониться и посмотреть их обладательнице в лицо.

— Вернись, — больше всего это походило на приказ. — Мне плевать, как ты с ним справишься, и что тебе для этого понадобится, делай что хочешь, но…

Ее голос слегка дрогнул.

— Но?

— Не дай ему убить меня еще раз. Убей сам. Кто угодно, только не он.

Кролок не ответил, лишь на долю мгновения прикрыл в знак согласия глаза. А в следующее — под крепко стиснутыми пальцами Фриды осталась только пустота.

* * *

— Я так и знал! Так и знал!

Кристоф тихонько вздохнул, истово жалея, что, подобно своему хозяину, не может испариться. Еще месяц назад жизнь в Себеше казалась почти невыносимой, такой, что впору было и правда пешком обратно в замок идти. А сейчас он бы многое отдал, чтобы снова там очутиться. Да где угодно — только бы подальше от Этингейра.

— Гнусная, подлая, эгоистичная, отвратительная... — Герберт замер, почти уткнувшись носом в полку с посудой, хватая ртом воздух в бессильной попытке сходу подобрать еще какое-нибудь оскорбление, после чего резко развернулся на каблуках и яростно выкрикнул: — Мразь!

Упорно молчавший Новак только покосился на черепки, еще недавно бывшие горшком и парой мисок, которые юный барон в припадке бешенства расколотил об пол. Если б только Кристоф мог уйти к себе — давно бы ушел, но единственный путь к двери перекрывал мечущийся по кухне фон Этингейр, и все, что Новаку оставалось — сидеть тихо, стараясь лишний раз не шевелиться и не привлекать к себе внимания.

Он, конечно, предполагал, что затянувшееся отсутствие графа Герберта обеспокоит — на эмоции тот никогда не скупился — однако к такой вспышке оказался не готов. В первые часы все шло гладко, и если покой Новака что и тревожило, так это его собственные мрачные мысли. Ни о чем не подозревающий Этингейр занимался своими делами в верхних этажах, и Кристоф искренне завидовал его неведению. Сам он попытался было отвлечься на еженощные обязанности, но те слишком скоро кончились, а скребущееся в груди беспокойство лишь росло, заставляя Новака раз за разом возвращаться в гостиную, чтобы взглянуть на часы. Поняв, что нынче с него нет никакого толку — ибо все из рук валится — Кристоф сдался и с первыми петухами отправился к себе. По пути прихватив с собой бутылку крепкой настойки, которую держал на случай, когда надо было чуток нервы укрепить. Но то ли «успокоительное» выдохлось, то ли тревога такой силы оказалась ему не по зубам, а только он битый час еще ворочался с боку на бок, прежде чем забылся прерывистым, тягостным сном. Только для того, чтобы проснуться за пару часов до рассвета еще более разбитым и уставшим.

Вздыхая и ругаясь себе под нос, надеявшийся согреться травяным отваром Новак поплелся на кухню… Где и оказался загнан в угол еще даже не думавшим укладываться в гроб Этингейром.

Да так теперь в этом углу и жался, вынужденный наблюдать за его истерикой. Впрочем, винить в своем незавидном положении Кристофу, кроме себя, было некого. Как ни старался он сделать вид, будто ни о чем не знает и хозяина своего этой ночью в глаза не видел, а все же сболтнул лишнего. И ведь на одном-единственном слове попался — вместо «его» «их» сказал. Так Этингейр, словно всю жизнь дознавателем трудившийся, вцепился в это «их» волчьей хваткой — и ни в какую. В конце концов, грозиться начал, что в голову Новаку за сведениями полезет — не побрезгует. И вот этого-то Кристоф допустить ни в коем случае не мог: пришлось хоть часть правды выдать. Мол, ушел граф вместе с женщиной куда-то едва не сразу по пробуждении. А куда, зачем, да почему — не сообщил.

