Имя мне - павший (гет)

О милый гость, святое Прежде,

Зачем в мою теснишься грудь?

Могу ль сказать: живи надежде?

Скажу ль тому, что было: будь?

Василий Жуковский. Песня

Дрого забыл о списке. Совершенно забыл. Благодаря возбуждению, охватившему его после второй записи в дневнике Гермионы Грейнджер, мистер Рэтт Фар отправился на тот свет на час позже.

Уже выходя из больницы, где внезапно скончался пациент, хорошо перенесший операцию, Дрого вспомнил предупреждение Тюринна. Еще один промах, и ему несдобровать. И это он еще не знает о Гермионе Грейнджер! Что было бы, если б узнал? Дрого похолодел: ответ очевиден. Его сразу же превратили бы в пыль. Но долго думать о неотвратимой каре он не мог.

Хайгейт, Хайгейт, Хайгейт. Сколько раз он проводил там ночи, любуясь звездами, и дни, вслушиваясь в трепетание листьев, и ни о чем не догадывался! И сидел у того самого плачущего ангела над самой свежей могилой! Дрого попытался припомнить, сколько ей лет. Вроде бы шесть. А запись в дневнике Гермионы Грейнджер была сделана в 1998, ровно шесть лет назад.

Оттого, что ему удалось, что он догадался, хотелось подпрыгнуть высоко-высоко, коснуться облаков, солнца, неба. Дрого был счастлив.

Лил дождь, да такой, что улицы превратились в филиалы Темзы, и Хайгейтское кладбище казалось не просто мрачным, а удручающим. Дрого, не вымокший только благодаря своей не совсем человеческой натуре, едва ли не бегом несся по размытым дорожкам. Среди деревьев наконец показался тот самый плачущий ангел, еще более печальный и, казалось, по-настоящему проливающий слезы из-за стекающих по камню капель дождя.

Дрого склонился над надгробием, перепачканным землей, провел по нему рукой. На суровом сером камне чьи-то руки выбили.

Драко Арманд Малфой

5.06.1980 — 16.05.1998

Над Ним в молитве капеллан

Колен не преклонил;

Не стоит мессы и креста

Покой таких могил,

Хоть ради грешников Христос

На землю приходил.

Дойдя до эпитафии, Дрого фыркнул. Нашли, что написать! Он видел много таких четверостиший на самых разных кладбищах, но не встречал подобного памятника. Отдает цинизмом, не свойственным родственникам и близким усопшего.

Он пригляделся к дате: действительно, шесть лет.

Присел и разом, будто ныряя в ледяную воду, загреб рукой могильной земли.

Огромный зал с высокими, как небо, потолками, с которых на танцующие пары сыпется сладкий сахарный снег. Он отряхивает с плеч не тающие снежинки, оборачивается к своей спутнице, невысокой девочке-подростку с короткими черными волосами и приплюснутым носом. Она отпивает из бокала, указывает куда-то в танцующую толпу.

— Не могу поверить, что Виктор Крам пришел на бал с заучкой Грейнджер, — фыркает она и снова делает глоток. — Когда она рот раскрывает, мухи со скуки дохнут.

— Завидовать грешно, — легко бросает он и тоже высматривает в толпе волшебницу в розовом платье — мама зовет этот цвет «великолепное утро».

Его настойчиво дергают за рукав.

— Разве ты со мной не согласен?

— Отчасти, — на глаза ему попадается Гермиона Грейнджер, счастливая, как невеста на собственной свадьбе. — Сегодня она очень даже ничего.

Спутница взвизгивает:

— Драко!

— Пэнси, не начинай, — он отпивает из бокала, провожает взглядом розовое платье, скрывшееся в толпе. — Крам, похоже, не такой уж дурак.

* * *

Бесконечные коридоры. Он идет на тихий звук, похожий на всхлипы, поворачивает и натыкается на нее, в том же розовом платье, но растрепанную, заплаканную. Она, как вспугнутая птичка, поднимает на него глаза и срывается с места.

— А ты сегодня очень даже ничего, Грейнджер.

Она замирает, как будто ей в спину кинули камень.

