Эффект мортидо (джен)

Пожалуй, за все время своей болезни Герберт не чувствовал себя настолько ужасно — абсолютно немыслимое, казалось бы, сочетание чудовищной усталости и сильнейшего нервного возбуждения в прямом смысле разрывало его на части. Будь юноша в добром здравии, он бы уже обежал весь громадный, пустой замок от подвалов до шпилей, однако все, на что было способно его изнуренное тело — несколько кругов по комнате, после которых фон Этингейру ничего не оставалось, кроме как, не раздеваясь, рухнуть на постель и попытаться выровнять сбившееся дыхание. Слабая, истощенная человеческая плоть душила его, тащила ко дну, точно камень, накрепко привязанный к шее утопленника, и желание разорвать эту мучительную связь вновь навалилось на Герберта всей своей тяжестью, как это не раз бывало в праздной тишине и уединении карпатского поместья, где юноша был предоставлен самому себе и своим невеселым размышлениям.

«Тело человеческое греховно и бренно, — словно откуда-то издалека донеслось до юноши эхо давно уже отзвучавших слов священника, облик которого прочно истерся из его памяти, оставив на своем месте лишь безликую, неподвижно застывшую в кресле фигуру в темной сутане. — Из праха оно рождено, во прах оно обратится. И лишь дух вечный и бессмертный, освободившись от его оков, воспаряет к Господу».

Вот только барон точно знал, что, даже если там, за чертой, что-нибудь и есть — все, что он мог называть Гербертом фон Этингейром, погибнет вместе с телом. Человека, появившегося на свет двенадцатого февраля одна тысяча семьсот шестьдесят первого года, со всеми его мыслями, чувствами, мечтами и планами, с его безумными выходками и горькими разочарованиями не станет навсегда. А до того, кто, возможно, останется вместо него, отправившись «в мир иной», Герберту не было ровным счетом никакого дела. А еще где-то в глубине той самой души, которую его столь отчаянно призывали спасать, фон Этингейр боялся, что «с той стороны» в действительности нет ничего, отличного от абсолютной пустоты. Что истории о загробной жизни — не более чем еще одна величайшая выдумка человечества, созданная, чтобы было на что надеяться. Чтобы не так страшно было уходить в никуда.

Сотрясаясь от волнами накатывающих на него приступов кашля, Герберт смотрел в окно, за которым медленно, но неумолимо ползло к горизонту еще не успевшее вылинять октябрьское солнце, и пытался до конца осознать и прочувствовать мысль о том, что он видит его в последний раз. Всю жизнь он был влюблен в яркие лучи дневного светила — палящие, густые и томные — летом, холодные, ослепительные, отражающиеся от снега — по зиме. И вот теперь солнце уходило от фон Этингейра безвозвратно, забирая с собой большую часть красок.

Однако процесс осознания Герберту даваться решительно не желал — мысли его уплывали куда-то, цепляясь то за поездку с родителями в Ниццу, где раскаленный, напоенный ароматом липы воздух маревом дрожал над белыми мостовыми, то за полыхающие заревом закаты в горах Франции, где они с Даниэлем провели самые, пожалуй, счастливые в жизни Этингейра дни, то за солнечные пятна, ложащиеся на клавиши новенького черного фортепиано, за которым изнемогающий от скуки десятилетний барон занимался по несколько часов в день.

Герберту показалось, что он лишь на мгновение прикрыл глаза, однако, когда он вновь взглянул на окно, за ним уже царила непроглядная ночная темнота. В камине горел огонь — и как только он не услышал возни Кристофа? — а возле этого самого камина, вольготно расположившись в широком кресле, сидел вампир, углубившийся в чтение какой-то довольно потрепанной с виду тетради в кожаном переплете. Впрочем, стоило Герберту очнуться, как граф, точно почувствовав направленный на него взгляд, повернул голову в сторону юноши.

— Черт побери! — фон Этингейр рывком сел на постели и, усилием воли взяв себя в руки, заявил: — Не знаю уж, как по-вашему, а по-моему, проснуться и обнаружить, что все это время кто-то сидел и рассматривал, как ты спишь, это весьма… пугающе.

