Необратимые (гет)

— Грейнджер…

Предостерегающая интонация, какую она готова была распознать, как только Малфой решит что-то произнести. Шаг назад, который удается не сразу, потому что руки крепко сцеплены, а тела так близко, что образовали, кажется, собственные гравитационные поля — взаимно притягивающие.

— Ухожу, — говорит Гермиона, когда наконец они высвобождаются из объятий, но последнее касание — скользящее движение ладони — пускает волну мурашек по ее спине и затылку, не давая договорить, добавить что-то к этому куцему слову.

Малфой не отвечает, только как-то неуверенно кивает, застревая взглядом на ее губах и глазах.

Серые коридоры кажутся тоннелями, тоннелями, но где-то здесь должна быть дверь в спальню Гермионы — да, вот она, и можно наконец остаться одной.

Без опустошающего вампирского магнетизма Малфоя, без легилиментов на каждом квадратном метре, без чужого внимания, подозрения, давления и вранья.

Стакан крови, выпитый залпом, кружит голову, но как только Гермиону отпускает, она снова сталкивается лицом к лицу с давящей тишиной. Не физической тишиной, конечно, не буквальной — теперь вообще нереально избавиться ото всех звуков и что-то слышно постоянно. Безмолвие, накрывающее, когда Гермиона остается одна, — это подавляемая слабость, которую она больше не собирается себе позволять: никаких истерик, жалоб, безвольных лежаний, свернувшись калачиком. Грейнджер определяет для себя окончательный финал этапа привыкания.

Смирилась? Пора идти дальше.

Она усаживается на край мягкой кровати, проводит кончиками пальцев по волшебной палочке — как будто пытаясь позаимствовать волшебство, аккумулировать его в собственном теле — и закрывает глаза, сосредоточиваясь.

«Акцио. Это просто акцио».

Гарри давно обогнал ее в невербальной магии. Периодически она злилась на него, остервенело тренировалась после поттеровских показательных выступлений на семейных ужинах. Потом ее уносил поток работы и все забрасывалось, потому что для высококачественной дипломатии вполне хватало ее изящного стандартного волшебства.

Сейчас прокачка навыков важна как никогда.

— Акцио.

Она упорно всматривается в золотистый гребень для волос, но тот остается в наглой недвижимости.

— Акцио.

Гермиона задумывается, что надо делать с руками. Совершать все эти артистичные взмахи, которые советует Гринира Лавроуд в учебнике сороковых годов прошлого столетия, или напрягаться с головы до пят, как рекомендует Доуэн Джеймс-младший в книге посовременнее?

Она решает совместить.

— Акцио.

Ничего не происходит в этот раз, и в следующий, и снова, хотя Гермиона меняет интонации, подход, усиливает концентрацию. Гребень подпрыгивает и совершает ловкий перелет прямо в руки Грейнджер тогда, когда она уже сдается и скорее по инерции, чем действительно надеясь на результат, делает приманивающий взмах облегченной ладонью и очень спокойно и тихо говорит «Акцио».

Великолепно. Всего-то надо — расслабиться.

И прекратить усиленно привыкать.

* * *

Гермиона слышит мягкие шаги Людовика еще до того, как он вежливым покашливанием объявляет о своем присутствии. Но она не оборачивается, продолжая тактильное знакомство с белой розой, почти неоновой в свете луны.

— Любите цветы?

— Всегда была равнодушна.

— Ночью в них вселяется какая-то хрупкая грусть, не так ли?

Лепестки мягкие, словно самая недолговечная материя во вселенной. Легкого усилия достаточно, чтобы их больше не стало, — от бутона можно оставить только мокрую кашицу белых тончайших волокон. Гермиона останавливает себя на самом краю перед попыткой.

— Да, удивительно.

У Людовика вежливо-заинтересованный взгляд немного исподлобья и его фирменная улыбка, внушающая какое-то мистическое спокойствие.

— Вы не писали родителям?

