Жить вопреки (джен)

Уже полгода, с самого поражения в битве с Драконьим Покорителем, он искал вернейших своих последователей, которых много лет назад собрал по всему миру в своих странствиях, и которых с легким сердцем отпустил, позволив им самостоятельно воплощать его великую задумку.

Гриммель с гордостью мог назвать этих людей своими учениками.

И называл.

Закончив свою амбициозную и, как ему тогда казалось, весьма успешную Охоту на Фурий, мужчина решил не впадать в меланхолию от безделья и просто нашёл себе занятие — поиск Одарённых детей.

И талантливых взрослых, конечно же.

Их он находил, и даже иногда мог с ними поговорить, но, зачастую, эти люди были слишком далеки от всех этих высоких материй и отрываться от своих повседневных дел не желали.

За свои скитания Гриммель нашёл двадцать три Одарённых, из которых за ним пошли только четверо.

Удручающая статистика.

Уже теперь, разложив по полочкам у себя в голове события последних десяти лет, мужчина с удивлением осознавал, что ему до жути… обидно и досадно, что в ту судьбоносную встречу ничего не предпринял.

Ведь тогда ещё можно было попытаться переманить на свою сторону потенциально невероятной силы Стража и сильнейшую за последние века Видящую.

Успокаивало только то, что по отношению к ним, к этим Видящим, ни в коем случае нельзя было применять силу — мироздание не отблагодарило бы его за страдания ценнейших из Одарённых, и потому, по правде говоря, у него не было шансов сманить ту Провидицу.

И Стража, судя по обстоятельствам, — тоже.

Но простая человеческая жадность!

Они должны были стать его учениками, они должны были идти у него за спиной, воплощать его великую Идею — вернуть всю силу Одарённых роду людскому, дабы уже посланники воли Небесных Странников вершили человеческие судьбы, создавая с каждым поколением все более и более совершенный мир.

А стали врагами.

Что же — на всё Воля Древних.

И теперь Гриммель найдет всех тех, кто преклонил пред ним колено, клянясь в верности его учению.

Найдёт и поведёт вперед.

К победе.

Этого врага придётся уничтожать особенным способом.

Отобрать у него всё, что было ценным, таким дорогим его всё ещё человеческому, стало быть, всё ещё жалостливому сердцу.

Заставить осознать себя монстром.

Монстром, которым Аран и являлся.

* * *

Дагур и сам не понял, как так произошло — то ли дурной, но до крайности показательный пример Арана оказал на него такое влияние, то ли Мирослава мозги на место сумела-таки вправить, но всю эту компанию по завоеванию новых территорий он полностью остановил.

Наверное, всё же Провидица.

Пусть в её поддержку выступал тяжёлый взгляд Драконьего Владыки.

«У тебя людей меньше, чем земель, которые надо осваивать!»

Что правда, то правда — в своей жадности Дагур оказался чересчур неосторожен, не боясь тратить человеческие ресурсы там, где можно было бы их и сэкономить, даже если это просто наёмники, а не его Берсерки.

И это аукнулось тем, что земли у него было и правда слишком много по меркам Варварского Архипелага, а вот укрепиться на ней, построить там деревни он… забыл.

И Мирослава не напомнила.

«Люди забыли вкус хлеба! Они питаются мясом и рыбой!»

Какие зерновые культуры? Какие овощи и фрукты? Какой домашний скот, когда они пропадали в бесконечных походах?

Слишком гордые.

Слишком глупые…

«Хочешь воевать? Иди и наведи порядок в своём собственном народе!»

О нравах, что со временем стали царить в рядах его армии, Дагур слышал — и совершенно не был этим доволен — действительно, нужно было наводить порядок.

«Хочешь славы? Стань для Берсерков тем правителем, на имя которого будут все дети твоих детей, и их дети тоже. Стань великим, подними на вершину свой народ сделай его независимым. Выращивайте всё сами. Разводите скот сами».

А тут и говорить нечего.

Куда не ткни — Мирослава была бесконечно права, попадая в самое больное лаконичными своими фразами, или иногда, в моменты хорошего настроения, озаряя народ своим красноречием.

И если первые несколько лет Мирослава, по всей видимости, только обживалась, стараясь по мере сил не наглеть, то теперь она, жена одного из его ближайших сподвижников, его Советница, взяла своего Вождя в оборот, не стесняясь указывать Дагуру на его ошибки и просчёты.

И ведь не боялась!

И правильно.

Аран подробно растолковал Дагуру, почему все Видящие были неприкосновенны, и даже в самых страшных битвах, даже уничтожая целые народы, их не трогали — оказаться в Бездне никто не хотел.

И Дагур тоже не хотел.

Но почему же было так тревожно ему, когда Аран вдруг, сразу после прилёта очередного своего посланца-Фурии, к которым тут уже все давно привыкли, сорвался с места и, прихватив Алора, скрылся в неизвестном направлении.

— Я пыталась… — послышался вдруг голос Мирославы, как всегда неожиданно появившейся за спиной.

— Что на этот раз? — нахмурился Дагур.

— Я пыталась изменить Вероятности, но все они сводились к этому, — отчаянно и устало покачала девушка головой. — То, что я видела ещё в детстве, оказалось неизбежным. Уже десять лет всё к тому идёт.

— И что же будет?

— Может быть, конец. А может — новое начало.

* * *

Как бы то ни было, Сморкала его узнал — по взгляду ли, бесконечно упрямому, горящему странным пламенем, по манере ли держать себя, в которой были еще отголоски, блеклые тени знакомой манеры, по голосу ли, ставшему ниже, глубже как-то, но всё ещё знакомому — или просто по овалу лица, по всем тем характерным для этого рода чертам.