— Поверьте, у меня было более интересное занятие, нежели наблюдение за вашим спящим телом, — фон Кролок неторопливо закрыл тетрадь, бережно положив ее на низкий столик рядом с собой. — Однако, если это единственное, что вас пугает в сложившихся обстоятельствах, могу лишь сделать комплимент вашему мужеству. Или же, что вернее, посетовать на вашу глупость.

— Давно вы здесь? — поинтересовался молодой человек, про себя отметив, что по сравнению со вчерашним вечером речь графа будто бы сделалась чуть плавнее.

— Около часа, — фон Кролок пожал плечами и прежде, чем юноша успел открыть рот, чтобы поинтересоваться, какого же черта граф не потрудился его разбудить, невозмутимо заметил: — Не видел особенной нужды. Впрочем, если бы ваш сон слишком затянулся, мне бы действительно пришлось его прервать.

Герберт нахмурился, понимая, что за каких-то две минуты беседы ухитрился окончательно в ней запутаться, а затем, припомнив разговор с Кристофом, сообразил, что фон Кролок, очевидно, попросту ответил на вопрос, который Этингейр не успел задать вслух, но о котором отчетливо успел подумать. Осознание того, что хозяин замка, похоже, с легкостью считывает его мысли, было странным и, пожалуй, отнюдь не приятным. Однако все размышления о том, насколько далеко простираются телепатические способности графа, и может ли он увидеть те мысли, которыми Герберту отчаянно не хотелось бы ни с кем делиться, разом выветрились у него из головы, когда фон Кролок сказал:

— Раз уж вы проснулись, думаю, можем приступать.

— Сейчас?! Прямо… тут? Вот так просто? — воскликнул юноша, и граф тихонько хмыкнул, уловив в голосе своего собеседника, помимо изумления, нечто очень похожее на разочарование.

— О, вы, очевидно, жалуете модные нынче готические романы? — насмешливо заметил он. — Я ознакомился с несколькими. Все это темное очарование, голоса в ночи и юные девы в легких одеждах, с трепетом падающие в объятия загадочных незнакомцев, хранящих страшные тайны... Реальность гораздо прозаичнее и гораздо неприглядней, барон, даже когда речь идет о вампирах. Романтическим ореолом, волнующим воображение неокрепших умов, наделили нас люди. Так что ни круга из черных свечей, ни ритуальных одежд, ни залов с древними письменами на стенах я вам не предложу.

Фон Кролок неторопливо поднялся и, сбросив с плеч длинный и тяжелый плащ, явно свидетельствовавший о том, что начало вечера хозяин замка провел вне своего дома, небрежно перебросил его через спинку кресла, смерив замершего юношу сосредоточенным взглядом.

— Снимите шейный платок, — распорядился он таким тоном, словно был не более чем лекарем, пришедшим оценить состояние гербертова здоровья. — И, если камзол вам еще дорог, его также советую снять. Чтобы не испачкался.

Наблюдая за тем, как вскочивший на ноги барон торопливо и нервно, путаясь пальцами в застежках, выполняет данное ему указание, фон Кролок задался вопросом, не было бы проще укусить юношу, пока тот спал, однако опыт подсказывал ему, что Этингейр хотя бы первые шаги должен пройти сознательно и по собственной воле.

Когда Герберт стянул, наконец, с шеи дорогой шелковый платок, граф отчетливо рассмотрел тонкую золотую цепочку, в назначении которой он не сомневался.

— И крест, — сказал он.

