Голодные Игры №58 (джен)

Меньше всего на свете Цецилия Гриффис когда-либо хотела стать публичной персоной. Мысль, что на нее смотрят, всегда вызывала у нее нервозность и желание немедленно скрыться с глаз долой. В такие моменты она чувствовала себя попавшей в капкан. И если к хорошо знакомым людям еще можно было кое-как притерпеться, то взгляды посторонних — особенно долгие, изучающие взгляды — действовали не хуже кислоты на живую кожу. Цецилии так и не удалось по-настоящему избавиться от этого ощущения ловушки в присутствии толпы. Ни на грамм за последние пятнадцать лет, минувшие с того дня, когда ее имя прозвучало на Жатве.

Отца она не помнила. В воспоминаниях смутно проплывало мужское лицо, белокожее, скуластое, с песочного цвета щетиной на подбородке и щеках. Глаза почему-то ускользали. Впрочем, Цецилия не была уверена, что это лицо принадлежало именно ее отцу; во всяком случае, никакого сходства с этим лицом и своим собственным она не обнаруживала. В этом была вина ее матери, Цецилии-старшей, подарившей дочери не только свое имя, но и внешность, почти до деталей — то же худое, остроносое, всегда чуть встревоженное лицо, голубые глаза с бровями вразлет и темные волосы. Судьба у них тоже была почти одинаковой, только вот вмешался случай…

Как бы там ни было, но обладатель лица со светлой щетиной растворился, и мать была единственным человеком, фигурирующим в ранних воспоминаниях Цецилии. Цецилия-старшая работала на одной из бесчисленных текстильных фабрик, той, что была поближе к дому — как и все жители Восьмого Дистрикта. Эта фабрика осталась в ней на всю жизнь. Серые бетонные стены ничем не отличались от стен дома, в котором находилась их маленькая квартира, а тусклые фонари и слабо светящиеся лампочки у дверей были точно такими же, как и на любой улице в любом районе дистрикта. Но только у фабрик были толстые высоченные трубы, из которых постоянно валил густой дым. Цвет его варьировался от темно-серого до черного, как уголь. Из-за этого дыма окна квартир всегда были закрыты наглухо, потому что едкий химический запах впитывался во все и был практически непобедим. Уходя на работу рано утром, мать брала Цецилию с собой, подобно многим другим женщинам, которым тоже было не на кого оставить ребенка. Это запрещалось Законом о труде, но начальство смотрело сквозь пальцы: их волновала производительность, а не здоровье и досуг детей рабочих. Фабрика, с ее механическим гулом, запахом красителей и надсадным человеческим кашлем заменяла Цецилии все — игры, дом, товарищей и детские забавы. Она проводила день с такими же, как она сама, малолетними нарушителями Закона о труде где-нибудь в укромном уголке, получала, как и они, кусок черного хлеба на обед из пайка матери, а после звонка, возвещавшего конец смены, женщины — уставшие, молчаливые, измочаленные — забирали своих детей домой. Они шли по улице, под желтым светом фонарей, и Цецилия помнила глубокий, изнуряющий кашель матери, помнила запах, исходивший от ее одежды — едкий, раздирающий запах химии. Цецилия-старшая почти не говорила с ней. Она просто приводила ее домой, кормила кашей, потом велела ложиться спать, а сама отправлялась в душ, где проводила очень много времени. Может быть, она пыталась избавиться от приставшей к волосам химической гари. А может, просто отдыхала, в единственные оставшиеся ей минуты. Так проходил день за днем, без исключения.

Матери не стало, когда девочке исполнилось восемь лет. На фабрике произошел несчастный случай: Цецилия-старшая сильно обожглась, погружая материалы в чан с кипящей химией. Подвела старая погрузочная машина. Это была весна, потому что Цецилия запомнила пробившуюся через асфальтовую кладку у входа на фабрику слабую, робкую, но упорную зелень, поразившую ее своей волей к жизни. А еще запомнила мать с белым как мел лицом и безумными глазами, когда она вышла к ней, прижимая к груди правую руку. Цецилию удивил не странный вид матери, а то, что она вышла сегодня так рано. Они вернулись домой, и мать сразу легла на кровать. С той минуты вставала она с нее очень редко.

Работать Цецилия-старшая больше не могла: правая рука не действовала. Цецилия помнила ее плач и стоны, по всей видимости, она сильно страдала от боли. Большую часть времени рука была забинтована, но один раз Цецилия увидела ее без бинтов, когда мать держала ее под струей воды в ванной. Увиденное так испугало девочку, что она убежала к себе и долго не решалась вылезти из-под одеяла. Кожи на руке матери почти не осталось, вместо нее там была ужасная, желтовато-багровая рана с бурой коркой по краям. Эта картина преследовала ее постоянно, во сне и наяву. Цецилия-старшая пыталась чем-то обрабатывать ожог, но результатов, судя по всему, это не приносило. Она сильно похудела, щеки у нее совсем ввалились, а когда Цецилия приносила ей чай или холодную воду для облегчения боли, она смотрела на нее с таким безмолвным отчаянием, что у той мороз пробегал по коже.

— Прости, что так получилось, — сказала она однажды. Почти без выражения, глядя перед собой.

Цецилия не знала, что ответить. Ей показалось странным, что мать извиняется за свою руку. На взгляд девочки, ее вины здесь не было. Только позже она поняла, за что на самом деле извинялась мать.

