Эксперимент №345 (джен)

Треск электричества, тиканье часов и уютный стрекот всевозможных приборов практически полностью перекрывают собой сбивчивый шепот. Периодически к этим звукам добавляется шорох, издаваемый карандашом при резком зачёркивании строчек. Гора смятых бумажных комков у мусорной корзины растет не в пример быстрей аккуратной стопки на столе. Правду сказать, это и стопкой-то назвать сложно — так, пяток листов.

Вошедшего Плутарха Хевенсби Бити замечает только тогда, когда тот упирается руками в противоположную часть стола и пытливо заглядывает в глаза учёного.

— Есть чем порадовать? — усталость в голосе нового распорядителя Голодных Игр не удаётся скрыть нарочито бодрым тоном.

Ответ Бити отнюдь не добавляет бодрости:

— К сожалению, нет. Буду честен — разработка по улучшению экономичности ни к чему не привела. Поскольку других идей не предвидится, а имеющегося топлива хватает только на отрезок в пятьдесят лет, предлагаю не тратить время зря и приступать к осуществлению плана прямо сейчас. Как и раньше, лучшим кандидатом по всем показателям остаётся Финник Одэйр. Зашлём его на десять лет назад, а если что пойдёт не так — он вернётся, прокрутив на десять лет вперёд и отчитавшись перед нами об изменениях. Попытается ещё раз, и если снова не выйдет — он снова попытается. Несколько попыток, сами понимаете, лучше, чем одна, — и Бити указывает на верхний лист в стопке.

— Я говорил с ним во вторник, — Хэвенсби недовольно морщится. — Финник категорически отказался. Из-за Энни, конечно. Даже ничего слушать не стал по поводу возможности исправить прошлое таким образом — сказал, что план с восстанием ему нравится больше, ну и на Арену возвращаться в своем четырнадцатилетнем теле тоже не хочет.

— А то, что ему и так придётся вернуться, но в нынешнем теле, его не смущает? — просто, без тени удивления, спрашивает учёный.

— Нет. Говорит, что сам не понимает, как выжил тогда и как это возможно повторить. Но сейчас он все-таки взрослей и уверенней, так что просто рассчитывает на то, что шансов выполнить запасной план у него больше, чем этот, — Хевенсби делает паузу в объяснениях и вытаскивает самый нижний лист из пяти. — И знаешь, я жалею что Эвердин и Мелларк сейчас у всех на виду, и мы не можем кого-то из них задействовать. Тем не менее, у нас есть доброволец. После отказа Финника я говорил с Хеймитчем Эбернети. Он согласен.

— Этот?.. — теперь Бити точно удивлён, его брови поднимаются гораздо выше оправы очков. — Да он же пьет так, что порой имени своего не помнит. Думаешь, вспомнит, как надо вести себя на Арене, чтобы не изменить ход событий раньше времени? Дождётся нужного момента для встречи со Сноу? Ты же знаешь, у него только один шанс, а Хеймитч может здорово сглупить и упустить его.

— Знаю. В том возрасте он ещё не пил. И конечно, он достаточно мотивирован исправить события, из-за которых он пить начал. Сам понимаешь, быть единственным ментором Двенадцатого и год за годом наблюдать за смертями подопечных — явно не мечта для нормального человека. Естественно, мы проинструктируем его по всем пунктам. Сомневаюсь, что можно изменить события прошлого к худшему настолько, что у нас и возможности выполнить запасной план с революцией не будет. Разве что он умрёт и победителем на Пятидесятых Играх станет другой трибут...

— Нет, это практически невозможно. Только если он сам умереть захочет, но и это вряд ли. Я ведь уже объяснял — то, что должно произойти, так или иначе произойдёт. — Бити, похоже, справился со своим удивлением и принялся за объяснения. — Люди зовут это судьбой. Учёные же зовут это невозможностью отклонения событий от намеченного пути, не считая случаев специального вмешательства в прошлое с целью проектирования нужной реальности. А как раз этим мы и собираемся заняться.

Инструкции мне выдали довольно простые, благо Хэвенсби не дал Бити запудрить мне мозги научной дребеденью так, чтобы термины аж из ушей полезли. А то ей-богу, я бы приложился к надежно спрятанной в кармане фляге с коньяком прямо там.

Главных правил всего три:

Ничего не менять раньше необходимого момента.