— Так значит, правду говорят, что вампира можно отпугнуть распятием? — Герберт поднес крестик к самым глазам, рассматривая, а затем, зажав цепочку в кулаке, резко выставил руку вперед, по направлению к графу. Тот, против ожиданий юноши, не отшатнулся с шипением в сторону, как описывалось это в книжках, и лишь чуть заметно поморщился. — Хм… скажите, а в нетопыря вы превращаться способны, Ваше Сиятельство? Это очень важный вопрос, потому что, если нет, то мне стоит еще подумать, пожалуй, имеет ли смысл становиться вампиром…

Фон Кролок продолжал молча смотреть на охваченного приступом отчаянного веселья юношу, и спустя несколько секунд улыбка на обветренных губах барона померкла. Он медленно разжал руку, и нательный крест, сверкнув в свете камина, бесшумно упал на ковер. Зрачки молодого человека расширились, из глаз пропало всякое выражение, бледное лицо обессмыслилось от резко нахлынувшего приступа страха, став совсем «детским». Вытянувшись в струнку, он зажмурился, и фон Кролок, даже с расстояния в несколько футов слышавший, как панически колотится сердце юного барона, понял, что именно сейчас имеет смысл вмешаться. Сколь ни сильна была решимость Этингейра, естественный ужас, который испытывали все без исключения люди в ожидании нападения хищника, захлестнул его полностью. Пускай даже нападение это было тем, чего юноша сам же и просил.

— Посмотрите на меня, — приблизившись, негромко сказал фон Кролок. — Станет легче.

Усилием воли заставив себя выполнить обращенную к нему просьбу, молодой человек встретился взглядом с темными внимательными глазами — а ведь он точно помнил, что они у графа еще минуту назад были светло-серые, похожие на две новенькие серебряные монеты.

— Все хорошо, Герберт, — мягко сказал фон Кролок, и юноша отстраненно отметил, что лицо его как-то неуловимо изменилось, сделавшись менее похожим на человеческое и при этом, как ни странно, куда менее пугающим. — Все уже почти закончилось. Ваши скитания позади, и отныне смерть не имеет над вами никакой власти. Вы нашли то, что искали.

Длинные пальцы легко коснулись золотистых волос Герберта, отводя их в сторону так, чтобы шея с одной стороны оказалась абсолютно открыта, но это его нисколько не встревожило. Убаюкивающий мелодичный голос древнего вампира, казалось, забирал с собой волнения, воспоминания, сомнения юноши, и все, чего фон Этингейру хотелось — бесконечно вслушиваться в этот голос. И верить ему.

— Ничего не бойтесь, — холод ладоней, опустившихся ему на плечи, ощущался даже сквозь рубашку. — Я буду рядом и помогу справиться с вашей новой «жизнью», научив всему, что умею сам.

За годы, прошедшие с момента его собственной смерти, фон Кролок успел хорошо изучить людей, безошибочно находя в душе каждого те струны, затронув которые, можно было получить безоговорочный доступ к их личности. У некоторых эти струны были спрятаны очень глубоко, и графу приходилось прикладывать серьезные усилия, чтобы отыскать их за плотными слоями ложных страстей и надуманных страхов. Однако в случае с бароном все, можно сказать, лежало на поверхности, и Кролоку не требовались его годами совершенствуемые навыки в менталистике, чтобы определить, что именно нужно обещать. Несмотря на силу духа и порожденную отчаянием отвагу, в душе наследник рода фон Этингейров так и остался выросшим в беспечном благополучии ребенком, по воле провидения столкнувшимся с бедой, которая способна была окончательно сломить даже куда более зрелого человека. Сейчас юный Герберт больше всего нуждался во «взрослом», который готов будет взять ситуацию под контроль и принять на себя хотя бы часть ответственности за происходящее, и фон Кролок действительно намерен был выполнить свое обещание. Пускай отнюдь не в той степени, в какой хотел этого барон.

— Вы никогда больше не останетесь один, — глядя в затуманенные, широко распахнутые голубые глаза, сказал граф. — Я не брошу, не предам, не отвернусь. Я буду бороться за вас до конца.

Под воздействием вербально подкрепляемого графом зова, сведенное от напряжения тело юноши постепенно расслабилось, лоб разгладился, и он едва заметно кивнул, одновременно принимая заверения фон Кролока и давая ему понять, что он полностью готов к тому, что должно было случиться.

