Голодные Игры №58 (джен)

Все, что видела Цецилия в Туре, казалось ей размытым и нереальным, как в ночном кошмаре. Снова толпы, камеры, лица. Так много лиц. Она выходила на помост, говорила то, что написала ей Делия, не понимая смысла этих слов и все время чувствуя на себе взгляды тысяч глаз. Нерадостные взгляды. Впрочем, какая может быть радость на похоронах? В Первом дистрикте ее встретили ледяным молчанием. Яспис ухмылялась ей с огромной фотографии на экране, и Цецилия думала: как бы встретили соотечественники ее после того, как она убила напарника? Овациями или такой же красноречивой тишиной?

В Седьмом и Девятом все шло из рук вон плохо. Цецилия то и дело сбивалась, путала слова, замолкала и сжималась. Она запомнила густой запах Седьмого дистрикта, который исходил, по всей видимости, от бумажной фабрики. Запах химикатов, жженой древесины и отходов. Конические горы стружки здесь были выше зданий в центре. Штабеля дров возвышались до небес. В каждом лице ей чудилось осуждение. Трибут, которого она лишила жизни, смотрел на нее с немым обличением — так, во всяком случае, казалось Цецилии. Хорошо тебе стоять здесь? Ты рада, что убила меня? — спрашивали глаза на фотографии. Взгляд ее прикипел к этому лицу, она не смогла бы отвести его даже под страхом смерти. Не будь рядом Индолы, она бы точно сошла с ума.

Однако самым худшим была встреча с родителями Элия сразу по возвращению из Капитолия домой. Они пришли к ней в Дом Правосудия, где Цецилия готовилась к выходу на сцену перед земляками. И хотя в смерти своего напарника она не была повинна ни помыслом, ни словом, ни делом — да и никто не был виноват, кроме, может быть, провидения — в груди у нее точно смерзся ледяной ком при виде этих людей.

Они не обвиняли ее ни в чем — наоборот, оба благодарили за то, что теперь жизнь в дистрикте станет лучше. Мать Элия, высокая, сухопарая женщина, похожая на него лицом, от горя не могла даже плакать, а отец, хоть и старался держаться, выглядел очень больным.

— Прости, если заставили вспомнить плохое, — сказал он, когда Цецилия рассказала, каким был Элий на тренировках и показах. Затем повернулся к жене, погладил ее по лицу. — Слышала, дорогая? Наш сын вел себя достойно.

Она всхлипнула и закрыла глаза ладонью.

Цецилия вынула из кармана чек, с половиной из причитающегося ей выигрыша.

— Возьмите, пожалуйста, — пробормотала она, с ужасом думая, какое производит впечатление таким предложением. Но это решение она приняла еще в поезде и отступать не собиралась. — Это справедливо, ведь он прошел через то же, что и я.

И мог бы сейчас стоять здесь перед вами. Если бы удача оказалась на его стороне.

Но отец Элия попятился от нее со словами:

— Нет-нет, это твое, милая… Мы не можем… оставь себе.

Цецилия замерла, а родители напарника направились к выходу. Когда мужчина скрылся за дверью, она подбежала к его жене и молча сунула ей в руку чек. Та слепо глянула на него, кивнула и поспешила за своим мужем.

* * *

По окончании Тура Цецилия въехала в новый дом в Деревне Победителей и поначалу хотела забаррикадироваться в нем, чтобы никогда больше не выходить наружу. От приветствий и поздравлений ей становилось почти физически плохо. Это возвращало Цецилию в те моменты, когда она стояла на сцене в Капитолии перед всем Панемом и рассказывала сперва о своей готовности умереть, а потом там же тонула в овациях толпы, чествующей ее, убийцу. Это было невыносимо. Лучше уж жить здесь одной, навечно, в тиши.

Но все-таки ей было только пятнадцать лет, и жизнь все еще звала ее. Несмело, осторожно, Цецилия стала сначала выглядывать за дверь, потом — выходить на улицу. В самом дистрикте ничего особо не изменилось — ни серые бетонные здания, ни густой дым, окутывающий их — и она немного успокоилась. Цецилия была искренне рада встретиться со старыми подругами, да и они смотрели на нее как на дорогую сестру, а не на небожительницу. Вместе с ними она могла прогуляться по дистрикту и легче переносила назойливое внимание. Стоило ей где-то показаться одной, как сразу же налетали те, кто хотел увидеть ее вблизи, прикоснуться или даже получить росчерк на бумажку. Все это было ужасно неловко. Цецилия так и не смогла привыкнуть ни к славе, ни к восторгам земляков, и потому большую часть времени проводила с Индолой, которая теперь была ее соседкой. Ментор, казалось, вполне ее понимала. Между ними, несмотря на разницу в возрасте, возникло то, что принято называть дружбой. Возможно, дело было в одинаковых обстоятельствах, которые естественным образом способствуют сближению. А может, каждая нашла в другой нечто близкое и понятное для себя. Индола ничем не указывала на юный возраст Цецилии, обращаясь с ней, как с равной, и ей приятно было почувствовать себя взрослой и сильной. На фоне всеобщих восторгов и поклонения ровное, уважительное обхождение наставницы действовало успокаивающе.