Вернуться вовремя.

Было ещё одно негласное правило — не пить, но думаю что мне и некогда будет, так как меня отправляют в день Жатвы, на которой вытащат моё имя.

Вместе с инструкциями мне полагались два небольших устройства. Оба напоминают пульты от телевизора, хотя предназначение другое. При помощи первого я вернусь в своё время, набрав нужную комбинацию цифр, а при помощи второго...

Вот это ещё интересней. Новейшая разработка Бити и его помощников. Официально они трудились именно над этой штукой, так как Капитолию она стала бы хорошим подспорьем. Вот потому, кстати, и получал Бити всё, что он просил, без вопросов, и ему не отказали ещё ни разу. Даже интересно, а попроси он ящик вина столетней выдержки и пару цыпочек в пользу проекта — тоже бы прислали? В любом случае, в отчётах президенту он писал, что решение уже совсем близко, а на деле — вот он, невзрачный на вид пульт в моих руках. При помощи него можно управлять сознанием. При этом человек искренне полагает, что навязанные ему под диктовку мысли — его собственные. Самое замечательное во всём моём задании — это то, что пульт изменения сознания я применю к Сноу в тот момент, когда он явится ко мне поговорить после моей победы таким возмутившим его способом. Может, даже можно было бы вживить ему мысль, что он старый педик, и ведь это будет шуткой, о первопричине которой догадываюсь лишь я, хе-хе. Ну да ладно, вовсе не обязательно так шутить. Благополучие дистриктов и конец роскоши Капитолия — уже более чем достаточно для того, чтобы господин президент глубоко в душе был несчастен.

Я внутренне пускаюсь в пляс от осознания замечательного стечения обстоятельств. Как удачно, что именно ко мне обратился Хэвенсби и именно мне предстоит провернуть это дельце. Также удачно, что именно Сноу, привыкший руководить чужими жизнями и не чувствовать жалости и сомнений, будет подвергнут унизительной процедуре изменения сознания и вложения в его голову ложных мыслей и установок. Я знаю, что в Капитолии есть даже целый отдел гипнотизёров, работающих на правительство, и их услугами не гнушались пользоваться долгие годы. Так скушайте же, господин президент, вашу же пилюлю — только усовершенствованную. Если я всё сделаю правильно, старый сморчок постепенно воспылает ненавистью к Голодным Играм и к показной роскоши столицы. Довольно скоро после этого он примет новые законы, где ничьи права не будут ущемляться и ничьи дети не будут больше погибать. Ни от голода, ни от Голодных Игр.

Бити предостерег меня насчёт опасности изменения реальности, в которую меня отправляют. Начал рассказывать что-то об эффектах и почему-то бабочках, но я запомнил лишь самый наглядный пример. Если я в день Жатвы не последую своему первоначальному пути буквально шаг в шаг, а, к примеру, решу остаться дома и не идти на площадь — меня арестуют, приговорят к казни, а вместо меня на Игры попадет кто-то другой от нашего дистрикта. Этот другой скорей всего погибнет, ведь всё-таки трибутов на Квартальной бойне в два раза больше, чем всегда. У Двенадцатого вообще не будет ментора, а таким образом, Китнисс и Пит тоже не смогут победить — думаю, ясно, что без моей беготни и поиска спонсоров для посылок им на Арену у них практически не было шансов выжить.

Я, конечно, тут же перепугался и спросил, что будет, если на Арене я сверну не в ту сторону, убегая от противников. Да и вообще — как можно помнить мельчайшие детали тех дней, чтобы повторить их один в один? Правда, Бити тут же успокоил меня целой занудной лекцией о том, что мне достаточно всего лишь придерживаться основополагающих событий, то есть без проблем прийти на Жатву, уехать в Капитолий трибутом, на Арене прятаться в те дни, когда я прятался и нападать в те дни, когда я нападал. В остальном, по его словам, события в пространстве-времени не отклоняются от того, что должно произойти. В общем-то, мне следует стараться делать всё максимально подобно тому, как это было впервые, ну а мелочи типа того, что я съем на завтрак или на какой куст помочусь, значения не имеют. Если только не надумаю орать на каждом углу о том, что я посланник из будущего и знаю обо всём, что будет дальше — всё пойдёт по тому сценарию, какой и должен быть. До момента разговора со Сноу, конечно. А это уже будет намеренным изменением реальности. От специально разработанного сценария мне нельзя отклоняться, чтобы всё не пошло коту под хвост. Так что меня заставили целый вечер зубрить фразы, которые я обязан буду вложить в сознание президента, и на всякий случай записали их на бумажку и запихали её под крышку пульта. Оба пульта я должен буду сразу по прибытию хорошенько запрятать от чужих глаз подальше у себя дома, потому что на Игры мне, конечно, ничего взять не дадут.