— Нет, — говорит Гермиона, делая шаг по аллее и спиной ощущая, что Людовик следует за ней. — Не знаю, что писать. Гарри на связи, он умеет убеждать их, что я в безопасности.

— Часто пригождается эта его способность?

— Периодически. Он просто очаровывает их. Обычно клянется, что это очередная рабочая командировка. Я же, мол, великолепная волшебница, как они вообще могут во мне сомневаться, — Гермиона делает паузу, потом тихо добавляет: — «Но если ей понадобится помощь, ты отправишься, Гарри?»

— Это спрашивает мама?

— Мама.

— И он всегда говорит «да»?

— Всегда. Причем искренне — я это точно знаю.

— Могу поверить.

— А какими были ваши друзья и семья?

Людовик усмехается, вероятно, скрывая тот факт, что пойман неожиданным вопросом врасплох.

— Милочка, я уже никого не помню. Вся моя семья здесь.

Гермиона замечает промелькнувшую на его лице дрожь, но не знает, правда ли это или работа неверного лунного света.

Они идут мимо кустов, не вдыхая приторность ароматов.

— И все-таки…

— Родители умерли раньше меня, конечно, — произносит Людовик ровно. — Был еще брат. Но с ним все плохо кончилось.

Вежливую улыбку спокойного Людовика, оказывается, можно отличить от такой же улыбки, когда она — лишь маскировка. Можно, если смотреть внимательно, и Гермиона занимается как раз этим.

— Несчастный случай?

— Верите в несчастные случаи? — интересуется вампир, вскидывая черные глаза, попутно возвращая себе самообладание — через заползающую в улыбку кривизну, через усмешку.

— Хотите сказать, теории вероятностей не существует? — спрашивает Гермиона, усаживаясь на узкую скамейку в белой беседке, укромно расположенной в самом конце тропинки.

Людовик остается стоять, и арка беседки — прямо над его головой, как будто железный прут из суеверного страха изогнулся, опасаясь коснуться холодного тела первого помощника вожака.

— Глупости, теория существует, конечно. Но под несчастными случаями мы, люди и не люди, обычно понимаем совсем другое. Списываем на случайность абсолютно закономерные происшествия — может, конечно, нежелательные, но — закономерные.

— Звучит цинично, но я никак не могу понять, откуда это чувство.

Людовик благосклонно склоняет голову, чуть заметно кивая и крутя крупный перстень пальцами с длинными ногтями.

— А я скажу вам. Просто это значит, что за каждым «несчастным случаем» стоит виновник. Надо иметь достаточно холодный рассудок и смелость, чтобы сказать себе: это совершила не Вселенная, а мой простой сосед по этой самой Вселенной.

На лбу у Гермионы залегает небольшая морщинка, как всегда, когда она слышит новую для нее информацию и фильтрует, обдумывая, не позволяет разом очаровать ее сознание и подменить картину мира.

— Вы считаете, что попали сюда по воле несчастного случая? — спрашивает Людовик, улавливая эти усилия.

— Конечно нет, — тут же отвечает Гермиона таким тоном, словно сейчас зачитает в который раз обидевшему ее Снейпу всю страницу учебника наизусть. — Всем очевидно, мы сошлись на этом — я здесь не просто так, кому-то это выгодно.

— Ну вот, — снова улыбается Людовик, старательно демонстрируя, что он все-таки добрый учитель. — За свою долгую жизнь я сталкивался с выгодными происшествиями слишком часто, чтобы вообще допускать такую случайность.

— Что ж… — тянет Гермиона, но очевидно, что она все еще в раздумьях.

Решив оставить ее наедине с непростой задачкой, вампир кивает, прощаясь, и такими же тихими шагами направляется по тропинке в обратную сторону, попутно рассматривая кусты, как будто видит их впервые.

— Так как же выяснить, кто из соседей по Вселенной виноват в трагических не-случайностях?

Искренний вопрос, отправленный вслед, останавливает Людовика, и Гермиона видит только его профиль — совершенно печальный, она почему-то навсегда запомнит такое его непривычное выражение.

