Осколки Войны (джен)

Он бродил по стране, не разбирая дороги, неизменно сжимая рукоятку сакабато одной рукой, и атласный шарф, фиалкового цвета, пропахший запахами цветущей сливы и крови. И шёл бесцельно, куда глядели стальные безразличные глаза. Война, революция Мейдзи, закончилась для Японии, но не для него.

Он шёл по дороге и лесом, не стремясь попасть в селения. Там, были люди. Но его имя слишком громко гремело отзвуками совсем недавно закончившейся войны. Его знали все, благодаря слухам, которые так любили в Японии. Его знали, как демона, скрывавшегося в ночи, в тенях, поджидавшего в засадах, и забиравшего жизни людей, повинных лишь в том, что верны присяге. Его знали, как рыжего Хиттокири, безжалостного убийцу, воюющего против сторонников сёгуната, на стороне изменников-экстремистов, без рода и чести, называющих себя революционерами, и поддерживающих императора. Его знали, как Баттосая, великого воина, мастера меча и стиля школы Хиттен Мицурюги Рю, а так же техник молниеносного бескровного убийства Батто, проложившего для нового правительства Мейдзи путь в новую эру, в будущее. Путь, проложенный трупами верных присяге, традициям, стране и сёгуну людей. Люди помнили, и, увидев шрам крестом на щеке и рыжие волосы — гнали его. Ведь почти в каждом селении был хотя бы один человек, близких людей которого он убил. «Убийца!» — кричали ему вслед, забивая камнями. «Демон!» — называли его, и проклинали, проклинали, проклинали…. И он уходил, не пытаясь обманывать ни себя, ни людей. Он — убийца. Хиттокири однажды и навсегда.

Как она могла полюбить его?

Нет, были и те, кто был рад ему. Правительство то и дело подсылало своих людей, предлагая ему высокопоставленные должности, в обмен на его силу и верность. Но нет, не за это он сражался и… убивал. Были и те, кто был обязан ему жизнью. Он ведь не только убивал сторонников сёгуната, но и защищал своих единомышленников, сторонников Исин Сиси, самое разношёрстное объединение восстания Сонно Дзёи. Только он никогда не имел друзей. Его слишком сильно боялись даже свои. Благодарны были, готовы были помочь, но предпочли бы не иметь с ним дел. Слишком силён, слишком искусен, слишком опасен он был. На всю Страну Восходящего Солнца было лишь считанное по пальцам рук количество людей, которые могли бы посоперничать с ним. Слишком быстр и ловок для пистолетов, и даже пулемётов. Его считали непобедимым, неуязвимым и свои, и противники. Но разве он был таким? Наверное. Раз враги решили подослать к нему женщину, ненавидевшую его за убийство жениха, и уничтожить его, воспользовавшись слабостью мужчин.

И им почти удалось. Если бы…. Если бы она его не полюбила, не спасла ценой своей жизни…

Он спал сидя, прислонившись спиной к вертикальным поверхностям, чтобы на него не могли напасть со спины, и неизменно держал в руках меч, чтобы быть наготове, по старой военной привычке. Да, чтобы быть готовым в любой момент нанести удар. Смертельный удар. И во сне, так же как и наяву его преследовали призраки людей, убитых им. Призраки людей и запахи войны. В том числе… её запах. Запах цветущей сливы для него навеки стал запахом прошлого, так же как горьковатый запах пороха, пряный — оружейной смазки, железистый — крови, и омерзительно-сладковатый запах разлагающихся тел. Эти запахи были всюду вокруг него. Или он пропах ими?!

Но почему столь дорогой для него запах цветущей сливы, её запах, был столь же ненавистен ему, как запах гниющей плоти?!