После всех объяснений у меня оставался самый последний вопрос. А на кой чёрт вообще отправляться именно в день Жатвы и проходить всё заново вместо того, чтобы вернуться прямо в нужный для программирования Сноу день? Ответ предельно прост — машина может отправлять лишь на определённое количество лет назад от текущего момента. Деления на месяцы, недели и дни отсутствуют, так как по сути данные величины являются слишком уж мелкими. А пережидать Квартальную бойню в этом году, чтобы иметь возможность закинуть меня прямо в день разговора со Сноу, было бы слишком самонадеянной глупостью. То есть иными словами, если я не справлюсь — у них всё ещё остаётся запасной план, который начнут осуществлять во время третьей Квартальной бойни. Там вроде бы что-то со спасением Китнисс и Пита прямо с Арены и революцией после, но всем ясно, что это принесёт гораздо больше смертей, чем если я справлюсь.

Я, конечно же, уверяю Бити и Хевенсби, что ни за что не облажаюсь. Так что когда двери за мной закрываются, кричу им, что в следующий раз мы увидимся в новой реальности, полной богатых дистриктов и сочных лугов с жирными белыми барашками.

Черт побери, всё действительно именно так, как должно было пойти. А я ведь до последнего не верил, что такое возможно. Хотя, казалось бы, чему можно удивляться после всех технических наворотов, продемонстрированных Капитолием за годы Голодных игр? Переродки, изощрённые ловушки, пытки на грани человеческого понимания, каждый год новые и все более невероятные — и вот после всего этого я удивляюсь исправно работающей машине времени?

Хватаюсь тут же за ответ, который навязчиво крутится в голове. Моё удивление вызвано тем, что технические навороты, изобретённые лучшими умами, никогда не предназначались для нас, простых смертных. Они всегда существовали исключительно на благо изнеженным столичным задницам, с упоением бросающимся обсуждать хитрость ловушек на каждых Играх, а что мы? Мы могли, в лучшем случае, довольствоваться сомнительной радостью наблюдать за этим по телевизору. В худшем же случае — испытывать действие ловушек на себе и знать, что уже за тобой сейчас наблюдают по телевизору. Если честно, радости в этом мало.

Иногда удивляет меня и жизнь в Панеме вообще. Конечно, никто не видел другого образа жизни, потому сравнить не с чем. Но то, как мы живём, выглядит неправильным, прямо как двухголовый теленок, о котором когда-то рассказывала Сальная Сэй. К примеру, что было в головах у тех придурков, которые приказали всем смотреть Голодные игры и ради этого выделили для дистриктов кучу телевизоров, в то время как люди умирали от голода и продолжают умирать? Да за один телевизор можно столько денег выручить, что многодетная семья ни в чем не будет нуждаться по меньшей мере полгода. Не говоря уж о том дерьме, которое по этим телевизорам транслируют, не добавляя людям ни капли радости. Какой во всем этом смысл?

Хотя смысл, конечно, есть. Я одергиваю себя и над самим собой смеюсь — включай мозги, Хеймитч, и ты поймешь, почему телевизоры в Панеме важней хлеба. А то ей-богу, распереживался тут!

В такие моменты я кажусь себе настолько нелогичным, что аж страх берет, не превратился ли я часом в безмозглую золотоволосую девицу. А что, капитолийским хирургам и такое было бы под силу, если бы сверху приказали. Дескать — эй, а вот сделайте из того вечно пьющего победителя Двенадцатого симпатичную девицу, замутим новое ток-шоу ради забавы. Вот смеху-то было бы.

Я даже скашиваю взгляд вниз на секундочку и сразу же успокаиваюсь, убедившись, что грудь у меня не выросла, а то, что пониже пояса, внутрь не втянулось. Всё в полном порядке, не считая того, что я в своём шестнадцатилетнем теле. И не считая того, что я еду в скоростном поезде на Квартальную бойню, из которой я должен выйти победителем.