— Все мы виноваты. Все по очереди.

— Может быть, может быть… — шепчет себе под нос Грейнджер, когда собеседник уже пропадает из виду.

Освежающий ночной ветер подхватывает ее слова, куда-то уносит, но по пути рассыпает все звуки, не находя адресата.

* * *

В чем-то они с Эмилем похожи. Это выясняется следующим вечером — когда Гермиона приходит решительно голодная, а в комнате стоит еще один вампир, заранее приглашенный, чтобы контролировать вместе с первым уже двойную тренировку, о которой, если честно, вслух пока никто не договаривался.

— Я тоже считаю, что пора, — только и бросает Эмиль Гермионе, проходя мимо по направлению к злополучному кувшину, но Грейнджер никак на это не реагирует, потому что просто незачем, ясно без слов.

Малфой же все-таки одаривает ее удивленным взглядом — но бегло, потому что органы чувств уже напрягаются, как только поднимается крышка над неразбавленной кровью.

В сущности, с Гермионой происходит то же самое, что с Драко в его первый раз. У него самого сегодня явно боевой настрой, и он, конечно, получает свои удары током из тех, что ловко разбрасывает в обе стороны Эмиль, но никакой истерики не наблюдается.

В сторону Гермионы заклинаний посылается на порядок больше.

«Я устала!» — в один момент кричит что-то в мозгу, но Грейнджер обычно сдерживает такое за крепко сцепленными зубами — как и сейчас. Однако особенность ситуации в том, что Эмиль может заглядывать в уязвленное пытками сознание без усилий, — он слышит или чувствует это неозвученное и опускает крышку.

— Достаточно.

«Достаточно, чтобы себя ненавидеть», — мысленно добавляет Гермиона, затравленно пряча глаза.

Она будет бросаться так на любого живого человека? Теперь всегда-всегда, вечно?

«Держаться».

— Драко, с тобой уже можно обсуждать, так сказать, теорию сдержанности. Что для тебя сегодня изменилось?..

Гермиона хотела бы прислушаться, но в ушах гудит заведенный мотор депрессивных мыслей: прямой контакт с вампирскими соблазнами заставляет ее тело выйти из-под контроля. А картинки в голове от запаха и вида крови — быстрые, размытые, но четко ощущаемые: ты охотник, ты главный, все остальное не имеет значения.

Бог, боги — кто вы там? — должно быть, если сорваться, чувство морального «похмелья» способно убить. Или привести в дом к мирной общине, как Петру.

— Я понял, — говорит обрадованный намеками на успех Драко.

Гермиона машинально переводит на него взгляд, ловит ответный, тонет с головой в темной-темной серости глаз и абсолютно отчетливо осознает, что сейчас не выплывет, что сейчас Малфой что-нибудь спросит, она ответит, они оба дойдут до ее комнаты и останутся там не на две-три минуты поцелуя, не на полчаса разговора. Надолго.

Эмиль провожает опьяненных, изнуренных тренировкой вампиров и сразу прекращает свою легилименцию, потому что и так узнал много лишнего.

Ему это неинтересно.

* * *

Драко замечает фотографии, расставленные на полке, но тут же отвлекается на прикосновения, движения, убийственно напористый поцелуй. Гермиона стаскивает с него рубашку, он помогает, их пальцы сплетаются до боли тесно. Малфой что-то говорит, кажется, она шепчет «да», и уже не разобрать, никогда не сказать точно: кровь, которую они только что выпили, чтобы утолить голод, прекратила свое эйфорийное воздействие, или нет, или это она заставляет его простонать имя Гермионы с таким жаром?

— Пожалуйста.

Малфоя уносят ощущения, но это он слышит, расстегивая на узкой юбке Грейнджер многочисленные пуговицы.

Совершенное в своей несдержанности «ах», идеально синхронное, двухголосное, моментально заглушается очередным слиянием губ, и цепь тока наконец замыкается и укрепляется в своем циркулирующем единстве.