Не узнать того, над кем издевался десять лет назад, было бы проблематично.

Пусть и за несколько месяцев до Кровавой Ночи он изменил своё отношение к резко ставшему популярным и успешным в нелёгком деле драконоборства Наследнику Вождя.

А ведь Астрид делала какие-то невнятные намёки на то, что самый старший сын Стоика не погиб в ту ночь, долго рассуждала с Йоргенсоном на эту тему за кружкой хорошего эля — благо хоть Забияка не ревновала, прекрасная зная о позиции Хофферсон.

Относиться к девушке, которая когда-то была его возлюбленной, как к другу и надёжному боевому товарищу оказалось неожиданно просто.

И потому не заметить, как изменилась условно сочтённая погибшей Астрид, вернувшись на Олух живой и относительно невредимой, сообщая о том, что сумела найти для Лохматых Хулиганов неожиданного союзника в стане врага.

Союзника, который хотел возвыситься за счёт падения своего Покровителя.

Омерзительно это, на самом деле.

Да и сама Хофферсон считала точно так же — не укладывалось в сознании честного и всегда прямолинейного воина такая лёгкость, такая непринуждённость, с которой некто Королева Мала, правительница Кальдеры Кей, пошла на предательство человека, под чьей защитой находился её народ.

Одно дело — ударить в спину врагу.

Другое — союзнику.

После того, как Астрид доложила о своих приключениях Стоику, она, неожиданно эмоциональная, выловила в одной из улочек их деревни Сморкалу, и впервые, потом, спустя длинный, полный невнятных откровений разговор и несколько больших кружек чего-то крепкого и заморского, он увидел, чтобы Хофферсон была до такой степени пьяна.

Она ему поведала, что не только странную королеву ей довелось встретить — а лицом к лицу столкнуться с самим Покорителем Драконов.

Аран.

Так его звали.

Вполне себе человеческое имя для того, кого было принято считать воплощением жестокости и зла, отродьем мрачного Хельхейма, порождением мировой Бездны и так далее по весьма длинному списку, испещрённому и менее литературными выражениями и пестрящего бранью.

Тогда, за три дня до начала злополучного похода, закончившегося катастрофой и их полнейшим разгромом, и хорошо хоть Лохматые Хулиганы были там лишь наблюдателями, и это был не его, Сморкалы, проигрыш, Астрид пыталась что-то рассказать ему, пыталась о чём-то предупредить, пыталась уберечь от чего-то, в конце концов.

И это удивляло.

Такая странная забота, само её наличие, со стороны Астрид — есть нечто поразительное и, казалось, вовсе несуществующее.

Впрочем, если смотреть на всю эту ситуацию теперь, то многое становилось простым и понятным — и печальный взгляд грозной воительницы, и надломленность, и отчаяние, и даже обреченность, мелькавшие даже не на лице — в жестах, в каждом шаге, во взгляде.

И почему она молчала.

О таком — не говорят.

И видели это, и понять это могли только они, выросшие ребятишки, что когда-то были компанией друзей, неразлучной и до крайности разрушительной пятёркой.

Но Забияка — не у дел.

Не воевала она теперь — хозяйством управляла, следила за качеством работы, слуг. До чего они дожили! Ведь нельзя было несколько лет назад и помыслить о том, чтобы возродить эту славную традицию использовать труд пленных людей! А теперь то — сплошь и рядом.

Задирака почти не отходил от сестры, прерываясь только на то, чтобы понянчиться с племянником. И пусть формально он тоже являлся воином и представлял некую угрозу для их врага — он не покидал Олух.

Рыбьеног…

А кто теперь знал, куда занесла судьба мнимо трусливого, но на деле очень храброго и умного парнишку?

Жив ли он?

Неизвестно…

Вот и получается, что остались только они: Сморкала и Астрид, из всей пятёрки юных Драконоборцев с Олуха, и только они продолжали применять полученные знания на практике.

И именно теперь стало ясно — они наиболее защищены и наиболее уязвимы.

Не трудно догадаться — под ударом могла оказаться в первую очередь именно Астрид, ведь именно она привела вождя и солдат к Иккингу и его Ночной Фурии, и именно её во всем случившемся должен был винить Аран.

По крайней мере, делая поправки на характер Иккинга, Йоргенсон мог с уверенностью сказать — сам он решил бы и поступил именно так.

Но вопрос, почему Аран отпустил Сморкалу, позволил ему и остаткам немногочисленных присутствовавших в той бойне Лохматых Хулиганов уйти целыми и невредимыми, вернуться, пусть и без победы в руках, но вернуться домой, к своим семьям, оставался открытым.

Как и вопрос, как вообще так оказалось, что Аран и, казалось бы, давно и безвозвратно погибший Иккинг являлись одним лицом.

Надо признать, как бы это ни было невероятно и вообще невозможно, его троюродный братец добился явно много больше, чем мог достичь среди людей — и среди злобных крылатых тварей он казался своим — таким естественным, вписывавшимся в ту картину.

И драконы — подчинялись ему.

Слушались каждого слова.

И Фурии…

Много Ночных Фурий!

Все они — и злобные, а может, и не совсем, порождения Молнии и самой Смерти, и непонятные твари, чья чешуя словно была выкована из лучшей стали, сверкавшей и отточенной, подобно острейшим из клинков, чьи шипы из хвостов легко непринуждённо перерубали мачты их драккаров, и привычные, едва ли не родные Чудовища, Громмели и Змеевики с Престиголовами, и вовсе непонятные, но весьма устрашавшего вида создания, — все они подчинялись Арану беспрекословно.

Страшно это было, на самом деле.