Герберт даже не вздрогнул, когда бритвенно-острые клыки одним коротким, точным ударом пробили тонкую кожу на шее — вместо ожидаемой боли он испытал странное облегчение и умиротворение. В какой-то момент ему даже захотелось улыбнуться от осознания того, что самый важный выбор уже сделан, и что теперь перед ним, наконец, впервые за эти месяцы осталась лишь одна дорога, по которой можно идти только вперед. Он прикрыл глаза и, чувствуя, как хватка рук на его плечах делается все крепче, позволил себе погрузиться в непроглядную спасительную темноту, начинающуюся сразу за его сомкнутыми веками.

Граф же, в свою очередь, старался не потерять над собой контроль. Кровь юного фон Этингейра обжигала, разливая жар по заледеневшему телу, сознание туманилось, и Кролок машинально все сильнее стискивал юношу в попытке получить как можно больше — больше тепла, больше силы, которая позволит ему хотя бы на время притвориться, будто он сам еще жив.

Немалые усилия потребовались графу, чтобы сосредоточиться и внимательно следить за сердцебиением своей добровольной жертвы, ловя момент, когда оно, наконец, затихнет. Прижизненная трансформация, как успел убедиться Кролок, была процессом весьма болезненным — в случае, когда укушенный человек оставался в живых, тело отказывало не сразу, постепенно прекращая работу органов, до тех пор, пока, в самую последнюю очередь, у обращенного не останавливалось сердце. Насколько неприятными были подобные ощущения, граф мог только догадываться, опираясь лишь на собственные наблюдения, однако он точно знал, что тело и сознание вампира навсегда «запоминают» момент гибели своей человеческой ипостаси, проходя через него раз за разом во время погружения в дневной сон и в момент пробуждения. Сто семьдесят семь лет прошло, а фон Кролок так и не сумел избавиться ни от фантомных болей, ни от иллюзии удушья в легких, которым давно уже не требовался воздух, ни от коротких приступов ежевечерней паники, когда руки его отчаянно пытались зажать разорванное некогда горло. Одним лишь этим, по мнению графа, фрау Борос заслужила собственное обезглавливание, и, пожалуй, ни до, ни после граф не испытывал такого мрачного, всепоглощающего удовлетворения от чьего бы то ни было убийства.

Едва только разобравшись в азах ментального воздействия, к которому имел предрасположенность всякий высший вампир, и которым, как быстро обнаружилось, многие из них попросту пренебрегали, Кролок, категорически не желая уподобляться Кристине, начал «усыплять» сознание и чувства всех своих жертв без исключения. Он понимал, что отсутствие боли и страха от осознания собственной гибели — ничтожно малая плата за отобранную жизнь. Но все же это было лучше, чем не дать ничего. А юному Герберту, ко всему прочему, как и графу, предстояло неоднократно пройти через предсмертные ощущения.

Тело барона постепенно обмякло, так, что он буквально повис на руках фон Кролока, потеряв сознание, однако лишь в тот момент, когда сердце его окончательно замерло, граф позволил себе отстраниться от его шеи и переместить бездыханного юношу на постель. Кровь из двух аккуратных ранок на шее Герберта почти не сочилась — осталось лишь несколько багряных потеков на бледной коже, да небольшое пятно на расстегнутом вороте тонкой белой рубашки. В смерти фон Этингейр выглядел удивительно безмятежным, печать страданий, причиняемых болезнью, исчезла с его лица, сделав его куда моложе и приятней.

Кролок некоторое время постоял, рассматривая сотворенный его усилиями труп, которому через несколько часов предстояло вернуться к «жизни». Лишь одурманенный зовом разум Герберта способен был поверить в слова о том, что для него все самое трудное уже закончилось — самое сложное у барона было впереди.

— Не стой под дверью. Все, чего ты не хотел бы видеть, уже завершилось, и ты вполне можешь войти, — тихо сказал граф, не отводя взгляда от тела, и, дождавшись, пока смущенный и вместе с тем взволнованный Новак приблизится к постели, поинтересовался: — Появление в замке еще одного немертвого беспокоит тебя, Кристоф?

