Попаданка в сапоги (гет)

Война Маше Ариэли категорически не понравилась, как и все, что происходило между нею и предводителем назгулов. И то, и другое было абсолютно неромантичным, не имело ничего общего с киношными красивыми кадрами, не сопровождалось классическими увертюрами с хоровым пением и не пахло розами. Вообще цветами не пахло. Назгул кстати, к Машиному удивлению, вонял в два раза хуже Азога и его компании орков. Примерно так же, как бомжик Диомед Эдисонович, обитавший зимой в подъезде Машиной хрущевки. Вокруг ломались копья, летели искры с лезвий сталкивавшегося на сверхзвуковой скорости холодного оружия, летела грязь вперемешку с кровищей и внутренностями, и все время кто-то жутко орал.

Маша Ариэль, конечно, росла в Жмеринке в ранние 90-е, так что такого рода представления ей были знакомы и привычны, но приятного один фиг было мало. Поэтому она очень обрадовалась, когда назгул наконец-то оторвал костлявый зад от седла своего боевого хамелеона и строевым шагом попедалил вперед по перепаханному вдоль и поперек пшеничному полю, на котором собственно и разыгралась стрелка между какими-то бородатыми мужиками и уже привычными Маше орками. По периметру вокруг назгула бегал какой-то лилипут, выкрикивая нецензурные ругательства, а прямо по курсу стояла в полном боевом облачении нагловатого вида белобрысая девица, при виде которой у Маши сразу сработали первобытные инстинкты защиты территории. Она при всех своих неисчислимых и невообразимых достоинствах все же оставалась сьюхой до мозга костей, ну то есть до ребрышек на подошвах. Поэтому назгул, к собственному неописуемому и невыразимому удивлению, ускорил шаг и, подбоченившись, встал неподалеку от возникшей перед ним тетки. Маша, поднапрягшись, вспомнила-таки навыки чревовещания, и изо рта офигевшего назгула полетела совершенно несвойственная ему малокультурная речь следующего содержания:

— Ты че, бикса белобрысая, посреди пятака зависла?

Девица подавилась и побледнела.

— Вы что, гражданин, себе позволяете?

— Я че, как-то непонятно выражаюсь? — продолжала Маша демонстрацию своих коммуникативных навыков.

— Д.да, что-то я не очень вас понимаю, — вскинула голову девица. Назгул хрюкнул, смачно харкнул в сторону, пришибив пробегавшего мимо лилипута, и продолжал свою речь:

— Тебя че, батя в детстве пять раз подкинул и два поймал? Или тебе, уродке крашеной, ишак в коляску заглянул? Тебе где твою солому-то так изуродовали?

— Нет, ну вы посмотрите на него, — всплеснула руками оскорбленная девица, скидывая шлем. — У меня цвет волос натуральный вообще-то!

— Да меня вообще не колышет, че у тебя там натуральное, а че силиконом накаченное, — продолжал шипеть назгул, сам порядком обалдевший от происходящего.

— Я о вас была лучшего мнения! — выкрикнула девица. — А еще и чародей, ученый человек, король, в конце концов, ангмарский!

— Да я твое мнение знаешь на чем вертел? И папку твоего, и мамку, и тетку двоюродную по бабушкиной линии! — изрек назгул, и тут Эовин перекрыло. Вырвав у него из руки противолодочную мину на цепочке, которую ему привез брат-морпех из очередного рейса в качестве брелока на ключи, она хорошенько размахнулась и въехала ему этой самой миной по кумполу, да так, что вбила его в землю. Назгул зашипел и испарился, а Эовин тряхнула беловолосой гривой и гордо сказала:

— Так тебе и надо, изувер ты патриархальный!

А потом, к Машиному ужасу, схватила ее за голенища и, скинув свои видавшие виды бутсы, натянула ее себе на ноги. Лилипут к тому времени наконец оттер с физиономии плевок дважды покойного назгула и тревожно спросил:

— Эвка, а может, че пофасонистей в магазе прикупим?

— Да не, Пипин, они мне как раз под фельдиперстовые чулки подойдут, — задумчиво сказала Эовин. — Понятно, что назгул тварь богомерзкая и негигиеничная, но да че добру пропадать?

— А ты уверена, что у этого Гуинплена Кленчарли наследничков не осталось? — упрямо гнул свое Пипин.

— Какие наследники? — всплеснула руками Эовин. — Ты че, в Шире своем радио не слушал, что ли?