— Спасибо, — неуверенно произносит она.

Не будь он опьянен всеобщим весельем, пуншем, рождественским настроением, ни за что бы не сказал ей такого.

Он подходит ближе, и когда между ними остается расстояние в вытянутую руку, с потолка вдруг сыпется серебристый снег, не та кой, как в Большом Зале. Они одновременно поднимают головы — над ними зависла омела.

— Черт, — тихо бросает она, глядя на злополучную ветку.

— И где это тебя научили ругаться, а, Грейнджер?

— С вами и не такому научишься, — она шмыгает носом, опускает глаза.

— Ладно, Грейнджер, иди сюда, — он сам делает шаг вперед, наклоняется. Она зажмуривается, словно ее собираются бить, а не целовать. Он касается губами ее щеки, прямо в уголок рта, но снег продолжает идти — омеле этого недостаточно.

Никогда он не думал, что станет целовать Гермиону Грейнджер. Но, похоже, сбитень, который принесли с собой студенты Дурмстранга, не так прост, как кажется — ему плевать на все.

Он еще раз наклоняется к ней и приникает к губам: быстро, но пылко, так умело, как только может.

Она срывается с места и взбегает вверх по лестнице. Не оглядываясь. А снег больше не идет.

* * *

Он ждет, когда Гермиона Грейнджер, как обычно, пойдет к хижине Хагрида через внутренний дворик у восточного крыла. Вот она вышагивает по заснеженной дорожке: спина прямая, подбородок поднят.

Когда Гермиона Грейнджер проходит мимо, он бросает ей под ноги свернутый в несколько раз лист пергамента. Она оборачивается, замечает его, спрятавшегося за колонной, и, не отрывая взгляда, присаживается, чтобы поднять листок. Но не разворачивает сразу, а кладет в карман. Он и этим доволен.

* * *

Она ловит его перед занятием по Прорицанию, так что торопиться некуда, можно и опоздать.

— Малфой, когда ты перестанешь изводить меня своими записками?

Он, поняв, в чем дело, усмехается и смотрит на нее в упор, не давая ответа.

— Я что, с пнем разговариваю? — вспыхивает она и дергает его за рукав. — Так ты прекратишь или.?

— Прекращу, — он делает паузу, давая ей мгновение почувствовать облегчение, и тут же добавляет: — Когда ты напишешь мне ответ.

Гермиона Грейнджер, возмущенно ахнув, смотрит на него несколько секунд, а потом вдруг принимается шарить в своей школьной сумке. Вынимает оттуда лист пергамента и карандаш, что-то торопливо пишет и, сложив пополам, впихивает ему в руки.

— Все, я тебе ответила! А теперь прекрати меня донимать!

И она быстрым шагом удаляется.

Он тут же разворачивает листок.

«Пошел к черту! Г.Г.»

Улыбаясь, он кладет записку в карман и бежит на Прорицания.

* * *

— Почему ты никак не оставишь меня в покое? — с раздражением спрашивает Гермиона Грейнджер.

— Догадайся, Грейнджер, — он подбрасывает в руке снитч. Гермиона Грейнджер поймала его сразу после тренировки и затащила в пустой коридор. — Потому что сам я не до конца понимаю, что делаю.

— Хорошо, давай распишем по пунктам, — она загибает пальцы. — Ты перестал обзывать меня — раз. Ты следишь за мной, как орнитолог за птицами — два. Ты писал мне записки вроде: «Снежное утро отлично подходит для прогулки, но не с тобой,» — три. Ты присылаешь мне то новое перо, то чернила, то еще какую-нибудь мелочь, хотя мы не друзья — четыре. Какой вывод напрашивается?

— Я пытаюсь стать добрее? — пафосно предполагает он, и Гермиона Грейнджер фыркает.

— Ты в меня втюрился! А я в тебя нет, так что прекращай этот цирк-шапито. Немедленно.

И она, как обычно, уходит первой.

— Втюрился! Скажет тоже! — бурчит он себе под нос. — А еще умная!

* * *

Она изменилась за лето, но не до неузнаваемости: стала выше, четче обозначилась фигура, и, кажется, она немного укоротила волосы. Он разглядывает ее, стоящую на перроне, пока Пэнси не тянет его к карете.

