Перерождение (джен)

Северус Снейп привык сутулиться. Всегда.

Зачастую такая привычка свойственна скорее людям высоким, а Северус, даже разменяв третий десяток, так и не вытянулся, остался очень средним, не выше и не ниже других. Не выделяющимся.

И все же его тощая фигура обычно напоминала своим изгибом вопросительный знак. Не помогали даже регулярные тычки пальцем между лопаток, которыми въедливый до занудства Мальсибер регулярно награждал своего однокурсника, пытаясь придать осанке последнего хоть некое подобие благородного вида.

Так было спокойнее. Так было естественней, когда от злости и досады опускались руки, и хотелось провалиться сквозь землю, стать невидимым — к примеру, после очередной позорно проигранной стычки со школьными недругами-гриффиндорцами. Так было удобнее, когда в предвкушении нового столкновения тело сводило напряжением, будто натуго сжатую пружину, готовую в любой миг сорваться, распрямиться, хлестнуть противника всей сдерживаемой прежде силой.

Так было проще стать невидимым и незаметным, когда в двух шагах от него заходился надрывным криком Ивэн, ломая ухоженные ногти о холодные каменные плиты пола, а за спиной шёпотом заключали пари: сколько ещё секунд вчерашний школьник продержится под Круциатусом — как обычно сорок две, или же почтенную публику ждёт что-то новенькое...

Так было привычнее зло сверкать глазами исподлобья, чуть склонив голову и изображая смятение, чтобы Кэрроу, как обычно, в своей излюбленной манере пространно высказавший своё искреннее недоумение и разочарование оттого, что среди Посвящённых затесалась какая-то нечистокровная шваль, не увидел на мертвенно-бледном лице обещание своей неизбежной смерти.

Так было нужно, когда он, стараясь не смотреть в глаза, пересказывал слова пророчества.

И когда, цепенея от осознания и ужаса, слушал, стоя среди прочих, сухие повелительные распоряжения — найти. убить.

И когда, прикрывая глаза рукой от слепящего света, пришёл продавать свою жизнь — так самоотверженно и так бесполезно.

Нет ничего зазорного в том, чтобы сутулиться, если ноша окажется слишком тяжела. И не стыдно упасть, когда она становится невыносимой, тем самым зарабатывая себе неплохой шанс быть причисленным к лику святых или запомниться героем.

Снейп никогда не был ни тем, ни другим. И картинно рухнуть у него не получилось. Впрочем, ему никогда не удавались подобные красивые жесты.

Он помнил очень смутно, как бежал по лестнице вверх через ступеньку, задыхаясь оттого, что сердце рвалось из груди и отчаянно билось уже где-то около горла. Как упал на колени, закрыв руками лицо и срываясь на безумный вой — так обычно и бывает, когда сил нести своё бремя не остаётся. Как бережно и уже почти равнодушно уложил неживое и такое невыносимо тяжёлое тело Лили на ковёр и медленно поднялся с пола, неестественно выпрямившись — словно посох проглотил. Как ушёл, не опуская головы и не видя ничего перед собой. Как безучастно стоял, заключённый в клетку, под ненавидящими взглядами, пока до хрипоты спорил обвинитель с бездарным адвокатом, и как после спокойно-звучной речи Дамблдора вышел из зала Визенгамота уже без оков.

Гораздо лучше он помнил, как орал на Альбуса, припоминая весь свой запас интересных слов и выражений из числа известных любому подростку, выросшему на улице, когда директор заикнулся о деканстве. Помнил, как тот молчал и просто смотрел в упор, печально и чуть снисходительно. А потом — как на пороге слизеринской гостиной его встретили Вторым Непростительным и связкой боевых заклятий в упор рано повзрослевшие дети, родичи которых были сейчас мертвы или ожидали своей участи в Азкабане, и как он едва сдержался, чтобы, отмахнувшись от нападения, по привычке не ответить контратакой, но ответил словами — без всякой жалости, сухо и резко.

Как минимум двое семикурсников уже обогнали его в росте почти на голову, и всё же именно тогда он осознал, что даже они смотрят снизу вверх на бывшего ассистента Слагхорна, вечно угрюмого и неопрятного полукровку, слугу павшего Лорда — и предателя, спрятавшегося за спиной ненавистного старикашки Дамблдора вместо того, чтобы с честью погибнуть за Повелителя.

Он не стал сообщать им, что на самом деле уже два месяца как мёртв.

Снейп поймал себя на том, что смотрит на них точно так же, как за день до этого смотрел на него самого Альбус. И что этот взгляд — не снисходительность, а понимание.

Он знал, что они чувствуют.

И он знал, чему на самом деле будет учить их.

Не Зельям.

Выживанию. Потому что в этой школе полно детей, которые уже не могут отомстить мёртвым и осуждённым, но могут отомстить их «выродкам».

Он должен был стать для них и знаменем, и стеной. А значит — он должен быть прямым и жёстким. Всегда.

Поначалу это было маской — неудобной, давящей, натирающей кровавые мозоли, и тогда он, запершись ото всех, метался по своей комнате, коротая одну бессонную ночь за другой и только под утро забываясь коротким мигом беспамятства. Затем это стало перерождением. Окончательным и полным.

Чёткий быстрый шаг. Скупые и точные жесты. Непроницаемый взгляд и холодный голос. И идеально гордая осанка. Всем своим видом этот homo novus, этот выращенный из перегноя и крови гомункул давал понять: с ним лучше не связываться.

Ему больше не за что было бояться. Не от чего прятаться.

Профессор Снейп не сутулился. Никогда.