Холодное сердце пустыни (гет)

— Иди, — велела Мун Ануку. Вслух, потому что ощутила, как зашевелился Пауль, как бодро задышал. Ушел Эль, ушли и его дремотные чары. Пауль почти проснулся.

Анук ушел, Мун отпустила поводок своего контроля, полагаясь на магию. Перед этой реинкарнацией, создавая Анука, она потратила очень много сил, чтобы он выглядел нелюдимым, немым, но все-таки живым человеком. Чтобы ей не приходилось контролировать его круглые сутки напролет.

Анук ушел, Алима уползла, и даже Тариас скрылся в норе, возвращаясь в подвал дома, у него там не доедена какая-то мышь.

Они — её реликты, ключи её силы. И без них она чувствовала себя ничтожной и слабой.

Ох, как же плохо ей было быть человеком. Человеком, без права в любой свободный момент покинуть смертное тело. Но у неё спор висел не закрытый — она должна прожить в теле смертной без применения магии для себя один год либо до физической смерти.

И судя по бдительности Эля — просто так умереть он ей не даст.

А ведь утром она проснулась с четким намереньем найти каких-нибудь самых лютых местных ублюдков, которые точно перережут глотку девушке, которую ограбили.

Пауль, Пауль, ну вот зачем тебя принесло в Турфан, такого благородного?

И чем же ты в прошлом провинился перед Сальвадор, что она тебя предпочла забыть?

Кстати, почему ты жив в таком случае?

Одни вопросы, шайтан тебя раздери.

По широкому лбу северянина совсем ничего не прочитать. Она могла бы зачерпнуть силы из-под печати, могла бы прочитать его память, но пари…

Анук подошел к воротам — и Мун, посматривающая его глазами, увидела там Мансула.

Она вообще редко испытывала теплые чувства к мужчинам, искренне считая, что “сильные этого мира” прекрасны лишь в возрасте лет до двенадцати, да и вообще по своему долгу предсмертной клятвы куда чаще сталкивалась с мужскими предательствами.

Но Мансул был каким-то самым неприятным представителем мужского племени из всех, попадавшихся ей в трех последних реинкарнациях. Даже обидно было, что прямо сейчас его покарать нельзя.

Нет, в том, что Мансул был градоначальником, взяточником и казнокрадом, ничего удивительного не заключалось, это было очень по-человечески, но все-таки должны же были быть хоть какие-то границы?

Оказавшись в его рабынях, Мун прониклась сочувствием абсолютно к каждому рабу Мансула. А самой себе она вообще не очень завидовала, потому что тела у неё было два, и доставалось ей за двоих.

Вот и сейчас.

Мансул любил наказывать самостоятельно. Он носил плеть за поясом, любил сечь рабов до крови, до потери сознания, вырывать из их глотки вопль за воплем.

На коленях, уткнувшись лбом в песок, стоял Анук, и на его голую спину падал хлыст, но эта боль принадлежала Мун. Вся. До последнего глотка.

Что называется, наслаждайся, дорогая Сальвадор, припомни “чудные деньки” своей самой первой смертной жизни. Помнишь, как тебя порол твой драгоценный батюшка, пытаясь унять “шайтанову девку”?

И это все тоже было частью наказания, назначенного ей Эльясом. Да-да, наказания. Каждое условие их пари было её наказанием. Элю было плевать на дела смертных. Но духов он держал под пятой. И только Сальвадор ему не покорялась. За это и платила сейчас.

Северянин шевельнулся, и Мун пришлось сосредоточиться на нем, а не на пылающей спине Анука и собственном разуме, затопленном болью.

Пауль смотрел на неё пронзительно-синими глазами.

Таким синим цветом цвел раз в год священный лотос в оазисе Ахиллам, обители пустынных богов.

Сальвадор бывала там лишь изредка, мельком, не особенно там задерживаясь, чтобы полюбоваться красотами божественных садов. Там жили полукровные боги, и они не особенно привечали в своем саду Судью, что уродилась человеком.

Итак, глаза у северянина были синие.

И Пауль смотрел на девушку этими своими синими льдинками ужасно пристально. Она не любила такого настойчивого мужского внимания. Хотелось, чтобы он поскорее прекратил это делать. Это немыслимо раздражало.

— Куда ты меня притащила, красивая? — голос у Пауля прозвучал очень слабо, от отравления он еще не оправился. Нужно, чтобы он отсиделся тут, но… Но как это сделать, если у мужчин вечно зудит броситься вперед и в бой?

Запечатать бы дверь чарами, но нельзя ведь было прибегать к магии для себя, не для спасения хрупкой жизни смертного, встрявшего в их с Эльясом пари.

Придется уговаривать.

— Меня зовут Мун, помнишь? — мягко спросила девушка, касаясь ладонью влажного мужского лба. — Я говорила тебе имя, ты говорил мне свое, так почему ты упорно это забываешь?

— Может, я не хочу, чтобы ты забывала, что хороша, как самый волшебный мираж?

Самое занятное, что ведь сначала все было хорошо. Она его не заинтересовала. А потом началось вот это. “Красивая”, “поцелуй”, “не хочу, чтобы забывала”.

Мужчины...

— Ну-ну, осади, герой, — девушка рассмеялась как можно непринужденней, — я так забуду, что рабыня, подумаю, что ты меня замуж взять хочешь.

Вот так. Пауль, ошеломленный этими её словами, замолчал, потихоньку разбираясь со своим дыханием.

Ну и хорошо, что сработало.

Мун глянула глазами Анука — Мансул уже оставил негодного стража и шагал в сторону дома. Шею начало покалывать — хозяин приказывал Мун срочно явиться к нему.