Страшно и завораживающе.

Сморкала не обманывался — про Иккинга он говорил только в прошедшем времени, как о когда-то жившем с ним в одной деревне парнишке, прекрасно осознавая, что сейчас уже никакого Иккинга не было — был только Аран, Покоритель Драконов, в силе которого уже не раз доводилось им убедиться.

В силе и… милосердии, как ни странно.

Ведь мог Аран приказать всех добить, всех свидетелей уничтожить, ещё тогда — три с половиной года назад, в день, громко названный Битвой за Олух.

Да кому нужен их клочок голых скал, окружённых холодным морем, где ни ячмень, ни большая часть овощей не росли, где нельзя вырастить хлеб, где только выносливые яки, да растущие быстро курицы с утками способны были найти себе пропитание и выжить?!

Одна прелесть — леса красивые, места рыбные и закаты просто сказочные.

Аран вместо того, чтобы уничтожить всех своих обидчиков, вместо того, чтобы отомстить, насладиться их страданиями… спас их.

Просто и незатейливо спас.

От Драконьей Королевы, которая тиранила и людей, и своё собственное Гнездо (иначе зачем её было убивать?), которую убили явно Ночные Фурии, которые находились в подчинении Покорителя Драконов и слушались его приказов.

Пусть в тот раз он мог преследовать собственные цели.

От того морского монстра, который сумел подчинить себе всех драконов, и которым управлял явно бывший безумным Драго Блудвист, жаждавший непонятно чего, но поскорее и побольше.

От ненадолго потерявшей свою волю и оказавшейся во власти того морского чудовища собственной Ученицы…

Думать о Сатин было особенно больно — как бы то ни было, но эта девушка ничего не сделала плохого конкретно ему, наоборот — помогла ему создать, построить личное счастье, подтолкнув к самому важному и самому правильному решению в его жизни.

И так все закончилось…

Так печально.

Смерть того идиота, стрелка-арбалетчика, оказавшегося себе на беду, слишком удачливым, слишком метким, была меньшим, чем мог отплатить Арану Сморкала.

Одно радовало — после их возвращения выяснилось, что так просто не прошла их прошлая встреча с женой, и Забияка снова ждала ребёнка. На фоне этого Стоик, по одним богам известным причинам, смягчился и позволил Сморкале находиться рядом с женой до тех пор, пока их второму ребёнку не исполнится четыре луны.

Год, то есть.

Может причиной благосклонности Вождя стало то, что Готти пророчила Йоргенсонам второго сына. И это на фоне того, что у многих теперь рождались дочери — прямо проклятье какое-то.

В общем, всё налаживалось.

И было время обдумать всё.

Пока было.

* * *

Что же — себе она могла признаться, что первая жена Стоика была женщиной весьма приятной, пусть время и не пощадило её рассудка.

Когда из похода вернулись очередные воины мужа, Инга только повздыхала и пошла выполнять обязанности жены Вождя — замещать его, тогда тот отсутствовал, то есть.

А раз бойцы в очередной раз вернулись с победой, и даже раньше, чем рассчитывали на то они сами, пусть получилось это благодаря невероятно, просто аномально тёплой зиме, и тому, что в должной степени лёд так не стал на море, а потому судоходство продолжалось столь же активно, что и осенью, стоило организовать пир.

А это опять — пьяная молодёжь, которая где-нибудь, да набедокурит, это новые расходы, которых вполне можно было бы избежать, это драки захмелевших воинов, не поделивших какой-нибудь особо приглянувшийся им кусок.

Морока одна, словом.

Но всё пошло не по плану в этот раз, не по привычной и давно уже выстроенной, много раз проверенной на практике схеме — по трапу сошла женщина, портреты которой Инге уже доводилось видеть.

Валка.

Первая и единственная любовь Стоика Обширного.

Инга не хотела и не собиралась думать о том, как всё это получилось, о том, как это произошло и каким именно образом у первой жены вождя получилось выжить и даже добраться до Олуха — её терзала смутная, такая робкая и блёклая надежда на то, что её наконец-то оставят в покое.

Она наконец-то сможет потребовать развод, заберёт сына и уйдёт.

Оставит Олух и его Лохматых Хулиганов за спиной.

Как страшный сон.

Сон, длиною в десять лет.

Инга радушно приняла Валку, рассказала ей подробно обо всех изменениях в племени, произошедших за последние двадцать пять лет, пустила под крышу своего дома, как самую долгожданную и званую гостью.

Как гостью.

Не как хозяйку.

Пока — не как.

Они много гуляли по запутанным лесным тропам, много разговаривали на самые разнообразные темы — о жизни своей, обо всём происходящем, о прекрасных олуховских закатах, о Мии и Магни, которых, как оказалось, Валке довелось воспитывать все эти три с лишним года.

Воспитывать — громко сказано на самом деле, это Инга видела прекрасно.

Характер своих старших детей она помнила, всю их строптивость и независимость, весь их невероятный, несвойственный простым детям ум и их способность едва ли не читать мысли друг друга и дичайшую схожесть со своим старшим братом, который, по словам почти абсолютно всех, был на одно лицо со своей матерью, Инга, с удивлением могла подтвердить это теперь.

Действительно — похожи.

Не роди она близнецов сама, и не поверила, что матери у Магни и Иккинга — разные.

Тот факт, что Аран называл себя старшим братом близнецов был до крайности показательным, да и чуяло сердце Инги, что не просто так дети её при любом удобном случае исчезали в сторону леса, и даже конкретнее — того самого ставшего для всего племени запретным оврага.

Она ни разу не стала следить за близнецами — низко это было, да и подло.