Нарушая приказ, Кристоф признался себе, что не так уж об этом и сожалеет — исподволь ему хотелось хоть с кем-то разделить беспокойство. Но знал бы заранее, чем дело обернется — притворился б немым, пожалуй. Хотя, с учетом вампирских способностей к мозгокрутству, молчание ему вряд ли бы помогло.

Тем временем венгерские слова у Герберта, похоже, закончились, так что он перешел на немецкие. Смысла его речей Кристоф теперь не понимал, однако, чтобы уловить суть, с лихвой хватало и интонаций.

Спина у Новака совсем затекла, и он попытался осторожно сменить позу. Как тут же выяснилось — недостаточно осторожно. Заметивший краем глаза движение Этингейр, точно вновь вспомнив о присутствии слуги, резко повернул голову, впиваясь тому в лицо взглядом черных глаз. До кадки с водой Кристоф со своего места дотянуться не мог, так что о том, чтобы плеснуть ею Герберту в лицо, не шло и речи. О том, чтобы убежать — тоже. Поэтому, отчего-то совершенно не испугавшийся, Новак сделал то единственное, что пришло ему в голову — размашисто осенил впавшего в помрачение вампира крестным знамением.

— Bist du verrückt, oder was?! — подскочив на месте, завопил тот и, не встретив на лице Кристофа и тени понимания, «перевел»: — Совсем сдурел?!

— Ну, надо же вас, Ваша Милость, в чувства как-нибудь привести, — наблюдая за тем, как глаза Этингейра обретают привычный голубой цвет, покаянно развел руками Новак и, немного помолчав, с сочувствием спросил: — Больно?

— Я в тебя сейчас раскаленной кочергой ткну и то же самое спрошу, — пригрозил Герберт, впрочем, уже без прежнего пыла, и сердито буркнул: — Не то чтобы больно, а… ты не поймешь. Больше не смей так делать, понятно? Никогда! А если бы я тебя укусил из-за твоих выходок?!

— Ну не укусили же, — привел Кристоф излюбленный бароном «довод на все случаи жизни», и тот недовольно скривился в ответ.

— Выучились мне на горе, — пробормотал он, со страдальческим стоном падая на стоящую у стола скамью и с силой проводя по лицу ладонями. — Боже всемилостивый, кто меня окружает, с кем приходится иметь дело... Дерзят, крестят, ни в грош не ставят, можно сказать, ноги об меня вытирают. И ведь я зачем-то терплю эту череду бесконечных унижений!

— Будет вам, Ваша Милость, разве же вас унижает кто? — не в первый уже раз Кристоф дивился тому, что оба вампира в минуты отчаяния и скорби, невзирая на губительность для них креста и молитвы, поминают Господа, ровно так же, как люди. — Коли обо мне речь, так, если обидел — то не со зла или непочтения, а по невежеству, а коли вы о Милорде…

— Слышать не хочу ничего о твоем «милорде», — перебил его Этингейр, на последнем слове скорчив такую гримасу, что Новаку, невзирая на весь ужас ситуации, сделалось смешно. — Подлейшее существо. Предатель! Вот ты хотя бы сознаешь всю низость его поступка?! Мы через такое прошли, я думал, он мне хоть немного доверяет, а он… Это удар ножом в спину. Нет! Это гораздо хуже! Впрочем, о чем я только думал… Он и «доверие» в одной фразе? Ничего смехотворней и вообразить нельзя!

Новак тяжело вздохнул и, облокотившись на стол, подпер подбородок ладонью. Герберт что-то запальчиво говорил, взмахивая руками, и, кажется, опять старался впасть во гнев, в каком пребывал еще недавно, растравляя себе душу новой порцией обвинений. Но, хоть барон нынче и был бессмертен, а все же Кристоф покуда прожил на свете гораздо дольше него и знал людей слишком хорошо, чтобы обмануться этой многословной яростью.

