Как это было бы в... (джен)

Действие I

Гостинная в особняке Блэков. Посредине комнаты стоит Сигнус, перед ним — Белатрисса, у двери — Нарцисса

Беллатрисса (на коленях): Отец, прошу вас! Мой избранник беден,

Но рода древнего, и честь свою ничем не запятнал.

Породнившись с ним,

Достоинства своего мы не уроним.

Сигнус: Довольно, дочь. Ни слова больше.

Твой первый долг —

Повиновение отцовской воле.

Все было решено

За много лет до твоего рождения.

Вместе с Абрахасом, под стенами Бреды сражаясь,

И проливая кровь за короля Филиппа,

Клялись мы в вечной дружбе,

И мечтали, чтоб наши дети

Соединили оба древних рода.

Сбылись мечтанья эти:

Им Люциус рожден,

А твоему рожденью я радовался больше,

Чем рожденью сына, в том видя знак,

Что будет тот обет исполнен.

И ваш союз венчает нашу дружбу.

Беллатрисса: Ах, отец...

Сигнус: Я все сказал.

И повторяться не намерен.

К себе ступай. Сегодня же сыграем вашу свадьбу.

Нарцисса, проводи сестру.

ДействиеII

Девичья комната, Беллатрисса стоит возле окна , Нарцисса вышивает в глубине комнаты

Нарцисса (откладывая рукоделие в сторону): Ах, Белла, я тебя не понимаю,

Чем Люциус не по сердцу тебе?

(восторженно) Он так красив, учтив, отважен.

Сам король его отметил доблесть

В бою с корсарами.

А как великодушен, сирым и убогим он — защита,

Щедрою рукой он помогает им.

В больницах и приютах все молятся о нем...

Лишь ты одна его не ценишь!

Беллатрисса: Так-так-так, сестренка.

Когда была поменьше,

Все к моим игрушкам тянулась ты.

Мои наряды: платья, кружева — всегда

Казались лучшими тебе, чем собственные...

Вот и жених, что сватает отец мне, уж приглянулся...

Нарцисса (отворачивается, чтобы скрыть слезы): О, как жестоко, Белла!

Беллатрисса (обнимая сестру): Нарцисса, милая, прости меня, сестрица.

Я так несчастна, оттого так зла.

Да ты права во всем! Младой Малфой

Всех обездолил, все добродетели себе забрав.

Он, будто Аполлон, прекрасен,

Богат, как Крез,

Как Сид, великодушен и отважен.

Безумье — очевидность отрицать.

Но мое сердце отдано другому,

Я в рубище идти за ним готова.

Входит домашний эльф

Эльф: Отец зовет вас. У него Малфои.

И вместе с ними молодой синьор,

Мне неизвестный.

Беллатрисса: Боже, кто же это?

Эльф: Весь в черном, бледный,

А в глазах — огонь.

Беллатрисса: Ах!

Действие III

Гостинная в особняке Блэков, входит Абрахас Малфой, оглядывается.

Абрахас ( произносит за кулису): Доверьтесь мне...

Люциус и Северус (за сценой): Отец! Синьор!

Абрахас (с печальной улыбкой): О, юность пылкая — пора надежд...

Холодный ветр зимы тебе неведом.

Утрат еще не знаешь ты, лишь счастья ждешь...

Этот разговор со старым другом

Будет мне тяжел....

входит Сигнус

Сигнус (одновремено): Мой добрый друг!

Абрахас (одновремено): О, Сигнус !

Сказать тебе хочу...

Сигнус (одновремено): Тебе поведать должен...

Абрахас (одновремено): Мой сын...

Сигнус (одновремено): А Беллатрисса, дочь...

Абрахас: Ты знаешь, Сигнус, как желал я ,

Чтоб этот брак свершился.

В согласье сына я не сомневался.

Тот признался мне, что дочь твою

Давно он любит нежно,

И лишь почтение и робость

Перед ее красой небесной

Ему уста сковали.

О, как я рад был от этому признанью...

Но тут назвал он имя....

О младшей, о Нарциссе, грезит он!

входят Беллатрисса и Нарцисса и слышат последние слова

Беллатрисса: Отец, благословите этот брак.

Достойна Цисси счастья, и Люциус ей мил.

А я готова плясать босой на свадьбе у нее,*

А после удалюся в монастырь,

И радостью сестры счастлива буду.

Абрахас: Да не допустят боги

Подобную несправедливость, прекрасная синьора!

Сигнус, есть у меня жених для Беллы.

Достойный юноша, отважный, честный.

В бою мне сына спас, и сам теперь мне сын.

Входит Северус

Беллатрисса: Ах!

Северус: Синьор, простите дерзость,

Мечтаю я из ваших рук бесценный вырвать клад!

Сигнус: Приданое?

Северус (пылко): Его не нужно мне!

О, синьор! Когда бы вы отдали мне Беллу

В одной сорочке старой, босиком, и то,

Клянусь , провозгласил бы вас

Я самым щедрым тестем!

Сигнус: А коли нет?

Северус: О, я не отступлюсь!

Сигнус: Мальчишка дерзкий! (Северус бледнеет)

(Беллатриссе) Так с нищим гордецом

Свою судьбу связать ты хочешь, дочка?

Беллатрисса: Да, отец, хочу! (Берет Северуса за руку)

Сигнус: Тогда скажи ему, что не юнцу безусому

Учить меня великодушью. Не знаю, кто бы отказался

От твоего приданого.

Немногие его достойны получить...

Но он достоин!

С радостью сердечной благословляю, дети, вас.

(эльфу) Готовьте пир, гостей сзывайте!

Всех родичей зовите на две свадьбы!

(поглядывает на Абрахаса) Вальпургу первым делом приглашаю.

Пятнадцать лет уж вдовствует она.

Но также хороша, как прежде...

Что скажешь, друг? — Где — две, там — три!

Абрахас (смущенно): Старый интриган!

Сигнус: Твой верный друг.

Абрахас: Ну, с этим не поспоришь.

___________________________________________

*по традиции, если младшая дочь выходила замуж раньше старшей, то незамужняя старшая должна была идти в церковь и плясать на свадьбе босиком. Это было очень унизительно.

Старый Эфроим сидел, прислонившись спиной к нагретой солнцем, теплой кладбищенской стене. Ветер шевелил его длинную бороду, уже не седую, а отливающую зеленью от долгой старости. Глаза старика были прикрыты, казалось, он дремал... Но временами из-под тяжелых век проглядывал острый взгляд черных, умных, как у сороки, глаз. Эфроим заговорил негромко, заставляя прислушиваться к себе, но в голосе не было старческого дребезжания. В словах была печаль и мудрость:

— Вы хотите узнать историю Тома Реддла... как он стал Темным Лордом... об его возвышении и падении... Об этом интересно слушать... об этом грустно рассказывать. Но никто не расскажет вам лучше за меня... Я знал еще его деда. Старый Марволо Мракс был ой-какой сволочью. Пусть покойник не обижается на правду. Все это знали, и он знал это не хуже за других. У него было много гонору, мало совести, и совсем не было ума. Денег у него тоже не было. Бедняжка Меропа мучилась со своим папашей, как в аду. Об чем думает такой папаша: об выпить водки, об дать кому-нибудь в морду. У всякой девушки должен быть в жизни свой интерес, одна она жила, как сторож при чужом барахле. И когда рядом начал ошиваться красавчик Реддл, несчастная девочка, разумеется, надела ошибок. И главная ее ошибка через девять месяцев громко плакала в люльке. Мальчонка родился хорошенький, как херувимчик. Но горемычная мать недолго на него любовалась. Бедняжка Меропа была лишь некрасивой дочерью старого пропойцы Мракса, но от несчастной любви сердце у нее разбилось также, как у самой распрекрасной герцогини. Мальчик очутился в сиротском приюте, а уж затем Дамблдор забрал его в школу...

Альбус — великий человек! Кто спорит? И мы таки будем гордиться, что ходили по одним с ним улицам, но, тьфу ему в бороду, за то, что он позволил мальчику сбиться с пути! Том рос у него на глазах. И нет, чтобы вправить мозги одному парню, Дамблдор, хвороба ему в бок, заморочил головы двум десяткам других мальчиков. И вместо одной банды мы получили две. Они устроили нам такую бурю, что стошнило бы даже Айвазовского. Ох, что это была за жизнь. Да разве это была жизнь? Тетка Хава, что продает саваны, смогла выдать замуж трех своих толстых, пидстаркуватых дочерей и дать за каждой(!) в приданое только золотых украшений на восемь тысяч! Но даже тете Хаве это не нравилось. Тогда можно было продавать саваны, но нельзя было жить. Негде. Там, где заканчивался Том, сразу начинался Альбус. Для остальных места оставалось не больше, чем для воши между двумя ногтями. Тогда я сказал себе: «Так продолжаться не может, кто-то должен вмешаться и прекратить этот бардак. И этот кто-то — ты, Эфроим!»

Я пошел к Тому и сказал: «Лорд, — он требовал, чтобы его называли так, этот позор семьи придумал себе титул и вообще вел себя, как последний «румынский граф», — лорд, чем ты дышишь? Чего ты хочешь?»

Мальчик хотел катаклизмов! Он говорил долго, говорил о борьбе и очищении мира, а я слушал, я имею много времени и терпения. Но и они не беспредельные, когда этот голоштанный «лорд» остановился, чтобы набрать побольше воздуха, то начал я:

— Том, ша! Если Господь захочет очистить мир, он пошлет второй потоп, для него это, что высморкаться. Не надо ему помогать, он справится сам! Том, ты каждый день делаешь трагедии. Мальчик, отдохни: Шекспир уже все написал! Когда умерла твоя несчастная мать, я плакал, как сорок тысяч братьев и две дюжины наемных плакальщиц. Но сейчас я рад, что бедняжка Меропа не дожила, чтобы увидеть, кем ты стал! Разве о таком будущем для тебя она мечтала? Тебя же все боятся больше чем за погром! Посмотри на себя и оглянись кругом. И не увидишь ничего, кроме несчастий! Ты задурил голову Беллочке Блэк! Девочка из приличной семьи, она могла выйти замуж за столичного инженера. Из-за тебя она не вылазит из кутузки! Блэки — в слезах, они отказались выдать свою младшенькую за единственного сына старого Абрахаса Малфоя, только потому, что юношу видели в твоей компании. И кто их за это упрекнет? Николас Фламель собирался взять сына Эйвелин Снейп, талантливого мальчика, помощником себе в аптеку, а теперь и слышать о нем не хочет. Это твоя вина, Том! Все эти несчастья падут на твою голову. Одумайся, одумайся, пока не поздно! Послушай старика...

Но разве он хотел кого-нибудь слушать. Паршивец стал размахивать руками и шипеть, как плевок на раскаленном утюге. На его ругань из подвала выползла огромная змеюка Салазара Слизерина. Том хотел ее науськать на меня. На бедное животное было больно смотреть: василиск не знал, кого ему слушаться, он так заглядывал мне в глаза и вилял хвостом, что просто сердце разрывалось от жалости. Я шикнул и велел ему не путаться под ногами. Он уполз и забился в углу. Том стоял, как кассир акционерного общества перед неожиданной ревизией, то есть он понимал, что по уши в дерьме, но еще не мог в это поверить, а тем более объяснить, как там оказался. Этому босяку, который почему-то решил, что он умнее за всех, потребовалось полчаса и три затрещины, чтобы понять, что это ой-какие разницы: быть потомком Слизерина и волать, что ты — его единственный наследник... Дедушка Салазар был очень красивый мужчина, и женщины всегда оставались им довольны! Старик посадил такое развесистое генеалогическое дерево, что на его ветках, как вороны, расселось полсотни бастрюков, и еще осталось много места!

Пока Том тряс головой, как пьяный биндюжник, я забрал у него палочку. Тоже мне завел моду — тыкать этой деревяшкой в живых людей! Тут он сразу сник, я велел идти следом и слушаться. Все-таки мальчик еще не совсем пропащий, а в такой семье, как наша, старших принято слушаться. Теперь я озабочусь об нем, и пока я жив, не позволю ему этих глупостей. Я сделаю из него приличного человека. Это трудно и долго. Но я имею много времени и терпения... Дедушка Агасфер* был тоже очень красивый мужчина...

____________________________________________

Согласно поздней библейской традиции, Агасфер, не позволив Христу, остановится у ворот его дома по пути на Голгофу, был обречен им на бессмертие и скитания до Второго Пришествия.

Автор знает, что бессмертие, тем более бессмертие, как проклятие, по наследству не передается...но один раз... в виде исключения...

Старый Аберфорт вышел из салуна «Кабанья голова», вылил за порог ведро помоев, прикрыв ладонью глаза от слепящего света, он по привычке огляделся вокруг.

Перед ним простиралась пустыня с зелеными свечками кактусов, редкими зарослями чахлого чапареля, а за салуном на берегу узкой полоски непросохшей грязи с мелкими лужами, гордо, но безосновательно именуемой "ручьем Дохлой кобылы" расположился поселок Сломанная Подкова, названный его жителями в приступе гордыни «городом». Сколько лет уже Аберфорт разглядывает этот осточертевший пейзаж. Он застрял здесь на всю жизнь... застрял, потому, что опоздал... совсем-совсем немного... но опоздал... наверное, так правильнее: ее муж был хорошим человеком, и она жила счастливо в почете и уважении... а он... что он мог дать ей?.. место за барной стойкой в «Кабаньей голове»... она достойна большего.

— Все вышло к лучшему, — Аберфорт часто убеждал себя в этом и иногда в это верил. Сунул за щеку кусок жевательного табака, трактирщик вернулся в салун.