Последний факт меня, признаюсь, волнует немало. Да, всё это уже было со мной. Да, я уже побеждал. Но кто гарантирует мне, что и сейчас я буду в состоянии повторить события двадцатипятилетней давности, ни разу не оступившись? Мои изначальные смелость и решительность словно вытекают из приоткрытой форточки поезда по мере того, как Капитолий всё ближе и ближе. Кстати, насчёт форточки — на ней решетка из самой качественной стали. Чтобы трибуты не могли через неё улизнуть, естественно.

Оказывается, за двадцать пять лет я совершенно разучился бояться за свою жизнь, да и, пожалуй, вообще бояться. Каждый год поездка на этом поезде была моей нежеланной обязанностью, но всё же страха не было со времён самой первой.

К примеру, на пятьдесят первые Игры меня сопровождало беспокойство. Мне казалось, что я могу не справиться с ролью ментора и тем самым подставить ребят, избранных трибутами в тот год. Это были парень, с которым я неплохо общался в школе, и мелкая тринадцатилетняя девчушка, которую мне было ужасно жаль заранее, так что я даже приказал себе перестать хандрить и разваливаться от того, что моя семья была уничтожена Капитолием за мою выходку год назад. Мне хотелось дать ребятам шанс выжить, а потому я всю ночь напролёт говорил с ними обо всём, что только мог вспомнить об Играх. Увы, это им не помогло.

На пятьдесят вторые Игры меня сопровождали любопытство и энтузиазм. В том году трибуты были годными, и я действительно верил, что если уж кто и мог бы победить, то кто-то из них. Я и сейчас помню, как ловко Трейси сооружала ловушки из веток, прутьев и даже самых невообразимых подручных материалов. Казалось, умней девчонки я в жизни не видел ни до, ни после неё. Марк был тоже кандидатом что надо — такой сильный, что его можно было по ошибке принять за одного из профи, проведшего полжизни в тренировках. Мне отчаянно не хотелось быть одному в роли ментора неизвестно сколько лет ещё, и по большому счету, победа любого моего трибута стала бы для меня счастьем. Я тешил себя мыслями о том, что у меня не только появился бы напарник-ментор (ну, или напарница, неважно), но и появился бы, наконец, друг. Этот друг понимал бы меня лучше других, ведь и у него Игры отняли бы многое, так что у нас были бы темы для разговоров. Но профи в том году объединились и действовали согласно плану, где первым пунктом было устранить слишком опасных соперников других дистриктов. Поэтому Марка прикончили ещё у Рога Изобилия, а Трейси выследили на следующий день и искромсали так, что планолёт даже не смог забрать все останки за один раз.

На пятьдесят третьих Играх мне стало просто всё равно, потому что я понял — дети будут продолжать умирать, а я не в силах повлиять на это. В тот раз не повезло одной семье дважды, что случается, вообще-то, довольно-таки редко. Брат и сестра из бедной семьи, очевидно, отдали свои жизни за тессеры. Я изначально на них не возлагал надежд — если не выжили прошлогодние трибуты, то этим заморышам и подавно ничего не светит.

Никому ничего не светило и в последующие двадцать лет. Всё это время моим единственным другом оставалась бутылка. Да и вообще, каким еще образом я мог оградить себя от беспросветности и ежегодной щекотки нервов новой парой детей, которые непременно умрут у меня на глазах? Жители Двенадцатого меня сторонились, полагаю, именно потому, что я не смог уберечь никого из своих подопечных.

А затем мне попались Китнисс с Питом, и это был триумф. Шутка ли, впервые победители из Двенадцатого, еще и целых двое! Конечно, если позволяешь себе играть с Капитолием в игры и выставлять организаторов дураками на всю страну, у этого непременно будут последствия. Воспользовался силовым полем вокруг Арены, чтобы выжить? Поплатись всем, что тебе дорого — жизнью матери, брата, девушки. Воспользовались ягодами, чтобы заставить всех поверить в вашу влюблённость? Платите теперь свободой, будучи вечно влюблёнными трибутами под страхом расправы с вашими семьями. Я знал о том, что угрозы от Сноу последуют, задолго до того, как Китнисс в этом призналась. Потому что Сноу не прощает недоразумений вроде тех, что были со мной или с победителями семьдесят четвёртых Игр.