Несколько раз к ним приходил фабричный доктор. Он осматривал рану и что-то бормотал, чаще всего это было слово «заражение». Мать становилась все тоньше. Доктор велел покупать какие-то ампулы, Цецилия-старшая отвечала, что ее ребенку нечего есть, доктор пожимал плечами. Иногда он что-то приносил, но легче матери не становилось. Она держала больную руку под водой, стонала и скрипела зубами.

А потом она умерла. Все еще была весна. Память не пожелала сохранить всего, единственное, что Цецилия знала наверняка — мать забрали в муниципальный крематорий. Там она превратилась в жирный дым, который извергся через высокую трубу — почти такую же высокую, как на фабрике. Таким был конец многих. Потом была череда каких-то знакомых лиц, невнятные слова, чьи-то руки, гладящие по голове, руки, сующие свертки с нехитрой снедью. И запах. Химический запах. Следующий, почти сразу — высокий, хмурый мужчина в серой униформе, который сказал, что она должна идти за ним. Вот он идет большими шагами, а Цецилия, в тонкой суконной курточке и с пакетом, где уместились все ее пожитки, рысцой бежит рядом с ним. Идут они долго, мужчина не говорит с ней. Кривые улицы сменяются одна другой, не меняется только дым, окутывающий их. И только когда они переступили порог муниципального приюта — серого двухэтажного здания с колоннами на входе — впервые сознание своего одиночества в огромном, необъятном мире проникло в сердце девочки и заставило его горестно сжаться.

Мужчина провел ее в большую, выбеленную известкой комнату, где сидели вокруг стола семь или восемь мужчин и женщин. Во главе стола восседал в кресле, более высоком, чем остальные, старик в черном костюме. Он чуть опустил очки и посмотрел поверх них на Цецилию так пристально, что у той даже дыхание перехватило.

— Что ж, вот и еще одна душа свалилась на наши плечи, — ворчливо произнес старик, сцепляя руки в замок. — Как тебя зовут?

Цецилия испугалась стольких взрослых людей, к тому же сверливших ее взглядами, покраснела, и ответила так тихо и нерешительно, что никто ее не услышал.

— Я не услышал ответа. Ты хочешь поиздеваться над нами, девочка? — сурово вопросил старик. Цецилия подумала, что он, с впалыми желтыми щеками и в черном костюме, очень похож на гробовщика. От этого ей стало еще хуже.

— Нет, сэр, — пролепетала она, не смея поднять глаз. — Меня зовут Цецилия Гриффис, сэр.

— Полагаю, тебе известно, что теперь ты будешь жить здесь? — старик не сводил с нее сверлящих глаз. — В твоих документах значится, что после смерти матери у тебя не осталось родственников, готовых взять на себя заботу о тебе, следовательно, тебя воспитает приют. Меня зовут Эфим Адамс, я главный начальник. Здесь ты научишься ремеслу и станешь достойной гражданкой Панема.

— Да, сэр, — прошептала Цецилия, смахнув выступившие при упоминании матери слезы.

— И не вздумай реветь, — предупредил ее Эфим Адамс. — Лучше поблагодари государство, которое взялось опекать и воспитывать тебя.

— Да, сэр, — повторила девочка и после этого была немедленно уведена.

Такое приветствие не сулило ничего хорошего. Цецилия горько проплакала весь остаток дня, пытаясь представить себе, какие лишение ей придется претерпеть в этом месте и как Эфим Адамс будет делать из нее достойную гражданку Панема. Наверняка это очень больно, потому что единственное, в связи с чем она слышала о Панеме до этого дня, были Голодные Игры, а уж там боли было предостаточно.

Однако уже очень скоро она убедилась, что ее опасения по большей части совсем не оправданы. Ни с кем здесь не обращались особенно плохо; воспитатели имели полное право пускать в ход деревянные палки, но наблюдать их применение ей довелось лишь в нескольких исключительных случаях. Паек был скуден и однообразен, но она и дома никогда не была избалована едой. Привыкнуть к распорядку дня для Цецилии тоже не составляло проблемы: она и так жила по нему всю свою жизнь. Детей в приюте было много; Цецилия даже удивилась, скольким, оказывается, не посчастливилось лишиться семейного очага. Позже, сойдясь с другими девочками, она узнала, что у многих родители были в наличии, но просто-напросто не желали держать в семье лишний рот и поэтому оставили его на попечение милосердного государства.

В приюте их учили. Поначалу — обычной школьной программе: чтению, письму, счету и истории Панема. Но длилось это недолго, никак не больше года. Затем книги сменила иголка — для девочек и мальчиков, тут разницы не было. С иголкой они проводили большую часть дня, делая стежки, спарывая собственный брак, сшивая и снова распарывая куски дешевой отработанной материи, которая выдавалась в почти неограниченном количестве. Каждый знал, что ему предстоит держать швейную иглу в руке всю последующую жизнь. У Цецилии получалось неплохо — часто ее даже ставили в пример остальным. Однако по-настоящему отстающих не было: все знали, что если ты не можешь работать иглой, единственное, что тебе светит — нагружать и разгружать склады с тканями. Хуже этой работы была только голодная смерть. Поэтому в усердии им было не отказать, к тому же и палки воспитателей, обычно скучающие без дела, здесь разгуливались вовсю.