— Бояться, Ваша Милость, не грех и не позор какой, — негромко сказал он, заставив Этингейра осечься на полуслове. — Тем паче, что кроме меня, никого в замке нет, а мне боязно не меньше вашего. Сами ведь знаете, почему он ничего вам не сказал и мне говорить запретил. Хотя и сам я знаю почти столько, сколько и вы. Вы ж, к ведунье не ходи, с ним бы запросились, а когда бы отказ получили — еще и крик подняли. И все одно, ничего бы не добились. Доверие, говорите… Бережет он вас, вот молчком и ушел.

— А я не просил меня беречь! — вмешался Герберт, непримиримо скрещивая руки на груди. — Я уже достаточно взрослый, чтобы мне опека не требовалась. Тем более, от... чужого вампира!

На этот раз сдержаться Кристоф не сумел, и с губ его все-таки сорвался сдавленный смешок, заставивший Этингейра насупиться еще больше.

— Как скажете, Ваша Милость. Только, вот ведь незадача, граф-то про вас, с вашим беспокойством и желанием в его дела вмешиваться, то же самое сказать может. Разве что поводов у него побольше найдется. Он-то всяко вас взрослее. Раз эдак в двудесять.

— Вовсе и не в двадцать! Всего-то раз в одиннадцать, — не иначе, как из одного только упрямства возразил Герберт, и под сводами кухни повисло молчание, нарушать которое первым никто не спешил.

Кристоф с жалостью рассматривал упорно прячущего глаза Герберта и думал о том, что, если граф и к завтрему не вернется, то нынешняя «буря», пожалуй, легким ветерком покажется. А если не вернется вовсе… Но об этом Новак даже себе думать не разрешал.

— Делать-то теперь что? — совсем уж тихо спросил Этингейр, переводя, наконец, взгляд с поверхности стола на лицо Кристофа. Во взгляде этом не осталось прежней обиды — лишь тоскливая, «детская» растерянность, несвойственная энергичному барону настолько, что Новаку самому захотелось отвернуться.

— Я так разумею, ждать. И заниматься делом, — твердо ответил он. Не говорить же и без того перепуганному юноше, что ответ на этот вопрос Кристофу и самому бы не помешал. — Я за порядком в замке следить буду, а вам учебу забрасывать не следует. Не то Милорд по возвращении опять выволочку устроит, что ленитесь и в его отсутствие не занимались совсем.

Судя по выражению, промелькнувшему на лице Этингейра — трепку от недовольного фон Кролока он сейчас встретил бы едва ли не с радостью.

— А если он вообще не вернется? — сказал он то, что Кристоф не решался произнести даже в мыслях.

— Ну, уж это вы, Ваша Милость, бросьте, — постаравшись, чтобы голос прозвучал как можно уверенней, и не зная толком, барона ли он пытается убедить, или все-таки себя, откликнулся Кристоф. — Это всего-то еще один вампир, а он их вон — десяток-другой уже разогнать успел. За двести лет, думаю, он и не с такими трудностями сталкивался, и все благополучно «пережил».

Герберт торопливо закивал, с готовностью позволяя себя убедить и черпая в этом новую порцию душевных сил, а Новак…

Новак думал о письме, что ожидало своего часа в графском кабинете. Он видел его собственными глазами — толщиной едва ли не с книгу, запечатанное сургучной печатью, оно, казалось, само по себе источало некую обреченность.

* * *

Пыльный пол под ногами сменился тонким слоем снега, а ветреная сырость ирландского побережья — стылой тишиной редколесья. Подняв голову, сквозь сеть голых ветвей он увидел низкое небо, подернутое сиянием по правому краю. Таким изжелта-рыжим тревожным заревом расцветали в ночи лишь массовые пожары. И крупные города.

Фон Кролок вздохнул — в морозном воздухе витал едва различимый «свинцовый» запах угольной копоти, смолы и нечистот.

И снова Европа.