Ко мне он явился поговорить прямо после того, как мне собрали все кишки обратно в живот и отправили в свой дистрикт. Кажется, я на тот момент дней пять как был уже победителем, и вся страна только меня и обсуждала. Обсуждался в дистриктах и способ, которым я победил. Президенту Панема совсем не нравилось, каким восторгом и надеждой сопровождаются эти разговоры, о чем он не преминул мне сразу же сообщить.

А ещё через десять дней, вернувшись в свой дом под вечер, я застал его на удивление тихим. Вошёл на кухню, увидел три трупа и недоеденный торт на столе. В вазе стояла смердящая на весь дом модифицированная роза, а рядом лежала открытка всего с одной фразой "С наилучшими пожеланиями, семье победителя Квартальной бойни".

С тех пор я терпеть не могу запах роз и поклялся, что рано или поздно Сноу заплатит за всё. Причём я понимал, что заплатит он именно поздно — возможность как-то его пошатнуть вообще появилась только с победой Китнисс. При этом полноценные военные действия могут растянуться на годы, а кто из наших доживет до победы, да и доживет ли кто-то вообще — неизвестно. Забавно, но теперь выходит, что всё-таки господин президент заплатит рано — даже раньше, чем убьёт мою семью. Вернее, я не дам ему их убить, вот и всё.

С этими мыслями я присаживаюсь к остальным — тем, кто, я знаю, умрёт через несколько дней. Их трое, и всех я помню прекрасно. Я пытаюсь заглушить чувство вины обещанием себе, что эти дети будут последними, кто погиб на Голодных Играх. Все другие трибуты не станут трибутами и будут жить в новом Панеме, даже не зная как мало им было суждено прожить в моей реальности, ведь так же? Пока что я сделал всё, как нужно — спрятал пульты рано утром перед Жатвой, вышел на сцену, когда расфуфыренный хрыч-ведущий вытащил бумажку с моим именем и даже говорил маме то же, что и когда-то — что обязательно выживу и вернусь. Правда, я-то это знаю сейчас практически наверняка, а она нет. Поначалу я боялся что что-то в этой реальности может пойти не так, как должно, и всё покатится по наклонной. Но никаких отличий от прожитого впервые я не вижу, и всё происходящее напоминает очень затянувшееся ощущение дежавю.

Хотя одно отличие всё же есть. Остаток дороги до Капитолия я пялюсь на брошку в виде сойки-пересмешницы на рубашке у Мейсли Доннер и жалею, что у трибутов нет доступа к бару в поезде.

Это утро я ещё в момент пробуждения готов назвать добрым, потому что у меня решительно ничего не болит — даже, к удивлению, печень.

Я подхожу к зеркалу и смотрю на себя, совсем ещё мальчишку. Теперь всё ясно — раз я в шестнадцатилетнем теле, то и печень у меня тоже довольно здоровая.

Я иду тренироваться, позавтракав так плотно, как только мог. И если я-мальчишка когда-то жутко нервничал от того, что у снарядов меня толкнул один из профи, то я-сегодняшний спокойно поворачиваюсь к этому самодовольно ухмыляющемуся верзиле, сканирую его коротким взглядом от макушки до пят и как ни в чём не бывало бросаю ему, что он труп. Словесные перепалки между трибутами ещё до выхода на Арену — дело обычное, но мне кажется, что уверенность в моих глазах действительно заставляет наглого профи прижать хвост.

Верзила (кажется, Эрик?) начинает кипятиться и бычиться. Орёт, что на моём месте так бы не выпендривался и что после победы он непременно войдёт в историю, а я так и останусь безвестным дохлым трибутом своего чумазого Двенадцатого дистрикта. Я отворачиваюсь и иду тренироваться в другую часть зала, улыбаясь — я-то знаю, что этот Эрик войдёт в историю только как парень, загрызенный хищными белками, и произойдёт это уже через неделю.

Так же забавляюсь я на следующий день и во время своего интервью. Отвечая на вопрос, боюсь ли я возросшего, по сравнению с обычным, количества соперников, я заставляю зал покатиться от хохота:

— Не вижу разницы. Ну, набрали еще больше стопроцентных глупцов; на моих шансах это не скажется.*

А поскольку моё интервью было последним, мне не приходится долго ждать момента, когда я могу, наконец, вернуться в свою роскошную ("предсмертную", как называл её когда-то про себя я-мальчишка) комнату и лечь спать. Сны у меня, как ни странно, не совпадают с теми, что были впервые — тогда мне снилось что-то неопределённое и страшное, с чудовищами и подстерегающими на каждом шагу опасностями.