В непродолжительные часы отдыха они смотрели фильмы о Капитолии — столице, благодаря которой все они живы и имеют на столе кусок хлеба каждый день. Величие Капитолия особенно подчеркивалось на примере, когда после Войны он пощадил обезумевшие дистрикты и ограничился уничтожением лишь одного, Тринадцатого. Многие пытались втихомолку дремать, пользуясь редкой возможностью. Однако если воспитатель замечал, его рука трудилась, пока не уставала. После наказания провинившийся оживлялся и мог дальше с полным вниманием наблюдать на экране величие своей родины.

Образование достойных граждан Панема шло полным ходом.

Для обитателей приюта оно заканчивалось в одиннадцать лет — с этого возраста по закону разрешалось работать на фабриках. Хотя дети из семей приобщались к труду по достижении пятнадцати-шестнадцати лет, для подопечных Эфима Адамса, радеющего о благополучии Панема, эта пора наступала гораздо раньше. Он снабжал все окрестные фабрики рабочими руками, за что часто удостаивался дружеских даров от начальников производств. Господин Адамс был поистине незаменимым человеком. Только он мог обеспечить их такими ценными кадрами — безотказными, обученными, требующими самого дешевого содержания. Будучи настоящим патриотом, он благоразумно рассудил, что траты на лишний хлеб и кашу не обоснованы и грозят его заведению убытками, в то время как Закон четко обозначает возраст готовности человека к необходимому и полезному труду. Поэтому через неделю после своего одиннадцатого дня рождения Цецилия Гриффис и ее одногодки, облаченные по случаю великого дня в новые куртки, были провожены в свободное плавание: великодушный глава произнес напутственную речь, в которой попросил их не жалея сил трудиться на благо Родины, дабы она крепла, росла и развивалась. Родина воспитала вас, говорил он, теперь ваш черед отблагодарить ее. И еще что-то о долге, патриотизме, гражданской ответственности. Дети слушали его в полном молчании. По завершении торжественной части несколько воспитателей наградили каждого из них ломтем хлеба и препроводили к месту «отблагодарения» Родины.

Так в одиннадцать лет она стала рабочим — на той же фабрике, где когда-то работала ее мать. На входе мальчиков отгруппировали направо (как оказалось впоследствии, им предстояло отправиться куда-то к машинам), девочек — налево. Они гадали, что будет дальше. В разделении смутно чувствовалась беда, поскольку в приюте самая сложная работа всегда доставалась именно девочкам. В конце концов их направили в швейный цех, и Цецилия благодарила бога, что ее миновал отдел работы с красителями. Химии она боялась больше всего на свете. Она была так рада, что сперва даже не обращала внимания на обшитые панелями стены, потерявшие цвет от вековой копоти и свежей грязи, крысиный писк, затхлость, чад и плесень. Все это было еще слишком свежо в памяти Цецилии, несмотря на давно минувшие годы. Она до сих пор видела их так же отчетливо, как в тот день, когда вошла туда впервые.

Всех девочек, включая ее, было немало — тридцать или около того. К ним вышла немолодая, болезненного вида женщина со странными, будто лишенными ресниц глазами. Позже Цецилия убедилась, что ресниц у нее действительно нет — следствие работы в химическом цехе. В первое же утро, когда она вместе с товарищами должна была начать самостоятельную жизнь, эта женщина объяснила, что теперь они будут жить при фабрике, получать здесь питание, кров и все необходимое, а взамен работать в полную восьмичасовую смену. В голосе ее не было ничего, кроме беспредельной усталости и толики сочувствия.

После этих слов началась новая жизнь.

Довольно скоро Цецилия убедилась, что работа в швейном цехе ничуть не менее тяжела, чем в других. К станкам их поначалу не подпускали, их задачей было исправлять вручную мелкий брак — там, где еще можно было исправить. Целыми днями она и другие девочки под надзором начальницы без ресниц работали иглой, спарывая, сшивая, снова спарывая. Работы было не в пример больше, чем в приюте. Глаза болели от напряжения, кончики пальцев горели огнем, в шее поселилась тупая ноющая боль. Но так работали все люди вокруг. Такой была взрослая жизнь.

В половину первого раздавался звонок, оповещая, что настало время обеда. Девочек кормили в маленьком кирпичном помещении за фабрикой; в одном конце его находился котел, и из этого котла в минуты, отведенные на перерыв, надзиратель с помощью одной или двух женщин раздавал жидкий суп из пшена и обрезков чего-то мясного. Каждая получала одну мисочку, раз в неделю к похлебке полагалось добавить три ломтя хлеба. Поговаривали, что миски никогда не приходилось мыть. Дети скоблили их ложками, пока они не начинали снова блестеть. В двенадцать лет аппетит обычно разыгрывается не на шутку, а положенная порция только раздразнивала его. Девочки жадными взглядами впивались в котел, будто собираясь проглотить его целиком. Этот котел впоследствии не раз вставал перед глазами у Цецилии во время трапез в Капитолии, отравляя вкус самых изысканных блюд и неизменно заставляя слышать звук ложки, скребущей о пустую тарелку.