Если он все понял верно — север Пруссии. Впрочем, в нынешней принадлежности этих земель он мог и ошибаться — бесконечные войны кроили политическую карту континента так часто, что порой граф, вынужденный всякий раз вносить в свои познания все новые и новые правки, действительно начинал путаться. К счастью, города, в отличие от государственных границ, привычки переползать с места на место не имели.

Мысленно фон Кролок потянулся к Герберту — единственный из оставшихся, связанный с ним не разумом, но кровью, для графа он походил на ярко сияющий маяк. Ментальное прикосновение было столь мягким и мимолетным, что увлеченный собственными размышлениями барон его даже не почувствовал. Не с его опытом и отсутствием привычки отслеживать малейшие колебания окружающего мира — зримого и невидимого. А вот самому графу для последней проверки этого вполне хватило: пятьсот шесть миль на юго-восток. Значит, до цели — еще порядка трех в строго противоположном направлении.

Снова бросив взгляд на охваченные дрожащим светом тучи, фон Кролок едва удержался от еще одного вздоха. Лучше бы он ошибался в расчетах, однако все указывало на то, что ему — туда. Навстречу сиянию и, одновременно — худшему из возможных раскладов партии. Подобную иллюминацию в этой части Европы мог позволить себе только Штеттин ⁽¹⁾ — вдоль и поперек рассеченный ветвящимся руслом Одера, никогда не спящий и грохочущий. Даже Берлин оказался бы предпочтительней: его фон Кролок, по крайней мере, неплохо знал, благодаря неоднократным посещениям, как при жизни, так и после смерти. А Штеттин… Неизвестный вампир имел отличные шансы одержать победу еще до начала игры, поскольку отыскать немертвого в кишащем людьми портовом городе — ничуть не проще, чем пресловутую булавку в стоге сена. А если вдуматься, даже труднее — иголка не обладала разумом, многовековым опытом, навыками менталиста и не прилагала усилий для сокрытия своего местонахождения. Не говоря уж о прочих «возможно».

Возможно, Кролок ошибся и вампир лишь заглянул в город на очередную охоту. Возможно, до его логова не три мили, а чуть больше или меньше — «читать» чужую связь с безусловной точностью граф не мог, так что всегда оставалась погрешность. Безобидная в глуши и совершенно катастрофическая в городе, где значение имел едва ли не каждый фут. Возможно, возможно, возможно…

Фон Кролок прикрыл глаза, волевым усилием останавливая хаотичный поток мыслей и, заодно, отгораживаясь от Этингейра ментальной завесой. Так же, как делал все предыдущие ночи перед выходом на охоту — в такие моменты их связь не могла принести ничего, кроме вреда. Графу требовалась предельная концентрация, Герберту — не требовалось лишних знаний о происходящем. Особенно теперь.

Разделавшись и с этим, фон Кролок, наконец, повернулся лицом к городу и отправился в путь. Ни точности, ни определенности, ни гарантий — он был на шаг впереди так долго, что успел позабыть это отвратительное чувство. Когда твердая опора под ногами превращается в болотную топь, каждый шаг по которой может оказаться последним. Слишком много лет за плечами, слишком много контроля, слишком много знаний и опыта — столько, что они почти превратились в дар прорицания. Кролок пользовался ими легко и бездумно, черпая, как воду из колодца, совсем перестав опасаться, что настанет миг, когда их окажется недостаточно. У графа давно уже не осталось соперников или врагов, которые могли противопоставить ему хоть что-то существенное, не по силе, но по уму и способностям — ото всех он, так или иначе, избавился еще два века назад. И прямо теперь пожинал горькие на вкус плоды преступно долгого существования в мире, где никто и ничто не представляло для него ни сложности, ни по-настоящему серьезной угрозы.

И без того негустой лес с каждым шагом редел все больше, и вскоре впереди показалась опушка, а за ней — широкой лентой вытянулся потрепанный частыми оттепелями тракт, продолжавший жить собственной жизнью даже после заката. В отдалении полз к городу тяжело груженый обоз — скрип подвод, перестук копыт и хриплые человеческие голоса вплетались в отдаленный портовый гул.