Он гаркает:

— Подожди! — и вытаскивает из кармана случайно забытую там коробку из-под шоколадной лягушки. Смотрит на вкладыш — Селестина Уорлок. Усмехается — подходит.

Они с Пэнси специально проходят мимо Грейнджер. Пока Пэнси корчит гримасы, он ловко кладет вкладыш Грейнджер на чемодан так, что никто этого не замечает.

* * *

— Что это было?

Она снова ловит его по дороге на Прорицания, но в этот раз он торопится: Трелони должна дать практическую, которая будет репетицией СОВ.

— Что «это»?

Гермиона Грейнджер преграждает ему путь.

— Ты знаешь. Карточка от шоколадной лягушки.

— Грейнджер, я тороплюсь, — он отодвигает ее в сторону, но она хватается за его рукав.

— Прекрати мне досаждать! — едва не плачет она.

— Кто из нас еще кому досаждает, — он пытается уйти, но она снова дергает его за руку. — Грейнджер, я опаздываю.

Не рассчитав, он прикладывает слишком много усилий, чтобы высвободить руку — Гермиона Грейнджер удерживается на ногах, но роняет школьную сумку. Содержимое вываливается на пол, и еиу на глаза попадается знакомый лист пергамента.

Быстрее, чем Грейнджер успевает среагировать, он наклоняется и поднимает свою собственную записку.

«Ты очень даже ничего — когда молчишь».

Этой записке почти полгода.

— Ты их хранишь? — в замешательстве спрашивает он, а Гермиона Грейнджер опускает глаза.

— Не твое дело! — она пытается вырвать у него из рук записку, но безуспешно.

— Мое! Это же я ее писал! А вот зачем ты ее хранишь? Втюрилась, да?

— Сам ты…втюрился! — Гермиона Грейнджер бросает попытки забрать записку назад. Она опускается на колени, собирает вещи назад в сумку и резко поднимается. Кудряшки, собранные в хвост, подскакивают и бьются о плечи. — Можешь оставить себе. Я все равно собиралась выкинуть, — гордо вскидывает голову. — Просто прекрати все это.

Он кричит ей вслед, словно хочет досадить:

— Не прекращу, слышишь?! Не прекращу! — и уже совсем тихо бурчит себе под нос: — Я так просто не сдамся.

* * *

Он лежит без сна на кровати под изумрудным пологом и тут же подскакивает, как только сова начинает стучать клювом в стекло.

Птица недовольно пищит, требуя лакомство, и Блейз мычит во сне, выражая свое неодобрение столь поздней почте. Но ему плевать — он отвязывает от лапки кусочек пергамента и разворачивает его.

«Может, и втюрилась. Не твое дело. Г.Г.»

Он улыбается, как дурачок, и нежно гладит пергамент большим пальцем. Сова снова пищит и пытается цапнуть его за руку, но он отмахивается от нее. Если не улетает, значит, ждет ответ.

Он быстро переворачивает листок, бросается к столу, хватает карандаш. Быстро выводит: «Скажи мне это лично. Вечером, в семь во дворике у восточного крыла».

Сова улетает, а он ложится спать с блаженной улыбкой на лице.

* * *

Он ждет ее не меньше получаса и уже подумывает уйти, как вдруг видит каштановую макушку, показавшуюся из-за колонны.

— Добрый вечер, Малфой, — с каменным выражением лица произносит Гермиона Грейнджер.

— Здравствуй, Грейнджер. Ну так что, втюрилась или нет?

— Кто бы говорил. Сам-то.!

— Что сам? — он не замечает, как делает шаг навстречу, сокращая расстояние.

— Сам-то втюрился или нет?

— А не твое дело!

— И зачем тогда ты меня сюда позвал? — Гермиона Грейнджер тоже шагает к нему. Между ними расстояние не больше, чем в локоть.

— Дура, — не выдерживает он.

— Сам дурак, — успевает выпалить Гермиона Грейнджер, прежде чем он наклоняется и целует ее в уголок губ. Она дергает головой, меняя положение, и неожиданно для него начинает отвечать.