Её дети сами знали, на что шли.

Весть о том, что находились они теперь у Берсерков, пока их целительница лечила Ученицу Арана, и удивила, и поразительно успокоила Ингу — Дагуру она доверяла, и совершенно не боялась за своих детей, если они у него под присмотром.

Особенно, вспоминая, как дружили Дагур и Магни.

Время, когда Валка находилась не с Ингой, она проводила в разговорах, а скорее просто в пустой болтовне с Плевакой, кузнецом Олуха.

Он с самой Битвы за Олух отказался заниматься военными делами, оставив себе только дела кузнеца да натаскивание своих подмастерий до нужного, одному ему известного уровня.

Погасло что-то в Плеваке с пропажей близнецов.

То же, что едва устояло со смертью Иккинга.

Не было больше в уже немолодом кузнеце жажды битв и побед, такой свойственной сейчас всем молодым, особенно после того, как они сумели ощутить вкус триумфа.

Да и ученики Плеваке попадались, по его признанию, совсем никудышные.

Никто не был способен не то что превзойти или даже встать вровень, а хотя бы приблизиться к уровню Иккинга — пусть ему могло в иных моментах банально не хватать сил, но он нивелировал это своей изобретательностью, по рассказам кузнеца.

Своими изобретениями.

Для него ковка была не просто полезным ремеслом — искусством.

И никто не был способен это понять.

Потому и горевал Плевака — не было талантов, не было кого-то, хоть бы в сотую часть столь искусного, как его самый лучший подмастерье.

Который создавал удивительные по своей хитрости и сложности механизмы, благодаря которым можно было убивать драконов — стоило их только чуть-чуть доработать мастеру.

Да…

Самый лучший ученик, которой стал водиться с драконами.

И погиб за них.

Или нет?

То, что все эти годы Валка и Стоик находились по разные стороны противостояния, не было удивительно, но было до крайности иронично — ведь её супруг примет свою возлюбленную такой, какая она есть, но заставит отказаться от всех своих убеждений.

Уже потом Инга безмерно поражена была тем, что Валка не рассказала Стоику и половину того, что поведала ей.

Не рассказала ему о том, что Дагур уже полгода как заключил союз с Араном, Покорителем Драконов, ни о том, кем был когда-то этот самый Аран, ни о том, как и где жили три этих года близнецы, ни о них самих, ни о том, где она вообще была все эти годы.

Ничего практически не рассказала она.

А Стоик и не спрашивал.

Он по-настоящему обезумел от счастья, пусть и великолепно скрывал это, но Инга-то десять лет с ним под одной крышей прожила, в разы больше, чем даже сама Валка, и потому своего супруга сумела хорошо изучить.

Без этого никак.

Его безграничная радость выдавала себя через его ставшими менее порывистыми, более плавными жесты, в его внимательности к каждому слову Валки, в затаившихся в глазах искорках, в разладившихся морщинках, в гордой осанке и переставших быть вечно нахмуренными бровях.

На эти несколько дней Стоик совершенно забыл и о Викаре, не отлипавшем теперь от матери, и о самой Инге, которая сумела вздохнуть спокойно и позволить себе мирно гулять по лесу вместе с сыном или молодой Йоргенсон, беседовать с Плевакой, тоже словно чуть-чуть помолодевшим оттого, что хоть кто-то из погибших его друзей оказался неожиданно живым, или даже тренироваться на арене вместе с Астрид, давать советы Забияке, как облегчить ей своё интересное положение.

И Инга была счастлива.

Правда.

Неожиданно свалившаяся на голову Валка, которую по юности своей она когда-то проклинала за холодность их мужа, оказалась виновницей этого счастья.

Сердце подсказывало женщине — осталось совсем чуть-чуть.

Совсем немного.

И она будет свободна!

* * *

Хеттир с облегчением поняла, что совсем недолго ей осталось до конечного пункта её путешествия — Драконьего Края.

Оказавшись на территории Варварского Архипелага, уже совсем немолодая Фурия с радостью поняла, что не надо ей больше скрываться от всевидящих очей Адэˈн, которая не имела здесь власти.

А сдаться на волю Драконьего Владыки не было страшно — он был справедлив.

О том неустанно твердили все.

Но вдруг Хеттир ощутила знакомый След, причём — очень свежий, и его подновляли явно регулярно, что было само по себе удивительно.

Любопытство взяло верх над опытом, и Фурия отправилась по этому Следу.

— Наставница?

Чужое присутствие оказалось неожиданным.

Неужто стареет?

— Венту?

* * *

Однообразность явно не собиралась меняться, но и к ней Сатин относилась теперь равнодушно — это явно было испытанием её терпения, ведь, как рассказала Мирослава, стоило только шагнуть с Тропы, как Душа её окажется вновь в Кругу, но оттуда выйти сможет лишь для того, чтобы продолжить Великий Путь.

Чтобы вернуться домой, надо было до него именно дойти.

Благо её хоть не мучали голод и жажда — их словно не существовало в этой полной звёзд Бездне тишины.

А тропа иногда проходила совсем рядом со странными, словно хрустальными мостами, созданными столь искусно, столь совершенно, что сердце замирало, при одном только взгляде на их величие.

И пустоту.

Если Боги и существовали когда-то, то они просто сбежали.

Бросили их.

Или, быть может, умерли.

Попадались Сатин и замершие в смертельном безмолвии громадные и такие одинокие пирамиды, сквозь которые струился и странно преломлялся свет звёзд, делая его совершенно нереальным, завораживающе холодным, отстранённым и спокойным.

Всё здесь лучилось спокойствием.