Искать безлюдный подход к Штеттину, к которому ручьями стекались все окрестные дороги, не имело смысла, шагать в незнакомом месте — тоже, поэтому фон Кролок выбрал самый простой и быстрый способ: миновал обочную канаву и ступил на тракт, точно в невидимый плащ, заворачиваясь в еще один слой ментальной защиты. Идти по укатанному снегу было гораздо проще, чем по лесу, проглянувшая из-за туч луна, точно подгоняя, плеснула светом в спину, на мгновение высекая из-под ног графа длинную, черную тень, и скрылась снова. Попавшийся навстречу всадник испуганно вскрикнул и разразился бранью, стараясь обуздать невесть с чего прянувшего в сторону и поднявшегося на дыбы жеребца. В отличие от лошади, занятый попытками удержаться в седле человек странного путника с мечом за спиной просто не заметил. Так никогда и не узнает, насколько ему повезло.

Фон Кролок вспомнил, как рвал из рук поводья его собственный конь, взбивая копытами дорожную пыль и всхрапывая не то от ярости, не то от ужаса перед невысокой, стройной женщиной, в которой сам граф не видел никакой опасности. Есть случаи, когда животные заслуживают доверия куда большего, чем ты сам.

Если бы фон Кролока судьба вынудила обосноваться под Штеттином, он бы без труда вычислил самого себя по катящейся вдоль дороги волне воя и беснования псов на ближайших подворьях. Живности, которую вампиру никогда не обмануть, какой бы силой он ни обладал, в городских предместьях всегда много, а значит, едва ли немертвый выбрал их для своего логова. Отводить людям глаза довольно просто, когда они и сами не стремятся тебя разглядеть — всего и нужно, что слегка подтолкнуть податливый, занятый посторонними мыслями разум в нужном направлении. Исключить себя из его поля зрения, как незначительную деталь, не стоящую внимания или памяти. Однако даже люди, ночь за ночью имея дело со впадающим в неистовство скотом, быстро насторожатся, заподозрив неладное. Так к чему тратить лишние силы, рискуя понапрасну? Граф был убежден, что если вампир действительно здесь, то искать его нужно в самом заселенном квартале. Там, где земля ценна и, вместе с тем, далека от природы настолько, что используют ее рачительно, экономя на просторных дворах, хлевах и клетях. А значит, и на содержании зверья.

С обозом он поравнялся почти под самым Штеттином. Плененные сбруей тяжеловозы фыркали, заходясь беспокойным ржанием, но сбежать не могли — лишь все яростнее налегали на дышла, отчего подводы, к радостному недоумению уставших возниц, двинулись быстрее. Вся процессия вслед за трактом свернула вправо, вероятнее всего — к порту, а фон Кролок, наконец, оказался за стенами, бесшумно влившись в редкий и вялый поток городских обитателей.

Ночь предстояла долгая, и граф старательно отгонял от себя мысли о том, что она может оказаться еще и безрезультатной. Любая задача имеет решение — важно лишь не отступать перед ее сложностью. И выбрать правильную методику. Фон Кролок поднял голову, пробегая взглядом по крышам: крутые черепичные скаты, частокол труб, тянущих к небу грязные дымные языки, увенчанные крестами церковные шпили… Заманчиво высокие, но увы — нет. Подходящая башня обнаружилась вовсе не в центре, где ожидал увидеть ее Кролок, а почти на берегу Одера. Сложенная из тускло-красного кирпича, она не несла на себе никаких следов религиозного значения и больше всего походила на оборонную⁽²⁾ — граф смутно припомнил, что при его жизни именно Штеттин мог похвастаться лучшей крепостью во всей Померании. Неумолимое время, похоже, оставило от нее одну только башню, однако большего фон Кролоку и не требовалось. Не отводя взгляда от опоясавших шпиль зубцов, он шагнул и тут же сощурился от ударившего в лицо ветра. Город походил на рельефную карту, которую графу предстояло раздробить на куски, безжалостно отбросив в сторону лишние.