В салуне пусто. Только Тэд Тонкс потихоньку потягивает теплое пиво у стойки и время от времени угощает старого Флетчера, тот вечно ошивается в «Кабаньей голове» в надежде, что какая-нибудь добрая душа смилостивится и поднесет стаканчик. «Иаков в ожидании Рахили». На Флетчера трактирщик смотрит, как на привычное неудобство, изредка и сам наливает ему, потому-то теперь от трактира его и не отвадишь. Вот и сейчас Тэд поднимает пустую кружку, показывает два пальца и кивает на старого пройдоху. Хороший парень Тэд. Кузнец. И в лошадиных хворях смыслит, он и подкует, и совет дельный даст, людей тоже пользует: вывих вправить, кровь отворить — правда, с лошадьми у него лучше получается, ну тут уж не обессудьте. И то сказать, какой-нибудь ученый доктор сможет жеребца-трехлетку подковать? Вот то-то же. Да и кактусовая настойка тэдова на термитах хорошо при подагре пробирает...

В салун вошел школьный учитель Северус Снейп, сел возле окна. Аберфорт поприветствовал его коротким кивком, но не ждал заказа. Молодой человек может позволить себе разве что стакан воды. Благодаря словоохотливости миссис Уизли, его квартирной хозяйки, все в Сломанной Подкове знали, что Снейп перебивается с хлеба на воду и сам стирает свои носки. Подобные скромность и неприхотливость были к лицу молодому учителю и, несомненно, свидетельствовали в его пользу, по мнению девиц на выданье и их мамаш, пока муж Молли Уизли, Артур, местный почтальон, не разболтал, что мистер Снейп получил последней почтой книгу, за которую выложил двести пятьдесят долларов. Такое скандальное расточительство нанесло непоправимый удар по репутации школьного учителя как в благопристойных семьях городка, так и в кругах, где деньги, не потраченные на выпивку и веселых девиц или не проигранные в карты, считались профуканными впустую. Теперь же Снейп сидел в салуне, небрежно переворачивал страницы этой самой книги, нетерпеливо поглядывал в окно. Вдруг он захлопнул книгу и постарался придать лицу бесстрастное выражение. Аберфорд выглянул на улицу. К «Кабаньей голове» двигалась процессия: впереди решительно шествовала вдова прежнего пастора, миссис Блэк, за ней с видом христианского мученика, влекомого на арену на потеху львам и язычникам, но безропотно и со смирением принимающим свою судьбу шел преемник Сигнуса Блэка, новый пастор Люциус Малфой, последними вслед за матерью и священником шли три девицы Блэк.

О, барышни Блэк — это украшение Сломанной Подковы. Из-за них в маленьком переулке самое оживленное движение во всем городишке. Все мужское население прохаживается перед окнами пасторского дома в надежде услышать, как мисс Беллатрисса играет на пианино, разглядеть через кисейные занавески силуэт склоненной над вышиванием головки мисс Андромеды или увидеть тонкую, беленькую ручку мисс Нарциссы, когда она кормила канарейку в клетке за окном или поливала гиацинты на подоконнике. Узревшие это чудо почитали себя счастливейшими из смертных и могли без сожаления покинуть сей грешный мир, так как самое прекрасное в этом мире они уже видели.

На робкие замечания случайных приезжих, что есть и в других городах другие красивые, воспитанные девицы, отвечали пренебрежительным, недоверчивым молчанием или короткой зуботычиной. Если же наглец продолжал упорствовать в своем святотатстве... что ж, за церковью, на городском кладбище, многолюдном и заселенном погуще самого городка, вырастал еще один холмик. Может быть, в мировой истории или там в литературе и упоминались молодые леди, более достойные поклонения за свою красоту и добронравие, нежели дочки пастора Сигнуса. Но в Сломанной Подкове литературу и историю знал только школьный учитель Северус Снейп, так и он придерживался общего мнения, что все эти расфуфыренные принцессы и святые угодницы, — хоть в одиночку, хоть всем табуном, — не стоят и стоптанного башмачка одной из мисс Блэк.

Если красота девиц Блэк освещала чистым огнем убогие улочки Сломанной Подковы, то высокая добродетель их матери пылала пламенем ярким и чуть надоедливым. Горожане пребывали в непоколебимой уверенности, что только чувство сурового долга, заставляющее миссис Блэк являть собою образец нравственности для сограждан в этой юдоли печали и порока, не дает вознестись ей при жизни на небеса. И те немногие, очень немногие, кто еще как-то рассчитывал узреть по смерти Райские Врата, знали, что встретят у этих врат миссис Друэллу Блэк, вежливо, но непреклонно, отказывающую им от дома, однако, оставалась надежда, что апостол Петр проведет их через боковую калитку. Вот какого высокого мнения было о жене, а теперь уже вдове старого пастора все без исключения население Сломанной Подковы.

Даже пропойца Флетчер тщательно вытирал лицо замыгнанной, покрытой пятнами известного происхождения (но лучше оставаться в неведении) тряпкой, прежде чем высказаться о пасторше: «Старуха Блэк — еще та горгона, — Флетчер получил в свое время классическое образование и не упускал случая напомнить об этом, — но она — ЛЕДИ, — это слово он произносил так, что все буквы слышались заглавными, — ЛЕДИ, мать ее, ЛЕДИ без дураков!»

Маленькая делегация вступила под своды салуна «Кабанья голова». Под неодобрительным взглядом миссис Блэк мужчины чинно встали и поклонились вошедшим, получив в ответ чопорный поклон от вдовы, скромные улыбки ее дочерей и затравленный взгляд нового молодого пастора, мистера Малфоя, которого старуха крепко держала за руку.

Проходя мимо учителя, мисс Беллатрисса обронила платочек, мистер Снейп поднял и протянул его с поклоном, барышня поблагодарила чуть рассеяно и немного надменно... а крохотный клочок бумаги, покрытый бисерными буквами, перекочевал из платка леди за манжет джентльмена.

Миссис Блэк остановилась посредине салуна и отпустила, наконец, невинного агнца, которого привела в логово хищников с целью благой и высокой.

— Начинайте, мистер Малфой, — решительно потребовала вдова.

Тот неуверенно шагнул вперед, зарделся от смущения, обреченно осмотрелся кругом: мисс Белла со скукой разглядывала потолок, мисс Меда успела несколько раз перемигнуться с Тэдом, и только мисс Цисси ободряюще улыбнулась. Тогда молодой священник, немного запинаясь, обратился к немногочисленной аудитории:

— Возлюбленные чада мои! К душам вашим обращаюсь я! Опомнитесь, вспомните, что создал Господь человека по образу и подобию своему... и лучшее его творение, — тут пастор бросил взгляд украдкой на Нарциссу Блэк, покраснел еще сильнее, поперхнулся и закашлялся.

— Мистер Малфой! — Миссис Блэк деловито постучала по его спине.

— Ох, спасибо... так потакая замыслам лукавого, уступая порокам, предаваясь греху пьянства, не предаем ли мы этим замысел Творца, не бросаем ли, неблагодарные, те бесценные дары, коими он в бесконечном милосердии своем наградил нас...

— Аберфорт! Старый козел! Виски!!! — Под аккомпанемент выстрелов в воздух, хохота и сквернословия в «Кабанью голову» ввалилась банда Тома Реддла. «Пожиратели смерти». Они не зря носили это пугающе название: там, где проскакали кони «пожирателей», всадникам Апокалипсиса работы не оставалось.

Реддл был уже изрядно навеселе:

— А, наконец-то ты решил завести девок, Аберфорт! Давно пора! Хороши чертовки!

— Том, ты это... это ж мисс Блэк, дочки пастора, покойного, — «пожиратели» попытались образумить своего вожака.

Но Редлл уже раздухарился не на шутку:

— А какая к чертям собачьим разница?! Все они под юбкой одинаковые! Потаскухи!

— Ох, зря ты это, парень, сказал, — Аберфорт опустил полную бутылку виски на голову ближайшего разбойника. Тэд быстро и умело отломал ножку от табурета и врезал ей по роже Мальсибера, и лишь отряхнулся, получив встречный удар второй ножкой от того же самого табурета. Снейп со всего размаху огрел фолиантом Розье. А новый, еще живой, пастор закатил пощечину Керроу. Здоровяк отшатнулся не от силы удара, а более от удивления подобной, неподкрепленной физической силой наглостью противника, поскользнулся на пролитом пойле, не удержался и рухнул к ногам старшей мисс Блэк. Она, не раздумывая долго, прицельно ударила каблуком поверженному Голиафу в пах.

— Аваду твою ж через Кедавру! — Рявкнул Том, рука рванулась к кобуре.

В общем шуме и гаме никто не услышал выстрелов, но правая кисть Реддла дернулась и повисла, а простреленное левое колено подогнулось, и бандит удивленно выругался, зашипел от боли и рухнул на пол. Над ним стояла миссис Блэк. Ее чепец съехал на бок, седые волосы неприлично выбились наружу, шаль волочилась по полу, на локте болтался порванный в спешке потертый ридикюль... а в руках поблескивал семизарядный дамский маленький револьвер с перламутровой рукояткой. Миссис Блэк переводила дуло пистолета с одного бандита на другого.

— У меня еще пять патронов, — только и сказала она.

— Убирайтесь, идиоты, от греха подальше, — прошипел трактирщик, сплевывая кровь. Совет был очень кстати, подхватив поверженного Редлла, бандиты поспешили к выходу.

— Вы забыли попрощаться, джентльмены.

Разбойники быстро сдернули шляпы с голов, уронив при этом раненного Тома, тот приглушенно чертыхнулся, маленький фонтанчик из пыли и щепок, разлетевшихся от пули в каких-то двух дюймах от его головы, напомнил всем о приличиях и заставил «пожирателей» поторопиться. А через считанные минуты громкий стук копыт оповестил, что банда Тома Редлла, известная также как «Пожиратели смерти», навсегда покинула Сломанную Подкову.

Миссис Блэк спрятала пистолет в сумочку и поправила чепец.

— Мистер Малфой!!!

Молодой священник вздрогнул при грозном окрике и от неожиданности отпрянул от младшей мисс Блэк, но тут же упрямо вскинул подбородок и решительно взял ее за руку:

— Миссис Блэк, уверяю вас, что я испытываю к мисс Нарциссе самые благородные чувства, и мои намерения самые... я прошу оказать мне... я имею честь просить ее руки.

— Ага, это правильно... я это... тоже, — Тэд Тонкс осторожно потрогал челюсть, скривился, выругался и осекся на полуслове, попытался вытереть ладонью кровь на губе, — самые благородные намерения испытываю... к Меде.

Под суровым взглядом старухи он на минуту запнулся и, набрав полную грудь воздуха, выпалил на едином дыхании:

— К мисс Андромеде, вот! И про руку тоже, как пастор сказал.

Миссис Блэк соизволила было милостиво кивнуть... но звук поцелуя...

— Белла!!!

Беллатрисса обернулась к матери, но так и не убрала рук с плеч учителя:

— Мама, поверь, у меня самые честные намерения в отношении мистера Снейпа.

Кто знает, какие громы обрушились бы на хорошенькую, сумасбродную головку старшей мисс Блэк, но старый Аберфорт сделал шаг вперед, прикрывая собой молодую пару от молний, что метали глаза вдовы, предусмотрительно вскинув руки в примирительном жесте:

— У девочки твой характер! Вся в тебя! Уж поверь... я-то помню... Друэлла.

Она долго и внимательно смотрела на трактирщика, слова звучали тихо и только для Аберфорта:

— Господь — свидетель, скольких бессонных ночей и слез стоила мне моя вина перед тобой...

— Ты ни в чем не виновата, Дру.

— Я должна была еще немного подождать... из-за меня ты здесь, — старуха обвела внимательным взглядом вокруг, упрямо встряхнула головой и уже громко провозгласила, — в грехе и грязи! Но я верну тебя на путь добродетели! Девочки, поцелуйте руку своему отчиму. А вы, молодые люди, если питаете какие-либо надежды войти в нашу семью, то соблаговолите объявить всем в Сломанной Подкове и запомните сами: отныне в «Приюте благочестивого пилигрима» алкоголь подаваться не будет!

Действие I

Сцена 1 гостиная в доме Блэков. Выходят Беллатрисса и Северус.

Беллатрисса (с поклоном): Милорд Зануда.

Северус (с поклоном): Госпожа Зазнайка.

Беллатрисса: Чему обязана несчастью видеть вас?

Северус: Глупости, конечно...

Беллатрисса: Так признаете вы...

Северус: О, не моей, о, нет! Мой друг Малфой.

(Люциус выглядывает из-из кулисы, внимательно слушает, таинственно улыбается)

Красив, богат, и ум ему был в тягость.

Теперь же потерял те крохи разума,

Которые природа ему отсыпала скупой рукой.

Влюбился и стремится поскорее жену

Себе на шею повесить, как вериги.

Сократ — свидетель мне, что я пытался

Его отговорить. Но не спасти того,

Кто сам себе спасенья не желает.

Я думаю, сейчас стоит он пред вашим батюшкой,

Бледнеет и лепечет... Он сватает Нарциссу.

Беллатрисса: Бедная сестренка. Замужество — проклятие для женщин.

Прощайте и надежды, и свобода.

Отныне разговор весь: «Да, мой супруг, как скажете,

Как будет вам угодно»... Жалкая судьба.

Северус: Потакать всем прихотям жены, терпеть капризы...

А уж потом пойдут младенцы каждый год.

Пеленки, крики, повитухи -

Злейшему врагу не пожелаю я такую долю.

Беллатрисса: Брак — для глупцов.

Северус: Вот с этим соглашусь я.

Раскланиваются друг с другом и расходятся за разные кулисы.

Сцена 2 там же. Выходит Люциус немного погодя Нарцисса, Андромеда и Сигнус.

Люциус: Как хочешь притворяйся,

Что глупостью считаешь ты любовь,

Зови себе всех мудрецов в подмогу,

Заройся в фолианты, цитатами вооружись...

Пытайся сердце обмануть свое,

Но друга обмануть не сможешь.

Ужель я не замечу, как ты лишь ищешь повод,

Чтобы пройтись под окнами ее,

Что в церкви возле чаши со святой водой

Все время ждешь...