«Убийца, вызвавший кровавый дождь». Так она его называла, и совсем не боялась, как другие. Она его ненавидела, но как ей удавалось скрывать это ото всех?! Во время войны, а точнее времени открытых противостояний, всё было хаотично. И люди всех воюющих сторон боролись за то, что было в сердцах. У всех были разные причины для борьбы. Кто-то хотел изгнать иностранцев, и отомстить сёгунату за неравноправные договора, лишающие японцев последних прав, последних крох. Кто-то боролся за возвращение власти императору. Кто-то воевал за присягу, и потому что приказали. Кто-то воевал за перемены, которые приходили вместе с влиянием запада. А кто-то воевал против этих перемен. И со всех сторон было полно предателей и шпионов. Не понять было, кто за кого. Даже его Томоэ была засланным агентом, как сейчас бы сказали. Его таинственная, нежная, утончённая Томоэ тоже воевала. Воевала за своего жениха, охранника одного из чиновников сёгуната, которого убил на улицах Киото Хиттокири, убийца на службе у сторонников императора, человека Исин Сиси. Убийца, вызвавший кровавый дождь.

Так как же она могла простить его? Как совершила то, что ему было не под силу? Он не мог простить себя за то, что убил её, свою Томоэ. А она простила его и за смерть жениха, и за свою смерть.

На её могиле он поклялся, что после окончания войны оставит катану, и больше никого никогда не убьёт. Он знал: она очень хотела бы этого. И он это сделал, оставив меч, который убивал. В юности он этого не понимал. Но теперь знал: мастер был прав. Меч — это оружие, а искусство владения мечом — это искусство убивать. И он был одним из лучших в этом искусстве, и всё равно смог оставить катану. Катану, но не меч. Что ещё он мог, кроме как сражаться? Он и на войну-то вступил, ещё мальчишкой, учеником мастера одного из сильнейших стилей кендо, потому что верил, что сможет проложить своим мечом дорогу в мирное будущее. Мастер его предупреждал, что он станет убийцей, что в войне нет ничего благородного. Но он верил и сейчас в то, что поступил правильно, и приблизил мечом начало новой эры. Пусть и ценой своей души. И он это сделал, проложил дорогу…. Осталось только не забыть, за что они сражались на войне, и защищать мир, который они создали. Пусть и мечом, но таким, которым, как считалось, невозможно было убить.

Кажется, она для этого и спасла ему жизнь, для этого встала между ним, и сторонником сёгуна, зная, что он уже не сможет остановить атаку, которой целил во врага. Она погибла, сдержав атаку противника, чтобы он, будучи ослабленным из-за неё, смог одолеть врага. Она знала, что погибнет, и всё равно спасла ему жизнь. Неужели она всего лишь не хотела видеть, как второй её возлюбленный умирает у неё на глазах? Нет, не такой она была. Её жертва была ради мира, который он пытался приблизить тогда, и защищал теперь.

Он больше не убивал, скитаясь по Японии и защищая тех, кто не мог защититься себя сам, защищая мир, который создал своим мечом, ничего не требуя взамен. Ронин, самурай без хозяина, скитался, но лишь потому, что так его ничто не связывало с кровавым прошлым. Ничто, кроме её атласного шарфа фиалкового цвета, пропахшего запахами цветущей сливы и крови. Он скитался, пытаясь найти мир для своей души, души человека, убившего не только сотни людей, но и свою возлюбленную ради мира. Мира, который настал для японцев, но для него, осколка войны и её пережитка, так и не наступил. И, похоже, никогда не наступит.

А может, это и было её местью?

Бесцельного бредущего человека птицы и звери не боялись. Они подбегали близко, или садились на плечи или голову, в поисках тепла или еды, или из любопытства. И, кажется, они совсем не чувствовали запаха крови, который преследовал его. Он был бродягой, изгнанником. Но изгнал он себя сам. Бегал ли он от своего прошлого, или от самого себя? Он не знал. Он просто шёл, делая вид, что не замечает тени Бродячей Кошки, что словно послушная жена, следовала за ним…

Она оставила его, но и никогда, ни на миг не покидала, его Томоэ…

Время шло, и мир вокруг менялся. Он бродил от селения к селению, а потому замечал это. Люди чаще улыбались и радовались. В маленьких деревнях японцы больше не походили на скелеты, обтянутые кожей, ведь Сёгунат больше не собирал непомерные для селян налоги. Сёгуната просто больше не было. И люди выглядели более сытыми, одетыми, жизнерадостными, счастливыми. Нарождалось целое поколение деток, совсем не знавших ужасов голода, и ужасов войны…

Выходит, он воевал не зря? Выходит, она не зря поверила в него?