Первое «лишнее» — пара подпирающих тучи храмов и соседние с ними кварталы. Даже если разум покинул вампира окончательно, инстинкты не позволят ему находиться так близко от Дома Божьего. Сияющий огнями Штеттинский замок тоже исключался — куда дальше допустимой погрешности. К тому же, судя по характерному шуму, который фон Кролок всегда узнавал безошибочно — его занимают военные. Слишком на виду, чтобы оставаться незамеченным долго. По схожей причине отмел граф и «богатый» квартал. С утерей городом статуса столицы местная элита изрядно поредела, и круг ее общения, ограниченный себе подобными — стал весьма узок. Все знают всех и знают хорошо. Если сил довольно — можно, разумеется, обосноваться и там, но к чему, если есть варианты эффективнее и проще?

Таким вариантами в представлении графа могли стать мастеровой, торговый и купеческий кварталы, трущобы и, разумеется, порт. Первые три идеально подходят под заданное расстояние. Да и условия для комфортного существования там лучше — доходные дома соседствуют с особняками, отгороженными от любопытных взглядов небольшими садами. Зато в двух последних районах легко можно как прятаться самому, так и прятать трупы. Впрочем, пример Фриды ярко показывал, что вампир, ко встрече с которым Кролок так стремился, уборкой, тем более, тщательной себя утруждать не склонен.

Откуда-то сбоку послышались тяжелые шаги — кажется, на башне все-таки дежурил караул — и граф, не желая тратить лишнее время и силы, шагнул вниз, к берегу. Все, что мог, он уже рассмотрел, и этот пункт был самым простым из того, что ему предстояло. Поскольку дальше… Дальше он неумолимо возвращался к перспективе блуждать по Штеттину в расчете наткнуться хоть на какие-то зацепки. И не существовало на свете ни единой гарантии, что этот трижды проклятый вампир вообще в городе!

Настолько несостоятельным фон Кролок не ощущал себя уже пару столетий, отчего раздражение в нем лишь росло и разрасталось, мешая рассуждать здраво. Поймав себя на этом, граф остановился, с силой потер переносицу и сумрачно усмехнулся стене ближайшего дома.

А он-то был уверен, что оставил в посмертии не только скудные свои добродетели, но и пороки тоже. Однако главный из них, верным псом сопровождавший фон Кролока всю жизнь, от колыбели до придорожной обочины, похоже, и не думал исчезать. Лишь притих, убаюканный иллюзией хозяйского благополучия. Гордыня — неукротимая и несгибаемая. Граф никогда по-настоящему не пытался с ней бороться, используя, как подручный инструмент, как оружие, как последний источник силы там, где никаких иных сил уже не оставалось. Но прямо сейчас она вгрызалась в кормящую ее руку — куда болезненней, чем после гибели Элизы, заставляя чувствовать унижение и гнев одновременно.

Однако и фон Кролок все эти годы не стоял на месте, успев научиться многому. В том числе — игнорировать боль, не позволяя ей встать между ним и его целью.

За одну ночь с поисками не справиться — это данность, оспаривать которую бесполезно, а значит, тратить эмоции — тоже. И, раз нужда в спешке отпала, граф отправился в сторону мастерских — стоило потратить оставшиеся до рассвета часы на изучение места, в котором ему придется провести изрядное количество времени.

Скобяная лавка, за ней, на углу — кожевенная. Не горящий фонарь на столбе. Зато по другую сторону от перекрестка ярко, даже, пожалуй, слишком ярко, сияет какое-то заведение. Кабак? Бордель? Нет, все же кабак — бордели начнут попадаться ближе к порту. Тренируемая десятилетиями память послушно складывала увиденное в единую мозаику с изображением подробной схемы улиц и кварталов. Внимательно прислушиваясь к голосу города, граф одновременно взвешивал варианты, которых было совсем мало — всего два.