Умом с тобой мне не тягаться, но я не слеп...

И так я нынче счастлив,

Что целый мир хочу счастливым сделать.

И верно хватит мне ума,

Чтоб и тебя, дружище, осчастливить,

Пусть против воли, но тебе во благо...

(Сигнусу) Мой добрый тесть, готовы ль вы расстаться

Со старшей дочерью?

У меня есть план....

Все становятся вокруг Люциуса, он что-то тихонько говорит.

Нарцисса: Ах! Как в романе!

Андромеда (с сомненьем): Белла не поверит...

Нарцисса (убежденно): Коль постараемся — поверит!

Андромеда: А Северус?

Сигнус и Люциус: Берем все на себя.

Действие II

Сад в поместье Блэков, аллея проходит через всю сцену, на середине — укромная скамейка, окруженная кустами

Сцена 1 на скамейке скучает Северус, выходят Сигнус и Люциус, делают вид, что не замечают присутствие Северуса.

Сигнус: Мой милый зять, тебе вручаю дочь,

С отцовских плеч — одной заботой меньше.

Ах, если б Андромеды еще судьбу устроить,

Тогда б на небесах сказал Друэлле:

«Все, что было можно для счастья дочерей,

Я сделал». (вздыхает)

Люциус: Не вижу я труда найти для Андромеды мужа.

Достойных много, и она — завидная невеста.

Тут только выбирай... Но почему о старшей дочери

Молчите вы? (повышает голос) О Беллатриссе

Почему молчите?

Северус вздрагивает и прислушивается.

Сигнус (пафосно): О, Люциус, пускай судьба благая

Пошлет тебе лишь сыновей.

Чтобы не видел ты, как плоть твоя и кровь,

Родная дочь терзается любовью безответной.

Люциус (повышает голос): Как?! Белла влюблена? (очень громко) В кого же?

Северус вскакивает и жадно ловит каждое слово.

Сигнус (скорбно): В недобрый час привел ты в дом наш друга.

Одна лишь встреча, и девичье сердечко он покорил.

И много ль нужно девушке невинной?

А он, жестокий, ни взгляда ласкового, ни улыбки,

Ни слова доброго... все, что ни скажет ей,

Всегда с насмешкой.

Люциус (очень удивленно): Как? Северус?!

Северус хватается за сердце и выглядывает из кустов. Сигнус горестно кивает головой.

Люциус: Но если бы она ему призналась...

Сигнус: Ох, что ты, что ты!

Гордость — последнее прибежище бедняжки.

И то: коль он любви ее не видит, то и не оценит...

Видно, злобный рок судил для Беллатриссы

Страдания любви и (повышает голос) раннюю могилу.

Северус: Ох!

Люциус (подносит к глазам платок): До слез мне жаль несчастную.

Сигнус (бодро): Но сейчас не время

Для слов печальных, мрачных мыслей.

На свадьбе веселиться нужно. Пойдем к гостям

Сигнус и Люциус уходят. Из кустов, пошатываясь, выходит Северус и медленно бредет за ними.

Сцена 2 там же. На скамейке Беллатрисса, из-за кулис со смехом выбегают Нарцисса и Андромеда, делают вид, что не видят старшей сестры.

Андромеда: Какая прелесть — эти танцы! (делает несколько пируэтов)

Нарцисса дергает ее за рукав и указывает кивком головы на кусты.

Андромеда: А ты заметила, что Северус ни с кем не танцевал.

Всегда веселый, остроумный, сейчас уныл и мрачен.

Нарцисса: Он чахнет от любви. А дама его сердца здесь

И с ним сурова.

Андромеда: Да полно. Ни на одну из приглашенных дам он даже не взглянул.

Нарцисса: Вот глупая! При чем здесь гостьи.

Он с Беллатриссы взгляда не сводил.

Андромеда: А что она?

Нарцисса: Ах,ты же знаешь Беллу. Горда и неприступна.

Скольким женихам уж отказала.

Несчастный и надеяться не смеет.

Андромеда: Ах, бедняжка. Пусть о своей любви он ей расскажет.

Нарцисса: Нет, никогда! Он перед Беллой робок,

Теряется и не находит слов...

И под насмешкой нежность прячет.

Андромеда: Что ж ждет его?

Нарцисса: Мне Люциус сказал, но, тс-с-с, секрет,

Что Северус готов идти в солдаты,

Чтоб на чужбине голову сложить.

Беллатрисса: Ах!

Андромеда: Такой красивый... милый... кхм...

Как бы его спасти, отговорить...

Нарцисса: Люциус старался, тот непреклонен,

И все твердит, что только смерть избавит

Его от мук любви неразделенной.

Беллатрисса: Ах!

Нарцисса: Но нам на пир пора. Пойдем скорее.

Нарцисса и Андромеда, переглянувшись, спешно уходят. Подождав пока стихнут их голоса, Беллатрисса задумчиво выходит из своего укрытия и неспешно идет вслед за ними.

Сцена 3 там же. Северус и Беллатрисса выходят из противоположных кулис, идут к середине сцены, каждый погружен в свои мысли и не замечает другого.

Северус: Могу ли верить? Право, это шутка...

Но разве замечал я раньше

За Малфоем талант шутить?

И Сигнус, он почтенный, старый... пристало ли ему...

Беллатрисса: Девчонки глупые, им только бы болтать о том,

Чего не смыслят.

Северус: А коли так? То женские уловки:

Печальная улыбка, томный вздох — со мною не пройдут.

Не на того напали!

Беллатрисса: Пусть даже и влюблен. Не в первый раз

Мне слушать признания в любви до гроба,

Что утром сказаны, а к вечеру забыты.

Северус: Но... Беллатрисса... Равнять ее с другими?..

Беллатрисса: Но... Северус... Он не такой, как все...

Северус: Она умна... насколько это женщине возможно.

Беллатрисса: Так хвалят ум его, но много ли ума мужчине нужно,

Но он умней других бесспорно.

Северус: Спесива... нет, надменна. Красоте идет надменность...

Беллатрисса: Гордец, что свысока на всех глядит...

Но что ж... по праву.

Северус: Как хороша. Да красоту ее увидит и слепец,

Как ясный свет во мраке!

Беллатрисса: А он красив мужскою красотой суровой.

Северус: И влюблена в меня.

Беллатрисса: Меня он любит.

Северус: Да будь я магглом, коль я не полюблю ее!

Беллатрисса: Нельзя же быть такой неблагодарной... я полюблю его.

Неожиданно сталкиваются на середине сцены.

Северус: Вы здесь? Не на пиру? Никак не ожидал я.

Беллатрисса: Устала я от шума и хотела пройтись по саду.

Северус (оглядывается в поисках темы для разговора):..погода для прогулки... неплохая...

Тепло... и ветра нет...

Беллатрисса: Да, милорд.

Северус: Что это — «Да, милорд»?

Где ваше жало, пчелка?

Где потеряли вы свое ехидство?

Беллатрисса: Там же, где вы свой ум.

Северус: В твоих глазах.

(подходит вплотную к Беллатриссе) Когда тонул в них, отбросил я рассудок,

Что мне твердил мне, какое совершенство вижу...

Беллатрисса: Да, милорд.

Северус: Опять лишь «да»...

Тогда вопрос последний:

«Ты выйдешь за меня?»

Беллатрисса молчит

Северус: Ты выйдешь за меня, моя любовь?

Беллатрисса: Да!

Устинья Поликарповна Коротышкина, бедная, но неблагородная вдова, зевнула спросонья, быстро несколько раз мелко перекрестила рот, поправила чепец с крашенными в свекольном соке лентами и позвала такую же заспанную кухарку:

— Марфа, кофию приготовь для Петра Гавриловича. Как нет кофию? В лавку беги... лавочник прежде долг требует, ох, батюшки... так самовар ставь, будет для Петруши чай с лимончиком... и лимона нет. Какая ты, Марфа, недогадливая, варенье давай, там, должно быть, смородиновое осталось... ты плесень-то ложечкой соскреби, а так оно еще хорошее, да поспешай-поспешай, неровён час, Петруша припозднится, а Силантий Титыч, ох, как на то серчает. Петенька, свет мой, вставай, голубчик!

С антресолей спускается ее сын, молодой человек лет двадцати трех, его светлые, будто бесцветные волосы завернуты на папильотки, сам он в старом, заношенном халате, в том, что остался после папеньки. Устинья Поликарповна целует сына в лоб, протягивает ему чашку жидкого чая, приправленного вареньем. Насколько сама она худощава и подвижна, настолько Петенька рыхл и медлителен, он кажется неуклюжим увальнем, только серые, по-мышьему юркие глазки привычно оглядывают старую обстановку неприбранной комнаты из-под белесых ресниц. Отхлебнув по пути чая, Петруша опирается на подоконник. Отодвигает в сторону горшок с разросшейся геранью, выглядывает в подслеповатое оконце на улицу. Вид ясного, солнечного утра нагоняет на него тоску.

— Экая жизнь анафемская! Все добрые люди сейчас по свободе гуляют да по трактирам сидят, только я один на службу тащиться должен...

— Что же поделать, Петруша?.. Силантий Титыч, крестный-то твой, без аттестата тебя взял, в приказчики определил, благодетель... как знать, может, счастье тебя там ждет... все ж три дочки, да с приданым и собой хороши.

— А мне, маменька, все богатые невесты на одно лицо, все — красавицы.(1) Да только барышни после пансиону на меня и не смотрят, им теперь студентов подавай. А студенты, маменька, самые что ни есть безбожники: лягушек и покойников режут, да при этом колбасу едят! А тот, что старшей барышне, Василисе Силантьевне, все книжки носит да идеи всякие говорит, тот и по виду сущий разбойник: лицо хмурое, в черном весь, и серой-то от него разит, как от нечистого духа!

— Ох, страсти-то какие! А Силантий Титыч, что ж это он таких-то до дочерей своих допускает?

— А он их по родителям привечает... а сынок Амвросия Трифоновича, тот завсегда к младшей барышне, Настасье Силантьевне, и на пианинах с ней играет, и по-французски оне с ней все трещат... Что ж вы, маменька, меня по-французски не выучили, высекли бы разок-другой, так я бы верно знал, вот, как Бог свят, знал бы.(1) Грех вам, маменька. Может, мне через это и судьбы-то нет. Я вот все вас спросить хотел: «В каком месяце я родился?»

— В мае, Петруша.

— Так мне всю жизнь и маяться.(1) Вот и нынче: у всех — праздник, а мне — работа, а то, не приведи Господь, пошлет меня Силантий Титыч с докладом к снохе своей, к Клеопатре Еремеевне.(2) Оне-с совместными капиталами большие дела проворачивают, так Клеопатра Еремеевна во все тонкости вникает, все, до последней полушки, считает. Всегда строга была, а как одна-то осталась, то и вовсе, почитай, каждый день отчета требует, ко всякой малости придирается.

— Как так одна? А сыновья-то как же?

— А вот так, маменька. Старшего она из дому года три как прогнала за непочтительность, а младший сам пропал. Уж и в розыск она подавала, полицмейстер через день наведывался — озолотился.

— Неужто так и не нашли?

— Сказывают, видели его в Нижнем, на ярмарке, в «Разбойниках»!

— Такой смиренник да и в душегубы подался?

— В актеры, маменька, в актеры. Да и смиренник, как же! Это он с виду тихим казался, а то вдруг головой этак махнет, глазами зыркнет, да голосом таким: «Быть иль не быть?» или там: «О, люди — порождение ехидны!» Тут уж стоишь ни жив, ни мертв, а мурашки так и бегают! Ох! Клеопатра Еремеевна, как прознала, так осерчала, говорит: «Уж лучше бы в каторжники, чем в шуты, такая мараль на фамилию!»(3) — из завещания его долой, как и старшего, да перед святой Иверской прокляла.

Старуха несколько раз подносит к губам щербатую чашку, не сделав ни глотка, ставит ее на стол, задумчиво поглядывает на сына:

— А кому же теперь такая гора деньжищ достанется? Ведь состояние там сверх меры...

— Мильонное, маменька, мильонное!

— Да ей эти миллионы и за три жизни не прожить... а бедного человека осчастливить можно...

— Вы это о чем, маменька?

— А ты, Петенька, не зевай. Как следующий раз к ней с докладом, так и ручку поцелуй, платочек там подними, да все с улыбочкой...

Петруша конфузится:

— Скажете тоже, маменька, да я при ней и вздохнуть лишний раз боюсь, только вашими молитвами и жив еще, она как глянет — так душа в пятках, и мыслей-то других нет, только: «Помяни, Господи, царя Давида и всю кротость его». А вы: «с улыбочкой, ручку поцелуй»... Эх!

За окном раздается скрип рессор наемного экипажа, дворовая шавка зашлась было лаем, но грозный окрик прибывшей гостьи загнал ее в дальний угол двора. Широко распахнулась дверь, Маланья Савишна, известная в околотке сваха, вступила в заставленные рухлядью сени.

— Ох, насилу к вам добралась, притомилась-запылилась.

Устинья Поликарповна поняла намек, быстро достала из кособокого буфета шкалик с водкою, налила полную рюмку и поднесла гостье, та привычно, в один глоток, управилась, вытерла рот ладонью:

— Не ближний-то конец к вам... от Черновых-то, — услышав фамилию крестного-благодетеля, Петенька то ли вздохнул, то ли пискнул, — Чернова меня к вам послала, мать моя.

— Какая ж из трех-то?

— Выше бери! Сама! Клеопатра Еремеевна!

— Ох! Да зачем же это?

— А вот зачем. Как повадился сынок-то твой каждый день к ней захаживать...

— Так я не по своей воле, оне-с сами велели, — растеряно бормочет Петенька.