Да, мир менялся. Япония семимильными шагами шла в будущее, по дороге, проложенной, в том числе и им. Япония развивалась, подстраиваясь под уровень жизни иноземцев. Всё больше удивительных новинок появлялось в стране Восходящего Солнца. И казалось, что мир, наконец, наступил, но… Новое правительство всё ещё было в процессе формирования. Реформация Мейдзи не закончилась, она была в самом разгаре, закончилась только война, так что чиновники ещё не могли выполнять все обещания своему народу, и даже просто защищать его. Так что работа ему находилась практически в каждом селении.

Так он мог позволить себе ненадолго забыть своё прошлое.

Время шло, и он с удивлением замечал и другие изменения. Например, люди забывали его особые приметы: рыжие, нетипичные для японца волосы, и шрам крестом на щеке. И что вообще существовал такой человек, которого называли Хитокири Баттосаем и Демоном. Селяне всё охотнее принимали его помощь, всё теплее благодарили за защиту.

В такие моменты тень кошки становилась бледнее, и он бежал из селений, снова отправляясь в путь, даже если ему предлагали остаться хорошие люди. Он боялся забыть, кем он являлся в страшные дни войны…

Всё больше людей отказывалось от мечей, а потому он стал привлекать всё больше внимания своим сакабато, и, впервые, не внешностью. Он старался обходить большие города, заходя в них лишь по нужде. И делал он это теперь не потому, что его отовсюду гнали, а потому что стоило по городу разнестись слуху о рыжеволосом самурае, как за ним начиналась погоня. Сторонники Исин Сиси, в прошлом знакомые ему, желали заполучить себе его силу по-прежнему. А другие, зная, что он многое знал о порой грязных методах сторонников революции, желали его уничтожить, надеясь, что он ослаб. Все вместе они открывали на него настоящую охоту. Иногда приходилось тяжко. ОНА погибла, чтобы жил он, а потому он не имел права отдавать свою жизнь кому-либо, хотя бы в память о ней. Но именно ей он и поклялся больше не убивать. Иногда охотники за ним или его головой ставили вопрос ребром: или он, спасаясь, забирает чью-то жизнь, или умирает сам. Что было неприемлемо для него.

В такие моменты ему снова приходилось бежать из городов, следуя за тенью кошки, показывающей дорогу к спасению. Всё, чтобы её смерть не была напрасной…

Но не все готовы были принять новое правительство, новую эру. По всей Японии такие люди объединялись и захватывали отдельные деревни, и даже городки. Там, где старые порядки ещё боролись с новыми, всегда было много жертв. В такие конфликты он влезал с особым рвением. Он даже использовал своё имя Баттосая нередко, чтобы ему позволили поговорить с людьми, влезть вперёд новых полицмейстеров, и не допустить бессмысленной бойни. И ему позволяли. И он смотрел в глаза чаще всего воинов, таких же самураев, как он сам, пережитков старой, ушедшей в прошлое, эпохи, и видел в них страх остаться не в удел, видел преданность традициям. Они были такими же осколками войны, как он сам. Воинами, готовыми бороться до последнего вздоха, для которых война всё никак не закончится.