Жили они в таком же неказистом здании, каким была столовая. В нем не было ничего, кроме обшарпанных стен, пятнадцати кроватей, на которых спали по двое, и пятнадцати старых комодов. На двоих полагался один комод, и такая забота была непонятна: ни у кого из них не было гардероба, который не уместился бы в бумажном пакете. Зимой, когда приходилось спать в куртках, чтобы не околеть ночью, надобность в нем отпадала окончательно. Кровати были худые, не слишком прочные, однако все-таки это были кровати, и за них можно было вознести хвалу родине в молитве перед сном. Порой Цецилия просыпалась среди ночи от боли в исколотых пальцах, которая шла из самой глубины и не прекращалась, будто безутешный плач. Она прижимала руки в груди и шепотом просила их успокоиться. Иногда боль была такой, что удержаться от слез, несмотря на все старания, никак не получалось. Тогда она старалась, по крайней мере, не всхлипывать, чтобы не побеспокоить соседку, но бывало и так, что в слезы и всхлипы погружалась вся «спальня». Каждая знала по себе, как мучается другая, но ни одна не могла сказать, чем можно облегчить страдания. Все, что им оставалось — сбиться поближе друг к другу и надеяться на помощь от этой молчаливой поддержки.

По достижении пятнадцати лет рабочим предоставлялось собственное жилье. Цецилия, привыкшая к своим подругам, тяжело пережила переезд. Конечно, они продолжали проводить вместе целые дни на фабрике, но теперь, когда она просыпалась в три часа ночи в крошечной однокомнатной квартирке в одном квартале от фабрики, причиной была не боль в руках. Ужас проникал в самые дальние уголки ее сознания: она одна-одинешенька. Если она получит травму, как мать, если не сможет встать однажды утром с кровати, никто не принесет ей холодной воды и не сделает чай. Если она умрет, только миротворцы взломают в конце концов дверь, чтобы обнаружить ее останки. Цецилия не смыкала глаз до утра, пытаясь думать о чем угодно — о фабрике, станках, подругах, но тьма не уходила. И даже первый рассветный луч не всегда мог отогнать ее.

Днем она старалась работать на износ, чтобы отогнать панические мысли. Больше, больше сверхурочных. Руки порой заходились в истерике, но Цецилия не обращала на них внимания. Работать. Работать. Не думать ни о чем другом. За всем этим она мало замечала происходящее вокруг. Голодные Игры ее почти не занимали. Нет, она, конечно, ходила вместе со всеми на Жатву, на секунду переживала замирание сердца, испытывала краткий момент сочувствия к избранным, потом следила за ними по телевизору. Когда она видела земляков, едущих на колеснице в немыслимых нарядах или дающих интервью перед всем Панемом, она думала только об одном: бедняги, вам и деться-то некуда от вездесущих камер и миллионов глаз, даже в предсмертный момент. Камеры и зрители представлялись ей вещью куда более страшной, чем непосредственно арена. Лучше уж сразу принять смерть, рассуждала она, но без свидетелей, чем целыми неделями жить на всеобщем обозрении. Нет, ни за что она бы не согласилась на бесплатную роскошь и сытость в обмен на телетрансляцию своей жизни круглые сутки. Даже фабрика, исколотые пальцы и ежедневный пресный суп в миллионы раз лучше такого.

Очередная Жатва перевернула все с ног на голову. Первой мыслью Цецилии, услышавшей свое имя летним днем из уст сопроводительницы их дистрикта Делии Картер, была паническая мысль, что сейчас все будут на нее смотреть. И действительно, пока она — костлявая, бледная, измотанная швея — брела как во сне через толпу к помосту, с нее не сводил глаз весь Дистрикт. Для Цецилии это была сущая пытка. Поднявшись кое-как на сцену, она почувствовала себя еще хуже: теперь смотрели в открытую, изучая ее с головы до ног в звенящей тишине. На глаза набежали слезы, но вовсе не из-за того, что ей выпал жребий отправиться на бойню. Просто это молчаливое рассматривание, от которого было не сбежать, действовало на ее нервы, как кошачьи когти на моток ниток.

Цецилия отвернулась и стала смотреть на парик сопроводительницы. Он был очень красивого, лазурного цвета, и смотреть на него было очень приятно. Она немного успокоилась и смогла перевести дыхание. Только после этого она, наконец, поняла: ей предстоят Голодные Игры. Цецилия едва не упала в обморок. Позже она смотрела трансляцию Жатвы, и впечатление у нее осталось тягостное: два хлипких подростка, дрожащих с головы до ног. Более жалкое зрелище придумать сложно.

Вторым трибутом стал мальчик по имени Элий, на год старше ее — ему исполнилось шестнадцать. Он со второй попытки взобрался на сцену — такой же худой, чахлый и до смерти напуганный. Вряд ли он был сиротой, но вкалывал будь здоров — Цецилия сразу заметила это по его рукам, натруженным, мозолистым, с потрескавшейся кожей. Элий встал рядом, в светлой рубашке, которая была велика ему по меньшей мере на размер. Должно быть, взял у отца. А мать у него есть? Братья, сестры? Кожа всегда такая белая, или только сейчас, когда он в предобморочном состоянии? Цецилия только диву давалась, какие глупости лезли ей в голову в те минуты. Наверное, мозг пытался таким образом вытеснить случившееся. Делия что-то говорила, потом они пожали друг другу руки — механический жест — и в сопровождении миротворцев отправились в Дом Правосудия.