Божества, которым неизвестной цивилизацией были построены эти Храмы прямо в этом безграничном пространстве, уже давно не заглядывали в свои обители — быть может, уже тысячи и тысячи лет.

Может — больше.

Как напоследок просветила девушку Мирослава — этот странный и невозможный с точки зрения людей мир просто не существовал для них, был для них недоступен, ведь он, пусть тоже созданный Древними, являлся уже другим измерением.

Той самой Гранью.

Воспетой многими поэтами из самых разных времён, народов и даже миров, священная Грань между Жизнью и тем, что простые Разумные называли Смертью.

А что за ней — дальше, Мирослава не знала.

Или дала вид, что не знала.

Кто её поймёт…

Тем не менее, когда путь позволял это сделать, проходя прямо сквозь покинутые Храмы, Сатин не отказывала себе в возможности хоть как-то скрасить всё это однообразие.

Внутри Хрустальные Пирамиды, как их про себя назвала девушка, были совершенно запутанными и непонятными — колючий звёздный свет проходил сквозь стены без каких-либо препятствий, но, тем не менее, видеть сквозь стены было совершенно невозможно.

В Сердце Храмов неизменно встречались круглые алтари, на которых, казалось, застыло время и не высохла кровь последней жертвы, пусть по исчислению её родного мира прошли уже многие века.

А последняя оказалась и вовсе — особенной.

Она напомнила ей Зеркальные Лабиринты.

Такие описывал один из Странников в своих дневниках, и, по его словам, только чудо не дало ему потеряться в тысячах собственных отражений.

И ей помогло только чудо.

Сотни её отражений смотрели на Сатин с самыми разнообразными выражениями лиц, и все они были в разных одеждах, говорили на разных, но в то же время столь похожих, языках.

И это при том, что Сатин — молчала.

Молчала, чтобы случайно не потеряться в бесконечном гуле сводящих её с ума голосов, тянувших к ней свои руки Отражений.

Сердцем этого Лабиринта оказался всё такой же Круг.

Сердце дрогнуло.

Оно?

Не оно?

Сатин, чуть прикрыв глаза, подошла к стоящему прямо напротив неё зеркалу, мельком заметив, что прохода, по которому она попала, уже почему-то не было.

Стекло, или что это там такое, было очень холодным.

Под внимательным взглядом Отражения, не ставшего повторять за девушкой её действия, Сатин медленно, словно нерешительно или в каком-то трансе, поднесла свою левую ладонь к губам.

Кожа была бледной и всё такой же, как и весь мир вокруг, холодной, буквально ледяной.

В колючем свете блеснули белые, острые клыки.

Миг.

Горячая, столь неожиданно горячая во всём окружавшем её безумии кровь брызнула, алыми лентами прокатилась по предплечью, крупными каплями собираясь на локте.

Ещё миг.

Звук разбившейся о твёрдый пол капли показался слишком громким.

Оглушительным.

Отражение оскалилось угрожающе, попятилось в нахлынувшую тьму, когда Сатин обмакнула указательный палец правой руки в той крови, что набралась в сложенной в горсть ладони.

Боль ощущалась лишь где-то на краю сознания.

Не важной сейчас она была.

Отражение зарычало, забилось словно в агонии, рухнув на пол, но Сатин не обращала на это внимание, старательно и аккуратно выводя на холодной поверхности один символ за другим.

Ещё буква.

И ещё…

Все.

Отражение распрямилось, что-то невнятно шепча, но каждое слово неизвестного языка впечатывалось в сознание, калёным железом выжигаясь в памяти, а сама Сатин, устало вздохнув, попятилась прямо в центр Круга.

Отражение вдруг поплыло, принимая уже облик самой девушки, повторяя каждое её движение, и вот они улыбнулись друг другу.

Вновь звонко разбивая тишину, упала алая капля на пол, попадая на какие-то прожилки и символы в Круге, сразу мягко, но весьма заметно налившиеся фиолетовым светом, который рос и множился, затапливая и Зал Круга, и всю Хрустальную Пирамиду, и весь мир, куда дотягивался взгляд.

Больше Упорная Страж ничего не видела.

И не ощущала.

Да и не было её в Круге.

Никого не было.

Только одинокое «Satin Aran» осталось темнеть в опустевших зеркалах.

Время вновь замерло.

* * *

Вот уж кого-кого, а её встретить на Олухе вновь Астрид ну никак не ожидала!

А Валка продолжала невозмутимо гулять по острову в сопровождении Инги, словно они не должны ненавидеть друг друга только за один факт своего существования.

То, что Валка все эти несколько лет явно жила с Араном, не зря Мала говорила что-то про его мать, нисколько не смутило девушку, кстати, с определённой точки зрения она была абсолютно права в своих действиях.

Да, вообще — что такое правда?

Это эта самая точка зрения.

Чья-то.

Да, они все правы!

Но — по-своему.

Если изначально Астрид порывалась всё рассказать Стоику, то, видя счастье нашедших друг друга вновь супругов, не решилась разрушить их идиллию — да и слова Сморкалы о том, что Аран отпустил его, когда мог убить, и даже был бы в своём праве, останавливали от необдуманных решений.

Не зря.

Да, Астрид была рада за своего Вождя, чисто по-человечески, но когда-то она поклялась себе, что, хоть предавать Стоика она не стала бы, она в качестве мести за убитого дядю просто однажды не придёт к нему на помощь.

И что-то говорило девушке — конец близок.

Совсем скоро.

Ещё чуть-чуть…

Вообще, Астрид с удивлением поняла, что устала от пути, который когда-то избрала для себя, — устала быть несгибаемым воином, тем самым дубом, что обязательно сломается в самую страшную из бурь.

И сломался, видимо.