— Да нет у нас радио, — виновато протянул Пипин.

— А, ну ясно, чего вы там все такие темные, — покровительственно изрекла Эовин. — У него ж жена прямо на свадьбе с его старшим братом в кладовке непотребствами занималась, пока он мордой в салате спал. Ему поутру как про это рассказали, так он супругу пристукнул и от правосудия в бега подался, а потом к Саурону в наемники поступил.

— А брат?

— Чего? — обернулась Эовин. — Да фиг его знает. Тебе вообще какая разница, докопался до меня с этим назгулом и семейкой его.

Пипин замолчал и отошел от греха чуть подальше — Эовин была баба умная, но вспыльчивая на пустом месте, а разделить судьбу назгула ему ничуть не хотелось.

Маша скрежетала зубами и кипела праведным гневом. Покойный в том числе и по ее милости назгул был вдовцом и мог при более благоприятных обстоятельствах вступить с ней в официальный брак — а Маша была умной девушкой и ни за что бы не согласилась на позорное сожительство, а теперь перспективный жених испарился. Тупая белобрысая курица затолкала в нее свои немытые и непедикюренные по ходу с самого сотворения мира копыта. Но самым бесячим было то, что возвращение в родные пенаты до сих пор представлялось чем-то из области фантастики, а значит, стать супругой корейской поп-банды или хотя бы даже и Бибера Маше тоже с каждым днем светило все меньше. И за кого ей теперь выходить замуж? Не за лилипута же! Крутая перспектива. «Венчаются Пипин как его там, всем плевать на фамилию, потому что они ржут над именем, и эта клевая пара сапог»… Сбесившись окончательно, Маша принялась ожесточенно натирать своей сопернице за титул самой красивой чики Средиземья ноги, и через пару шагов Эовин выругалась по-коневодски так забористо, что у Пипина махом завяли оба уха.

— Долбаные говнотопы, лучше я их брательнику этого Кощея полудохлого в Урюпинск бандеролью отослала!

— Че мне с ушами-то теперь делать, Эв? — ныл Пипин, тоскливо размахивая подвявшими лопухами, в которые превратились его симпатичные в принципе ушные раковины.

— Да не ной ты, — отрезала Эовин, снимая один сапог и прыгая на левой босой ноге. — Где аптека круглосуточная? Мне пластырь купить надо!

И тут Маша впервые в жизни узрела живого и настоящего Орландо Блума. То есть Леголаса. В общем, от его красоты у нее напрочь захватило дух, а из стелек потекли слезы восторга.

— Твою ж дивизию, — скривилась Эовин, стаскивая с ноги второй сапог. — Пипин, ангмарец, похоже, того перед смертью… Обделался!

Пипин оглушительно заржал, размахивая лопухами, и Леголас, привлеченный шумом, величественно прошествовал к Эовин и хоббиту.

Дальше у Маши наступил период ничем не омрачаемого и абсолютно космического счастья. Леголас решил купить у Эовин сапоги, потому что его собственные поистрепались в дальней дороге. Маша Ариэль вслушивалась в мелодичный голос принца, ожесточенно торговавшегося с белобрысой дурой, и девичье сердце пело романтические песни Юры Шатунова. Она в деталях представила себе, как Леголас торжественно вводит ее во дворец своего папаши. Трандуил, малость повыпендривавшись, приходит в восторг от ее прелестей и, кокетливо поигрывая бровями, благословляет их с сыночкой и дарит на свадьбу дорогущие цацки. А там оба — и отец, и сын… Ну не, я этот трэш пересказывать не буду. В общем, в планах у Маши были любовь, семейное счастье, мир во всем мире и жесткое инцестное порно.

Однако планам этим, конечно, не суждено было сбыться, потому как тут не какой-нибудь флафф. В ее умственные построения вмешался прозаичный и простой как три копейки Гимли и испортил ей всю малину. Однажды утром, когда Леголас ушел мыться, гном проследил за ним и обнаружил, что тот стоит в речушке в одних сапогах на босу ногу и совершает какие-то странные телодвижения.

— Тебя тут что, статическим электричеством шарахнуло? — завопил Гимли, так что Леголас подпрыгнул и покраснел, застигнутый на месте преступления.

— Элберет твою Гилтониэль! — вскричал он. — Гимли, я тебе сто раз говорил, нельзя меня так пугать! У меня, между прочим, сердце слабое!

