Осколки Войны (джен)

Время шло, и мир вокруг менялся. Он бродил от селения к селению, а потому замечал это. Люди чаще улыбались и радовались. В маленьких деревнях японцы больше не походили на скелеты, обтянутые кожей, ведь Сёгунат больше не собирал непомерные для селян налоги. Сёгуната просто больше не было. И люди выглядели более сытыми, одетыми, жизнерадостными, счастливыми. Нарождалось целое поколение деток, совсем не знавших ужасов голода, и ужасов войны…

Выходит, он воевал не зря? Выходит, она не зря поверила в него?

Да, мир менялся. Япония семимильными шагами шла в будущее, по дороге, проложенной, в том числе и им. Япония развивалась, подстраиваясь под уровень жизни иноземцев. Всё больше удивительных новинок появлялось в стране Восходящего Солнца. И казалось, что мир, наконец, наступил, но… Новое правительство всё ещё было в процессе формирования. Реформация Мейдзи не закончилась, она была в самом разгаре, закончилась только война, так что чиновники ещё не могли выполнять все обещания своему народу, и даже просто защищать его. Так что работа ему находилась практически в каждом селении.

Так он мог позволить себе ненадолго забыть своё прошлое.

Время шло, и он с удивлением замечал и другие изменения. Например, люди забывали его особые приметы: рыжие, нетипичные для японца волосы, и шрам крестом на щеке. И что вообще существовал такой человек, которого называли Хитокири Баттосаем и Демоном. Селяне всё охотнее принимали его помощь, всё теплее благодарили за защиту.

В такие моменты тень кошки становилась бледнее, и он бежал из селений, снова отправляясь в путь, даже если ему предлагали остаться хорошие люди. Он боялся забыть, кем он являлся в страшные дни войны…

Всё больше людей отказывалось от мечей, а потому он стал привлекать всё больше внимания своим сакабато, и, впервые, не внешностью. Он старался обходить большие города, заходя в них лишь по нужде. И делал он это теперь не потому, что его отовсюду гнали, а потому что стоило по городу разнестись слуху о рыжеволосом самурае, как за ним начиналась погоня. Сторонники Исин Сиси, в прошлом знакомые ему, желали заполучить себе его силу по-прежнему. А другие, зная, что он многое знал о порой грязных методах сторонников революции, желали его уничтожить, надеясь, что он ослаб. Все вместе они открывали на него настоящую охоту. Иногда приходилось тяжко. ОНА погибла, чтобы жил он, а потому он не имел права отдавать свою жизнь кому-либо, хотя бы в память о ней. Но именно ей он и поклялся больше не убивать. Иногда охотники за ним или его головой ставили вопрос ребром: или он, спасаясь, забирает чью-то жизнь, или умирает сам. Что было неприемлемо для него.

В такие моменты ему снова приходилось бежать из городов, следуя за тенью кошки, показывающей дорогу к спасению. Всё, чтобы её смерть не была напрасной…

Но не все готовы были принять новое правительство, новую эру. По всей Японии такие люди объединялись и захватывали отдельные деревни, и даже городки. Там, где старые порядки ещё боролись с новыми, всегда было много жертв. В такие конфликты он влезал с особым рвением. Он даже использовал своё имя Баттосая нередко, чтобы ему позволили поговорить с людьми, влезть вперёд новых полицмейстеров, и не допустить бессмысленной бойни. И ему позволяли. И он смотрел в глаза чаще всего воинов, таких же самураев, как он сам, пережитков старой, ушедшей в прошлое, эпохи, и видел в них страх остаться не в удел, видел преданность традициям. Они были такими же осколками войны, как он сам. Воинами, готовыми бороться до последнего вздоха, для которых война всё никак не закончится.