Чужое счастье заставляло по-белому завидовать.

Тоже хотелось просто человеческого тепла, уюта и покоя — не прельщала больше слава, роль независимой и сильной стала для неё слишком тяжела, броня, что скрывала нерешительную, напуганную и до слёз одинокую девочку, треснула.

Треснула в тот самый миг, когда она в ужасе пыталась сделать вдох, и не могла — стальная хватка на горле была неумолима.

Треснула, когда она осознала свою реакцию — ей хотелось не встать и с боевым кличем броситься на врага, заставить его заплатить за причинённую боль, а сжаться, закрыться руками, словно это могло помочь, и заплакать.

Чтобы сжалились.

Чтобы оставили в покое.

Но приросшая к лицу маска воительницы заставила играть свою роль до конца, выжимая из души все силы, и теперь, эмоционально истощённая, за столько месяцев не отошедшая от потрясений, Астрид запивала свою боль алкоголем, а в моменты трезвости напросилась в помощницы к Готти.

Старейшина покряхтела, повозмущалась для вида, заехала посохом по загривку и взяла к себе Хофферсон.

Лекари всегда были нужны.

Воюющим племенам — в особенности.

* * *

Приказ Короля был странен.

Привести самых отчаянных бойцов к Олуху.

Конечно, Аран бывал непонятен, иногда даже непоследователен, нелогичен, а иногда — чересчур, просто пугающе прост и предсказуем, но в этих случаях — неотвратим, и последствия у таких его приказов были самыми разными.

Но страшными.

Тагуш понимал — по его оплошности, ведь то, что драконы недостаточно серьёзно подошли к выполнению его приказа, должно было быть сочтено его виной, многие отряды занялись поисками пропавшей (или, такой вариант нельзя было полностью исключать, похищенной?) матери Короля, упустив из виду угрозу со стороны викингов.

И это обернулось катастрофой.

Дети — это будущее.

Их будущее.

Но вместо того, чтобы радовать мир и родителей своими успехами, оно лежало в холодном снегу, истерзанное, замученное, с вспоротыми животами, перерезанными глотками, а то и вовсе обезглавленное.

Драконы могли попытаться пережить боль потери братьев и сестёр, родителей и друзей — но гибель детей они никому не простят.

Главная истина.

Важнейший инстинкт.

И своим поступком викинги, сами того не понимая, подписали себе смертный приговор, сами приготовили свою погребальную ладью, или как они там провожали своих усопших в последний путь.

Да, приказ Арана был страшен в своей простоте.

В невозможности двойного толкования, в лаконичности и неотвратимости.

Но с какой радостью Тагуш его исполнит!

* * *

Аран, стоя на вершине Вороньего Мыса, с мрачностью наблюдал за тем, как не меньше тысячи драконов, а это намного больше того количества, что раньше устраивало налёты на Олух, плотным кольцом окружали деревню, но держались на почтительном расстоянии, недосягаемые для защитного контура.

Многие из этих приспособлений были его собственной, а вернее Иккинга, разработкой, доведённой кем-то до ума.

От этого становилось ещё горше.

Сегодня вновь погибнут воины его народа, и вновь в этом будет толика его вины.

А драконы тем временем не стремились нападать — не было приказа.

Они не собирались заниматься самодеятельностью.

Вдруг Аран заметил на полянке рядом с деревней знакомый силуэт. Фигурка повернулась в сторону горы, на вершине которой он стоял, и посмотрела на него — его заметили.

Вот и замечательно.

* * *

Когда послышался истошный крик «Драконы!», Сморкала сначала решил, что это розыгрыш.

Потом — что дурной сон.

Но это была ужасающая реальность, и от этого становилось до безумия страшно — сразу вспомнились слова одного из командиров отрядом, хваставшегося тем, что тот сумел найти и разорить драконье гнездо, убив целый выводок маленьких тварей.

Маленьких…

Детей!

Птенцов!

Такое не прощают…

Теперь их ничто не спасёт, и то, что деревня была окружена драконами, которые пока что бездействовали, только подтверждало.

Как и фигурка, застывшая на вершине Вороньего Мыса.

Это был он.

Несомненно.

И Аран, оседлав своё порождение Бездны, слетел к Сморкале, специально отошедшему подальше от деревни.

— И снова нас свела судьба, — пророкотал Покоритель Драконов.

Его облик с последней встречи довольно сильно изменился — это нельзя было не заметить, столь сильно бросалась в глаза эта кардинальная смена… стиля, образа?

Он не знал, как это назвать.

Вместо уже знакомой брони была более присущая людям кольчуга, но сделанная из странного чёрного металла, поверх неё была накидка из какой-то красноватой, но всё равно чёрной, явно очень тяжёлой ткани, видны были рукава темно-серой туники.

К поясу крепились ножны для меча и для кинжалов — ну это и не удивительно, он всегда был искусным кузнецом.

По плечам стекал, поблёскивая, плащ из драконьей кожи, и это в образе Арана словно было каким-то неприятным напоминанием о Драго Блудвисте, им же убитым.

Волосы, раньше растрёпанные, были теперь ровно подстрижены, но сильно отрасли за полгода, что говорило о том, что стоявший напротив — не совсем человек, ведь ни у кого косы не могут так быстро достичь такой длины за столь короткий промежуток времени, и только седые пряди на висках казались чем-то совсем нереальным.

В общем, чувствуется женская рука, которая заставила привести себя в порядок.

— Здравствуй, стало быть, Иккинг, — решился Сморкала что-то сказать.

Да, теперь Йоргенсон понимал, о каком страхе, окутывавшем всю душу, говорила Астрид — невозможно смотреть ему в глаза, не желая отвести взгляд.