А сейчас мне снится Двенадцатый дистрикт, но какой-то посвежевший и повеселевший. Люди идут куда-то и откуда-то, дети играют и смеются, на небе ни облачка, и всё кругом прямо как на картинке. Я доволен и наверняка улыбаюсь так же беззаботно, как и все встречные. Знаю, что я иду домой и мой младший брат уже вытянул из меня обещание играть с ним в мяч сегодня, пока не стемнеет. И вот я на пороге своего дома, не глядя, поворачиваю ручку двери — и вскрикиваю от боли. За ручку засунута роза, а мои пальцы кровоточат из-за впившихся в них шипов.

Я просыпаюсь, всё ещё крича. Пора на Арену.

________

*Фраза Хеймитча на интервью взята из канона Сьюзен Коллинз "И вспыхнет пламя"

Я стою на Арене и жду, когда же истечёт положенная минута. Половина трибутов чуть ли не рты разинула. Наверное, подумали, что оказались в сказке. Как бы не так. Этот волшебный луг даст урожай из трупов в два раза больший, чем любая обычная Арена. Другая половина трибутов это, похоже, понимает, и потому на их лицах сосредоточенность и готовность действовать.

Тем не менее, я оказываюсь у Рога самым первым, нагребаю на себя столько оружия, сколько способен унести, вместе с довольно увесистым мешком — и убегаю в сторону леса. Бегу долго, не обращая внимания на боль в мышцах до тех пор, пока она не становится нестерпимой. Наконец останавливаюсь и напрягаю слух, чтобы услышать, если вдруг за мной кто-то погонится. Но всё, что я слышу — стрекот кузнечиков, щебет птиц и выстрелы пушек, оповещающие о том, что Кровавая бойня имеет такое название не случайно.

Как я и помню с первого раза, восемнадцать трибутов погибли сегодня. Ближе к ночи читаю их имена и разглядываю портреты в звёздном небе над лугом. Всё на этой Арене удивительно красиво выглядит и днём, и ночью. Мне даже приходит в голову сумасбродная мысль поблагодарить распорядителей Игр после, так как на вид это действительно лучшее место для того, чтобы умереть.

Стараясь делать то же, что и впервые, я ложусь спать только под утро, всю ночь потратив на размеренный шаг в сторону леса. Я знаю, что многие погибли только оттого, что горы им показались лучшим вариантом — а я, получается, везунчик. Хорошенько заматываюсь в спальный мешок и ложу рядом с собой нож — конечно, на меня никто не должен нападать еще примерно сутки, но лишняя осторожность ещё никого не сводила в могилу, в отличие от беспечности.

Гудящие мышцы наконец расслабляются, и я погружаюсь в сон. На этот раз он без сновидений и я высыпаюсь на несколько дней вперёд — просыпаюсь аж после обеда. И как раз вовремя, чтобы стряхнуть со спального мешка почти десяток бабочек, облепивших его с наружной стороны. К счастью, мешок достаточно плотный, а то, что бабочки ядовиты, мне напоминать не надо. Я-мальчишка тогда, помнится, засмотрелся на них и даже хотел одну взять в руки, чтобы рассмотреть поближе, а затем она вонзила мне в запястье свой хоботок на глубину в добрых полдюйма. Я катался с громкими криками боли по лугу, поливая непечатными словами Капитолий, насекомых, бабочек и всё живое вообще, и это тогда вырезали из эфира, ну а я перестал быть для него интересным до позднего вечера, потому что боль не давала мне совершать никаких действий помимо лежания и баюканья пострадавшей руки.

"Но не в этой реальности", — говорю я себе мысленно. И действительно, разве нельзя провести день поинтересней? Я ещё немного продвигаюсь вперёд. С двумя неповреждёнными руками это делать гораздо легче, чем с одной, потому я несу мешок с припасами и оружие, практически не замечая больше их веса — может, привык, а может, просто доволен количеством запасов. Это как нельзя кстати, и грех жаловаться на вес мешка, тогда как остальные будут собирать фрукты и ягоды вокруг и затем умирать от отравления. Так погибли четверо за следующий день, ещё столько же — от рук профи, рыщущих группой из десяти человек где-то в противоположной от меня части Арены.

