Сума, тюрьма да огонь в придачу (джен)

Народу в Сен-Пелажи, бывшей королевской, а теперь народной тюрьме вольной Алемандии, битком было набито.

Ивана в самую людную камеру втолкнули, где человек двадцать набралось. Кто на полу сидел, кто на нарах валялся, а кому и у стеночки постоять довелось.

— Поздорову, люди добрые, — вежливо поприветствовал Иван будущих сокамерников.

— И тебе не хворать, — криво усмехнувшись, ответил жилистый алемандец. — Назовись-ка.

— Жак-Простак, — переиначил своё имя Иван. — Без документов патрулю попался.

— Ишь ты, — жилистый прищурил жёлто-серые, почти волчьи глаза, — непохож ты что-то на простака. Аристо переодетый, не иначе.

— Спроси его, спроси! — зачастил мелкий типчик с крысиной мордочкой. — Пусть ответит.

— Про два стула, что ли? — насмешливо спросил Иван. — Могу и ответить.

— Ишь ты, — снова повторил жилистый, — грамотный попался. Ну, проходи, коли не побоишься.

— Так чего мне бояться-то? — устало ответил Иван. — Все у вдовы Гилье остановимся.

— Это какая-то чудовищная ошибка, — сбивчиво заговорил высокий старик, — так не должно быть... Свобода, равенство...

— Братство, — сплюнул жилистый. — Лучше помолчи, папаша. Вот оттяпают нам всем головы — свободно и поровну, да в братскую могилу и свезут.

— Эй, граждане, — заорал из соседней камеры пропитый голос, — слыхали новость? Утром королю с королевой свиданием с вдовой Гилье устроят! Ох, пойдут дела на лад!

«Опоздал, — тоскливо подумал Иван, — и не спас никого, и сам сгинул. Ладно, хоть Квасю с Невермором на смерть за собой не потащил».

— Да ты и вправду контра, — захохотал жилистый, — не короля и королеву, а врага народа с врагиней!

— А ты на меня донеси, — издевательски предложил пропитый голос, — вдруг да тебе свидетельство о благонадежности выпишут?

— Выпишут, — отозвался жилистый, — национальной бритвой да по шее! «Беснуйтесь, тираны, глумитесь над нами!» — запел он сорванным голосом.

Песню поддержало ещё несколько человек, а из дальней камеры вдруг донесся чистый детский голос:

— Agnus Dei, miserere mei,

Agnus Dei, miserere mei,

Qui tollis

Peccata mundi,

Dona nobis pacem Dei,

— неслось по странно притихшему тюремному коридору, и Иван сам не заметил, как стал подпевать, переходя на родной язык:

— Агнец Божий, помилуй нас!

Агнец Божий, помилуй нас.

Агнец, взявший грехи мира,

Одари своим миром нас.

На руинах моих надежд,

В мире мытарей и невежд,

Средь молящих и зовущих,

Только ты перешёл рубеж.

Боже праведный, Боже Сил!

Я же звал, я тебя просил!..

Почему у тех, кто верит,

Ни на что не хватает сил!

Человечья душа черна,

Никому не дойти до дна.

Между ней и Божим Градом -

Нескончаемая война.

Сердце слабо, а плоть сильна.

Выбор твой — вот твоя цена.

Между истиной и правдой -

Нескончаемая война.

Всемогущий, предвечный Бог!

Голос твой я понять не смог.

В судный день мой, в день печали,

Дай мне силы исполнить долг.

Agnus Dei, miserere mei,

Agnus Dei, miserere mei,

Qui tollis

Peccata mundi,

Dona nobis pacem Dei.

Последние звуки умолкли, и тюрьму накрыла тишина. Плотная и густая, хоть ножом её режь.

— Их всех завтра казнят, — глухо сказал старик, говоривший об ошибке, — всех. Даже детей. Детей-то за что?

— Колесо повернулось, — пожал плечами жилистый. — И первые стали последними. Не всё же наоборот быть должно!

К ночи тюрьма чуть угомонилась, и Иван, усевшийся на полу у дальней от входа стены, закрыл глаза, чтобы отдохнуть хоть немного. Говорят, перед смертью у людей перед глазами вся прошлая жизнь проносится — вот Иван и хотел посмотреть напоследок. На царство Тридевятое, на леса дремучие да реки чистые, на дороги, по которым пройти довелось, на дворец царский, даже на батюшку Дормидонта Прокоповича и братьев старших. Да вот только не судьба оказалась.

Врут, наверное, люди.

Вместо родного Тридевятого царства всё Алемандия проклятая перед глазами стояла.

С её дилижансами-нележансами, трактирами грязными да каштанами жареными, чтоб им всем... И голосом Квасиным:

— Да квуда же тебя занесло, дурак!

* * *

— Да квуда же тебя занесло, дурак! — снова услышал Иван знакомый голос. — Я что тебе говорила, а?

— Квакой-то он у тебя заморенный, — второй голос, тоже подквакивающий, был заметно ниже и старше. — Никвого получше не нашла? А то плюнь на своего дураква, да другого поищем?

— Квак же, — возмутилась Кася и лапкой холодной Ивана по лбу хлопнула, — плюнь! Сама-то чего не плюнешь? Вставай, Иван! Уходить отсюда пора!

— Да куда мне из сна-то уходить? — возразил ей Иван, не открывая глаз. — Утром на казнь и так разбудят. С тобой хоть всё в порядке?