Сваха беззлобно отвешивает ему подзатыльник и продолжает с усмешкой:

— Так по всей улице мараль и пошла, вестимо, на каждый роток не накинешь платок. Клеопатра Еремеевна узнала про разговоры, гневалась больно: она сколько лет честно вдовствует, а тут такой шкандаль, хоть за порог не выходи! Лютовала, прислугу прибила, чтоб языки не распускали, хотела на тебя, Петр Гаврилович, мировому жалобу подавать.

Бледный Коротышкин без сил опускается на продавленный стул, руки его трясутся, губы дрожат. Нагнав на него страху, Маланья Савишна улыбается довольная произведенным эффектом, опрокинув еще одну рюмку, она продолжает благодушно:

— Да только она, душа моя, отходчивая, поярилась-поярилась да и говорит, что умный человек против ветра плевать не станет, против молвы идти — себе дороже... Так вот желает она, чтобы ты самым благородным образом честное имя ее восстановил!

— Да я со всем моим старанием, я и на святую церковь присягну, и в газете, ежели надо, — лепечет Петруша.

— Ох, совсем ты, Петр Гаврилович, еще дитё наивное. Женись!

Коротышкин не верит ушам своим:

— Да как же это... да что же это, маменька?

Устинья Поликарповна сладко жмурится:

— Судьба это твоя, Петенька.

__________________________________________________________________

(1) Автор надеется, что читатели без труда узнают отрывки из пьес А.Н.Островского и Н.В.Гоголя, которые беззастенчиво прибрала к рукам: тут уж как не старайся, а лучше не скажешь.

(2)Автор, отчаявшись подыскать что-либо созвучное имени Вальпурга, долго выбирала между незабвенными Клеопатрой Львовной и Домной Еремеевной, но так и не выбрала.

(3)В данном случае вслед за А.Н. Островским (а он вслед за прототипами своих персонажей) слово «мараль» употребляется, как однокоренное к «марать». «Пустить мараль» — опорочить.

Регулус пробирался по лесу бесшумно, как опытный следопыт, чтобы не дрогнула ветка, не хрустнул сухой сучок. На каждый крик птицы или цокот белки он замирал в самой индейской позе: на одной ноге, приставив к глазам ладонь — всматривался в густые заросли. Наконец лес сменился подлеском, впереди сверкнула серебристая гладь реки. Регулус закатал штанины порядком заношенных брюк, потопал по мелководью. Теперь он был пароходом и старательно поднимал брызги вокруг себя, Рег хотел уже подать сигнал сирены, но, вспомнив о секретности своей миссии, стал двигаться тихо, как пиратский бриг, уходящий от погони, коварно меняя направление. Обезопасив себя от преследователей, мальчишка выбрался на длинную, узкую отмель и решительно направился к куче веток под корявой, старой ивой.

— Сев, выходи! Я знаю, что ты здесь!

Сначала из шалаша показались грязные пятки, затем обтрепанные до состояния бахромы штанины. Ноги спрятались, и наружу выглянул чумазый Северус Снейп, сын местного дебошира и пьяницы, маленький бродяга, с которым Регулусу Блэку строго-настрого и неоднократно было запрещено водиться.

— А тебя ищут.

— А мне до них дела нет.

— А как же школа? — не без зависти спросил Рег.

— А на что она мне, — это был не вопрос, а продуманная жизненная позиция.

— Ну… для будущего, — неуверенно промолвил Регулус, — вот выучишься и станешь, — Рег чувствовал, что лицемерит. Для того чтобы стать матросом на пароходе или клоуном в цирке — уважаемыми членами общества с достойными специальностями образования не требовалась. Школа была нужна лишь неудачникам, что могли рассчитывать только на скучные профессии учителя или врача. — Станешь… учителем.

— И ходить весь такой затянутый, застегнутый. С кислой физиономией, будто ничего в жизни не мило. Да детишек пугать. Это не по мне, Рег. А вот эта река, лес, берег — вот это мое. И ничего мне больше не нужно!

Рег не мог не признать, что Северус прав. Только последний недотепа согласился бы пожертвовать таким роскошным настоящим столь унылому и безрадостному будущему. Но совесть требовала предъявить последний аргумент:

— А зимой как же?

— Уж как-нибудь, — Сев не собирался утруждаться еще ненаступившими заботами, — может, на ферму к рыжему Уизли подамся. Позавчера я Молли воды натаскал, хвороста нарубил, так она обедом накормила и еще с собой лепешек дала, сказала, что могу приходить помогать ей по хозяйству. На худой конец, в сарае у старого Аба можно переночевать.

— А он пустит?

— Не прогонит. Ну, если не в духе, так подзатыльник отвесит. Но уж точно не будет часами проповеди долдонить: «Ты должен почитать отца, Северус, семейственные чувства, Северус, пожалуйста, Северус», — мальчишка довольно едко передразнил елейный тон школьного директора, — а ведь я его просил оставить меня на лето в школе, — крикнул он с обидой, — обещал, что отработаю харчи, буду батрачить, как последний эльф, даже читать каждый день буду! Нет же! Передал из рук в руки папаше. А тот в первый вечер напился до чертиков и гонялся за мной по хибаре с ножом! Еле сбёг. Так что, господин директор и дорогой папаша, я теперь сам себе хозяин, а вы мимо проходите.

— Ну, показывай, как устроился, — Рег с любопытством заглянул в шалаш.

Из темноты на него глядели большие, круглые глаза.

— Кто там?

— Рег, побожись что никому не расскажешь.

— Да чтобы мне лопнуть, если проболтаюсь.

— Это малфоевский Добби, он сбежал. Можешь считать меня мерзавцем-аболиционистом(1), но я пообещал ему помочь. И помогу, — с вызовом закончил Северус.

Из шалаша выбрался щуплый эльф в ветхой наволочке и с опаской поглядел на Регулуса

— Как же так, Добби?

Добби всхлипнул:

— Добби ослушался. Добби — плохой эльф. Но Добби испугался. К хозяину Абрахасу приходил мистер Редлл покупать Добби, платить семьдесят долларов. Он — страшный человек. Добби знает про него ужасные вещи! — признание захлебнулось в рыданиях.

— Добби, не плачь, пожалуйста, не плачь, мы обязательно тебе поможем, вот честное слово!

— Мы? — удивленно переспросил Сев. О собственной репутации он уже давно не беспокоился, а свою душу и подавно не считал настолько ценной, чтобы Господь так уж опечалится, достанься она Сатане. Но чтобы мальчик из приличной семьи помогал прятать сбежавшего эльфа…

Регулус кивнул, затем приложил правую руку к сердцу, левую — поднял вверх, призывая небеса в свидетели своей клятвы, приподнялся нацыпочки, торжественно произнес:

— Клянусь честью сохранить твою тайну и помочь тебе в твоих скитаниях, Добби.

Все молчали, осознавая величие момента.

— Вот только ты неправильно скитаешься. Ну, вот что вы делали?

— Утром рыбу ловили, потом кукурузу жарили, — принялся перечислять Сев, Добби кивал, подтверждая его слова.

— Для начала ты должен стенать и вздыхать — принялся объяснять Рег Добби его новые обязанности, — все скитальцы так делают, потом на закате смотреть в сторону родного дома и со слезами произносить что-то такое… такое… шикарное, лучше в стихах, — мальчик нахмурился, припоминая, — вот, послушайте. «Узнаешь ты, как хлеб чужбины горек…»

— Не, ну чего, хороший-то хлеб, — Северус протянул Регулусу ломоть лепешки, сам не забывая откусывать, — и негорький совсем.

— Значит, с перцем есть будете, и золой посыпайте, — Рег был решительно настроен следовать традиции, — раз во всех книжках пишут, что «страдалец ел черный хлеб изгнанья и запивал его слезой», то и вы не отлынивайте. А вы что думали? Раз-два, кружева, три-четыре, прицепили? Денек-другой нажрались от пуза — и все? Здравствуйте-пожалуйста, отскитались? И, вообще, порядочные изгнанники долгие годы…

— Годы? — переспросил испуганный подобным будущим Добби.

Рег решил немного притормозить: во-первых, он и сам не представлял, где тут поблизости можно благородно и трагично скитаться годами; а во-вторых, понимал, что если уж взял подряд на скитания, то тут уж без дураков, скитаться придется по полной, не отвлекаясь на заманчивые перспективы стать благородным разбойником или Черным Мстителем испанских морей.

— Ладно, недельку еще здесь поошиваетесь, и хватит, — но сделав эту существенную уступку, Рег решил более не отступать от книжных авторитетов, — а еще ты должен постоянно устремляться мыслью к покинутой возлюбленной!

— К кому-кому? — Добби был ошарашен.

— А как это "устремляться мыслью"? — поинтересовался Северус.

У Регулуса были лишь очень смутные представления о таком, поэтому он рассердился:

— А я почем знаю? Но это обязательно! А если не хотите скитаться по правилам, так сразу и скажите! Я и время с вами терять не буду!

— Да как, черт побери, Добби будет куда-то там устремливаться, если ты толком ничего не объясняешь? — взорвался Северус.

— Добби хочет по правилам… Добби будет это… устремля… этой… мыслью, — расстроенный эльф пытался успокоить мальчиков, — может в стихах? — спросил он обреченно, зная, что рифмованные строчки по сердцу Регулусу.

— Молодец, Добби! — выдумщик явно обрадовался такому простому и изящному решению, — я у кузины Нарси из альбома тебе перепишу, выучишь. У нее этих стихов, хоть каждый день читай, лет на сто точно хватит!

Добби уныло шмыгну носом. Вид его был столь печальным, что подобное смирение не могло не тронуть самого пылкого энтузиаста.

— Добби, я тебе самый короткий найду… и чтобы учился легко, — Регулус встал в позу и продекламировал:

— Алая роза упала на грудь… тра-та-та-та… ты меня не забудь…

— Вот это поэзия, — восторженно прошептал Добби.

Рег был польщен. Тут он вспомнил еще нечто очень важное:

— Ты должен хранить на груди ее медальон. Медальон у вас есть?

Сев и Добби только развели руками.

— Эх, что бы вы без меня делали? — пробурчал довольный Регулус и принялся рыться в карманах. На свет были извлечены стеклянные шарики, початок кукурузы, синий билетик, яблоко, кроличья лапка, огрызок карандаша, индюшиное перо, носовой платок непервой свежести.

— Ага, вот держи. Вещь! — в руке блеснул медальон на длинной цепочке.

— А где взял?

— Нашел, — неопределенно ответил Блэк. Признаваться, что сам, без друга, забрался в пещеру и как бы присвоил себе такое замечательное приключение, было неловко. Поэтому он начал тщательно протирать медальон носовым платком. С тихим звоном открылась крышка, на землю высыпалась какая-то труха. Регулус послюнявил платок, протер медальон внутри, остался доволен результатом и вручил вещицу Добби. Тот благодарно сжал ее ладошкой.

— Вот теперь все по правилам!

Внезапно поднявшийся порыв ветра вспенил невысокие волны. Листья старой ивы задрожали, легко закружились над рекой, мягко опустились на воду. В прибрежных камышах тревожно вскрикнула цапля. Небольшое облачко на мгновение пронеслось по небу. Но через минуту солнце вновь ярко сияло. Мальчики и эльф с веселым шумом принялись носиться по берегу до той приятной усталости, когда, набегавшись, можно упасть на теплый песок, подставить лицо солнечным лучам и, не задумываясь ни о чем, радоваться окружающему миру, свободе... радоваться жизни.

* * *

— Ну, что скажете, доктор?

— Apopleksia(2), и, как следствие, Hemiplegia(3)!

Даже банальный насморк и вульгарное расстройство желудка доктор Сметвик облагораживал латинскими названиями, чем и снискал себе у дам городка славу медицинского светила. А как добрый христианин, он смиренно препоручал судьбу больного божественному провидению. И если Творцу было угодно призвать к себе пациента, то доктор шел в первых рядах похоронной процессии, громким шепотом перечисляя на латыни хвори усопшего. Родственники покойного с почтительностью внимали классическому благозвучию и гордились не менее, как если бы перед гробом несли подушечки со знаками отличия.

— Ужасно, ужасно! — миссис Блэк прижала руки к бурно вздымающейся груди, — мистер Редлл согласился выступить сегодня перед нашим «Обществом надзора за воскресными обожателями служанок»(4). Ах, как он говорил, как говорил! Мне казалось, что я в раю… И вдруг! Он так захрипел. О, этот страшный хрип до сих пор звучит у меня в ушах! Его лицо стало багровым, почти черным… он схватился за шею, будто его душили… пошатнулся и упал, дернулся и затих! И на смертном одре мне не этого забыть! Нет, не забыть, — Вальбурга зарыдала и подумывала об обмороке.

— Нервы, голубушка, нервы нужно беречь, — Сметвик не без галантности подхватил даму, — а ведь я предупреждал Тома. Эта политическая борьба до добра не доведет. Ему бы о здоровье подумать… и вот результат.

Доктор покосился на дверь, за которой кандидат в Конгресс штата Том Марволо Редлл безвольно и беспомощно лежал на кровати, устремив в потолок бессмысленный взгляд остекляннелых глаз.

— Sic transit gloria mundi(5), — назидательно проговорил доктор и тут же попенял себе за поспешность. Фраза была слишком хороша, чтобы произносить ее в отсутствии широкой аудитории. По достоинству ею следовало бы украсить прочувственную надгробную речь… но памятуя, что повторение не умаляет, а служит лишь на пользу истине, Сметвик с мудрой скорбью вновь вздохнул:

— Sic transit gloria mundi.

_________________________________

(1) аболиционист — борец за отмену рабства и освобождение рабов

(2)Apopleksia — инсульт

(3)Hemiplegiа — паралич

(4) Ох, как хотелось прибрать к рукам «Материнский попечительный комитет о превращении отцовских панталон в детские», но ведь и совесть надо иметь.

(5)Sic transit gloria mundi. — Так проходит мирская слава.