С этого момента с памятью вдруг случилось то же, что и после смерти матери: она сохраняла лишь обрывки, которые казались нереальными. Снова были лица. Лица подруг, проскользнувших в Дом правосудия попрощаться — все-таки и у нее были близкие люди. Лица земляков. Лицо Делии, миловидное, живое, но неестественно белое, как маска. Она говорила о дальнейшей программе — поездке в Капитолий, встрече с ментором. Им должна была стать женщина, победившая на Играх пятнадцать лет назад. Учитывая, что до сих пор никому из их дистрикта так и не удалось заполучить пальму первенства, работа ментора явно дается ей плохо. Впрочем, вина ли ментора в том, что трибуты на ее родине слабы, малы, болезненны? Что здесь не наешься досыта и не научишься выживать в дикой местности? Что единственное оружие, которое держишь в руках — швейная игла? Немудрено, что Дистрикт Восемь обычно одним из первых сходит с дистанции. И от стараний ментора здесь все, увы, зависит слишком мало.

Поезд, который мчал их в Капитолий, поражал воображение. Такой роскоши ни Элий, ни Цецилия никогда не видели и даже представить себе не могли. После фабрики все в нем казалось настоящим волшебством. А ведь это только поезд! Каков тогда Капитолий? Неужели его жители проводят всю жизнь в таких условиях? Если это правда, то за что им выпало такое счастье? И почему столь несчастны они, обитатели дистриктов? Цецилия размышляла об этом всю дорогу, следуя за Делией из одного купе в другое, а потом в вагон-ресторан.

Бедняга Элий не мог оторваться от кушаний — хотя как минимум половина была ему явно незнакома. Он поглощал все, до чего только мог дотянуться. Цецилия позавидовала его аппетиту. Сама она попробовала жевать, но совершенно не чувствовала вкуса: с тем же успехом можно было закусить углем. Очень несправедливо, ведь дома ей оставалось лишь мечтать о таком великолепии. Немного послонявшись, Цецилия взяла в руки кружку с чем-то горячим, темным и терпким, уселась в кресло и принялась потягивать маленькими глоточками. Стало сладко и хорошо. Пусть и всего на минуту.

Они немного поговорили. Элий оказался таким же нелюдимым и робким, как и она сама. Отвечал тихо, отрывисто, вопросов почти не задавал. Он действительно не был сиротой, жил с родителями в дальнем районе, а его шансы попасть на Игры были невелики, поскольку он никогда не брал тессеров. Невелики, но все-таки они были, что и продемонстрировала Жатва. Цецилия немного рассказала о себе, и на моменте, когда она произнесла слово «приют», ей показалось, что Элий взглянул на нее свысока. Цецилию это задело, и до прихода ментора они больше не сказали друг другу ни слова.

Индоле Стайн было лет за тридцать. Цецилия, разумеется, видела ее раньше по телевизору, но никаких особенных эмоций на нее счет не испытывала. Она думала о землячке-победительнице точно так же, как и о других участниках Игр: сочувствовала, что ей приходится вечно быть на виду. К тому же Индола не производила впечатления звезды экрана, и казалось, что публичность ей действительно в тягость. Цецилии стало грустно: даже победители в их дистрикте, сумевшие вопреки всему совладать с ареной и самой смертью, ни рыба ни мясо! То ли дело Первый и Второй дистрикты. Все, как на подбор, красавцы и красавицы, в потрясающих нарядах, с ослепительными улыбками и великолепными рельефными мускулами. А ведь Индола, с ее положением и деньгами, имела все возможности стать такой же. Но почему-то не прибегла к чудесам капитолийской жизни и сидела сейчас перед ними обыкновенная до мозга костей: одежда, хоть и дорогая, но будничная, прическа незамысловатая, лицо утомленное. Как будто она только что отработала смену на фабрике. Оглядев Цецилию и Элия, она глубоко вздохнула и сказала:

— Мой первый совет вам, дети — постарайтесь получить удовольствие от всего, что будет окружать вас в эти дни.

Такое начало заставило Цецилию окончательно сникнуть. А впрочем, что бы посоветовала она сама, увидев хилые бицепсы Элия и собственные выпирающие ключицы? Явно не готовиться к безоговорочной победе.

И все-таки это было больно.

— У нас совсем, совсем нет шансов? — Элий выглядел убитым. Ослабевшая после недавно пережитого стресса, до сих пор потрясенная от свалившегося как снег на голову участия в Играх, Цецилия все-таки отметила, что он сказал не «у меня», а «у нас». Где-то внутри она ощутила благодарность к нему и даже простила надменный взгляд за обедом.

Индола в упор посмотрела на него.

— Шансы есть у всех, — ответила она, переводя взгляд с Элия на Цецилию и обратно. — Доказательство сидит перед вами. Самое главное — выбрать правильную стратегию и постараться сделать все, чтобы привлечь симпатии публики на свою сторону.

Она рассказала им о важности любви толпы и пообещала, что будет думать о том, как преподнести их Капитолию наилучшим образом. Цецилия почувствовала в душе слабое шевеление надежды.

— Хотя мы будем делать ставку на зрительские и спонсорские симпатии, я все-таки должна узнать о ваших физических возможностях, — продолжила Индола. Цецилия подумала, что, несмотря на внешнюю неприметность, ментор все-таки пользовалась некоторыми благами капитолийской индустрии. Ее лицо было слишком молодым и свежим, почти без морщин, а кожа при ближайшем рассмотрении светилась здоровьем. — Что вы умеете?