Либо провокация, либо шпионаж.

Фон Кролок мог попытаться выманить вампира, начав убивать на его территории — много и неаккуратно. Так, как сделал это его оппонент, тем самым привлекая внимание графа. По личному опыту Кролок знал, что раньше или позже это сработает — все без исключения немертвые не любят, когда в их владения вторгаются чужаки. Еще больше — когда чужаки не умеют себя вести и ставят под угрозу надежность и безопасность чужого логова. Десяток-другой обезображенных трупов с характерными следами клыков — и неуловимый вампир, вероятно, явится сам на гребне людской паники. Шумно и грязно, с кучей лишних жертв и насаждением массовой истерии — так фон Кролок «работать» не любил и, по большому счету, брезговал.

А потому вариант шпионажа, невзирая на затраты сил и времени, импонировал ему куда больше. Он не планировал впредь использовать Фриду, но тогда он еще не знал, что охотиться придется в городе. Вампиры, обыкновенно, предпочитали места поукромней и потише. К тому же, при помощи женщины, при должной аккуратности, удастся не только постепенно установить точное место, но и подтвердить — или опровергнуть — пребывание здесь ее создателя вообще.

По мере того, как луна поднималась выше, людей на улицах становилось все меньше — лишь изредка попадались навстречу торопящиеся по своим делам прохожие. Жизнь в приличных районах Штеттина затихала, зато в нищих — напротив, просыпалась, стряхивая оцепенение перед тем, как растечься по подворотням. На перекрестке граф приостановился, решая, куда свернуть дальше.

Последний из оставшихся на сегодня вопросов — что делать с дневкой? Вернуться в замок или подыскать что-то подходящее в городе? С одной стороны — в замке куда надежнее и спокойнее, а с другой… Граф поморщился. Было бы куда спокойнее, если бы там ему не пришлось столкнуться с Гербертом. Этингейра Кролок успел узнать достаточно, чтобы сознавать масштаб проблем, которые тот способен создать буквально из воздуха. В самый неподходящий момент. И хорошо, если барон еще не успел заподозрить, с чем именно на этот раз связано графское отсутствие. А вот если успел…

— Господин?

Негромкий голос совершенно точно обращался к нему, хотя бы потому, что, кроме графа, на улице никого не было. И когда только он успел упустить ментальный блок? Обернувшись, Кролок сверху вниз взглянул на мужчину, вся примечательность которого начиналась и заканчивалась светло-серой ливреей. Не самой лучшей, но вполне достойной слуги в доме среднего пошиба буржуа.

— Хозяин, которому я имею честь служить, просит вас стать гостем его дома, — все так же спокойно, глядя куда-то мимо графского плеча, продолжил лакей. Расслабленное, словно чуть оплывшее лицо, безмятежный взгляд, отсутствие любых мелких движений… Уже прицельно потянувшись к разуму мужчины, фон Кролок понял, что корить себя за потерю хватки еще рано. Его «маскировка» была на прежнем месте. Вот только на этого человека она не действовала. Потому что менталистика одного вампира не срабатывала на тех, кто уже находился под влиянием другого. — Хозяин велел передать, что ночи нынче слишком холодны и промозглы для столь долгих прогулок. И что с его стороны было бы преступно и дальше пренебрегать законами гостеприимства. Соблаговолите следовать за мной, господин. Я провожу.

1) Ныне — Шецин, который относится к Польше, однако в данный момент времени — до этого еще далеко

Вернуться к тексту

2) Их Сиятельство обозревает окрестности с так называемой Девичей Башни. Она же Башня семи покровов — действительно единственная уцелевшая часть старых Штеттинских фортификаций четырнадцатого века. В тот момент, когда граф почтил ее зубцы своим присутствием — башня исполняет обязанности тюрьмы

Вернуться к тексту