Игра сильна. Проигрыш — в несколько тысяч. Движением красивым, столь выверенным, что представлялось непринужденным и естественным, молодой князь М. отодвинул от себя банкноты. Неудача, казалось, не могла расстроить его. Князь откинулся на спинку стула. Шампанское он пил медленными глотками, словно ничего более не интересовало его, лишь игра пузырьков в вине, на которую он смотрел с легкой, неопределенной улыбкой. Только ресницы тревожно вздрагивали.

— Ты слишком счастлив в любви, чтобы карты не мстили тебе, — обратился к другу известный бретер и гуляка Михаил Г. Князь Анатоль поспешил улыбнуться в ответ на лестное замечание.

— Право же, — один из игроков потянулся было хлопнуть по плечу, но холодный взгляд собеседника не позволил амикошонства, тогда он замялся и не столь уверено и не так громогласно закончил, — тебе ли, наследнику чертовой дюжины бабушек и тетушек, печалиться из-за трех тысяч…

Пауза была неприятной. Упомянуть, что единственно верным источником средств к существованию и сейчас, и в будущем — благоволение пожилых родственниц, было сродни оскорблению, сочти Анатоль собеседника равным себе. Он же отсалютовал бокалом:

— За здоровье моих тетушек и бабушек. Многие лета! А более всех Глафире Ильиничне!

— Графиня еще жива? — с легким интересом спросил один из играющих, — помнится, покойный батюшка мой приходился ей крестником. Ей, чай, уже под восемьдесят?

— За девяносто.

— Удивительно… — пробормотал игрок, не особо, впрочем, удивляясь.

— Занятно, — ответил Анатоль, — так и поверишь в семейные предания.

Игра уже несколько прискучила да и утомила, поэтому, сбросив карты, все посмотрели на князя в ожидании рассказа.

— Надо сказать вам, что бабушка Глафира Ильинична по молодым годам побывала в Париже в веселую пору Регентства и была там чрезвычайно в моде. Парижская чернь распевала песенки о «звезде Севера» и «гиперборейской Венере». Бабушку приняли ко двору герцога Орлеанского, и она пользовалась ослепительным успехом: мужчины ею восторгались, женщины завидовали. Славный Ватто писал ее портрет. Шольё посвятил ей несколько стихотворений, к слову, весьма невинных. А мадам де Фалари пыталась подкупить ее горничную, чтобы та добавила яд в румяна. Однажды после маскарада в парке бабушка почувствовала недомогание. Вечерняя ли сырость тому виною, или же не обошлось без козней, но в несколько дней она вовсе слегла и уж не чаяла поправиться. Доктора в бессилии разводили руками и советовали готовиться к худшему, было послали за священником. И тут… появился некто, отрекомендовался посланцем всемогущего аббата Дюбуа, не снимая плаща, он вошел в комнату больной, в руках у него была небольшая шкатулка со странными знаками на крышке. Через полчаса он вышел уже без шкатулки, не говоря ни слова, ушел за двери, взмахнул плащом… и исчез. Все бросились в комнаты бабушки. Она была в сознании и в силах сидеть в кровати. Вскоре бабушка была совершенно здорова. Первым же делом она в самых пылких выражениях поблагодарила письмом Дюбуа за присланного им спасителя-доктора. Ответ был неожиданным. Аббат удивлен. Желая бабушке здоровья и всяческого благополучия, тот писал, что, будучи сыном деревенского лекаря, сызмальства не доверяет докторам и никого не посылал к ней. Допрос прислуги лишь увеличил сумятицу: камердинер описывал таинственного посетителя как толстого коротышку с рыжими волосами, горничная, напротив, утверждала, что он был высоким, тощим и совершенно лысым. Бабушка же не могла вспомнить ничего, кроме плаща незнакомца, но уже и сама не была уверена, был ли тот плащ черным или алым. Встревоженная не на шутку она поспешила покинуть Париж и вернуться домой. Однако, следует сказать, что после этого парижского приключения бабушка ни разу не хворала, долго была хороша и в свои почтенные годы, похоронив четырех сыновей и дочь, мою матушку, да и нескольких внуков, пребывает в полном здравии. Меня не удивит, если и кто-либо из ее правнуков расскажет друзьям ту же историю, что я вам сейчас, и так же пожелает старухе многие лета. — Закончил Анатоль.

Рассказ вызвал живейший интерес: все принялись обсуждать и личность таинственного незнакомца, и содержимое не менее загадочной шкатулки. Догадки высказывались самые фантастические, так утверждение, что это был Агасфер с эликсиром философского камня, было самым здравомыслящим.

Свечи медленно догорали, и усталый свет их, почти неразличимый в мутной серости петербургского утра, расплывался тусклыми пятнами на зеленом сукне стола. Последняя вспышка вдруг высветила в темном углу залы одного безмолвного свидетеля игры. Фома Р. почитался в этой компании личностью необыкновенной. Он был знаком многим еще по корпусу, где учился, что говорится, на медные деньги, не имея влиятельной родни, не рассчитывая на протекцию. Полагаясь только на себя, он не позволял себе лениться, поэтому успехи его в науках и примерное поведение сыскали ему благосклонность преподавателей и могли бы немало навредить ему во мнении одноклассников. Однако Фома, не принимая участия в проказах, никогда, подобно иным учительским любимчикам, не доносил на товарищей. А если зачинщики были не выявлены, и наказание распространялось на всех, не отговаривался неучастием и переносил розги подчас с большею выдержкой, чем шалуны. Это не могло не вызвать уважения. А со временем заводилы и проказники переросли мальчишеские глупости, вошли в свет, записались в клубы, были приняты в домах, задающих тон в Петербурге. Тогда многие из них посчитали своею обязанностью рекомендовать этого молодого спартанца знакомым, приглашать его на вечера и балы. Аттестуя Фому, как человека высоких душевных качеств, они ввели его в общество, что никогда бы не сделали для тех, кто в школьные годы лебезил перед ними. Фома принимал приглашения спокойно и сдержанно. Таким же он был в компаниях расчетливых в своей бесшабашности игроков. Войдя в залу, Фома сразу бросал серебряный рубль на поднос официанта, брал бокал шампанского, садился в свободные кресла и внимательно наблюдал чужую игру, лицо же его при этом было совершенно бесстрастно. В конце игры он залпом в один глоток выпивал выдохшийся уже напиток, раскланивался и уходил. Иногда не имея гривенника на извозчика, он шел пешком на другой конец города, но решительно отвергал предложения подвезти его. Такая щепетильность не казалась нарочитою, принималась как природная черта его нравственной физиономии. Он никогда давал чаевых, но и не ужинал за чужой счет. Поэтому прислуга, по-лакейски чуткая на душевные червоточины и гниль, держалась с ним почтительно, без претензий на ровню, без полупрезрительной снисходительности к бедному знакомцу своего богатого барина.

Рассказ князя М. заинтересовал Фому чрезвычайно. В глубоком раздумье он шел по еще спящему городу. Улицы были безлюдны и тихи — петербургский туман окутывал все, как ватой. И сам город казался призрачным порождением этого тумана. Фома оступился и чуть не расшиб голову об парапет, украшенный скучным львом, одного из барских особняков.

— Чей это дом? — пробормотал он про себя.

— Графини Н. — неожиданно ответили ему.

Фома вздрогнул, оглянулся вокруг, но случайный прохожий уже исчез в тумане, взмахнув полой плаща.

— Графини Н. — повторил Фома, — это судьба…

* * *

Следующие дни прошли для Фомы сумбурно и невнятно. Словно в забытьи бродил он по Петербургу, вздрагивая всякий раз, когда снова и снова оказывался перед особняком старой графини. Силой, что влекла его туда, было честолюбие. Так под маскою холодного стоика и аскета скрывал Фома страсти, что, не прорываясь наружу, стали основою самой его жизни. Перебиваясь скудным жалованием, довольствуясь дешевой квартирой, дурно приготовленной едой, скверно пошитым бельем, Фома грезил о величии. Пожалуй, он сам бы затруднился объяснить, что виделось ему в этом слове: необузданная ли роскошь, восторг женщин, зависть мужчин, возможность ли великих деяний, слава полководца, неограниченная власть тирана — все это причудливо переплеталось в его мечтаниях и безудержно манило его. Такими же смутными и неопределенными были для него и пути к этому величию. В ту пору Наполеон лишь начал ковать славу свою, и кровавая звезда его еще не стала путеводною для молодых честолюбцев. Примеры же прошлого царствования не прельщали Фому. Вознестись по женской прихоти к вершинам, чтобы новый любимец в свой черед сменил его с усмешкою счастливого соперника под злорадство прежних фаворитов. Склонный к мистике, он готов был даже пойти на сделку с дьяволом, но посмертные адские муки страшили его. Как сын эпохи, одновременно легкомысленной и рассудочной, сентиментальной и жестокой, Фома со скепсисом взирал на Творца, но боялся чертей. Ад представлялся ему тем же, что и в рассказах старой няньки, со всеми мучениями, уготованными грешникам. Тайна старой графини, как думалось Фоме, могла помочь ему заполучить если не бессмертие, то долгие счастливые годы и тем самым обмануть судьбу и избегнуть наказания за погибель души. С холодною расчетливостью обдумывал он этот фантастический план, все более и более убеждая себя в возможности его воплощения.

* * *

— Кого ты там высматриваешь, сударыня? Нечего всяких щеголей и вертопрахов разглядывать! Такова твоя признательность за все мои заботы!

Варенька, что лишь на минуту отвлеклась от шитья, чтобы поправить тяжелую занавесь на окне, мешающую свету, вздрогнула и вновь принялась за работу под непрестанные попреки в неблагодарности от старой графини. Бедняжка молчала, ни в чем не прекословила, за что тут же была наречена «бесчувственной гордячкой», нечуткой к словам своей благодетельницы.

Варвара Афанасьевна была дочерью прежней воспитанницы старой графини. В осьмнадцать лет ту выдали замуж за отставного ротмистра, человека, чье легкомыслие в ошибку можно было принять за доброту. Несмотря на то, что приданое полностью так и не было выплачено, этот брак был не более несчастен, чем в обеспеченных семействах, да и продлился он недолго. Молодая женщина умерла от скоротечной чахотки, оставив муж вдовцом, а трехлетнюю дочь — сиротою. Ротмистр вскоре последовал за нею, но не от тоски, а от апоплексического удара во время веселой пирушки в уездном городе, где остановился кавалерийский полк. Малышка-дочь осталась одна-одинешенька на свете. Тогда графиня в память ли прежней привязанности, от скуки ли взяла девочку к себе. Никогда и ни в чём не зная нужды, скучая над деловыми бумагами, Глафира Ильинична с равнодушной беспечностью богачки не озаботилась о том малом наследстве, что должно было перейти Вареньке, и благополучно прибранном к рукам дальней родней. Поэтому к двадцати годам у сироты не было не только своего угла, но и даже ничего, что бы она могла считать своим. Она жила из милости, о чем ей напоминали неоднократно и постоянно. В доме графини у нее было множество обязанностей: она вела книги, ведала расходами, выслушивая при этом выговоры за расточительность и дороговизну, ей приходилось торговаться на кухне с лавочниками за каждый грош, а в гостиной от нее требовали безукоризненные манеры и прелестную неопытность, что являлась обязательной для воспитанной девицы. Одеваться она должна была скромно, но изящно и со вкусом, для чего ей время от времени вручались на переделку старые платья графини, вышедшие из моды задолго до рождения Вареньки, потом ее же и стыдили за то, что наряд вовсе не походил на картинки из журналов. Бедняжка остро чувствовала всю горечь своего положения. Тиранство властной старухи было тягостно. Графиня не была злой, но избалованной: признанная красавица в молодости она не сомневалась в своих правах и в чужих обязательствах, а в старости требовала подчинения уже в силу своих лет. Ее бестактность порой доходила до грубости, но не потому, что графиня хотела оскорбить или обидеть, а оттого лишь, что она не видела необходимости деликатничать. Родственники старались реже встречаться с графиней, так что Варенька одна терпела капризы Глафиры Ильиничны.

Иногда их навещал князь Анатоль. С каким восторгом бедная воспитанница вспоминала потом каждое слово, каждую улыбку долгожданного гостя. Что за упоительные грезы лелеяла она в своих мечтах, где он был главным героем, превосходивший своим совершенством всех благородных любовников, о которых она читала в романах. Варенька понимала, как далека ее повседневная жизнь от судьбы книжной героини: она не могла надеяться ни на счастливо найденных благородных родителей, ни нежданное наследство, что поставило бы ее вровень с тем, кто пленил ее сердце. Сколько раз разукрасив свои мечты, она сама вдруг с горькою улыбкою напоминала себе о жалком своем положении, упрекала себя за ребяческие фантазии и почти соглашалась с графинею, в том что неблагодарна и горда. Но вновь и вновь князь Анатоль вторгался в ее мечты, тогда Варенька успокоила свою совесть тем, что любовь ее навсегда останется тайною ее сердца, что никто не узнает об этом чувстве, и, стало быть, никому не будет от этого вреда. Так она мечтала, ни на что не надеясь.

* * *

Вот уже несколько дней молодой офицер бродил вокруг дома графини. Варенька случайно заметила его в окно, их взгляды внезапно встретились. Он поклонился. Варвара Афанасьевна в смущении отступила внутрь комнаты.

На следующий день молоденькая горничная, посланная с поручением мелочную лавочку, вернувшись, с таинственной улыбкой отозвала Вареньку в сторону и вручила ей письмо. Предвидя новые денежные счета, Варя открыла конверт. «Мой Ангел» — только и успела прочитать она. Зардевшись, Варвара Афанасьевна быстро разорвала послание и строго-настрого запретила впредь принимать и передавать ей такие записки, грозясь пожаловаться графине. Но, то ли ее строгий тон не был так страшен для дворни, то ли молодой офицер, в отличие от нее, был очень убедителен, но записки от него Варенька находила в корзинке с нитками, между страниц романа, который читала, на маленьком бюро в своей комнате. Первое возмущение сменилось любопытством, Варенька принялась читать эти письма. Страстность признаний вначале испугала невинную девушку, но после все более и более увлекала ее, бедняжка уже с нетерпением ждала следующего письма, уже готовилась написать в ответ… но Фома потребовал свидания. Варенька со страхом поняла, как далеко зашла она в своей неосмотрительности. Она тут же решила про себя немедля прекратить эти странные отношения и, возможно, признаться во всем графине.