— Я очень хорошо шью, — автоматически ответила Цецилия, не успев подумать, как смешно прозвучит такой ответ. Пожалуй, не будь ситуация столь серьезна, его можно было даже принять за издевку.

Элий медленно выдохнул воздух сквозь плотно сжатые губы. Индола подняла брови.

— Я тоже, девочка. Но для арены это навык третьестепенный.

Отличная замена слову «бесполезный», подумала Цецилия.

— К сожалению, больше я ничего не умею, — сказала она, поникнув.

— Нерадостные перспективы, — Индола провела рукой по лицу и повернулась к Элию. — А ты?

Элий опустил голову.

— Ничего.

Индола прижала пальцы к вискам.

— Подумайте. Бег? Борьба? Метание в цель? Преодоление препятствий? Маскировка?

Цецилия смотрела на нее с возрастающим отчаянием. Где она могла бы научиться всему этому? Явно не на фабрике за станком.

Элий тоже молчал. Очевидно, ни один из перечисленных пунктов тоже не входил в спектр его талантов.

— Ладно, — верно расценив повисшую тишину, произнесла Индола. Вид у нее был расстроенный. — Ну-ка, поднимитесь оба и встаньте вот здесь, — она махнула рукой рядом со столом.

Недоумевая, Цецилия и Элий сделали, что было сказано.

— Так, — ментор разглядывала их без всякого воодушевления. Цецилия начала нервничать, как всегда, когда на нее обращался чей-то взор. — Повернитесь. Так. Теперь опять ко мне лицом. Поднимите руки. Опустите. Присядьте. Встаньте. Так, хорошо.

Спрашивая себя, зачем Индоле понадобилось заставлять их делать зарядку, Цецилия переглянулась с Элием. Тот в растерянности пожал плечами и отвернулся.

— Что я могу сказать? — вздохнула Индола. — Вы оба слишком худые и, соответственно, заводить разговор о физической силе бессмысленно. Это большой минус. Что касается плюсов… Вижу, вы избежали излишнего закармливания. Я не ошиблась?

— Нет, — ответил Элий, заметно волнуясь.

— Значит, вы способны долго продержаться без еды и умеете обходиться малым количеством калорий, — заключила Индола. — Это неплохо. Никогда не знаешь, как с этим обернется дело на арене.

Цецилия обхватила себя руками.

— Дальше. Вы легкие и длинноногие. В теории можете бегать быстрее ветра. Если ноги носят вас сейчас, когда вы — сплошные кости, то на арене, при должной подготовке, спасут вам жизнь. Мой второй совет — побольше ешьте и тренируйте ноги. Тогда вы станете серьезными противниками для остальных, скелетики из Дистрикта Восемь.

Тут Индола впервые улыбнулась им. Цецилия почувствовала, как уголки рта невольно раздвигаются в ответ. Лицевые мышцы, казалось, за последнее время уже отвыкли от этого простого движения. Элий тоже улыбнулся, но с видимым усилием.

— Она какая-то странная, да? — пробормотал он, когда они расходились по купе.

— Может быть, — кивнула Цецилия. Ей так совершенно не показалось, но спорить с Элием не хотелось.

Немного ободренная словами ментора, Цецилия в тот же вечер принялась прилежно следовать ее совету и наелась так, что почти одурела от сытости. На этот раз она чувствовала вкус, и он казался ей божественным. Перед сном она долго смотрела на себя в зеркало, надеясь, что первые результаты появятся уже сейчас хотя бы в незначительном виде. Однако зеркало показало все те же острые коленки, локти и ключицы. Живот словно прилип к спине, а ведь она только недавно набила его под завязку! Разочарованная, Цецилия легла спать и долго размышляла в ту ночь, помогут ли им с Элием советы Индолы или это была всего лишь попытка утешить?

На следующее утро по-прежнему обнаружились выпирающие кости, а вместе с ними — новые странности. Услыхав от Индолы данное подопечным прозвище — «скелетики» — Делия нашла его восхитительным и теперь обращалась к ним с Элием только так. Цецилию это мало трогало, а вот Элий, похоже, злился. Она попыталась сказать ему, что не стоит обращать внимания, поскольку тяга капитолийцев ко всяким глупостям неистребима, но парень остался при своем. Цецилия напряженно раздумывала, что бы еще добавить подбадривающего, однако поезд начал замедляться, и ей стало совершенно не до этого.

Капитолий испугал ее до полусмерти. Невообразимо разодетые и разукрашенные люди, больше напоминающие не людей, а каких-то фантастических животных, огромные здания, толпы, шум, со свистом проносящийся транспорт. Она все время жалась к Делии и Элию. Хоть первая и была странной, а второй почти не говорил с ней, это были все-таки знакомые люди, к тому же пока еще — на ее стороне. Приветствовали их неистово. Цецилию даже начала бить дрожь, пока они проходили мимо ликующего людского моря. Цецилия! Элий! Цецилия! Элий! И камеры, повсюду камеры. От этого можно было сойти с ума.

Она стоически вытерпела манипуляции разукрашенных людей в белом, которых Делия назвала «косметологами», хотя и они напугали ее. После того, что они проделали с ней, она боялась попасть в лапы стилиста. Он делал из трибутов невиданных существ, и всякий раз, наблюдая за земляками по телевизору, Цецилия гадала, через что им пришлось пройти. Теперь ей предстояло узнать это на собственной шкуре.