Он смотрел им в глаза и бесстрашно шёл один против десятков ружей, пушек, пулемётов, всего, что могли достать доживавшие последние дни сторонники сёгуната. Он шёл, готовый к бою за то, во что верил сам, за то, во что поверила она. Он останавливал кровопролития всего парой фраз, а иногда и боем, в котором особых упрямцев и калечить приходилось. Но он знал, что поступал правильно… После таких сражений ему казалось, что тень кошки становится тенью столь хорошо знакомой ему женщины. И — он мог поклясться — он чувствовал её руки, обнимающие его…

Время шло, и изглаживалась не только память людей, но и его память. Он стал забывать лица своих жертв. Стал забывать лица товарищей, которых защищал или прикрывал. Стал забывать события ушедшей в прошлое войны и места, где проходили основные сражения. В его голове, в мыслях всё реже звучали боевые кличи, и предсмертные хрипы незнакомых людей. И лязг металла, и залпы орудий больше не раскалывали его мысли и голову на части. Перед глазами почти перестали маячить тени пережитых им сражений. И даже её лицо, лицо его Томоэ, больше не виделось таким чётким. Поначалу он переживал, но потом понял: это к лучшему. Если она действительно любила его — не простила бы ему, если бы он жил лишь ею одной.

Лишь одно оставалось неизменным: запахи войны слишком прочно слились с запахом цветущей сливы в ЕЁ шарфе, и он никак не мог забыть ни воспоминаний о ней, ни запаха крови, пороха, пожарищ и разлагающихся тел. Эти запахи преследовали его вместе с тенью бродячей кошки…

Однажды во время своих скитаний его путь преградил мужчина в возрасте, самурай. Тоже пережиток старой эпохи, тоже осколок прошедшей войны. И было в нём что-то неуловимо знакомое. Мужчина, готовый схватиться за меч, спрашивал только об одном: что случилось с его дочерью, Томоэ Юкисиро. И стоило старику произнести имя, как ноги у него подкосились. Он рухнул на колени, и стал рассказывать убитым срывавшимся голосом обо всём, что произошло с того дня, когда он впервые увидел её. Все накопившиеся воспоминания, все переживания, всю боль он просто выплеснул на отца своей почившей ради него и новой эры жены. И, готовый принять смерть от клинка старика, он каялся, каялся, каялся... Не замечая, что по лицу старика, тоже рухнувшего на колени, текут слёзы, и что его щёки тоже давно уже мокрые от слёз. Старик в тот день сказал только, что принимает его мужем своей возлюбленной дочери, и что не винит в её смерти…

Они разошлись молча, и он не сразу заметил, что после разговора с отцом его Томоэ, тень Бродячей Кошки стала для него едва различимой…

Если бы в очередной деревне добрая женщина, сына которой он спас, не сказала бы, что его шарф уже довольно стар, похоже, и истёрся от времени, он и не заметил бы. Но... он действительно был сильно потрёпан. В местах, где были пятна крови, которые он пытался отстирать не раз, чтобы её запах не смешивался с запахом Томоэ, возникли потёртости. Тончайшие нити готовы были легко лопнуть при малейшем натяжении. Конечно, шарф давно не выглядел столь красивым, изящным, каким был в её руках. Всё-таки он не умел обращаться с такими вещами, не умел заботиться о них, чинить, чистить…. Да, этого следовало ожидать рано или поздно. Но в ответ на предложение женщины починить ЕЁ шарф, или и вовсе заменить его, он грубо возмутился. Добрая женщина всё поняла, и простила ему его несдержанность, но и заставила задуматься…

Однако разве он мог оставить шарф, расстаться с ним, с последней вещью его Томоэ, с последней её частичкой, и памятью о ней? Нет, не мог.

И всё же эта мысль не оставляла его. И тень Бродячей Кошки казалось, была всё бледнее день ото дня. Она с печалью, невозможной в кошачьем взгляде, смотрела на него, будто умоляя отпустить. И жалась она к нему, будто не хотела расставаться с ним, но должна была. Тёрлась, словно прощаясь. И в то же время тыкалась мордочкой в руки, будто обещая, что никогда его не покинет, навсегда оставшись с ним. Он долго не мог решиться, но, однажды наткнувшись на старые могильные кресты, случайно найдя место, где он повстречал своего мастера, и где начался его путь мечника, путь, который привёл к ней, он и сам осознал, что должен отпустить её и воспоминания о ней, потому что она бы этого хотела…