Однажды, проходя мимо приюта, в котором прошли нерадостные годы ее детства, Цецилия остановилась и долго смотрела на унылое здание, теперь больше напоминающее ей тюрьму. Прошли годы с того дня, как она в последний раз переступила его порог, однако оно не изменилось ни на грамм. Даже одно из стекол было заклеено той же самой газетой. Цецилия ясно увидела перед собой горы тряпок, сотни аккуратно выполненных стежков и деревянную палку, предусмотрительно витающую над головой соседа. В ушах при этом звучали назидательные речи Эфима Адамса. Кровь у нее закипела при воспоминании об этом человеке. Она представила себе ряды полуголодных детей, которые целыми днями орудуют иглой, не имея права ни на отдых, ни на игры, единственное развлечение для которых — лживые фильмы о лживом величии страны, придумавшей Голодные Игры, и единственная отрада — краткие часы сна. А дальнейшая судьба — бесконечный тяжелый труд на фабрике, отбирающей три года жизни за один, тесная клетка в рабочем квартале и руки, ноющие по ночам от боли. Цецилия сжала зубы.

В тот же день она заглянула к мэру и имела с ним долгий разговор.

Мэр понял все правильно. По-видимому, он решил не вступать в прения со вторым по значимости человеком в дистрикте. Не прошло и недели, как Эфим Адамс оставил пост начальника приюта. Распорядители фабрик пробовали протестовать, но вес победителя Голодных Игр был больше, чем их вместе взятых. С уходом Адамса остановился и конвейер юных рабов — новое начальство, помня о судьбе предыдущего управляющего, ссориться не хотело.

После этого соотечественники стали смотреть на Цецилию не только с восторгом, но и с уважением.

Она действительно могла гордиться собой.

Но Цецилия не думала об этом. К ней вернулся старый кошмар. Ночи в огромном пустом доме были мучительны и тяжелы. Особенно плохо приходилось, когда во сне к ней приходила Яспис с изуродованным, ухмыляющимся лицом, или взлетал в воздух мальчишка, чтобы затем расколоть с отвратительным хрустом голову о валун. Цецилия просыпалась с гулко бьющимся сердцем и больше уже не могла сомкнуть глаз. Ее всю пробирал холод, она сжималась в комок, сбивая одеяло и простыни, и лежала так до утра, боясь пошевелиться. Ей не кому было рассказать об этом ужасе, никто не приходил к ней, чтобы успокоить и сказать, что это всего лишь сон, или даже просто буркнуть с раздражением, чтобы она не дурила. Цецилия могла бы попросить Индолу пожить у нее — такие мысли посещали ее время от времени, особенно в ночной тишине, когда до утра было далеко. По правде говоря, в эти моменты она бы бросилась к ней в слезах, окажись она рядом. Однако какое-то чувство, похожее на уважение и гордость, мешало Цецилии даже заговорить об этом. Она чувствовала себя взрослой, и, следовательно, должна была вести себя так же.