— Это ты физруку расскажешь, чтоб через козла не прыгать, — наступал Гимли. — Ты от темы-то не уходи. Опять дрянью какой-нибудь балуешься?

— Ты что, как ты мог подумать? — изобразил праведный гнев Леголас. — У меня просто это… В общем, у меня сапоги по осанвэ разговаривают.

Гимли фыркнул и оглядел голого эльфа, задержав взгляд на странной обувке. Леголас покраснел и прикрыл причиндалы ладошкой, отмахиваясь второй рукой от гигантских лихолесских комаров.

— Говорил я тебе, чтоб ты не жрал это сраное грибное рагу, а ты все: «Радагаст нормально готовит, Радагаст нормально готовит», — проворчал Гимли, почесывая палицей бороду. — Знал я, что нифига это были не трюфели. А че говорят-то?

— Да толком не понимаю… — вслушался Леголас. — Концерт вроде какой-то передают. Между нами тает лед, в капюшон мне тролль наблюет… Может, шифр какой новый для назгулов придумали?

Гимли неодобрительно покачал головой и решил, что дело дрянь. Наркомания была бичом молодых эльфов и лечению поддавалась очень плохо, быстро переходя в белочку и последующую шизу. Трандуил, отправляя своего мажорика в поход под присмотром бородатой няньки, слезно умолял наугрима присмотреть за мальчиком, и вроде бы все начало налаживаться, да вот опять… Гимли утер скупую гномью слезу из-под носа, оглядел принца, выдававшего в сапогах на голое тело немыслимые антраша, и, сунув голову в дупло, настучал морзянкой сообщение Трандуилу.

Так Маша Ариэль отправилась в компании хмурого гнома и веселящегося лихолесского принца туда, куда еще не добиралась ни одна Сьюха, — в сам далекий и прекрасный Валинор. Она была неимоверно довольна собой и счастлива, хотя их с принцем и донимала морская болезнь. Однако, к Машиному невыразимому гневу, в Валиноре на берегу принц увидел кого-то в толпе встречающих и, крикнув во весь голос: «Мама!», — стащил сапоги, швырнул их в воду и помчался, как был, голышом, к какой-то зареванной эльфийской тетке. Гимли, крякнув, вытащил сапоги из воды, потому что был хозяйственный, и понес их начальнику порта, но на полпути его остановил какой-то сероглазый черноволосый чувак, сидевший на кортах у стенки и задумчиво поплевывавший себе под ноги.

— Че несешь?

— Да вот, мусор в воду накидали, несу на утилизацию, — вежливо ответил Гимли, оценив возможного противника и обратив внимание на слегка сумасшедший взгляд.

— А оставь-ка мне этот свой мусор, я его в санэпидемстанцию сношу, — ответил Феанор (это был именно он).

По недавней амнистии его выдворили из Мандоса к неописуемому восторгу всех тамошних обитателей, и теперь он скучал в Валиноре, потому что состоял под строгим надзором и не имел права доступа в ювелирные магазины и музеи драгоценных камней. Да что там магазины, его вообще ни в одно приличное место не пускали. Наметанный глаз скучающего сотворителя мелких и не очень пакостей моментально прозрел, что с сапогами что-то нечисто, и Феанор почувствовал, как в нем просыпается угасший было интерес к жизни, особенно интимной.

— Да это так-то не мой мусор, — возмутился чистосердечный Гимли, но Феанор цыкнул, махом поумерив его пыл.

— Вали отсюда, пока я тебя не отпинал.

Бросив сапоги, Гимли драпанул бежать под защиту Леголаса, а Феанор завернул рукава и, поднявшись на ноги, пробормотал себе под нос:

— Ну-ка посмотрим, что у нас тут…

Маша Ариэль при виде знаменитого Феанаро, которого из-за имени приняла за итальянца, так офигела, что спонтанно развернула пространственно-временной континуум и превратилась сперва из сапог в сьюху, а потом из сьюхи в нормальную ОЖП, но Феанору этого было мало. Поэтому он уволок ее к себе в старую мастерскую, где и стал проводить над ней разные непотребные эксперименты. Все попытки Маши Ариэль пожаловаться Валар или хотя бы Леголасовой мамке терпели неудачу, потому как обитатели Валинора дружно решили, что чем бы дитя не тешилось, лишь бы больше не изобретало ни Сильмариллов, ни какой еще подобной им гадости. Впрочем, с годами Маше стали нравиться Феаноровы непотребства, и она начала активно в них участвовать. И жили они долго и счастливо, когда не дрались.