Спина Анука была исполосована до крови, ему надо было достоять караул, больше его подставлять под удар и выводить Пауля его руками было нельзя. Еще одна порка — и Анук может попросту истечь кровью. Умрет его тело, придется отдавать свою магию на хранение Эльясу, а это был совершенно не заманчивый вариант.

— Пауль, мне нужно идти к хозяину сейчас, — тихо шепнула Мун северянину, — я даю тебе слово, как только хозяин ляжет спать — я выведу тебя отсюда. А до той поры ты можешь побыть тут? Никуда не выходи и желательно вообще сядь в угол за дверью и не двигайся с места, чтобы тебя не услышал никто.

Северянин посмотрел на неё пристально, а потом кивнул. Просто кивнул, без лишних слов.

Понял? Да неужели?

Рунный ошейник на горле начал жечь совсем нестерпимо.

Кажется, пришла пора и самой Мун получить от хозяина заслуженное.

Мансул, возвратившийся из управы, был зол как кобра, у которой мангуст сожрал все яйца.

Именно поэтому Мун успела только войти в трапезную, в которой ужинал хозяин.

А потом горло стиснула удавка заклятья.

Мансул никогда не наказывал её плетьми, только магией — он не хотел портить тело, предназначенное в подарок халифу.

Человеческое тело рухнуло на колени, и ноги подкосились, и сама Мун знала — если хозяин уверен в её виновности, лучше демонстрировать покорность.

— Тебя видели на рыночной площади, — в обычном общении с рабами Мансул не опускался до оскорблений. Он просто втаптывал в песок каждым звуком сказанных им с искренной яростью слов. Вот если Мансул начинать поминать шайтанов — значит до плети осталось совсем недолго.

Мун промолчала.

Ну, как промолчала, просто ловила ртом воздух, в то время как магическая удавка этот воздух из её горла выживала.

И в уме прикидывала время.

Еще секунд десять — и она умрет.

И будет свободна.

От Мансула, от этого пари-наказания и от противного обязательства сдерживать свою жажду справедливости в руках.

Пять. Четыре. Три…

Мансул щелкнул пальцами, распуская магическую петлю на горле рабыни. А тело — это жалкое человеческое тело, тут же со свистом вдохнуло воздух полной грудью.

Какое разочарование...

От этой петли даже синяков не останется. Такая вот особенность у магических наказаний.

— Ну, — скучающе поинтересовался Мансул, — будешь врать мне, что не выходила из дома, шайтанова дочь?

Да, да, скучающе. Ему не особенно интересно, почему она вышла на улицу, но послушать униженные оправдания ему приятно.

— Простите, господин, — сипло выдохнула Мун, держась за горло, — я забылась и вышла. Пришла в себя — вернулась в ваш дом.

Растирать было нечего, душила ведь её только магия, но пальцы так и тянулись к шее. К тем местам, которых когда-то касалась удавка.

Будь ты проклят, Эль, мог дать тело мужчины, им было попроще даже в рабах. Порка была не настолько отвратительна, как магическая петля, вызывающая слишком плохие ассоциации.

— Я взял тебя с улицы, помнишь, шайтанова дочь, — презрительно скривил губы Мансул, — ты болталась по улицам, не помня ни своего имени, ни своего отца. И никто в Турфане не признал тебя своей женой или дочерью. Я взял тебя в свой дом, я дал тебе имя, я кормлю тебя, хотя ты почти бесполезна. А ты позоришь меня своей непокорностью?

— Простите, господин, — она говорила это, даже не задумываясь, все эти оправдания были припасены заранее, — это было какое-то наваждение. Видимо, духи, похитившие мою память, все еще одерживают меня.

— Я продам тебя в дом утех, если не прекратишь сходить с ума, поняла? — раздраженно бросил хозяин, а затем тряхнул головой. — Возьми лютню. Я должен ужинать в тишине, по-твоему?

— Сию секунду, господин, — торопливо откликнулась Мун, поднимаясь на ноги.

На самом деле отчасти именно к ней Мансул и относился милосерднее прочих его рабов. Она — была его ставкой, он надеялся задобрить халифа и остаться градоначальником Турфана еще на десять лет.

Именно поэтому он проявил это “милосердие”. Другого раба за недозволенную отлучку из дома могли засечь до полусмерти, и это при том, что рабское клеймо все равно сожгло бы его, посмей он шагнуть за городскую черту Турфана. А Мун не только позволили дышать, но и даже милосердно разрешили усладить слух хозяина музыкой.

И она услаждает, ведь вопреки бесполезности, музыка — и её личная слабость. Она может понять Мансула, который не любит ужинать в тишине.

Но, пусть у неё были послабления, как же она хотела, чтобы сегодня Мансул сорвался… Ведь другой возможности обрести свободу до истечения пятилетнего срока у нее нет.

Все равно быть вот такой, слабой, уязвимой, вынужденной терпеть унижения от червяка Мансула и ублажать его — было противно до тошноты. А то, что в будущем — противнее стократ.

Она пойдет в гарем халифа. Наложницей.

Что бы там ни говорили о ней, но не Сальвадор, а Эльяс эль Мор был самой жестокой тварью в пустыне Махаккар. И Мун была уверена — он замешан в этом повороте её судьбы. Ведь он-то знал, насколько омерзительно ей быть чьей-то игрушкой.

Он знал, и ему все равно.

Он на все был готов пойти ради победы в этом споре.

И хотелось Мун шепнуть, хотя бы про себя, ту фразу, которую ей сказал синеглазый северянин. И пусть её никто не услышит, кроме неё самой. Хорошо. Никто не узнает, что она согласна с человеком, да еще и с мужчиной.

И все-таки ты был прав, Пауль Ландерс, богам на нас плевать. На всех нас.