— Будет тут в порядкве, — возмутился второй голос. — Завёл девушкву в чужедальнюю сторону да там и бросил! Все вы, мужики, квозлы — хоть царевичи, хоть черти с рогами!

«Ну и сны мне снятся, — удивленно подумал Иван, — экая невидаль!»

И глаза от удивления открыл.

Вокруг сокамерники в позах разных замерли — кто потянулся затылок почесать, да так и застыл, кто ногу с нар свешивать начал, кто карту из рукава тянул... Как в игре детской, в которой «море волнуется — раз!»

А прямо перед Иваном две лягушки сидели — Квася и ещё одна. Нет, не лягушка — жаба. Здоровенная, бурая, в чёрной короне, алмазами да рубинами украшенной.

— Ну, квак есть дурак, — неодобрительно сказала жаба. — Чего расселся, изменщик коварный?

— А вы кто? — брякнул Иван. — И чего это я изменщик-то?

— Кватильда я, — важно представилась жаба, — для тебя мадам Кватильда. Тётква родная твоей нареченной невесты!

— Очень приятно познакомиться, — удивлённо сказал Иван.

— Вставай, — требовательно квакнула жаба Кватильда, — политесы потом разводить будешь.

— Долго вы еще там валандаться будете? — раздался грубый мужской голос. — Забирайте своего дурака да проваливайте отсюда! А я тут сейчас повеселюсь как следует!

— Тебе бы всё веселиться, — возмутилась жаба, — опять всё Адским пламенем жечь будешь?

Иван с места поднялся — и Квася тут же на правое плечо ему прыгнула. А на левое жаба Кватильда пристроилась. Ох и увесистой она оказалась!

— Иди отсюда, — скомандовала жаба, — да побыстрее. Мой шутить не любит, да и не умеет.

— Проваливай, — напутствовал Ивана стоящий в коридоре оборванец, прожигая его взглядом странных глаз, сплошной чернотой залитых.

И прикурил прямо от собственного пальца.

— Один не пойду! — заупрямился Иван. — Надо отсюда людей вывести!

— Ты что, и впрямь дурак? — мрачно спросил незнакомец и обвиняюще уставился на жабу: — Что, племянница твоя никого поумнее найти не могла?

— Это у нас семейное, — дерзко возразила Квася.

— Ну, так и выводи своих людей, — сварливо ответила жаба Ивану и переключилась на оборванца: — Ты же хотел повеселиться? Так и веселись! Пусть все бегают, кричат, визжат... Здорово же! А так спалишь их запертыми — чего весёлого-то?

— Ладно, — хмыкнул тот и пальцами щёлкнул. Замершие люди в движение пришли, на дверях камер замки открылись, с тех, кто закован был, кандалы на пол повалились. Сами собой.

— Свобода! — мигом сориентировался жилистый. — Валим, пока вертухаи не очухались!

И первым в коридор вылетел.

Все остальные за ним рванули, а Иван, наплевав на жабью и лягушечью ругань, к дальним камерам побежал.

Туда, откуда вечером про Агнца божьего песня слышалась.

* * *

Идти королевская семья могла с трудом.

Бывший король Людовик, дядюшка Ивана, ещё ничего так держался. Жену свою под руку поддерживал, идти помогал. Принц старший, тоже Людовик, среднего брата Рене-Жана почти на себе тащил, принцесса Жоржетта, в честь матушки Ивана названная, младшего Шарля-Орландо за руку вела. А двухлетнюю Бланку-Розалию Иван на руках нёс.

За их спиной огонь разгорался — оборванец с жабой веселился вовсю: огненными шарами по тюрьме палил да хохотал во весь голос. Жаба, усевшись оборванцу на голову, привычно его отчитывала, тот так же привычно огрызался — идиллия семейная, да и только.

— Иди скворее, — поторопила Ивана Квася, — поквуда побег не заметили!

И накаркала — то есть, наквакала!

— Стоять, — раздался страшный нечеловеческий голос, от которого у Ивана чуть сердце не заледенело, а пожар сразу поутих. — Далеко ли собрались?

— А вот и мой бывший женишок пожаловал, — зло сказала жаба. — Что, Кващеюшка, опять на молоденьких потянуло? Никвак не уймёшься?

— Так, — столь же злобно протянул оборванец, ссаживая жабу со своей головы на землю, — выполз, паскуда? Давно мечтал с тобой повидаться!

И огненная волна понеслась от него к скелету в чёрных доспехах, который Ивану с компанией путь загородил.

Иван глаза закрыл — чтобы смерти своей и чужой не видеть. Страшно это, когда только-только надежда впереди забрезжит, с жизнью прощаться. Но смерть мимо прошла — не тронул огонь ни Ивана, ни Квасю, ни семью дядюшкину, весь на Кащея обрушился. Только на то Кащей и Бессмертный, что так просто его не убьёшь.

Кащей по огню стужей смертной ударил, но тоже не справился.

— Идём, — отмерла Квася, — пока ему не до нас! Ворюга, путь поквазывай!

— Птичьим кр-риком, жабьим скоком, — раздалось сверху, — звер-риной тр-опой да человечьей дор-рогой! Идите впер-рёд да не оглядывайтесь!

И беглецы, цепляясь друг за друга, пошли по расстелившейся под ногами дорожке вперёд.

От смерти — к жизни.