Вечером я уже на границе леса. Помня о том, что в прошлый раз где-то здесь меня сонного здорово напугали и покусали милые с виду пушистые белочки, я не теряю бдительности. Просто сижу в мешке, поедая сушёные яблоки и орехи, и не сплю.

И всё-таки стоило слушать Бити лучше насчет того, что события в пространстве-времени стремятся к возвращению к тому, что должно быть. Потому что хоть я и избежал нападения белок во вторую ночь, эти твари всё же нападают на меня в третью, когда я устроился спать на дереве уже в самой лесной чаще. Раскромсав с десяток их ножом, так кстати оказавшимся у головы, я вынужден спуститься вниз и разжечь костёр, чтобы отпугнуть остальных белок. В ветках вокруг горят маленькие недобрые огоньки их глаз. Хоть я и рискую выдать своё местоположение профи, но, по крайней мере, не буду разорван мелкими кровожадными зверьками на кусочки сейчас.

Смазываю несколько неглубоких ран мазью из своих запасов и думаю о том, что мой мешок — один из наиболее укомплектованных среди всех, что были в наличии в Роге изобилия. Позже, когда я просматривал запись тех Игр со своими трибутами, я видел, с чем приходилось выживать остальным. Не считая по полной запасшихся профи, остальные все дни провели впроголодь, изнывая к тому же от жажды, ведь отравлена была даже вода в ручьях. В конце концов, какая разница, кто ел больше, а кто меньше в последние дни своей жизни — результат был так или иначе один на всех, кроме победителя.

Сейчас в живых остается чуть меньше половины соперников, но я уверен, что это ненадолго. И действительно — через некоторое время половину неба затягивает тяжёлый дым и пепел, и я не хочу думать о том, как капитолийские камеры сейчас во всех ракурсах снимают смерть дюжины ребят в лавовых потоках.

Вечером смотрю на очередные фото погибших трибутов в небе и морально готовлюсь к завтрашнему дню — потому что завтра я встречу Мейсли. Точней, она поможет мне в поединке с профи.

А с утра пораньше, проспав едва ли два часа за всю ночь, иду быстрей к границе. Чаща леса тут практически непроходима, поэтому "быстрей" на данный момент значит раза в три медленней, чем моя скорость в первый день, когда я пересекал луг.

И вот то, чего я ждал. Вовремя услышав треск ломаемых веток, я прячусь за деревом. Трое профи, выживших после извержения вулкана, не успели толком ничего понять, как один из них уже лежит на земле с перерезанным горлом. Во второго я бросаю нож и попадаю ему между ребер, а третий выбивает у меня из рук второй нож и валит меня на землю. В тот момент, как он смыкает руки на моём горле, его собственное уже поражено отравленным дротиком — это Мейсли пришла на помощь.

Я благодарю её и сам предлагаю стать союзниками — всё равно знаю, что это предложение слетело бы с её языка, ну может на несколько секунд позже.

И мы сражаемся бок о бок и собираем воду, когда на следующий день идёт дождь, и делимся припасами, и продолжаем идти, пока наконец не разделяемся. Потому что она не хочет идти дальше, пока я не объясню ей, зачем мне так нужно к краю Арены. А я не хочу объяснять, потому что нам действительно лучше разделиться. Нас всего пятеро и она сама совсем скоро умрет от длинных клювов целой стаи птиц, а я не хочу во второй раз этого видеть. И когда она скрывается среди деревьев, мне больше всего сейчас хочется крикнуть ей о том, чтобы она остерегалась птиц — но меня заставляет замолчать мысль, что тогда я сам обязан буду её добить, чтобы победить.

Я дохожу до края Арены и прячусь среди густых зарослей ядовитой ежевики, выжидая. И этим вечером на небе засвечивается портрет Мейсли Доннер, за ним — портрет трибута из Четвёртого, затем — портрет Эрика, который собирался прославиться в веках.

А это значит, что скоро меня будет искать она. Кажется, её звали Эшли, впрочем я не хочу думать о каких-либо человеческих характеристиках типа имени. Я до сих пор содрогаюсь от воспоминаний о том, как она меня изувечила. Хотя и я не остался в долгу — чего стоит безумный взгляд её правого глаза, ведь в левый я ей, помнится, пытался нож всадить.