— Не то, чтобы беспокоит, милорд, — Новак тоже посмотрел на барона и, сокрушенно покачав головой, осторожно проговорил: — Только дурной он еще, молод уж больно. Вы уж простите за наглость мою, но, может, хоть вы душу его на покаяние отпустите, пока не поздно? Куда ему в вампиры? Да и вам мороки меньше.

— В этом ты абсолютно прав, — граф кивнул, проведя пальцем по губам. Как и всегда после «трапезы», выглядел хозяин Кристофа удивительно бодрым и посвежевшим, словно разом сбросившим полтора десятка лет. Разумеется, в пересчете на человеческий возраст. — С такими, как барон, мороки всегда довольно. Малый опыт при великом энтузиазме — сочетание непростое, возможно, смерть была бы для него лучшим исходом… — он коротко вздохнул и, подняв на Новака спокойный взгляд светло-серых глаз, все так же тихо сказал: — Однако возможно, на этот раз у меня все действительно получится, и упускать такой шанс я бы не хотел.

— А что получиться-то должно, милорд? — убедившись, что граф вовсе не намерен сердиться за дерзость, и осмелев, спросил Новак.

Фон Кролок некоторое время молчал, глядя на замершего в ожидании ответа слугу, и по лицу его, как всегда, невозможно было разобрать, о чем именно он думает.

— Такой, как я, — наконец, сказал он и, очевидно, заметив тень непонимания на лице Кристофа, пояснил: — Вампир, который сможет контролировать свою природу, подобно мне. Лучше меня. Я хочу понять, насколько немертвый может расширить границы своей свободы и вновь приблизиться к человеку, а для этого одного меня недостаточно. Нужен «чистый» материал. И он, кажется, неплохо годится для моих целей. Твоя доброта похвальна, однако мальчик останется, Кристоф. Я вижу в нем потенциал.

* * *

Дорога, прямая и ровная, легко ложилась под ноги, и по ней хотелось идти бесконечно. Кажется, совсем недавно он уже размышлял о дорогах и даже боялся их, однако страх остался позади. Оказалось, что дорога — это очень просто, и нет на ней ни нерешенных вопросов, ни опасностей, ни тревог. Да и проводник-то на ней абсолютно ни к чему! Дорога сама была «проводником», и он откуда-то точно знал — тропа не позволит ему заблудиться, приведя точно к цели. Достаточно только сделать первый шаг, и ты уже не остановишься, пока не придешь… куда-то. Куда именно — он не знал, но это странным образом не имело ровным счетом никакого значения.

Темнота вокруг, казалось, мерно колыхалась, вихрясь медленными водоворотами, в которых иногда мерцали едва заметные зеленоватые отблески, и это зрелище казалось необычайно красивым. Временами ему чудилось, что в этих завихрениях на долю секунды проступают контуры чего-то знакомого, но давно позабытого — эта память уже принадлежала кому-то другому, кому-то, кого больше нет. И она должна была навсегда остаться здесь, в темноте — вся без остатка, сделав его окончательно свободным.

Он шел, твердо намеренный узнать, куда ведет подхватившая его тропа, уверенный, что там, на другом ее конце, наконец-то сумеет понять нечто, прежде скрытое от его глаз, однако путь, начавшийся столь легко, с каждым новым шагом давался труднее. Ноги словно увязали в заполнившем дорогу тумане, она все больше истончалась и петляла, из ровного тракта превращаясь в зыбкую тропинку, проложенную через болотную хлябь, а темнота вокруг становилась все более неуютной и холодной.

Пространство колыхнулось, точно совсем рядом с ним прошло нечто огромное и невероятно проворное. Померещился и тут же канул в тишину неразборчивый шепот, а вслед за ним появилось чувство, будто кто-то смотрит в спину неподвижным, мертвым взглядом.

И тогда пришел страх. Этот страх кольнул его, мгновенно отравив, лишив недавней легкости, лишив защиты, закрыв дорогу вперед.

Ни в коем случае не оборачиваться — понял он. Не смотреть на то, что с таким отчетливым ужасом ощущалось прямо за плечом. Обернись — и все будет потеряно безвозвратно.