Ветер развевал повязанный на крест женский атласный шарф, бывший когда-то фиалковым. Он шёл, куда глядели глаза, и, кажется, впервые за несколько лет дышал полной грудью. Он чувствовал, что сделал всё правильно. Тень кошки его больше не преследовала…

Летели годы. Жизнь текла своим чередом, с помощью времени истирая людскую память. Целая эпоха уходила в прошлое безвозвратно. И вместе с эпохой уходили и трагедии прошлого. Люди давно научились жить по-новому, и уже и не могли вспомнить, чем же их «сегодня» отличалось от «вчера». Он не мог не улыбаться, замечая это, ведь не смотря на то, что его память тоже истончалась, он всё же помнил, как жилось людям до революции. Да и если бы он не помнил, разница чувствовалась, ведь ему всё реже приходилось защищать кого-то. И часто, чтобы починить или заменить, например, прохудившийся вещевой мешок, он предлагал свою помощь по хозяйству людям в деревнях, и с удовольствием полол грядки, мыл полы или ремонтировал сёдзи. Такая работа была приятнее, чем попытки защитить обездоленных.

Ведь хорошо, когда обездоленных вовсе нет. Нет заплаканных, испуганных, отчаянных лиц. Нет бездумной надежды на то, что бродяжка с мечом сможет помочь. А есть только улыбки.

И он улыбался, в ответ, не подозревая, что стальной блеск война, убийцы, исчезал из его глаз, появляясь лишь изредка, и уступая место пониманию, всепрощению и доброте. Он так же не подозревал, что в уголках его глаз появились маленькие лучистые морщинки. Время было неумолимо, но он с трудом осознавал, что из молодого человека, которого из-за миниатюрной комплекции вечно принимали за юношу, он стал мужчиной, и никто уже не считал его молодым.

За ним, наконец-то, перестали гоняться Исин Сиси, и он мог спокойно заходить и в большие поселения, и в города, не скрывая ни рыжих волос, ни шрама крестом на щеке. Он мог наслаждаться миром и всеобщим благоденствием, наконец, воцарившимся во всей Японии. Мог вместе со всеми удивляться диковинным изобретениям иностранцев, которые заполнили страну, и которые, наконец, были созданы не для войны. Конечно, кое-кто всё ещё не доверял иностранцам, и их товарам, но таких становилось всё меньше с каждым днём. Зато после всех прошедших лет, запрет на ношение мечей, тоже, наконец-то, вошёл в полную силу. И теперь он вызывал недоверие к себе вовсе не внешностью, не взглядом, а мечом. И всё-таки, к нему относились как бродяжке. Даже полиция смеялась, особенно узрев обратную заточку его сакабато. И он от души смеялся вместе с ними над ситуацией и над собой.

Хотя где-то внутри всё ещё грыз червячок сомнений. Сакабато — оружие, меч, и неважно с какой стороны у него была заточка: в руках мастера он мог убить не хуже привычной катаны. С одной стороны, он радовался, что его больше не воспринимают всерьёз, что люди, даже полицейские, стали настолько беспечны, позабыв о вечной опасности, исходившей от людей с оружием. А с другой стороны, разве такая беспечность не могла привести к трагедии?!

Нет, он понимал, что мыслил так лишь потому, что до сих пор, даже столько лет спустя, никак не мог избавиться от военных привычек, и до сих пор, например, спал сидя, прислонившись спиной к чему-нибудь и не выпуская меча из рук, или не позволяя потенциальному противнику зайти себе за спину, и неожиданно напасть. Ему грозила опасность чаще других, и всё же, он понимал, что если хочет измениться, оставить войну в прошлом на веке, перестать быть её осколком, и влиться в новую эпоху, начать новую жизнь, от этих привычек придётся избавиться. Но пока ему это не слишком удавалось, и он всегда был начеку. Это утомляло.