Сейчас я надеюсь на гораздо более легкую схватку, потому что волочить свои кишки по песку мне не очень-то хочется. Поэтому сидя тихо, как мышь, в одном и том же месте, я дожидаюсь ее появления и она даже не успевает заметить, что в кустах на расстоянии вытянутой руки что-то или кто-то есть. Я хватаю ее за окровавленную руку (знаю, что она поранила её раньше в сражении со своим бывшим союзником), резко тяну на землю и ударяю тяжёлой палкой по голове. Она падает, как подкошенная, но ничего не происходит. Я знаю, что это значит — Эшли всё ещё жива, она просто без сознания, и датчики, вживлённые у неё под кожей, не передали распорядителям сигнал об остановке сердца.

Я уговариваю себя не быть идиотом и сделать всё поскорей. Но всё-таки сижу над неподвижным телом еще некоторое время, прежде чем достать нож и убить девчонку. Что ж, по крайней мере её похоронят с двумя глазами.

Как раз додумывая эту мысль, я наконец слышу это. Барабанная дробь оповещает меня о том, что я снова победил.

Только сидя в планолёте, понимаю, что же всё-таки не так.

На этот раз я победил без использования силового поля, а значит...

— Я смогу поговорить с президентом Сноу? — растерянно спрашиваю я одного из капитолийских врачей, суетящихся вокруг меня. Хотя, конечно, ни один из этих разукрашенных павлинов не похож на представителя этой славной профессии, разве что форменные лекарские халаты свидетельствуют о том, что это и вправду врачи.

— Мистер Эбернети, для начала мы должны вас обследовать. Не волнуйтесь, вы победили, церемония награждения будет проведена, и президент обязательно пожмёт вам руку. Вы были превосходны на Арене, мистер Эбернети, а теперь прилягте, — молоденькая пигалица с ёжиком лиловых волос укладывает меня на постель, а её тщательно контролируемый голос всё же нет-нет да и срывается на восторженные нотки. Так и видно по ней, что если бы не приказ начальства, она бы бросилась у меня брать автографы и не отлипла, пока я ей не подписал бы штук тридцать, и плевать, что я только что прикончил человека и сам не в лучшем состоянии. Конечно, без таких жутких ранений, как должно было быть в первой реальности, но всё же ранки от укусов белок, к примеру, не закрылись полностью и всё еще кровоточат. Полагаю, эти белки тоже были далеко не простыми, и помимо хищности обладали слюной, модифицированной для того, чтобы участник, которого укусили, продолжал терять кровь, и раны не затягивались естественным образом. Хотя меня не волнуют эти мелочи, ведь главное — Сноу, чёртов Сноу, которому теперь не за что ко мне придраться и не о чем со мной разговаривать! Но я должен ему отомстить за всё то, через что мне и всем дистриктам пришлось пройти. Я должен остановить дальнейшее проведение Игр, иначе сотни трибутов (сколько их там набралось за эти двадцать пять лет?) так и встретят свою смерть на проклятой Арене.

А как я могу направить на Сноу пульт, если на нас будет смотреть толпа моих поклонников, его охранников и прихлебателей, да еще и нацелены камеры с прямой трансляцией по всей стране?

И я впадаю в сон против своей воли — от укола, который мне сделали. Проваливаясь в сон, я успеваю подумать, что всё не так уж плохо и у меня ещё будет шанс увидеть Сноу хотя бы во время празднований... или?

Последнее, что успеваю услышать — голоса врачей, воркующих о том, что бедный мальчик, похоже, тронулся умом, а ведь как хорошо держался. Но понять, сон это или явь, я не успеваю.

И вот мне снится Двенадцатый дистрикт. Я иду по нему довольный, и люди улыбаются мне в ответ. На небе ни облачка, и всё кругом выглядит, как картинка. Дети играют и смеются, потому что в этом году наш дистрикт, как и положено дистрикту победителя, не будет голодать. Подходя домой, знаю, что мой младший брат уже вытянул из меня обещание играть с ним в мяч сегодня, пока не стемнеет. Стою на пороге своего дома и вдруг понимаю, что этот сон мне уже снился. Перевожу взгляд на дверную ручку и не вижу ничего. Никакой розы.