Прерывают поцелуй. Не сразу отстраняются друг от друга, продолжая поглаживать волосы, руки, плечи.

— Дура, — выдыхает он, — все-таки втюрилась.

— Сам дурак, — отвечает она. — И это ты первый втюрился.

— Нет, ты.

— Нет, ты.

Время останавливается.

* * *

Темная комната. Не видно ни зги, но рядом слышится напряженное дыхание.

— Что с тобой?

— Ничего, Грейнджер, ничего.

Она легко раскусывает его.

— Врешь.

— Просто не спрашивай, — отмахивается он. Ему и подумать страшно, что тогда с ними будет.

Она протягивает вперед руки, дотрагивается до него, а потом медленно, боясь спугнуть, обнимает, прижимаясь подбородком к плечу.

— Значит, что-то плохое.

— С чего ты взяла?

— Ты молчишь.

— Весомый аргумент.

— Дурак.

— А ты дура. Ну вот и встретились.

Она тихонько смеется, как будто боится, что их услышат.

— Можно, я скажу это?

— Не надо, Грейнджер. Не сейчас, — «Иначе я еще больше буду виноват,» — хочет добавить он, но молчит.

— Тогда ты скажи. Пожалуйста.

Он напрягается под ее руками — ему нелегко даются эти слова — а потом припадает к уху.

— Я люблю тебя.

* * *

— Я больше не приду.

Все та же темная комната, но теперь они стоят порознь: не видя друг друга, не касаясь друг друга, не чувствуя друг друга.

Он тяжело сглатывает и, хотя и ожидал такой исход, все равно спрашивает:

— Почему?

— Я не могу так больше. Не могу прятаться, не могу…предавать.

— Кого?

— Друзей. Гарри думает, что ты пожиратель смерти.

— Ерунда, — как можно спокойнее возражает он, хотя внутри его бьет колотун.

— Я ему не верю. Но все эти нападения… Ты знаешь, кто их устраивает?

Он медлит, а после честно признается:

— Знаю.

— Так скажи! Могут же пострадать люди!

— Я не хочу предавать.

Они молчат, и комната кажется слиянием воздуха и мрака, которое вдыхаешь и не замечаешь, как оно оседает в легких.

— Драко, иди сюда.

Он с нетерпением бросается к ней, ориентируясь только на голос, и она тут же начинает покрывать его лицо поцелуями. Увлекшись, он не замечает, как она расстегивает пуговичку на манжете и задирает рукав.

— Люмос Максима!

Они стоят в облаке света и, как зачарованные, глядят друг на друга. Зверь, загнанный в угол. Охотник, настигший зверя, которого хотел оставить в живых.

Она протягивает руку, хватает его за запястье — выше разливаются чернила Темной метки. Он не смеет вырваться.

— Лгун, — тихо произносит она. Еще минута и заплачет.

— Прости.

— «Не хочу предавать»? — выкрикивает она. — Кого ты не хочешь предавать?

— Тебя.

— Меня? — она все-таки плачет.

— Тебя, все, что между нами есть, — сглатывает, словно висельник перед помостом. — Я люблю тебя.

— Любишь… — снова всхлип. — Мы не можем так больше, Драко. Скоро начнется война, и если победит Он, то никаких «мы» не будет.

— Если победит Орден Феникса, «нам» тоже не будет места.

— Из-за тебя! Из-за того, что ты трус!

— Дура.

— Сам дурак! Ты не понимаешь? Все, конец. Мы… у нас было время, а теперь его больше нет. Я больше не приду. А ты не зови.

— Грейнджер…

— Ты даже по имени меня никогда не называл!

— Гермиона.

— Поздно. Я так не могу. Прости.

Время снова бежит вперед.

* * *

У него ком к горлу подступает, когда тетушка Беллатриса опрокидывает ее на пол и нависает с кинжалом в руке.

Он не слышит ни слова: только крики, только всхлипы, только слезы.

Отворачивается, каждый раз, когда крики усиливаются, сильнее зажмуривается. И полушепотом молит, чтобы это кончилось.