Потемневшие белки казались практически чёрными на фоне ярко светящихся зелёным пламенем радужек — точно так же сиял потусторонним огнём кристалл, подобный тому, что так долго таскал на шее Магни.

Фиолетовые искры в по-драконьи узких зрачках и вовсе вызывали животный ужас.

— Надо полагать, Астрид тебе растолковала уже, что не совсем так, — насмешливо заметил Аран, от прерывая их гляделок.

Да, Сморкала не отводил взгляда, как бы ему не хотелось это сделать — перед хищником, которым был Покоритель Драконов, нельзя было показывать свою слабость.

Как нельзя было нарываться.

Спокойствие.

Да, именно Спокойствие ему сейчас было нужно — они всё равно были обречены, так зачем лишний раз трепыхаться, бесить своего убийцу

— Но должен же я был убедиться, — признался честно Сморкала.

Повисло молчание.

Аран, всё так же стоя в шагах в десяти от Сморкалы, прожигал ему душу своими чудовищными глазами.

Забавно, но даже у его Ночной Фурии взгляд был добрее.

Кстати.

Он настолько увлёкся самим Араном, размышлениями о том, кто станет его убийцей, что совершенно забыл про его ручное порождение Молнии и, вообще-то, самой Смерти, которое сейчас настороженно, но без агрессии изучало Йоргенсона.

— Я отпустил тебя в прошлый раз, — сказал наконец Аран, сделав шаг в сторону Сморкалы, и с каждым словом своим он становился всё ближе. — Дал шанс. Вы им не воспользовались.

На последнем слове их разделяло меньше метра, и только теперь Йоргенсон в должной мере осознал, насколько был высок Покоритель Драконов, и хрупкость его была совершенно мнимой — он был строен, не худ и уж тем более не тощ.

— Зачем ты пришел с войной в мой дом? — решительно заявил Сморкала, осознав в должной мере, что ему лично терять нечего, а Иккинг всегда был человеком чести, и вряд ли это изменилось.

— А зачем вы разоряете мой? — с неожиданной горечью и ещё более неожиданной усталостью сказал Аран. — Убиваете мой народ.

Вдруг Сморкала понял, что стоял перед ним не монстр, не злодей, тешащий себя вершением чужих судеб, а уставший от собственного бремени, но гордо несущий его, правитель сильного народа, как и они уставший от бесконечных воин.

Они все хотят мира.

Они все устали.

Они все — одинаковые.

И люди, и… драконы.

Эта мысль показалось до того простой и до того страшной, что Сморкала на миг забыл как дышать.

— Вот оно как… — прошептал он, все ещё не веря сам себе. — Тогда ты в своём праве.

Аран о чём-то задумался.

Надолго.

Быть может, его впечатлили это спокойные и обречённые слова из уст врага?

Печально, но врагом для него Сморкала быть не хотел.

— Забирай свою семью, женщин, стариков, детей и уходи, — сказал вдруг Покоритель Драконов, и что-то непонятное мелькнуло в его взгляде, что-то страшное, но дающее надежду на то, что, хотя бы кто-то спасётся.

— Что? — не поверил Сморкала своим ушам.

Примерещилось?

Или им дали шанс?

Но с чего бы это его противнику быть столь милосердным к тем, кто совершили такое страшное преступление, ведь, как говорится, за ошибки начальства всегда отвечали подчинённые, и это было особо применимо в их случае.

— Забирай всех, кто не способен за себя постоять и кто не хочет участвовать во всём этом безумии, — повторил Аран ровно, но уже с нажимом. — Я не трону вас, коли вы не станете в это ввязываться. Уходите. Через несколько часов здесь камня на камне не останется.

Вот оно что.

Действительно — шанс.

Выбор — стать предателем родного острова и вождя, но спасти семью, или обречь на гибель своих сына и беременную жену, но исполнить свой долг до конца?

Выбор очевиден.

— Зачем?

Это был единственный терзавший его в тот миг вопрос.

— Может, я и чудовище, — усмехнулся Аран мрачно, — но Сатин мне не простит гибели целого острова и сотен детей.

При имени Сатин что-то неприятно сжалось в груди Сморкалы — она явно была слишком дорога Арану, и тому стоило бы как раз мстить за то, что с ней случилось, ведь это так страшно…

— За Сатин ты как раз и мог бы отомстить, — озвучил Сморкала свою мысль обречённо.

— Она жива, — после паузы ошарашил своего собеседника Аран, глянув чуть удивлённо, но в его взгляде появилась какая-то странная теплота — сразу почему-то вспомнилось, что они вообще-то троюродные браться, пусть теперь Аран мог смело и не признавать этот факт.

— Что?

— Она выжила, — прошептал Аран с какой-то нежной, чуть печальной улыбкой, полной отголосков пережитого горя.

Полной смирения и какой-то грустной радости.

— После такой-то раны? Её же насквозь проткнуло той стрелой! Внутренности в кашу!

— Не утрируй, — вздохнул Аран. — Но да — я был бы своём праве, убей вас всех. За все те тысячи закоченевших трупиков птенцов. За мертвые тела детей.

Значит, Сморкала был прав в своих размышлениях. И от этого становилось еще горше — но теперь он жалел уже не себя и свой народ, а Арана.

— Это…

— Безумие, — послышалась подсказка.

— Да.

— Иди.

— Спасибо.

— Кровь за кровь. Ты — мне не причинял зла. Как и сотни других людей. Так идите с миром.

* * *

Нападение драконов оказалось настолько закономерным итогом всего того, что творилось все эти дни, что Астрид даже не удивилась.