Он рванулся по тропинке, уже едва отличимой от нитей клубящегося тускло-серого тумана, и она дымком истаяла прямо под ногами, распахивая скрытый под ней бездонный зев смоляной, вязкой черноты.

«Нет. Не надо! Я не хочу!» — еще успел в отчаянии подумать он, прежде чем провалиться в эту черноту, вспомнив, наконец, имя того, чувства и мысли которого он так хотел оставить позади.

Его звали Герберт. И теперь этого, к сожалению, было уже не изменить.

Он не знал, сколько времени длилось падение, но в какой-то миг чернота перед глазами просто взорвалась ослепительной цветовой вспышкой, и Герберт фон Этингейр, тихо вскрикнув, быстро заморгал, силясь разобрать хоть что-нибудь. Постепенно расплывчатые, яркие до рези в глазах пятна обрели четкие контуры, и юноша понял, что лежит щекой на толстом ковре, уставившись на ярко горящий камин.

— Однако, — раздался прямо над его головой смутно знакомый голос, и огонь от Герберта, заслонили ноги, обутые в начищенные до зеркального блеска туфли с тяжелыми пряжками. — Какая потрясающая прыть. На будущее — чтобы очнуться, вам, как и прежде, довольно лишь открыть глаза. Падать при этом с кровати не обязательно.

Собеседник Герберта хмыкнул, и прямо перед носом юноши возникла бледная, когтистая ладонь, за которую он, немного поколебавшись, крепко ухватился, позволяя графу резким движением вздернуть его вверх.

— Я приму к сведению, — хрипло пробормотал Этингейр и тряхнул головой, пытаясь прояснить мысли, которые отчего-то странно путались. Вспомнив, наконец, где он, и при каких обстоятельствах виделся с фон Кролоком в последний раз, Герберт быстро вытянул руки вперед, придирчиво их рассматривая. Руки были самыми обычными, такими же, как и вчера, так что молодой человек шагнул к зеркалу, твердо намеренный оценить произошедшие с ним изменения.

— Но тут ничего нет! — спустя секунду воскликнул он.

Фон Кролок чуть слышно вздохнул и, приблизившись к ни в чем не повинному стеклу, в которое новообращенный вампир недоверчиво тыкал тонким пальцем, тоже заглянул в его полированные глубины.

— Все что «тут» должно быть, — мрачно сказал он, рассматривая отражение комнаты, — на своих местах. А вас зеркала больше попросту не видят. Вы разве легенд не знаете?

— Знаю, — Герберт нетерпеливо фыркнул. — Однако, те же легенды утверждают, что вампиры не отбрасывают тени, однако вашу я вижу вполне ясно. Да и свою тоже. И как же вы, граф, в таком случае, причесываетесь, позвольте узнать? Как вообще можно жить без зеркала?!

— Довольно-таки неплохо, уверяю, — ответил фон Кролок и добавил: — Занятно. Обычно после инициации люди ощущают себя несколько более… подавленными.

Герберт в ответ на это сухое замечание лишь рассмеялся и, оставив, наконец, зеркало в покое, уселся на кровать, подобрав под себя длинные ноги.

— Я полагаю, — сказал он, — все дело в предсмертном состоянии. Мне, признаюсь, чертовски холодно, я ощущаю некие пока неясные мне перемены, однако… у меня впервые за многие месяцы не колет в груди, я не задыхаюсь, перед глазами у меня не мутится, и я не чувствую себя так, словно в любую минуту готов свалиться без чувств от усталости. Кашель, холодная испарина на лбу, шум в ушах… скажу прямо, сейчас я чувствую себя гораздо лучше, чем вчера, и в некоторой степени я даже счастлив, что сердце мое больше не бьется. Потому что болеть оно тоже, наконец, перестало, — молодой человек на секунду спрятал лицо в ладонях, а когда вновь посмотрел на фон Кролока, взгляд его уже был абсолютно серьезен. Невесело усмехнувшись, он поинтересовался: — Вы когда-нибудь были долго и смертельно больны? Знаете, каково это, когда ваше собственное тело день за днем распадается на части? Сначала это просто приступы дурного самочувствия, которые со временем проходят, но в конце концов не остается ни одной минуты, в которую вы чувствовали бы себя хорошо, и вы с трудом тащите это самое тело, как проклятие, борясь с желанием наглотаться яду, чтобы избавиться от него, чтобы оно «замолчало», перестав вас мучить, потому что знаете, что уже не поправитесь, и дальше будет еще хуже. Если вас такие хвори при жизни обошли стороной, не удивительно, что вам не понять толком, чему я радуюсь.