* * *

Снова посреди ночи в окно стучится сова. Он, неделю или больше страдающий от бессонницы, забирает письмо, а птица тут же улетает. Ответ не нужен.

Взгляд бежит по строчкам, выведенным знакомой рукой. Сердце замирает. Она хочет встретиться. На Хайгейте, завтра, послезавтра, послепослезавтра. Всегда.

Письмо приводит его в такое возбуждение, что он не в силах уснуть. Но утром приходит тетка — сегодня у них рейд в Суррей.

На следующий день — в Корнуол. Одна надежда остается на завтра, и, к удаче, за ним в тот день не следят.

Он перемещается в Дырявый Котел, потом оттуда уже трансгрессирует на Хайгейт — чтобы запутать следы. Жутко нервничает, потому что видел нужное место лишь на картинке в книге. Перемещается удачно, цел и невредим. Ждет. Начинается дождь.

Она так и не пришла, хотя он прождал ее не час и даже не два. Уже к вечеру он возвращается домой, не поужинав, бредет в свою комнату, точно побитая собака. Дождь не прекращается.

* * *

Он снова не спит, но в этот раз от холода, от шума волн штормового моря, бьющихся о скалы, от тоски и страха, который за много веков впитал в себя каждый кирпичик Азкабана. Сидит, привалившись к стене, и слушает, о чем переговариваются тюремщики.

Дементоров вроде и убрали, а все равно внутри склизко и щекотно одновременно.

— Назначен срок выборов Министра Магии, — один из тюремщиков читает остальным «Ежедневный Пророк». — Че скажете, мужики? Изберут Бруствера?

— Как пить дать, — хмыкает кто-то, а остальные поддакивают. — Кто, если не он?

Все опять соглашаются, мол, верно, верно.

— «Закончен судебный процесс над Рудольфусом Лестрейнджем. Пожиратель Смерти был приговорен к высшей мере наказания — смертной казни». Ха, интересно, как Визенгамот это провернет? От дементоров же отказались.

— Да ты читай дальше.

— А-а-а, вот: «Приговор будет приведен в исполнение восемнадцатого мая. Родольфуса Лестрейнджа доставят в Азкабан, где его повесят, несмотря на высокое происхождение».

— Ему и этого мало, — фыркает кто-то, но голос продолжает зачитывать новости.

Он почти не прислушивается, но тут звучит знакомое имя.

— Репортаж от Риты Скиттер: «Золотая пара золотого трио. Проверенный источник сообщает, что не только Гарри Поттер, Мальчик, который не просто выжил, но еще и дважды победил Того-Кого-Нельзя-Называть, нашел свое личное счастье. Его лучшие друзья, Рональд Уизли и Гермиона Грейнджер, с недавних пор состоят в отношениях. Мисс Грейнджер, известная как девушка, в свое время покорившая сердце не только Избранного, но и Виктора Крама, звезды мирового масштаба, похоже, перестала гоняться за знаменитостями…»

Но он уже не слушал. Состоят в отношениях! Вот почему она не ответила на то единственное письмо, которое ему разрешалось отправить.

Он вскакивает, бросается к прутьям.

— Эй! — тюремщики оборачиваются, смотрят на него. — То… то, что написано про Грейнджер и Уизли — это правда?

Они недоуменно переглядываются, а потом один отвечает:

— Ага. Тут и колдография есть, — и поднимает газету повыше. На желтой странице Рональд Уизли — а редакция не поскупилась на цветную фотографию, эти волосы узнаешь везде — обнимает Гермиону, ту Гермиону, которой он говорил: «Я люблю тебя».

Он бросается прочь, в другой угол камеры, лупит по стене кулаками — расшибает в кровь. Ему плевать, что, может, вся охрана Азкабана сейчас уставилась на него, как на циркового зверька.

Сползает по стене, вдруг почувствовав, что внезапный прилив энергии закончен и сил ни на что уже не осталось.

Он сидит так не час, и не два. Над морем горит закат, и камера вся в красном свете. Наконец он стряхивает с себя оцепенение. В голову ему сами собой приходят строчки.