Да, честно признаваясь себе, он понимал, что устал от жизни бродяги. Устал от ночёвок, где придётся. Устал от зуда, возникавшего из-за насекомых, заползавших под одежду, пока он спал где-нибудь в лесу, или от грязи. Нет, он старался вести чистоплотный образ жизни, но так ли это было возможно в полной мере для простого бродяги? Он всё чаще замечал, что от спанья на холодной земле у него болят суставы, или мышцы, или старые раны, из-за чего по утрам приходится растирать затёкшее тело, в чём раньше необходимости не возникало. Он радовался тому, как время залечивало раны страны, нанесённые войной, радовался, что время затягивало раны и его собственной души. Но он понимал, что время ещё и старило. Быть может ещё и поэтому, он всё чаще задумывался о том, чтобы осесть где-то.

Но где? Семьи у него не было, и дома — тем более. Не было ни друзей, ни знакомых, которые могли бы приютить его на время. Да и стеснять чужих людей своим присутствием совсем не хотелось. А ведь многие были рады ему, многие из тех, кому он помог, приглашали остаться, пожить. Бывало, люди побогаче предлагали ему за достойную оплату стать учителем кендо для их сыновей. Конечно, учить стилю Хиттен Мицурюги Рю он не имел права, но ведь он знал не только его, и мог учить детей основам искусства боя на мечах, или общеизвестным техникам такого боя…. Пару раз он, раздумывая, чуть ли не давал согласие на такое предложение, но каждый раз одёргивал себя. Кажется, он искал для себя что-то другое…

Однажды в одной из деревень он случайно подслушал разговор торговцев о том, что в Эдо, то есть в Токио, по-новому, появился убийца, называющий себя Баттосаем. Естественно, что пройти мимо такого слуха он не мог, и поспешил в город, разобраться, в чём дело. Ведь он надеялся, что имя Баттосая будет забыто, а тут… убийца, решивший прикрыть преступления громким, но почти забытым именем.

Он быстро разузнал, откуда взялись слухи, выяснил, что некто действительно по ночам нападает на людей и убивает их, и решил встретиться с этим человеком. Но… раньше его нашла удивительная девушка. Она, заметив его сакабато за поясом, ошибочно приняла его за убийцу, который порочил имя стиля Камия Касин Рю, стиля кендо, который разработал её отец, и его школу. Да, она ошибочно приняла его за убийцу, но по иронии судьбы наткнулась на настоящего Баттосая…

Убийца-мошенник оказался слабым воином, всего лишь обиженным учеником школы Камия Касин, который жаждал, и отомстить, и разрушить репутацию школы, и, заодно, заполучить её себе. Камия Каору не сразу вспомнила ученика, изгнанного из школы её отцом, но вспомнила, и искренне пыталась защитить честь школы отца, даже ценою жизни. Да только силы не хватило. И тогда он пришёл ей на помощь…

Каору, на удивление, не побоялась его, даже узнав правду. И по доброте и наивности души предложила остаться ему, предложила приют бродяге-демону. Но он усомнился: было ли это нормальным, жить с незамужней девушкой? Что о девушке скажут люди? И… не станет ли это предательством его Томоэ?

Томоэ… Девушка была совсем не похожа на неё. Разве что добротой, благодаря которой решила отблагодарить бродягу, приютив его. И всё же, он не считал возможным остаться.

Он уже развернулся и шёл, чтобы покинуть додзё стиля Камия Касин, как вдруг, что-то остановило его у самого выхода. Словно тень Бродячей Кошки вцепилась в его хакама когтями и зубами, и не пускала, тянула, хотела, чтобы он обернулся…

И он обернулся, взглянул на кошку, но… её уж нигде не было. И тогда он поднял взгляд на Каору. Вздорная, как юноша, храбрая, бойкая и красивая. Такие всегда привлекали кучу неприятностей. И он, вздохнув, решил, что это — то, что он искал. Каору. Он решил остаться и защищать её…

— Я немного устал от странствий, и остановлюсь здесь, ненадолго…

И это стало началом его новой жизни…