Варенька прошла в гостиную и неожиданно увидела князя. Он приветствовал ее привычной улыбкою, она же не смела поднять на него глаза. Со стыдом она думала о своем легкомыслии, что представлялось ей не менее чем изменой ее прежней чистой любви к Анатолю. Молча села она за работу, и лишь обрывки чужого разговора изредка долетали до нее.

Графиня распекала внука:

— Полно повесничать, уж не мальчик, двадцать пять годков. Остепениться пора. Жениться… хотя кто за тебя пойдет, шалопая этакого… верно уж совсем какая сумасшедшая, оглашенная какая-нибудь.

Князь отшучивался и вдруг предложил:

— Ну, зачем мне оглашенная, я к хорошей девушке посватаюсь. Вот к Варваре Афанасьевне… Пойдете за меня, Варенька? — сказал он с улыбкой, но с каким-то по-особому серьезным взглядом.

Бедная девушка замерла, щеки ее вспыхнули румянцем. Глафира Ильинична увидела смятение воспитанницы, с проницательностью и опытностью сразу же правильно догадалась, что тому причиной.

— Ступай к себе, сударыня, — резко приказала она.

Не прекословя, Варенька поднялась в свою комнату. Спустя час горничная позвала ее к графине. Старуха была в гневе:

— Не высоко ли мостишься, матушка? Ты-то попомни, кто ты такая, ишь, на кого заглядываешься, — поток упреков обрушился на Вареньку.

Та, признавая свою вину, терпеливо сносила их. Но мысль о том, что теперь тайна ее сердца раскрыта, что любовь ее обругана злыми, несправедливыми словами, была нестерпима.

— Позвольте мне покинуть ваш дом, — взмолилась бедняжка.

— Ишь, что удумала, — взъярилась графиня — и куда пойдешь, сударка? По каким полюбовникам отправишься?

От неожиданного оскорбления Варя вздрогнула, словно от удара. Глафира Ильинична и сама поняла, что зашла слишком далеко:

— Ступай к себе. И одумайся. Одумайся — сказала она уже спокойнее.

Варенька бегом поднялась в свою спаленку. Незаслуженная обида терзала ее сердце, циничные слова графини беспрестанно звучали в ушах. Вся ее жизнь под гнетом старой тиранки вновь представилась Вареньке со всеми прошлыми печалями и будущей безнадежностью. Вдруг она увидела письмо Фомы. В ту же минуту Варенька уже писала ему, умоляя увести ее из дома, где так несчастна. В лихорадочном волнении Варя тихонько пробралась в швейцарскую, сняла со стены ключ от двери в сад. Ни кем не замеченная она вернулась к себе, подошла к окну. Фома вновь бродил неподалеку, время от времени поглядывая на дом. На минуту Варенька испугалась, что вручает судьбу свою человеку, с каким не перемолвилась и словом, которого знала лишь по письмам. Воспоминание об Анатоле предстало перед ней живо до страдания. Тогда Варенька с отчаянной решимостью к погибели приоткрыла окно и бросила вниз записку с ключом, замерла в ужасе. Она видела, что Фома заметил ее поступок, быстро подошел к дому и поднял с земли этот белый клочок бумаги. Варенька выбежала из комнаты. О, как только не бранила себя бедняжка за этот минутный порыв, каких только обещаний не давала себе в надежде все вернуть вспять. В легком платьице, домашних туфельках миновала холодные сени, очутилась перед тяжелою дверью, она несколько раз ударилась об створку всем телом, прежде чем смогла несколько приоткрыть ее и очутиться на улице. Но Фомы уже не было возле дома. Вареньке почудилось, что в конце улице кто-то, похожий на него, остановил извозчика, она не решалась, да и не смогла бы окликнуть его. В бессильном отчаянии Варенька опустилась на ледяные ступени. Так ее заметил старый лакей, встревоженный сквозняком в своей привратницкой. Охая и причитая, он отвел Варю в ее комнату.

К вечеру Варвара Афанасьевна чувствовала себя совершенно разбитою. С трудом она спустилась к ужину, была так бледна и подавлена, что старая графиня заметила это и встревожилась. Началась суета с каплями и домашними микстурами. Непривычная, но искренняя забота властной благодетельницы лишь усугубила душевные терзания Вареньки. С трудом сдерживая слезы, она поднялась из-за стола, когда графиня перекрестила ее на ночь, сирота вдруг с чувством прижалась щекою к старческой сухой руке и разрыдалась.

— Ну, Господь с тобою, деточка… что ты… что ты… Бог даст, к утру поправишься, — шептала Глафира Ильинична, благословляя ее.

Варенька поднялась в свою комнатку, обессиленная от слез, упала она на кровать и забылась тревожным сном. В этом полузабытьи почудились ей скрип отпираемой двери и звук шагов по коридору в сторону кабинета графини…

* * *

Задолго до назначенного часа Фома пришел к дому старой графини. Без устали кружил он перед особняком. Редкие прохожие, с которыми он сталкивался в каком-то бесчувственном ослеплении, осыпали бранью его неловкость, он же не замечал ничего. В будто навалившихся на город сумерках пошел мокрый, тяжелый снег. Улицы обезлюдели. Фома ждал. Нетерпение, охватившее его сразу после получения записки, все более усиливалось с приближением рокового часа. Письмо Вареньки было у него с собой. Тронула ли Фому эта бесхитростная история бедной девушки, гнетущая безысходность, из-за которой она откликнулась и поверила его клятвам, безрадостность, что заставила увидеть в нем избавителя… эти печальные строки не нашли отклика в душе его. Но наставления, как незаметно пробраться в дом, описание через какие комнаты надобно пройти врезались в его память, их он повторял себе лихорадочно и безустанно в томительные минуты ожидания. Наконец, в особняке погасли все окна. Старый дворник сонно обошел дом, нехотя постукивая своей колотушкой, и отправился спать. Фома проскользнул в незаметный переулок. Ловко перебрался через невысокую ограду. Очутился в саду, кое-как разбитому на версальский манер. По нечищенной дорожке он беспрепятственно добрался к дому, нашел на ощупь ветхую дверь. Ключ со скрипом повернулся в замке, дверь отворилась, путь был свободен. Быстро преодолев сени, Фома поднялся по винтовой лестнице. Следующая дверь легко поддалась с чуть слышным скрежетом. Впереди короткий коридор заканчивался кабинетом графини, оттуда пробивался из щели тусклый свет. Фома устремился туда. Проходя мимо двери, за которую, как он знал, находилась комната Варвары Афанасьевны, Фома не остановился, даже не замедлил шага.

В кабинете было жарко натоплено. От жара ли, от спешки, лихорадочного возбуждения ли, или от сладковатого запаха старых вещей, что были во множестве в небольшой комнате, у Фомы на минуту кровь застучала в висках, он остановился, оглядываясь кругом. Чадящая плошка на столе блекло освещала глубокое кресло, в котором сидела старая графиня. Голова ее в белом чепце с пожелтевшими валлонскими кружевами склонилась в чуткой дремоте. Старуха вдруг вздрогнула: голова встрепенулась, губы пробормотали что-то неразборчивое — сон покинул графиню. Глафира Ильинична, давно привыкшая и смирившаяся со старческой бессонницей, постаралась удобнее устроиться в кресле и замерла, что-то то ли бормоча, то ли напевая себе под нос.

— Сударыня, — в полголоса окликнул ее Фома.

Старуха повернула голову.

— Я не причиню вам зла, — поспешил Фома в опасении, что графиня позовет на помощь, — но ваша тайна… откройте мне ее, что вам в бессмертии, если для вас это лишь бесконечная старость? Я же смогу совершить многое. Сколько благих деяний возможны, и все это с вашей помощью, — продолжал убеждать Фома, — вы и только вы будете истинной благодетельницей тех несчастных, которым я буду помогать с вашим именем на устах. За вас будут возносить молитвы, вас они будут благословлять, — увлекшись, он и сам почти верил своим словам.

Но графиня молчала. Фома вглядывался в ее лицо, надеясь увидеть хоть какой-то оклик на свои уговоры, хоть какое-то живое чувство, пусть даже страх, но не равнодушие, которое будто бы застыло в чертах графини. Фома уже решил, что старуха или не слышала, или не поняла ничего из его речи. Но тут графиня ответила:

— Вам этого не надобно, — с какой-то особой усмешкой проговорила она, — не надобно…

— Старая ведьма! — закричал Фома и выхватил пистолет, — уж не учить ли меня вздумала!

Графиня вдруг странно и резко вытянулась и застыла неподвижно. Такое неестественное спокойствие пугало Фому, он притронулся к ее плечу и сразу одернул руку. Графиня была мертва. Фома отшатнулся, неверным движением опрокинул что-то из мебели, с резким звуком ударившееся об пол.

Казалось, что на шум должны были бы сбежаться все домочадцы. Но в дверях стояла одна лишь Варвара Афанасьевна, в немом ужасе смотрела она на Фому, на пистолет в его руке.

— Графиня мертва. Я не желал ей смерти.

Варенька с коротким вскриком упала без сознания, Фома перешагнул ее бесчувственное тело и поспешил уже знакомым путем покинуть дом.

* * *

Добравшись до своей квартиры, Фома тяжело опустился на неприбранную с утра постель. Взгляд скользил по привычной неустроенности его простого жилища, где замышлял он план своего величия. Неудача, раз и навсегда похоронившая его честолюбивые мечтания, явственно, почти до боли ощутимо показала Фоме всю убогость окружающей его обстановки. В отчаянии он разрыдался, но то были не слезы раскаяния, а горького сожаления. Как пылкий неопытный игрок в поединке с судьбою он выбросил на стол все карты и проиграл. Его поспешность была всему виною. Что стоило ему с помощью Анатоля быть представленным, открыто попасть в дом, а потом, терпеливо постоянно угождая, войти в доверие к старухе? Этот путь верно бы привел его к цели. Но теперь все рухнуло из-за его мальчишеского нетерпения. В руках Фомы вдруг оказался пистолет. Смерть — вот достойное наказание его за глупость. Фома поднял руку… холодный металл у виска отрезвил его. А через мгновение короткий животный страх сменился тяжелой ненавистью к графине. Захлебываясь словами, проклинал ее Фома. Тут в и без того промерзлой комнате почувствовался холод, потусторонний, могильный. Фома ощутил чье-то присутствие, оглянулся. Перед ним белел клок тумана, в минуту он висел неподвижно и перетек в полупрозрачный силуэт. Черты явственно выступили из колеблющейся дымки. Фома узнал графиню.

— Я пришла к тебе против моей воли, — прошелестели губы призрака, — тот, кто имеет власть, повелел мне открыть желанную тебе тайну. Знай же, я не решилась на бессмертие, испугавшись его цены. Но ты уже сделал первый шаг на этом пути. Смерть моя — первая жертва, принесенная тобою. В ту минута, когда моя душа покинула тело, твоя — раскололась, и часть ее осталась в моем доме. Ты сам должен отыскать тот предмет, что отныне стал пристанищем этого осколка. Найди, береги его…

— Что это? Как мне найти…

Вопрос остался без ответа. Призрак графини тихо растаял.

* * *

Смерть старой графини, естественная в столь почтенном возрасте, оказалась совершенно неожиданной для родных. Когда после отпевания и похорон принялись разбирать бумаги усопшей, оказалось, что состояние в большей степени прожито, дела запутанны, имение — в упадке. Между тем графиня в завещании указала значительные суммы на помин души в монастыри, была щедра к дальним родственникам и знакомым. Выполнить ее последнюю волю было накладно. Наследники решили продать петербургский дом. Был назначен аукцион.

Князь Анатоль стоял в парадной гостиной особняка. Стены за его спиной пестрели, как заплатками, пятнами невыгоревших обоев после снятых картин. Мебель, выдвинутая из привычных углов в середину комнаты, казалась по-человечески неприкаянной и будто осиротевшей, являя на всеобщее обозрение облупившуюся позолоту, трещины, прохудившуюся обивку. В корзинах было свалено белье. На тонконогих столиках вперемешку стояли приборы из разрозненных сервизов, надбитые хрустальные флаконы, пыльные фарфоровые фигурки. Были там и шкатулки с обсыпавшейся инкрустацией, и корзинки с так и незаконченным рукоделием. Зрелище разоренного, будто бы вывернутого наизнанку быта, когда самые интимные мелочи невозможно было скрыть от холодного праздного любопытства, все оказалось на виду, было удручающим. Варвара Афанасьевна, бледная, уставшая, с покрасневшими от слез глазами тихо подошла к Анатолю и стала рядом, разделяя с ним непереносимый стыд и тоску по поруганному очагу.

Посетители, наскоро пробормотав приличествующие случаю слова соболезнования, тут же расходились по комнатам, ощупывали портьеры и мебель, приценивались к посуде, скребли ногтями бронзу светильников и рамы картин. В этой толпе Варенька сразу же разглядела Фому. Она не дрогнула и бровью, только бледность ее стала мертвенною.

Не без трепета вошел Фома в дом покойной графини. Но idea fix, полностью овладевшая им, переселила робость и заглушила укоры совести. Он тоже увидел Варвару Афанасьевну. Могли ли трогательная прелесть ее печали, кроткое мужество, с которым переносила она свое несчастье, найти отклик в его душе? Но тут распорядитель занял свое место. Аукцион начался. С лихорадочным беспокойством вглядывался Фома в каждую вещь, выставленную на торг. Ни мебель, ни ковры не интересовали его, но за небольшие вещицы он торговался отчаянно, набивал цену к немалому удивлению других покупателей. Что за прок находил он в резной шкатулке, в кольце с потускневшей жемчужиной, в вычурном старомодном медальоне, в надбитой чашке, украшенной росписью с бледной розой… Но азарт его стал заметен. Нашлись шутники, что сочли забавным дразнить его. Как только к продаже предлагалась очередная безделушка, они притворялись крайне заинтересованными в ее приобретении, спешили назвать цены вовсе несообразные, Фома горячился и платил втрое дороже, чем это того стоило, и в семеро — чем мог себе позволить.