Он смотрел им в глаза и бесстрашно шёл один против десятков ружей, пушек, пулемётов, всего, что могли достать доживавшие последние дни сторонники сёгуната. Он шёл, готовый к бою за то, во что верил сам, за то, во что поверила она. Он останавливал кровопролития всего парой фраз, а иногда и боем, в котором особых упрямцев и калечить приходилось. Но он знал, что поступал правильно… После таких сражений ему казалось, что тень кошки становится тенью столь хорошо знакомой ему женщины. И — он мог поклясться — он чувствовал её руки, обнимающие его…

Время шло, и изглаживалась не только память людей, но и его память. Он стал забывать лица своих жертв. Стал забывать лица товарищей, которых защищал или прикрывал. Стал забывать события ушедшей в прошлое войны и места, где проходили основные сражения. В его голове, в мыслях всё реже звучали боевые кличи, и предсмертные хрипы незнакомых людей. И лязг металла, и залпы орудий больше не раскалывали его мысли и голову на части. Перед глазами почти перестали маячить тени пережитых им сражений. И даже её лицо, лицо его Томоэ, больше не виделось таким чётким. Поначалу он переживал, но потом понял: это к лучшему. Если она действительно любила его — не простила бы ему, если бы он жил лишь ею одной.

Лишь одно оставалось неизменным: запахи войны слишком прочно слились с запахом цветущей сливы в ЕЁ шарфе, и он никак не мог забыть ни воспоминаний о ней, ни запаха крови, пороха, пожарищ и разлагающихся тел. Эти запахи преследовали его вместе с тенью бродячей кошки…

Однажды во время своих скитаний его путь преградил мужчина в возрасте, самурай. Тоже пережиток старой эпохи, тоже осколок прошедшей войны. И было в нём что-то неуловимо знакомое. Мужчина, готовый схватиться за меч, спрашивал только об одном: что случилось с его дочерью, Томоэ Юкисиро. И стоило старику произнести имя, как ноги у него подкосились. Он рухнул на колени, и стал рассказывать убитым срывавшимся голосом обо всём, что произошло с того дня, когда он впервые увидел её. Все накопившиеся воспоминания, все переживания, всю боль он просто выплеснул на отца своей почившей ради него и новой эры жены. И, готовый принять смерть от клинка старика, он каялся, каялся, каялся... Не замечая, что по лицу старика, тоже рухнувшего на колени, текут слёзы, и что его щёки тоже давно уже мокрые от слёз. Старик в тот день сказал только, что принимает его мужем своей возлюбленной дочери, и что не винит в её смерти…

Они разошлись молча, и он не сразу заметил, что после разговора с отцом его Томоэ, тень Бродячей Кошки стала для него едва различимой…

Если бы в очередной деревне добрая женщина, сына которой он спас, не сказала бы, что его шарф уже довольно стар, похоже, и истёрся от времени, он и не заметил бы. Но... он действительно был сильно потрёпан. В местах, где были пятна крови, которые он пытался отстирать не раз, чтобы её запах не смешивался с запахом Томоэ, возникли потёртости. Тончайшие нити готовы были легко лопнуть при малейшем натяжении. Конечно, шарф давно не выглядел столь красивым, изящным, каким был в её руках. Всё-таки он не умел обращаться с такими вещами, не умел заботиться о них, чинить, чистить…. Да, этого следовало ожидать рано или поздно. Но в ответ на предложение женщины починить ЕЁ шарф, или и вовсе заменить его, он грубо возмутился. Добрая женщина всё поняла, и простила ему его несдержанность, но и заставила задуматься…

Однако разве он мог оставить шарф, расстаться с ним, с последней вещью его Томоэ, с последней её частичкой, и памятью о ней? Нет, не мог.

И всё же эта мысль не оставляла его. И тень Бродячей Кошки казалось, была всё бледнее день ото дня. Она с печалью, невозможной в кошачьем взгляде, смотрела на него, будто умоляя отпустить. И жалась она к нему, будто не хотела расставаться с ним, но должна была. Тёрлась, словно прощаясь. И в то же время тыкалась мордочкой в руки, будто обещая, что никогда его не покинет, навсегда оставшись с ним. Он долго не мог решиться, но, однажды наткнувшись на старые могильные кресты, случайно найдя место, где он повстречал своего мастера, и где начался его путь мечника, путь, который привёл к ней, он и сам осознал, что должен отпустить её и воспоминания о ней, потому что она бы этого хотела…

Ветер развевал повязанный на крест женский атласный шарф, бывший когда-то фиалковым. Он шёл, куда глядели глаза, и, кажется, впервые за несколько лет дышал полной грудью. Он чувствовал, что сделал всё правильно. Тень кошки его больше не преследовала…