Стилистом оказалась молодая женщина, не такая цветастая, как Делия, но все же являющая собой классический капитолийский шик: немыслимого кроя одежда, объемный завитой парик, грим на все лицо. Правда, парик был светлым, а лицо не лишено естественной мимической живости. Она представилась Клодией и обращалась с Цецилией очень ласково, но в ее глазах, когда она рассматривала девочку с головы до ног (заставив ту залиться краской), читалась озабоченность.

— Сколько тебе лет, стройняшка? — спросила она, легким прикосновением к плечам заставляя ее повернуться.

— Пятнадцать, — едва слышно ответила Цецилия.

Клодия вздохнула.

— Ни за что не дала бы больше двенадцати.

Цецилия опустила плечи. Она и без нее знала, что выглядит слишком тощей и неразвитой. Но что она могла поделать? Срочно набрать вес или накачать приличные мускулы за несколько дней? Так не бывает. Пятнадцать лет недоедания, плохой экологии и работы на износ не исправишь десятком сытных обедов. Поэтому было бы неплохо, если бы ей не напоминали каждый раз о том, что будет играть против нее на показе и тренировках.

— Однако для женщины — счастье выглядеть моложе своих лет, да? — подбадривающе улыбнулась Клодия. Наверное, уныние слишком ясно читалось на лице Цецилии. — А еще счастье — красивый наряд. Ты будешь сиять, детка. Что скажешь?

Цецилия неопределенно пожала плечами. Она слишком нервничала перед предстоящим парадом, помня, как важно для них с Элием оказаться на высоте.

— Я думаю, нам нужно показать главное богатство твоего дистрикта, — продолжала Клодия, будто стараясь отвлечь ее. — У тебя бледная кожа, тонкое лицо и кости, что идеально сочетается с дорогими тканями. У твоего напарника такой же типаж, Тициан, его стилист, уже поделился со мной своими идеями. Вы будете выглядеть роскошно.

— Роскошь — это для Первого дистрикта, — вяло сказала Цецилия. — У нас этого сроду не было. Только фабрики и все такое.

Стилист изогнула бровь.

— Хочешь предстать фабричным рабочим?

— Нет! Это было много раз, и мне не понравилось, когда я смотрела по телевизору. Я только хотела сказать, что красивые ткани у нас всегда идут в Капитолий, а мы ходим в том, что осталось.

— Правильно. Они идут в Капитолий. А ты сейчас именно в Капитолии, — Клодия послала ей улыбку. — И выглядеть будешь умопомрачительно. Признаться, я люблю ваш дистрикт больше всего.

— Почему?

Цецилия так удивилась, что ненадолго позабыла даже о предстоящем показе.

— Потому что вы дарите нам красоту, — ответила Клодия, причем в ее голосе зазвучала почти нежность. — Вы дарите то, из чего я могу создавать одежду. Без вас что мне оставалось бы делать? Только смотреть сериалы да красить волосы каждый день в новый цвет.

Цецилия округлила глаза. Только что капитолийка призналась ей, что без нее ее жизнь была бы лишена смысла.

— Я не разочарую тебя, детка, — широко улыбнулась Клодия.

И погладила Цецилию по волосам.

Спустя несколько часов Цецилия взбиралась на колесницу в умопомрачительном, как и обещала Клодия, наряде — длинном алом платье из безумно дорогих тканей, которые ей доводилось видеть лишь пару раз в жизни, и то с довольно приличного расстояния. Автоматически она оценила качество кроя и швов и нашла их превосходными. На шее и запястьях сверкали украшения, на хитроумно уложенных волосах с завитками у висков — что-то вроде ободка с драгоценностями, который Клодия называла «диадемой». Она объяснила Цецилии, что в старые времена штуки такого рода носила правящая элита. С помощью каких-то ухищрений Клодия сотворила видимость груди у подопечной, что было для той совсем непривычно, а длинными рукавами платья скрыла торчащие кости плеч и запястий. Косметика подчеркивала бледность кожи, большие глаза и впалые щеки Цецилии, чтобы, по словам стилиста, придать ей еще больше аристократичности. Цецилия мало что понимала из речи Клодии, но, глядя в зеркало, подумала, что даже первая леди не могла бы выглядеть ослепительнее. Она едва узнавала саму себя. Элий, с небрежно растрепанными рыжими волосами, тоже был впечатляющ в алой накидке поверх чего-то, напоминающего золотые доспехи, Тициан называл его «Ричардом Львиное Сердце», сокрушаясь, что ему не хватает только длинной бороды для завершения образа. Элий не мог скрыть неловкость. Судя по всему, его плечи чем-то визуально расширили — точно так же, как создали грудь Цецилии. Она неуверенно сделала комплимент напарнику, но тот никак не отреагировал. Его кадык нервно ходил вверх-вниз на худой шее.

— Цецилия, детка, только не забывай держать прямо спину, — увещевала Клодия, бегая вокруг и осматривая свое творение на предмет каких-либо недочетов. — И голова, держи ее высоко, гордо!