Отковыривает от обваливающейся кладки кусок камня, острый, как нож. Ложится на живот и начинает выцарапывать на почерневшем от времени полу:

«Волны бьются об острые камни,

Будто плачут от горьких обид.

Ты меня вспоминать перестанешь,

Скоро буду тобою забыт».

Отползает чуть назад, освобождая место. А ведь она уже его забыла. Уже перестала вспоминать. Голова кружится, как в тот раз, когда тетя Беллатриса после одной из вылазок поставила перед впечатлительным племянником графин огневиски и сказала пить.

«Я в дыму, я в бреду, полупьяный,

Эти строки — лишь мел на стене.

Выйду прочь из воспоминаний

В твоей маленькой голове».

А голова у нее и вправду маленькая, как у куклы. Но какие мозги внутри!

Он никогда не верил в Судьбу, но сейчас… казалось, что это наказание за все совершенное, за все нанесенные обиды. Он ее предал, предал любовь, а теперь лишился ее, как в карты проиграл — бестолково и задаром.

«Пусть забудешь меня — так и надо,

Ни к чему по мне слезы лить.

Средь пожарищ, сердечного ада

Не сгореть суждено мне — изгнить.

Отпусти все обиды мне, сладость

Наших прошлых свиданий сотри,

Коль случайно во сне повстречаюсь,

В тот же миг глаза разомкни».

Пропащий, пропащий человек. Стены давят, потолок давит, камень огнем жжет, а закатное солнце глаза выедает. Такое он чувствовал лишь однажды, много лет назад, когда по Хогвартс-экспрессу брел дементор.

А она ведь любила его! Любила! Л-ю-б-и-л-а! Хоть и не сказала этого ни разу, он был уверен. Так же уверен, как и в том, что никому он на свете больше не нужен. Отец в камере на другом этаже. Мать в госпитале — Поттер приходил и выражал соболезнования, говорил, мол, целители дают не больше двух-трех недель. И она… больше о нем не думает.

Он вспоминает каждую ее улыбку, нежный поцелуй, касанье рук, теплое слово. Если в жизни черные полосы чередуются с белыми, то те минуты были ослепительно белыми. За такой куш приходится платить.

«Я в дыму, проклинать все ж не смею

Свой удел — я счастливее всех.

Потому что любил меня — верю —

Лучший в мире любил человек».

— Лучший в мире любил человек, — как эхо, повторяет он. Смотрит на камень в своей руке. Трогает острый край пальцем. Кожа у него всегда была тонкой, и вены видно хорошо.

Услышь он эту новость в другое время, в другом месте, никогда бы не помыслил о таком. Но все сложилось воедино: Драко Арманд Малфой. Родился пятого июня 1980 года. Умер шестнадцатого мая 1998 года в 18:01. Причина смерти: самоубийство.

Дрого как молнией ударило. Он не заметил, как прислонился к плачущему ангелу, как заплакал сам. Увиденное настолько потрясло его, что дыхание сбилось. Он и вправду великий грешник. Наложить на себя руки… Это насколько же он любил эту Гермиону Грейнджер, что обрек свою душу на страдания?

Любил? Дрого задумался. А не любит ли он ее сейчас? Попытался представить ее лицо — вышло точно и четко, словно он сотню раз его видел.

— Гермиона, — вслух проговорил он. Ничего особенного, только… только внутри все потеплело. Это — любовь?

Дрого поднялся, отряхнулся от земли и исчез.

* * *

Он топтался под окнами Гермионы Грейнджер с час, а то и больше. Список все еще держал в кармане, хотя и не знал, пойдет ли за следующим или нет.

Не выдержал: поднял с мостовой камешек и, прицелившись, бросил в окно первого этажа. Потом еще один. На третьем камне отдернулись шторы, и Гермиона Грейнджер выглянула наружу.

Дрого замер. Это — любовь? То, что дышать не можешь, что имя ее повторяешь шепотом, чтобы никто не услышал, не сорвал с языка эти святые звуки. Гермиона.

Она его не заметила и снова задернула шторы. Но и этого оказалось достаточно.

— Я — Драко Арманд Малфой. И я люблю Гермиону Грейнджер.