Внесли портрет. Тот самый, писанный в Париже: молодая красавица с розою в волосах, в кружевах, тонким узором прикрывавшим ее грудь, немного наклонив голову вбок, будто прислушивалась к привычным комплиментам, отвечая на них легкой улыбкой. Взгляд ее был словно обращен вовнутрь, эта собранность, задумчивость ограждали модель от нескромности зрителей и от пошлости всего, что происходило сейчас в комнатах. Все замерли. Фома с болезненной страстностью вдруг бросился к портрету, несколько секунд взирал он него. Лицо его исказилось, по телу пробежала судорога.

— Старуха! — вскричал Фома и рухнул замертво.

* * *

Фома сошел с ума, он никого не узнает, а лишь перебирает и пересчитывает разные безделицы, на которых полностью сосредоточено его внимание. Он безобиден, ему дозволено гулять коридорами больницы, если в этих прогулках он находит клочок бумаги, щепку, лоскуток тряпки, оторванную пуговицу, он тут же добавляет их к своим сокровищам. Некоторое время после этого он совершенно счастлив.

Князь Анатоль оставил свет, женился на Вареньке и уехал в деревню.

___________________________________________

Возможно-вероятно, но я отнюдь не утверждаю этого категорически, Распределяющую Шляпу сшили в Лангедоке...

О Годрике Смелом мы речь поведем.

Отважный разил сарацинов мечом.

А дама Ровена чиста и нежна

В покоях своих паладина ждала.

И каждую ночь, не смыкая очей,

Молилась при тусклом мерцанье свечей:

«О, Дева Святая — цветок чистоты,

В печали моей мне поможешь лишь ты,

Пусть Годрик отважный, Тобою храним,

Сквозь битвы и бури придет невредим.

Его окружают повсюду враги,

Но, Матерь Христова, его сбереги.

Тебе ж обещаю: во славу Твою

Отныне приют я сиротам даю».

Лишь первым лучом засияла заря,

Ровена не тратила времени зря.

Не знала усталости в деле благом,

Селениям всем возвестила кругом,

О том, что открыты широко ворота

Для тех, кто лишен материнской заботы.

Хозяюшка Хельга к Ровене с приветом

Спешит: «Поделись-ка, подруга, обетом,

И коли на то будет Божия воля,

Хочу я с тобой разделить эту долю.

Ты станешь Марией, я Марфою стану,*

О детях я заботиться я не устану,

Чтоб сыты, здоровы, одеты, обуты,

Чтоб в праздности зря не теряли минуты».

Обнялись подруги и вместе и дружно

Взялись за работу. И им не натужно.

Вернулся с победой отважный воитель

И в замке любимой узрел он обитель.

Ровене прелестной отвесил поклон:

«Прекрасная, вашей молитвой спасен

Не дрогнул в бою, так не дрогну и в школе,

С приютом навек я свяжу свою долю.

Пусть станет указка заменой мечу.

Всему, что умею, ребят научу».

Сподвижник бесстрашный с змеей на гербе

Промолвил: «Не брошу я друга в беде,

С тобой неразлучны мы с юности были.

И горе, и радости вместе делили.

И коль тот обет так и в правду суров,

С тобою я буду учить школяров».

И смело они принялися за дело.

И дружно работа у них закипела.

Связал воедино порыв благородный

Четыре судьбы. Знать, так Богу угодно.

И Хогвартс возвысился несокрушим.

А мы им за это хвалу воздадим.

______________________________

Прямая отсылка к евангельскому сюжету: Христос в гостях у Марии и Марфы.

Оглядываясь на прожитые годы, могу без ложной скромности заявить, что мало кому доля уготовила столько испытаний и злоключений как мне, Наземникусу Флетчеру, но несмотря на удары жестокой Фортуны, я всегда пребывал верным сыном матери нашей церкви, и если с законом не всегда был в ладах, то в вере оставался неизменно тверд. Поэтому счел я за благо оставить потомству описание жизни своей, дабы наставить на путь истинный заблудших и укрепить сомневающихся. Да послужит судьба моя им уроком.

Итак, как я уже сказал, зовут меня Наземникус Флетчер, родился я в тот день и час, когда христианейщий государь наш Филипп послал на безбожников-англичан величайший флот, в гибели которого я ныне ясно зрю предупреждение о моих потерях и скитаниях. Отец мой Паблос Флетчер слыл в нашем городишке человеком необычайно ловким. Он заслужил свою славу: мало кто мог сравниться с ним в умение срезать кошельки и хозяйничать в чужих карманах, так как собственный карман его при всей доходности этого ремесла всегда был пуст. С младенческих дней внимал я рассказам доброго моего батюшки, как сумел он завладеть золотой цепью доньи-богомолки, или историю о часах и перстне португальского дворянина, ловко облапошенного в трактире по дороге из Саламанки. В детской наивности своей я почитал деяния эти, не уступающими в величии подвигам Сида. Невинное восхищение дитяти было питательно для порока, свойственного многим выдающимся персонам и их же погубившее. Гордыня — вот причина того, что блистательная карьера батюшки закончилась, а жизнь безвременно оборвалась. Уверовав в собственное мастерство, ловкость и удачливость, он стал небрежен в своих вылазках за чужим добром, и однажды был схвачен. Так как против него и ранее существовали подозрения, он был пытан — во всем признался, ни от чего не отрекся и претерпел за правду. Сыновья гордость не ослепляет меня, но, повидав на своем веку немало висельников, смело могу сказать, что никто из них не стоял на помосте столь достойно и не висел в петле так грациозно как блаженной памяти Паблос Флетчер.

Матушка моя за два эскудо выкупила его тело у палача. Ей, доброй жене, была нестерпима мысль, что бренные останки дорогого мужа пойдут на паштеты и пироги, ценою в четыре мараведи (1). К тому же, будучи женщиною умною и практичною, она озаботилась о семье нашей, потерявшей кормильца, весьма выгодно продав правую руку покойного папаши, так как по поверью рука висельника способна указывать на клады и делать невидимым. Да и прочие члены батюшки нашли применение и покупателей. Так покинув нас против воли своей, отец не оставлял осиротевшее семейство своим попечением, поддерживая существование наше полученными деньгами. В наследство от папаши досталась мне также и веревка, на которой он был повешен. И хотя было много охотников заполучить этот талисман, матушка моя в родительском попечении обо мне бережно сохранила его для меня, дабы обезопасить этим амулетом в будущих моих скитаниях, кои предвидело ее материнское сердце. Вручая ее вместе с благословением в минуту нашего грустного расставания, о коем я расскажу в дальнейшем, она промолвила:

— Наземникус, дитя мое, вот веревка, что прервала последний вздох твоего отца, упокой Господь его грешную душу. Я верю, что сбережет она тебя от всякой лихости, а паче от смерти в воде, так как, кому суждено быть повешенным — тот не потонет.

Благородная речь престала устам моей милой матушки: она была доброй католичкой и вела свое происхождение от рода достойно, хоть и обедневшего. А злые сплетни соседских старух, зажимавших нос при встрече с нею, будто бы от нее разило чесноков, да то, что паршивцы-мальчишки хрюкали ей вслед и заворачивали полу одежонки свиным ухом — все это грязные домыслы, порожденные завистью. Оставшись вдовою с сыном на руках, матушка занялась доступным ей ремеслом: помогала соединиться влюбленным сердцам. Сводней она была опытной, и дабы вовсе обелить имя ее от упреков почитающих себя безгрешными, скажу, что она также умело разными женскими уловками и притирками поправляла порушенное; и не один почтенный рогоносец по пути к алтарю был уверен, что впереди найдет нехоженую тропинку там, где уже пролег проезжий шлях, что получит с невинною женою непаханое поле, когда созревал там уже посеянный другим урожай. Но нет предела людской неблагодарности. Одна девица не единожды прибегала к услугам моей доброй матушки, и благодаря ее умению была девственною столь раз, что переплюнула бы в этом любую гурию нечестивого магометанского рая, сумела-таки не без помощи мамаши окрутить богатого простофилю. Да так ловко, что, кривоногий, с рахитичною грудью, с лицом как ореховая скорлупа и газами, схожими с запеченными в тесте тараканами, он кичился тем, что от слабосильных чресл своих родил голубоглазого сыночка, просто херувимчика с золотистыми волосами. А так как со дня свадьбы не прошло и полгода, то маменька моя, позванная повитухою, причитала и волновалась над новорожденным, что весил-то добрых двенадцать французских ливров (2), как над слабеньким и недоношенным младенчиком. Нагнала на рогоносца такого страху, что тот и с жены, и с сына всю оставшуюся жизнь свою пылинки сдувал. Обеспечив таким образом чужую добродетель, а хиреющий род наследником, матушка моя по праву рассчитывала на безбедное существование. Но стоило ей какой-то восьмой или девятый раз обратиться к красотке за деньгами, как та явила черную неблагодарность. Она не только прогнала матушку, угрожая доносом альгвазилу, что вряд ли бы сделала, опасаясь, что откроются и ее делишки, но и подговорила своего дружка избить меня, единственную отраду матери, до полусмерти. Матушке моей пришлось поумерить свои аппетиты, а в опасении за саму жизнь мою: злодей-головорез божился отделать меня на зависть всем страстотерпевцам, принявшими мученический венец, — она сочла за лучшее отдать меня под защиту и в услужение монаху-доминиканцу, прибывшего в наш городишко проездом с векселями для чистилища.

В день святого Мартина(3) после слезного прощания с доброй матушкой моей отправился я вместе с монахом по уготованной мне стезе. Сомневаюсь, что служба у продавца индульгенций была так уж благотворна для спасения души, но тело мое претерпело адские муки уже заранее, ибо монах был зол, скуп, гневлив, прожорлив, как собака, блудлив, как кот, мстителен, как скорпион. Словом, если святые угодники и накопили подвигами своими избытки благодати, превосходящие грехи рода человеческого, то наставник мой не давал перелиться этой чаше через край; не было такого порока, с которым бы он не знался. На службе у него я исхудал, подобно святому Иерониму, так как хозяин мой был скуп на хлеб и щедр на побои.

Мучения мои продолжались до прибытия нашего в Мадрид. На Страстную Пятницу вошли мы в столицу: я, шатаясь от голода и едва переставляя ноги от слабости, монах, с трудом неся необъятное чрево свое, наполненное вином и всяческими вкусными вещами до отрыжки. У Гвадалахарских ворот встретили мы процессию грешников, распевающих молитвы и бичующих себя. Толпа их разрасталась, пополнялась новыми кающимися и случайными зеваками, вдруг неожиданно для себя втянутыми в этот человечески поток, среди которых оказались и мы. Удары посыпались на нас со всех сторон, ибо, чем громче стенал и каялся грешник, тем усерднее лупил он по чужой спине, отмаливая прегрешения свои на чужой шкуре. В этой сутолоке монах оказался хорошей мишенью и из-за толщины своей, и из-за сквернословия, коим отвечал он на удары. Я же несмотря на слабость сумел не только уворачиваться от плетей, но и позаимствовал четки у особо рьяно вколачивающих грехи свои в доминиканца. Охая под градом побоев, он, наконец-то, послужил делу благочестия. С трудом, но выбрался я из толпы. Однако напрасно радовался я свободе и надеялся, что проделка моя останется незамеченною. Не успел я возблагодарить небеса за спасение от жестокого монаха, как почувствовал, что за ухо мое вцепились так крепко и дернули вверх, что я чуть ли не на вершок приподнялся от земли. Извернувшись, я увидел: молодой кабальеро (так как был он при шпаге) с ухмылкою разглядывает меня, словно охотник кролика. Я боялся, что он сейчас же кликнет стражников, и не миновать мне тюрьмы. Но он протянул ко мне свободную руку, забрал мою добычу, опустил четки в свой карман. Затем щелкнул пальцами и велел следовать за ним. Что мне оставалось? Я поплелся вслед, проклиная горькую судьбу мою. Видно, за грехи мои и в их искупление был мне послан этот хозяин.

Дон Томазо (я быстро приноровился называть его с почтением и поклоном, так как за простое «синьор» он лупил меня немилосердно) был нищ, как Иов, но спесив, как Люцифер. Не зная своего отца, и не помня матери, он задирал нос высоко, будто старые кастильские короли подносили ночную посудину его деду. В доказательство древности своего рода показывал он кольцо с камнем таким, что даже младенец не поверил бы в его подлинность, однако, дон Томазо утверждал, что сокровищ двух Индий не хватит, дабы оплатить и половины его цены. В Мадриде он надеялся пристроиться в свиту какого-либо вельможи, но не преуспел в этом. Несколько месяцев помыкался он в прихожих и в лакейских важных господ без всякой для себя пользы и выгоды. Тогда избрал он другой путь к преуспеванию. По порокам нашим попустили небеса, что мало чего не продается в этом грешном мире, а мужская красота — товар, который не залеживается. А уж красив дон Томазо был, этого у него не отнимешь. И вот стал он в церквях и на площадях присматриваться к богатым старухам, пока не остановил свой выбор на донье Хепзибе. Ей было лет под семьдесят, фигура ее была необъятная, при этом она безбожно румянилась, хотя, затянувшись в корсет, сама багровела лицом от натуги. По воспоминаниям своим она почитала себя красивою, богатою была без меры, с родней — в ссоре. Дон Томазо стал прохаживаться целыми днями перед домом ее, томно вздыхая и поглядывая на окна. В церкви подавал ей святую воду с удрученным видом и со слезами на глазах. На улицах почтительно следовал за нею, а если донья Хепзиба с кем-либо раскланивалась в ответ на приветствие, то закатывал глаза, хватался за шпагу будто бы в жестокой ревности. Старухе льстило это невероятно. С разными ужимками стала она бросать благосклонные взгляды на воздыхателя, что по годам годился ей в внуки. Заметив, что та готова проглотить наживку, дон Томазо стал посылать меня каждый день в дом старухи и с записочками, и с тем, чтобы читал я ей по памяти со вздохами и завываниями стихи, сочиненными им в ее честь. Вздохи и слезы давались мне без труда, так как эти сонеты и канцоны хозяин подзатыльниками и оплеухами вбивал в мою память. Вирши записывал дон Томазо в черную тетрадку в уверенности обессмертить имя свое и почитал себя рифмоплетом более искусным и умелым, чем славный в веках Кристобаль де Вируэс, коего сам в гордыне своей почитал недостойным, но завидовал ему люто. Ох, сколько вечеров, склонившись над проклятой тетрадкой, зубрил я про «грезы-розы-слезы» и «кровь-любовь» под голодное завывание пустого желудка и проклятия, затрещины хозяина. Пока донья Хепзиба в обещании высших милостей не назначила ему ночного свидания. Вот настал момент провернуть хитроумный план, заранее продуманный доном Томазо.