Пришла Индола, с которой тоже поработали стилисты, и внимательно оглядела их перед выездом. Жестом подозвав к себе Клодию, она что-то шепнула ей на ухо, не сводя глаз с Цецилии. У той свело желудок. Такие моменты всегда нервировали ее, а она и без этого была готова в любой момент распрощаться с обедом. Клодия тоже смотрела на нее. Выслушав Индолу, медленно кивнула и что-то ответила с очень серьезным лицом. Неужели ментор не одобрила их костюмы? Вообще, насколько замечала Цецилия, к Индоле все относились с большим уважением. Ее это удивляло. Индола казалась неприметной, очень сдержанной и тихой. В ней не было ни блеска, ни лоска, как в других менторах. А между тем стоило ей появиться, как все присутствующие почему-то даже говорить начинали тише. Цецилия снова и снова задавалась вопросом, как же ей удалось завоевать победу на своих Играх? Был ли то счастливый случай или она собственными зубами выгрызала себе жизнь до последнего? Цецилия не знала, что из этого было бы хуже.

На параде она едва не оглохла от восторженного рева публики. Их закидывали цветами, рукоплескали и без конца выкрикивали их имена. Против обыкновения, это не вогнало ее в ступор, и она с изумлением обнаружила, что ей нравится стоять на колеснице. Элий расправил плечи, а Цецилия даже принялась махать рукой. Может, все не так уж плохо. Их любят, а Индола говорила, что в их случае это самое главное. Может, все закончится хорошо.

Ликование толпы так подняло ее дух, что она не испытала никаких особенных эмоций от вида устрашающих трибутов из Первого и Второго дистриктов. Рядом с ними она и Элий казались сущими детьми. Цецилия знала, что эти ребята тренируются почти всю жизнь для Голодных Игр, и им нет равных на арене. Она знала даже, что большая часть трибутов погибнет именно от их рук. Но разве это имело значение в такой вечер? Конечно, нет.

Ужин прошел весело. Индола похвалила их за выдержку и сказала, что они произвели превосходное впечатление на публику: ведущие Игр и зрители окрестили их «королевской парой». Делия провозгласила в их честь тост. Клодия и Тициан пообещали сделать подопечных такими же неотразимыми и для интервью Цезарю Фликерману. Поздравления сыпались со всех сторон. Цецилия почувствовала себя окрыленной.

Но надежда опять покинула ее в центре подготовки трибутов. Тут она поняла, что восхищение публики — очень слабая защита от топора или меча, особенно если их держит рука профи. Они с Элием едва не прижались друг к другу, когда на их глазах трибуты Первого и Второго дистриктов принялись упражняться с оружием. Это было почти искусство. Оказалось, что вообще довольно много ребят владеет тем или иным орудием смерти. Дух, поднятый было стараниями Клодии и Тициана, был сломлен в одно мгновение. Элий от отчаяния попробовал взять в руки секиру, но выронил ее, а Цецилия не сумела оторвать от пола самую маленькую гирю.

— Изучайте навыки выживания, — велела Индола, когда они едва не в слезах рассказали ей о первом дне тренировок. — Изучите их в совершенстве, дети. Все, до мелочей. Единственное, что светит вам из оружия — нож, но им необходимо научиться владеть сперва для бытовых целей, например, для свежевания добычи или установки ловушек, и только потом для убийства. Что еще вам остается? Только быстрые ноги и умение выжить в любой обстановке могут вас спасти.

Им не оставалось ничего другого, кроме как выполнить этот приказ. Элий был не в восторге от такой рекомендации, но возразить ему было нечего, и вместе с Цецилией он послушно изучал узлы, виды силков, правильное разжигание костра, разнообразие съедобных грибов, ягод и кореньев, способы обеззараживания воды, первую медицинскую помощь из подручных средств и так далее. Они мало говорили, хотя Цецилия несколько раз пыталась завязать разговор. Ей показалось, что Элий твердо решил держать дистанцию, зная, что на арене им придется разойтись.

Что ж, может, это было наилучшее решение. Едва ли он горел желанием заключить с ней союз, а раз так, к чему формальности? Правда, они были друг для друга не самым плохим вариантом: все-таки к землякам доверия больше, чем к остальным, да и особой опасности они оба не несли. Но Элий, наверное, постарается прибиться к тем, кто сможет, в случае чего, пустить в ход оружие. Профи, разумеется, на него даже не посмотрят, но среди участников есть и ребята попроще, которые неплохо владеют ножом или копьем. Заручившись их поддержкой, он сможет продержаться более-менее длительное время. Если таков его план — она мешать не станет. Сама Цецилия о союзе даже не думала. Сложится — сложится, нет — нет. Ни к чему загадывать наперед, да и желающих сойтись с ней, по-видимому, не наберется. Попытки наладить диалог с Элием она прекратила.

Последующие дни Цецилия без устали тренировалась в секции выживания, постоянно напоминая себе, что единственный ключ к спасению для нее находится именно здесь. Привыкшие к работе с иглой и ниткой пальцы легко освоили всевозможные ловушки, мастерили рыболовные крючки, привыкли к ножу. Кроме того, она не забыла второй совет Индолы и регулярно давала нагрузку ногам, готовя их к арене. В преддверии показательной тренировки перед распорядителями атмосфера несколько накалилась: трибуты слишком ясно видели фаворитов предстоящих Игр. Хотя Цецилия с Элием овладели всеми навыками выживания в дикой местности, при виде профи и порхающего в их руках оружия пальцы начинали мелко дрожать. Силки, костер, охота и маскировка — это, бесспорно, очень полезно, но все пойдет прахом, стоит профи с мачете отыскать тебя где-нибудь в кустах. Однако противопоставить им она больше ничего не могла.