Осколки Войны (джен)

Летели годы. Жизнь текла своим чередом, с помощью времени истирая людскую память. Целая эпоха уходила в прошлое безвозвратно. И вместе с эпохой уходили и трагедии прошлого. Люди давно научились жить по-новому, и уже и не могли вспомнить, чем же их «сегодня» отличалось от «вчера». Он не мог не улыбаться, замечая это, ведь не смотря на то, что его память тоже истончалась, он всё же помнил, как жилось людям до революции. Да и если бы он не помнил, разница чувствовалась, ведь ему всё реже приходилось защищать кого-то. И часто, чтобы починить или заменить, например, прохудившийся вещевой мешок, он предлагал свою помощь по хозяйству людям в деревнях, и с удовольствием полол грядки, мыл полы или ремонтировал сёдзи. Такая работа была приятнее, чем попытки защитить обездоленных.

Ведь хорошо, когда обездоленных вовсе нет. Нет заплаканных, испуганных, отчаянных лиц. Нет бездумной надежды на то, что бродяжка с мечом сможет помочь. А есть только улыбки.

И он улыбался, в ответ, не подозревая, что стальной блеск война, убийцы, исчезал из его глаз, появляясь лишь изредка, и уступая место пониманию, всепрощению и доброте. Он так же не подозревал, что в уголках его глаз появились маленькие лучистые морщинки. Время было неумолимо, но он с трудом осознавал, что из молодого человека, которого из-за миниатюрной комплекции вечно принимали за юношу, он стал мужчиной, и никто уже не считал его молодым.

За ним, наконец-то, перестали гоняться Исин Сиси, и он мог спокойно заходить и в большие поселения, и в города, не скрывая ни рыжих волос, ни шрама крестом на щеке. Он мог наслаждаться миром и всеобщим благоденствием, наконец, воцарившимся во всей Японии. Мог вместе со всеми удивляться диковинным изобретениям иностранцев, которые заполнили страну, и которые, наконец, были созданы не для войны. Конечно, кое-кто всё ещё не доверял иностранцам, и их товарам, но таких становилось всё меньше с каждым днём. Зато после всех прошедших лет, запрет на ношение мечей, тоже, наконец-то, вошёл в полную силу. И теперь он вызывал недоверие к себе вовсе не внешностью, не взглядом, а мечом. И всё-таки, к нему относились как бродяжке. Даже полиция смеялась, особенно узрев обратную заточку его сакабато. И он от души смеялся вместе с ними над ситуацией и над собой.

Хотя где-то внутри всё ещё грыз червячок сомнений. Сакабато — оружие, меч, и неважно с какой стороны у него была заточка: в руках мастера он мог убить не хуже привычной катаны. С одной стороны, он радовался, что его больше не воспринимают всерьёз, что люди, даже полицейские, стали настолько беспечны, позабыв о вечной опасности, исходившей от людей с оружием. А с другой стороны, разве такая беспечность не могла привести к трагедии?!

Нет, он понимал, что мыслил так лишь потому, что до сих пор, даже столько лет спустя, никак не мог избавиться от военных привычек, и до сих пор, например, спал сидя, прислонившись спиной к чему-нибудь и не выпуская меча из рук, или не позволяя потенциальному противнику зайти себе за спину, и неожиданно напасть. Ему грозила опасность чаще других, и всё же, он понимал, что если хочет измениться, оставить войну в прошлом на веке, перестать быть её осколком, и влиться в новую эпоху, начать новую жизнь, от этих привычек придётся избавиться. Но пока ему это не слишком удавалось, и он всегда был начеку. Это утомляло.

Да, честно признаваясь себе, он понимал, что устал от жизни бродяги. Устал от ночёвок, где придётся. Устал от зуда, возникавшего из-за насекомых, заползавших под одежду, пока он спал где-нибудь в лесу, или от грязи. Нет, он старался вести чистоплотный образ жизни, но так ли это было возможно в полной мере для простого бродяги? Он всё чаще замечал, что от спанья на холодной земле у него болят суставы, или мышцы, или старые раны, из-за чего по утрам приходится растирать затёкшее тело, в чём раньше необходимости не возникало. Он радовался тому, как время залечивало раны страны, нанесённые войной, радовался, что время затягивало раны и его собственной души. Но он понимал, что время ещё и старило. Быть может ещё и поэтому, он всё чаще задумывался о том, чтобы осесть где-то.

Но где? Семьи у него не было, и дома — тем более. Не было ни друзей, ни знакомых, которые могли бы приютить его на время. Да и стеснять чужих людей своим присутствием совсем не хотелось. А ведь многие были рады ему, многие из тех, кому он помог, приглашали остаться, пожить. Бывало, люди побогаче предлагали ему за достойную оплату стать учителем кендо для их сыновей. Конечно, учить стилю Хиттен Мицурюги Рю он не имел права, но ведь он знал не только его, и мог учить детей основам искусства боя на мечах, или общеизвестным техникам такого боя…. Пару раз он, раздумывая, чуть ли не давал согласие на такое предложение, но каждый раз одёргивал себя. Кажется, он искал для себя что-то другое…

Однажды в одной из деревень он случайно подслушал разговор торговцев о том, что в Эдо, то есть в Токио, по-новому, появился убийца, называющий себя Баттосаем. Естественно, что пройти мимо такого слуха он не мог, и поспешил в город, разобраться, в чём дело. Ведь он надеялся, что имя Баттосая будет забыто, а тут… убийца, решивший прикрыть преступления громким, но почти забытым именем.

Он быстро разузнал, откуда взялись слухи, выяснил, что некто действительно по ночам нападает на людей и убивает их, и решил встретиться с этим человеком. Но… раньше его нашла удивительная девушка. Она, заметив его сакабато за поясом, ошибочно приняла его за убийцу, который порочил имя стиля Камия Касин Рю, стиля кендо, который разработал её отец, и его школу. Да, она ошибочно приняла его за убийцу, но по иронии судьбы наткнулась на настоящего Баттосая…

Убийца-мошенник оказался слабым воином, всего лишь обиженным учеником школы Камия Касин, который жаждал, и отомстить, и разрушить репутацию школы, и, заодно, заполучить её себе. Камия Каору не сразу вспомнила ученика, изгнанного из школы её отцом, но вспомнила, и искренне пыталась защитить честь школы отца, даже ценою жизни. Да только силы не хватило. И тогда он пришёл ей на помощь…

Каору, на удивление, не побоялась его, даже узнав правду. И по доброте и наивности души предложила остаться ему, предложила приют бродяге-демону. Но он усомнился: было ли это нормальным, жить с незамужней девушкой? Что о девушке скажут люди? И… не станет ли это предательством его Томоэ?

Томоэ… Девушка была совсем не похожа на неё. Разве что добротой, благодаря которой решила отблагодарить бродягу, приютив его. И всё же, он не считал возможным остаться.

Он уже развернулся и шёл, чтобы покинуть додзё стиля Камия Касин, как вдруг, что-то остановило его у самого выхода. Словно тень Бродячей Кошки вцепилась в его хакама когтями и зубами, и не пускала, тянула, хотела, чтобы он обернулся…

И он обернулся, взглянул на кошку, но… её уж нигде не было. И тогда он поднял взгляд на Каору. Вздорная, как юноша, храбрая, бойкая и красивая. Такие всегда привлекали кучу неприятностей. И он, вздохнув, решил, что это — то, что он искал. Каору. Он решил остаться и защищать её…

— Я немного устал от странствий, и остановлюсь здесь, ненадолго…

И это стало началом его новой жизни…