В назначенный час явился он в дом старухи, сразу же с порога огорошил ее признаниями столь пылкими и намерениями столь явными, что та и не заметила, что дверь за ним на улицу оказалась не запертой, а лишь прикрытой. И пока наверху дон Томазо улещивал старую кокетку, а она млела от его пылкости, я без труда проник в дом и без опаски похозяйничал в ларцах и шкатулках, кои приметил еще раньше при прежних посещениях с записочками и стишками. Знатно поживившись, я, уходя, как и было задумано, с грохотом опрокинул стул, привлекая внимание. Услышав шум, бросились они в комнаты, а я замешкался ровно настолько, чтобы быть замеченным. Пока донья Хепзиба причитала и в отчаянии заламывала руки над опустевшими сундуками, дон Томазо с криком: «Стой, негодяй!» — бросился следом за мной. На улице мы громко топали, хозяин изо всех сил колотил шпагой по решетке забора и извергал проклятия на разные голоса, что можно было подумать, будто он один сражается против нескольких противников. Затем он жалобно вскрикнул, мы вылили на землю пузырек с заранее заготовленной куриной кровью и со всех ног бросились прочь, оставив донью Хепзибу оплакивать потерю сокровищ и обожателя.

Проделка эта принесла большую поживу; человеку разумному и умеренному полученные денежки и драгоценности обеспечили бы долгое безбедное существование, но не таков был дон Томазо. Он стал рядится, что павлин, непременно хотел считаться светским человеком, задавал пирушки, начал водить знакомства с младшими сыновьями достойных родов, из тех, что могли унаследовать от отцов лишь тусклый герб да непомерный гонор. Среди вещей, что достались нам от доньи Хепзибы против ее воли, был медальон с крупным изумрудом красивой огранки. Один вертопрах из новой компании моего хозяина, рассчитывая произвести впечатление на некую молодую девицу, попросил это украшение на день-другой. Дон Томазо в желании прослыть кабальеро любезным и щедрым охотно одолжил ему драгоценность на некоторое время. Возвращая медальон во время попойки, приятель был так пьян и неловок, что уронил его, изумруд выпал, ударился о пол и разбился. Дон Томазо тотчас же обвинил собутыльника в воровстве и подмене. Тот же призывал всех святых в свидетели, что не менял камень, и тем принял грех на душу свою, ибо то стекло, которым я сумел еще раньше подменить изумруд, было гораздо лучшего качества, чем осколок, из-за которого разгорелась теперь нешуточная ссора. Каждый почитал себя оскорбленным, схватились за шпаги. Одного удара было довольно, чтобы молодой кабальеро испустил дух без молитвы и покаяния. Раздались крики, а так как дело происходило посреди белого дня и в месте многолюдном, то тут же явились стражники. Дон Томазо попытался скрыться, но был схвачен. Вина его была несомненна. Погибший был из семьи известной и влиятельной, а дон Томазо так и не заимел покровителей, и некому было вступиться за него: донья Хепзиба впала в отчаяние от своих утрат и отправилась в богомолье (так по промыслу Божьему я послужил спасению ее души). Поэтому пришлось ему бесплатно служить во флоте нашего государя десять лет — стал он гребцом на королевских галерах, где отбыл весь назначенный срок и еще немного более.

Я же в самом начале ссоры припустил изо всех сил подалее от дуэлянтов, прибежал в комнатушку, что снимал дон Томазо в дешевой гостинице, наспех собрал я свои и его пожитки, вытащил из тайника под половицей припрятанный изумруд и серебряную чашу, что также досталась нам от доньи Хепзибы. Тут увидел на подоконнике черную тетрадку, в память о моих мучениях над мерзкими стихами, а также в опасении, не было ли там указаний на меня, я разорвал проклятую тетрадку в клочья. Незамеченным выбрался я на улицу. Призывая покровительство всех угодников, пообещав принести чашу в дар святой Деве Моренете, покинул я Мадрид. К стыду моему должен сознаться, что обет этот так и не был исполнен: в тяжелую минуту я, распилив чашу на несколько кусков, продал ее серебряным ломом по частям, и грех этот до сих пор гнетет мою совесть…

__________________________________

*Да простят меня благородные доны и доньи, но помимо испанской драмы, где женщины прекрасны и пылки, а мужчины горды и бескорыстны, есть и испанский плутовской роман — жанр не менее мной любимый.

1. Франсиско де Кеведо-и-Вильегас. История жизни пройдохи по имени дон Паблос.// Плутовской роман. — М., Изд-во художественной литературы, 1975. — С.99.

2. Ливр — мера веса, равная 489,5 г

3. 11 ноября

С малолетства Фомушка нахлебался горюшка. Жизнь у сироты, что у гороха при дороге — кто пройдет, да всяк скубнет, на подзатыльник расщедрится и доволен: сироту уму-разуму учил. А ежели кто на ветхий лоскут не поскупится, портки рваные залатать, то благодарностей как за кафтан бархатный стребует. Так Фома и жил. Без мамки и тятьки. На скудных харчах да частых попреках. Однако и он был не промах, мозговитый. А уж той мозги у него было — в голове не вмещалась, из ушей перла. Через то ему и свезло. Заприметил его старичок один ученый, да вроде блаженненький: об чем ни спроси, все знает — что, да почему — а как до дела, так беспомощней кутенка слепенького. И не то, чтобы жар чужими руками загребать мылился, а этак и выходило, да не про то речь. Любили старичка того за нрав беззлобный, но за спиной посмеивались, а тому и горя мало — соберет детишек да начнет им про чудеса всяческие рассказывать и фокусы показывать. И уж очень любо ему было, когда малец, смекалистый какой, выспрашивать начнет, как чудо какое делается. Вот так Фома ему тем и приглянулся. Пристроил тогда старичок Фому в школу, да не простую, многим премудростям там учили, и вроде без арифметики и чистописания в большие чины оттудова выходили.

Стал Фомушка учиться, ума-разума набираться. Не больно сладко в школе ему пришлось. Кругом всё дети генеральские да купеческие, а он — сирота безродный, тятя не заступится, мамка пряника не пришлет. Обижать его не обижали: не таковский он был, чтобы обиды сносить — но сторонились, в игры не зовут, дружбу не водят. Вот и стал Фома в одиночку по школе расхаживать. И вдруг голос ему слышится. И не человеческий-то тот голос, и не звериный рык, не птичий свист, а вроде как шепчет кто и жалостливо так, вдруг осерчает-зашипит, а потом опять жалится-печалится. Прислушался Фома, слова различать стал. Вот и пошел Фома на голос да из-за озорства зашипел в ответ-то. Многое чудесное он в этой школе допреж видывал: и нежить неупокоенную, и домовых лопоухих — уж и не опасался ничего. А тут, мать честная! выползает змея огроменная — в двадцать саженей длиною, толщиною в три обхвата! Оробел Фома, рукой-ногой двинуть не может. А Змей на Фомушку поглядел и выпытывать начал: кто такой и откель взялся. Фома ему все, как на духу, выложил: мол, так и так, как есть круглый сирота — батюшки не знаю, матушки не помню — а в школе этой самый, что ни на есть, первый ученик. Вот ведь какой, почитай, смерти в глаза глядит, а хвалится. Так Змей его натуру сразу и раскусил, начал Фому нахваливать, что, дескать, раз он змеиную речь понимает, то умнее его не сыскать, что первый храбрец раз не испужался. А Фома и слушать рад. Долго ли мальчонке голову задурить? Указал Змей-Аспид Фоме тайный лаз в свои палаты и велел наведываться. Тот и доволен, а Змей все ему мед-патоку в уши льет. И раньше-то Фома шибко высоко себе метил, а тут уж вовсе загордился — до ясного месяца головой достает, звезды рвет пригоршнями, что ягоду.

Долго ли, коротко ли, а вот уже срок ученья выходит, все школяры уже по мамкиному родству да тятькиным деньгам на должности и чины наметились. А Фоме хоть и с аттестатом отличным податься некуда, разве что приказчиком в лавку. Мыкнулся он было к школьному директору, чтобы в этой самой школе учительствовать, так и тут ему на порог указали: дескать, молод еще, молоко-то с губы раскатанной оботри. Закручинился Фомушка — да к Змею за советом и помощью: как, мол, так, что за несправедливость такая творится — все науки превзошел, книги ученые до дыр зачитал, а последний ученик, да купеческого звания, на своей тройке по прошпекту фланирует да в кабаках серебром, что семечками, сыплет, а ему, Фоме разумному, и медная денежка — в радость. Змей Фому утешает-улешивает, обещает, что ежели Фомушка его послушает, так и деньги у него будет не меряно: пить-есть на золоте, серебром двор мостить; а уж власть такую Фома заберет: куда там генералы и министры, цари-императоры в ножки ему будут кланяться. Застлила обида Фоме глаза, зависть, что гадюка, сердце сосет, с того Фома Змею доверился. Тогда Аспид рассказал, что сам есть Змеиный царь, что владеет богатствами невиданными, и на те богатства все царства-государства купить можно, еще и останется. И будет Фома все этому хозяин, ежели задание Змея исполнит. А задание не из простых: пропала у Змея дочь меньшая, любимая. Вышла как-то по весне Скарапея из царства Змеиного, подземного, на белый свет поглядеть, так и сгинула — ни следа, ни весточки. Так коли Фома ее сыщет, то Змей награды любой не пожалеет, царевну свою в жены спасителю отдаст, а про приданое и не спрашивай — сколько ни пожелает и сверх того три раза с горкою. А сама Скарапея — раскрасавица, краше нет: и тонкая, и звонкая, и глаза, что камни самоцветные. Тут Фомушка и поплыл совсем, дал Аспиду клятву верную, что отыщет змеиную царевну и к батюшке честь по чести доставит. Дает Змей Фоме семь пар сапог железных, семь посохов кованых, семь хлебов каменных — в путь снаряжает. С тем и отправился Фома в дальнюю дорогу.

Скоро сказка говорится, нескоро дело делается. А все же стоптал Фома семь пар железных сапог, изломал семь кованых посохов, изглодал семь каменных краюх. Сам с лица спал, отощал: на таких-то харчах не разжиреешь; один волос седой пробиваться стал, другой волос совсем с головы долой. Да только дошел он до леса дальнего. Видит: посередь леса стоит пень, вокруг пня пламя жаркое так и пышет. А на пне том змейка вьется, вырваться не может. Взмолилась змейка: «Спаси меня, добрый человек, погаси огонь, а за это награжу тебя сверх меры!» Сжалился Фома над змейкою, погасил огонь-пламень. Змейка с пенька обгорелого лентою быстрою струится, вокруг ноги вьется, до груди поднялась, плечи крепко обвила. Глядит Фома: на змеином хвосте перстень блестит, яхонт в том персте радугою переливается. Протянул Фомушка руку к кольцу, а змейка хвост в сторонку отвела, стала Фому выспрашивать: кто есть такой, да куда путь держит? Фома ей все рассказал: ищет он Змеиного царя дочерь, и покудова не найдет не будет ему ни счастья, ни покоя. Зашипела змейка, вроде засмеялась, повела хвостом, а перстень тот чудесный Фоме на ладонь лег. Надел Фома кольцо на палец поскорее. А змейка ему: «Вот, мол, мил человек, закончилась для тебя дорога дальняя, я и есть царевна Скарапея, выполнил ты волю моего батюшки. Буду тебе женою верною, а ты мне — мужем любимым.» Отшатнулся Фома, хочет змею с плеч сбросить, а та лишь льнет крепче. Хочет Фома кольцо-перстень с пальца стащить, а оно — как приросшее. Смеется змейка: « Аль не по сердцу пришлась? Аль батюшка мой другое сулил?» Что Фома на то ответить может? Ведь невеста впрямь и тонкая, и звонкая, и глаза, что камни драгоценные. Не солгал старый Змей, только всей правды не сказал. А Фоме допреж думать надо было, чай, ума — полная палата, да, видно крыша прохудилась, раз в аспидову ласку поверил, на змеиную хитрость попался. А Скарапея Фомушку разглядывает: «Что-то ты, суженый мой, вид неприглядный имеешь… да то беда поправимая!»

Поцеловала-ужалила царевна Фому прямо в губы побледневшие. И стал он в змея оборачиваться — чешуёй покрываться. Да только давно Скарапея царство змеиное покинула, колдовская сила в ней уполовинилась, не хватило ее, чтобы Фому вовсе в змея превратить. Так и остался он: и не человек, и не гад ползучий…

Да чтобы без напраслины, и не хаять зазря, жил Фома со своей Скарапеюшкою душа в душу.