Ad gloriam (гет)

На последнем курсе — вот так новости, да? — почти всех моих друзей укусила за ноги одна миленькая идиотка, готовая раздвинуть ноги перед каждым встречным. У этой идиотки ядовитая слюна и глаза персидской кошки — один раз попался, больше не выпутаешься, мозг разжижается и превращается в клейкую сладкую вату, которая лопается вязкими пузырьками в уголках губ и заставляет нести блаженную чушь во все концы.

Имя этой идиотке было, конечно же, любовь. Почему-то с возрастом все больше моих одногруппников поддавались этой заразе, позволяя вовлекать себя в забавы альковные и игрища любовные, за что не раз бывали застуканы Филчем и наказаны. Однако, помогало мало, и парочки, зажимающиеся по всем углам замка вечером, были довольно обычным делом.

— Что б ты в этом понимал! — сказал мне на шестом курсе Фрэнки Лонгботтом. — Любовь — это то, что придает силы, помогает жить, окрыляет, понимаешь? Когда Алиса рядом, мне хочется совершить любую глупость, лишь бы она улыбнулась и снова сделала меня счастливцем. Понимаешь ты это или нет?

— Куда уж мне, — фыркнул я тогда и хлопнул Фрэнка по плечу. — Иди отсюда, влюбленный, а то я завязну ногами в твоей жвачке и не выпутаюсь вовек.

Фрэнки тогда ухмыльнулся и ушел, прибавив напоследок, что и меня когда-нибудь посетит это чувство — после его ухода я трижды сплюнул через левое плечо и тщательно растер свой плевок по полу, чтобы все его пожелания просочились сквозь пол, а не попали в меня.

Мои друзья словно бы стали расслабленными идиотами — что Джимбо, которого клинило от одного звука имени Эванс, что тихоня Люпин, крутивший шашни с нашей одноклассницей. Нормальными остались только я и Питти, чем и гордились до чертиков.

— Скучно, — подал голос Джеймс, лежащий на верхней полке купе. — Этот колесный перестук мне никогда не нравился. Когда я был маленьким, меня постоянно тошнило в "Ночном Рыцаре".

— Вот к чему ты это сейчас сказал? — спросил я, поглаживая живот — мятной жабе в желудке было почему-то не совсем уютно и она неприятно холодила внутренности. — Всех тошнит в "Ночном Рыцаре", и меня тоже, но я же не говорю об этом вслух! Ты, Джимми, заговариваешься!

— Я думаю о том, друг мой Сиу, что это наш последний год, — Джим посерьезнел. — Мы закончим Хогвартс и больше не вернемся туда. Никогда. Оставим все за его стенами, все наши шалости, все секреты... Останется ли что-нибудь от Мародеров? Останется ли что-нибудь от нас?

— Мне кажется, останется в любом случае, — доселе молчавший Питер вздохнул и постучал костяшками пальцев по столику посередине купе. — Не место определяет взаимоотношения людей, и ты знаешь об этом лучше меня. То, что мы станем видеться реже, станет только поводом для частых встреч — и тем приятнее будут эти встречи.

Мы с Джимми замолкли. Питер, этот тихоня, обладал уникальным даром красноречия — казалось, Петтигрю способен убедить кого угодно в чем угодно. Вот и сейчас в его словах звучала такая непоколебимая уверенность, такая сила, что отвечать не хотелось — хотелось просто молча подписаться под каждым словом.

Дверь купе скрипнула, и в проеме показалась рыжая макушка. Я моментально скис, лицо Джеймса, напротив, расцвело самой дурацкой улыбкой из всех возможных на земле. Эванс, заглянувшая в купе, хмыкнула, по достоинству оценив это наиглупейшее выражение лица.

— Я курить, — я встал и потянулся. — Если через час не вернусь, считай, что я утопился в унитазе. Ты слышал меня, Сохатый?

— А? Да, иди, ешь. Мадам с тележкой в первом вагоне, — промычал мой друг. Я покрутил пальцем у виска и вышел из купе в узкий коридорчик. Настроение испортилось окончательно.

— Эй, Хитченс, — окликнул я одноклассницу, направляющуюся в сторону туалета. — А зачем ты лифчик-то носишь? Деточка, не обманывай себя! Больше не вырастет!

— Блэквуд, чего это у тебя язык сегодня такой длинный? — Эрис нахмурилась и я почувствовал смутное удовлетворение от того, что не у одного меня настрой сбился. — Ты бы рот закрыл, а то сова залетит!

— Не залетит. Кстати, все хочу тебя спросить, почему ты меня Блэквудом называешь? — теперь я шел рядом с ней, потому что четко видел торчащую из кармана шорт пачку.

— Не помню, — Хитченс нахмурилась. — С первого курса как-то прицепилось, так и не отлепится. Держи зажигалку, знаю же, зачем за мной идешь.

В тамбуре стоял Ремус. Эрис подошла к нему, предварительно снисходительно вывалив в мои подставленные ладони несколько сигарет.

— Еще один, — скорбно возвестил я. — Р-роме-ео! Любовник стра-астный, охохо! Безумец пылкий! — друг ухмыльнулся. — О, не слышит, не колышется, не дышит. Наверное, умер он!

— Да ну тебя, — Люпин отмахнулся, а я закурил. — Пойдем, Эрис. А то тут любители литературы настроение окружающим портят.

— Говно, — сказал я вслед закрывшейся за ними двери. — Нахер так жить, скажите мне?

— А не знаю, — отозвались с противоположной стороны, и я повернулся. Передо мной стояла Марлен Маккиннон с сигареткой в руке. — Такое ощущение, что все вокруг меня сходят с ума. Разбились по парам и резко отупели.

— Это лихорадка, — припечатал я. — Это страшная эпидемия, Марли. Сначала они глупеют, потом теряют остатки мозгов и сливаются в единое существо. Да у них даже голоса меняются, когда они друг с другом говорят, ты не замечала никогда?

— Замечала, — Маккиннон странно усмехнулась. — Но над шрамом шутит тот, кто не был ранен. Так они все говорят. Так они и думают. Они слепые, и не помнят уже, каково это — быть не-влюбленным. А когда осколки розовых очков разрежут им веки, они станут еще беспомощнее чем сейчас.

— Почему же?

— Потому что младенцев придется учить заново, — отрезала Марлен зло и, скрестив руки на груди, отвернулась от меня.

Возразить или добавить мне было нечего.

Поезд медленно подбирался к школе.