Но она с усталостью поняла — не хотела она сражаться.

Ничего не хотела.

Но когда к ней подлетел буквально Сморкала, и пересказал кратко свой разговор с Араном, она, вздохнув, покивала и стала собираться — она уходила, что бы не вернуться.

Никогда не вернуться.

Когда, ступая на палубу драккара, она поняла, что Стоик так и не заметил в толпе, бесконечной, нескончаемой людской реке, что предпочла путь мира войне, ни Плеваку, своего вообще-то лучшего друга, ни Ингу, прижимавшую к себе Викара.

Да.

Мир.

Прощай, Олух.

Мир и покой тебе.

Вечный.

* * *

Окрылённый закончившимся победой походом, неожиданным возвращением Валки, таким чудесным, таким счастливым, Стоик проморгал момент, когда стоило бы заметить неладное, а когда опомнился — было уже слишком поздно.

Драконы.

Глупо думать было, что все их победы останутся безнаказанными, а Покоритель Драконов вечно будет оплакивать свою Ученицу, позволив Лохматым Хулиганам разорять гнёзда его ручных Тварей.

Уничтожение места, где были драконьи кладки, дорого им обойдётся, и это Стоик знал изначально.

Но он даже предположить не мог, что этот Аран решится на нападение.

Почему он не учёл это?

Самое очевидное?

Самое обидное, что Покоритель Драконов показал его людям, уставшим от бесконечных войн и запуганным, что он мог быть, в отличие от него, Стоика, милосердным.

Ведь тем, кто не желал сражаться, он позволил уйти.

И вот — десятки, почти сотня кораблей мелькали теперь своими парусами лишь на горизонте, и в деревне стало удивительно тихо и пусто.

Да, он был искусным, опытным и сильным воином, но его тело уже стало подводить — вместе с молодостью ушла и гибкость, и скорость, и только Валка, его верная, такая прекрасная Валка не отходила ни на шаг, словно навечно оставшаяся юной, прикрывала его, помогала выправить все огрехи.

Она столько лет жила с этими проклятыми тварями, но всё равно — ради него и рубила, и колола.

Его руки — по локоть в крови, она пропитала его бороду и одежду.

Всё горело.

На острове всё равно осталось не меньше пятисот верных ему воинов, но этого всё равно было слишком мало — один за другим они падали, истощённые, выбившиеся из сил, израненные и замученные, но до конца верные своему племени и вождю.

Их путь — прямо в Вальхаллу.

Но чем дольше он сражался, чем яснее понимал — это действительно, его последний бой, его лебединая песня, и уйти надо было достойно.

Но смотреть, как горели дома, в которых ещё утром кипела жизнь — было больно.

Лес за деревней — тоже горел.

Едкий дым выжигал глаза, сильно покрасневшие и ставшие слезиться, заставлял кашлять, мешая дышать, и сердце билось сильно, слишком гулко, словно намереваясь пробить таким образом рёбра и сбежать подальше отсюда.

Скоро всё закончится.

Уже почти конец.

Почти…

В этот раз Покоритель Драконов был не в броне, да и не было у него на голове скрывавшего лицо шлема, и когда они оказались на достаточно близком настоянии друг от друга, Стоик понял, что забыл, как дышать.

Сердце пропустило удар.

Лицо это, такое родное до последней чёрточки, пусть повзрослевшее, вон даже шрамик, оставленный ему в детстве тем утащившим его Вал драконом, и эта рассыпь забавных веснушек, таких милых когда-то.

— Иккинг?! — невереще спросил мужчина, глядя в глаза своего самого главного врага.

Сын.

Его сын жив.

Все эти годы он был жив, и он же станет его убийцей — какая ирония.

— Нет, Стоик, это не наш сынок! — бормотала практически бессвязно обнимавшая его со спины Валка, уже давно и безвозвратно сошедшая с ума. — Ты же не уберёг его! Мы не уберегли…

Что же, это его судьба.

— Прости меня за всё, отец, — послышался полный горечи и раскаяния голос. — Мир твоей Душе, счастья в новой жизни.

И Стоика окружило невероятное спокойствие.

Фиолетовые искры в глазах того, кого он столько лет ненавидел, роились, множились и вдруг посыпались из пальцев потоками синего пламени, такого обжигающего, и такого… холодного.

Это странное пламя окутало его и Валку, захватило, плотным коконом, вышибая дух.

— Я прощаю, — успел только сказать он, заметив слёзы в глазах сына.

И мир погас.

Навсегда.

* * *

Где-то далеко-далеко, в доме Мирославы рыжеволосая девушка резко открыла глаза.

* * *

Аран бездумно бродил по пеплу, который теперь застилал весь тот клочок земли, когда-то, ещё совсем недавно бывший островом Олух.

Что же он натворил?

И зачем?

Он и сам не заметил, как ноги привели его в такой родной, до боли родной овраг, с которого всё началось и которым всё закончилось тогда, больше десяти лет назад.

Самые прекрасные и самые болезненные его воспоминания.

По-видимому, Овраг остался единственным местом, которое не пострадало — огонь не тронул его, хотя он и не особо охотно распространялся по заснеженному ещё лесу, уничтожая все безжалостно и равнодушно.

— О чём печалишься, vodˈika?

Аран резко обернулся, встречаясь взглядом с такими родными глазами, смотревшими на него насмешливо и чуть лукаво, но по-доброму…

— Быть того не может… — прошептал Аран неверяще.

— Ну почему же?

Перед ним стоял полупрозрачный дракон, словно сотканный из чёрного дыма, из самой тьмы, Ночная Фурия, бывшая олицетворением своего грозного названия, такая знакомая и такая родная.

Беззубик.