Так она вышла замуж. В Дистрикте-8 жениться дозволялось с пятнадцати лет, Цецилии исполнилось шестнадцать, и никаких проблем не возникло. Том был покладистый, тихий, молчаливый парень, старше ее на три месяца. И он, похоже, любил Цецилию. Так, во всяком случае, ей казалось. С того дня, как она вернулась из Капитолия победительницей Голодных Игр, мужское внимание окружило ее с такой силой, что поначалу она даже испугалась. Никогда раньше она не пользовалась популярностью у парней: слишком была замкнутой и неразговорчивой. Пересекаясь с ними, Цецилия чувствовала огромное напряжение и мысленно прокручивала в голове все свои недостатки, что мешало ей даже поднять глаза на юношу. В прежней они почти не замечали ее. Однако теперь все было по-другому. Ее внимания искали, больше того — за него были готовы сражаться, словно от этого зависела жизнь. Причина такой перемены была ясна даже для Цецилии с ее отсутствующим опытом в подобных делах. Эта причина располагалась в Деревне Победителей, состояла из двух этажей, оборудованных самыми продвинутыми удобствами, забитых горами еды, денег и поддержкой Капитолия. Цецилия помнила об этом, когда к ней летели обворожительные улыбки, когда изливались страстные признания, когда в ее лицо впивались горящие глаза. Это был огонь жадности, а не любви. Цецилия замкнулась еще больше. Она не верила ни песням любви, льющимся на нее потоком, ни пылким встречам, ничему. Все это посвящалось дому, а не ей, Цецилии, нескладному, угрюмому и порядком озлобившемуся подростку. Она стала отвечать резко и цинично на самые нежные слова, поскольку не слышала в них ни толики искренности; она приучилась смеяться над разговорами о любви, вызывавшими у нее досаду; она стала едкой и невыносимой, скрывая за саркастичными шутками боль. Видя, что с ней происходит, Индола пыталась поговорить, однако Цецилия оставалась непреклонной.

До тех самых пор, пока не встретила Тома.

Они иногда пересекались на улицах, но не обменялись ни единым словом. Этот парень решался только на короткие взгляды, и то только тогда, когда был уверен, что остается незамеченным. Он не рассыпался в комплиментах, как прочие, и не навязывался со своим вниманием, однако Цецилия порой замечала, как он идет следом за ней квартал-другой. Поначалу она не придавала этому никакого значения. Сама мысль о симпатии юноши претила ей. Но Том не изменял тактику и несколько месяцев молча провожал ее до дома, прежде чем собрался с духом сказать ей несколько слов и протянуть записку. Цецилия с удивлением взяла ее, но, пока у нее внутри зрел вопрос, Том поспешил ретироваться. Его щеки пунцовели.

В записке было немногим больше десятка слов. Цецилия и сейчас могла бы пересказать их на память, даже проснувшись среди ночи. "Ты очень красивая. Мы можем встретиться завтра в шесть у фабрики №16?"

И больше ничего. Однако это послание всколыхнуло что-то у нее в груди. Оно было таким кратким и таким… искренним. Это было тем, чего так не хватало Цецилии, и потому стало решающим фактором, заставившим ее оказаться следующим вечером в условленном месте.

Том явился в не слишком хорошо сидящем на нем сером пиджаке — должно быть, единственном нарядном костюме — и был явно изумлен и счастлив видеть ее. Его каштановые волосы, гладко зачесанные назад, казались почти рыжими на солнце, зеленые глаза сверкали, губы застенчиво улыбались. Цецилия смотрела на него во все глаза и вдруг начала чувствовать смущение. От молчаливого восхищения юноши ее щеки зарделись. Она ожидала долгих восторгов, заученных комплиментов, бесконечных заверений в любви, паданий на колени — всего того, что окружало ее последние месяцы и вызывало раздражение и злость.

Однако Том был другим. В его глазах ни разу не мелькнул алчный огонек, они были светлы и чисты, как родниковая вода. Он говорил с ней и видел только ее — лицо, глаза, неуверенную улыбку. Он говорил с ней так, будто не было в ее жизни Голодных Игр, будто не имела к ней никакого отношения ни слава, ни роскошный по меркам дистрикта дом, ни все то, что происходило в ее жизни несколько месяцев назад. Его обхождение чем-то напоминало обхождение Индолы — с той только разницей, что в нем была еще нежность и восхищение. Цецилия не выдержала. Она ощутила, как ее сердце начало оттаивать.

Их свидания стали повторяться. В один из вечеров, проводив Цецилию домой, Том вдруг положил руки ей на плечи. Его глаза смотрели прямо на нее. И разгорались все ярче. Цецилия улыбнулась Тому. А он притянул ее к себе. И не успела она опомниться, как его губы приникли к ее.

Поцелуй получился робким и недолгим.

И все же, когда Том слегка отстранился, Цецилия поняла, что хочет одного: чтобы он снова обнял ее и еще раз поцеловал. Чтобы на этот раз поцелуй продолжался дольше, а она могла поднять руки и обхватить его за шею.

Однако Том, погладив ее по щеке, удалился. И прошел еще не один вечер, прежде чем он исполнил ее желание в полной мере. Он целовал ее в губы, в глаза, в шею и снова в губы. Целовал до тех пор, пока оба не начали задыхаться.

В тот вечер она пригласила его к себе. И, краснея, дрожа и едва слыша собственный голос, предложила то, на что он без раздумий ответил "Да".