— Долго эта радость не продлится, вынужден предупредить, — заметил граф.

— Я подозреваю, что вы чертовски правы, Ваше Сиятельство, — Герберт соскочил с кровати, зябко поежился и, подойдя к камину, присел перед ним на корточки, протянув руки к огню. — Но это ведь не повод не радоваться вовсе, не находите? Так что насчет превращений в нетопыря?

— Нет.

— Что нет? — уточнил Этингейр, глядя на графа снизу вверх.

— Мы не превращаемся, — фон Кролок раздраженно вздохнул и добавил: — Согласно закону сохранения материи, масса вампира слишком велика, чтобы получить одного нетопыря естественных размеров. Еще какие-нибудь столь же умные, а главное, столь же важные на данный момент вопросы?

Герберт пожал плечами, и граф, хмыкнув, погрузился в изучение тетради, которую молодой человек видел у него в руках в последнюю ночь своей человеческой жизни.

— Что это вы читаете с таким интересом? — не выдержав и десяти минут, спросил он, испытывая какую-то странную, лихорадочную жажду деятельности. Старший вампир отчетливо поджал губы и, бросив на Герберта короткий, мрачный взгляд, коротко сказал:

— Лабораторный журнал.

Шестеро добровольцев из числа тех, кого фон Кролок некогда посчитал достаточно перспективными, чтобы опробовать на них тот образ существования, который вел сам. Все, что осталось от них — строчки на пожелтевшей бумаге, написанные узким, убористым почерком графа.

Трое мужчин и три женщины, чьи тела давно уже рассыпались прахом.

Женщины оказались слабее, ни одна из них не выдержала дольше полугода — двое сошли с ума, третья ухитрилась сбежать и прикончить дюжину человек, прежде, чем фон Кролок убил ее саму. Мужчины держались лучше, за исключением самого первого, на тот момент, как и граф, уже несколько лет ведущего вампирское существование.

«Лукас Мэйгар — восемьдесят три ночи»

«Алиция Добос — сто шестьдесят восемь ночей»

«Франческа Ланге — сто две ночи»

«Эдвард Келлер — двести шестьдесят одна ночь»

«Бьянка Орбан — сто двадцать девять ночей»

«Патрик Олах — двести восемьдесят две ночи»

Шесть свидетельств его поражений и сухая сводка на последней заполненной странице. Однако было у графа и одно неопровержимое доказательство того, что немертвые при определенных обстоятельствах способны добиться гораздо большего, и этим доказательством был он сам. Не обладая при жизни никакими выдающимися талантами, за исключением, разве что, острого ума да непомерной целеустремленности, фон Кролок сумел перешагнуть тот рубеж, за которым контроль стал привычен и не столь труден, как в начале пути. А значит, то же самое мог сделать и кто-то еще.

Пробегая глазами собственные записи, перед тем, как вывести на охоту свою седьмую попытку опровергнуть общепринятые понятия о вампиризме, граф в очередной раз попытался высчитать оптимальные перерывы между трапезами для новообращенных.

— И что же, интересное чтиво?

Фон Кролок поднял глаза и в упор посмотрел в бледное лицо юного фон Этингейра, на котором было написано выражение живейшего и невиннейшего любопытства.

— Помнится, по условиям нашей сделки вы, барон, обязались беспрекословно выполнять каждое мое распоряжение, — сказал он и, дождавшись осторожного кивка своего собеседника, добавил: — Так вот вам первое из них: помолчите хотя бы четверть часа. В противном случае ваше обучение имеет все шансы закончиться, так и не начавшись.