Две метели (гет)

Васса, очевидно, не относилась к публике, как, впрочем, и Белозерский, и Муди, и сам Снегов. Сергей Сергеевич так и сидел в клетке с оковами на руках, не протестуя только из любопытства: ему хотелось узнать подробности из первых рук. А Васса независимо уселась за судейский стол и сняла легкомысленную шляпку:

— Я готова ответить на все ваши вопросы, господа.

Арапчонок шустро достал откуда-то кипу бумаги и Муди приступил к допросу свидетеля.

— Назовите ваше имя…

По словам Вассы выходило, что де Ридле поначалу решил обосноваться в уезде, ничем не привлекая к себе внимания, но интерес к оккультным наукам сыграл с ним злую шутку. Все началось с дурацкого гадания в ночь на Ивана Купала. Втершаяся к де Ридле в доверие шарлатанка предсказала ему лютую смерть от руки мальчишки, который возжелает мести за смерть родителей. На беду в то же самое время к Домбровскому приехал погостить его воспитанник, в чьей судьбе старик принимал немалое участие, а де Ридле был косвенно виновен в том, что корнет Гончаров рано осиротел.

С той поры де Ридле овладело поистине маниакальное желание обезопасить себя, а цыганка рассказала ему об одном ритуале, который сделает его абсолютно неуязвимым. Свои слова она подкрепила старинной книгой, после прочтения которой де Ридле стал одержим. Васса рассказала, как она пыталась отговорить его от ритуальных жертвоприношений, но все было тщетно. На обложке этой книги стоял оттиск Знака Мрака, что де Ридле счел знамением. Васса повторила свои слова о том, что многознающий и не собирающийся молчать Домбровский стал сильно мешать, занимая в ритуале позицию кровного врага, в крови которого следовало варить сердца принесенных жертв.

Снегов видел, как побледнел от этих слов Рыжов, однако Васса продолжала повествование с таким видом, будто говорила о погоде с надоевшими ухажерами. Она упомянула и Снегова, который подошел слишком близко к разгадке и которого следовало «посадить на цепь». После ее слов присутствующие взглянули на Снегова, словно только что увидели, и побагровевший Рыжов распорядился снять оковы и освободить невиновного. Васса лишь усмехнулась и рассказала, что когда отдавала де Ридле маскарадный плащ Снегова, то не думала, что эта тряпка будет фигурировать в деле об убийстве.

— Всего лишь шутка, сказал мне Тома?, и я, конечно же, поверила. А уж подыграть ему на маскараде… господа, это было чертовски забавно!

Снегов вспомнил, как от страха чуть было не лишился чувств Оллонетти, и еще раз уверился, что с Вассой у них разное представление о веселье.

— Все это хорошо, Василиса Савельевна, но хотелось бы побеседовать лично с господином де Ридле.

— Только в присутствии доктора Буцке.

— Это кто?

— Виктор Романович. Доктор-психиатр. Едет в Москву работать в Преображенской больнице. Он сейчас остановился в уездной гостинице и, мне думается, не откажется освидетельствовать страждущего.

Рыжов распорядился послать за доктором Буцке, а пока тот не появился, с интересом следил за дальнейшим рассказом Вассы. Сам бал в ее изложении был зрелищем комичным — Снегов скрежетал зубами от описания того, как он, «словно большой нетопырь, набросился на бедного художника и уволок его», а Белозерский делал вид, что изучает собственные ногти, лишь бы не выдать веселья. Ну и черт с ним! Снегов почему-то не чувствовал ни радости, ни облегчения — только беспросветную усталость. Хотелось снять с себя провонявшие острогом и безысходностью тряпки, выпить залпом бокал коньяка и забраться в постель, под теплое одеяло, где можно, наконец, забыться спокойным сном честного человека. Белозерский толкнул его под бок и шепотом сообщил, что перед возвращением на службу Снегов едет к ним «для изгнания сплина». Кто бы возражал…

Появившийся доктор был молод и полон энтузиазма:

— И где наш больной?

Васса немного снисходительно его оглядела и невозмутимо ответила:

— В имении Кузякина.

— Что? Где? — Муди, казалось, потерял дар речи. — Но ведь Кузякин, если мне не изменяет память, разогнал всех гостей…

— Конечно, разогнал. Зачем ему лишнее внимание?

Белозерский начал понимать:

— Ну да… он появился уже после смерти всех родственников… никто в уезде его не знал… я видел его всегда издалека… черт!

Васса расхохоталась:

— Некоторые вещи лучше всего прятать на виду.

Теперь догадался и Рыжов:

— Вы хотите сказать, что Кузякин и де Ридле одно и то же лицо?

— Тома все-таки гений… — Васса мечтательно прикрыла глаза.

* * *

Белозерский привез Снегова к себе и сразу же распорядился топить баню. В банной печи они сожгли острожную одежду. Несколько раз выбегали растираться снегом, и теперь Сергей Сергеевич уже жалел, что они не поехали к Кузякину-Ридле.

— Ох, Сережа, Сережа… стареем мы, что ли?

Белозерский определенно напрашивался на комплименты, но язвить по этому поводу не хотелось. Снегов приоткрыл один глаз и оглядел приятеля:

— Еще нет!

— Но почему нам такое и в голову не пришло? Тебе-то понятно…

— Почему это? — встрепенулся Снегов.

— Амуры… — Лаврентий покрутил рукой у головы.

— Глупости!

— Не скажи… девица эта твоя до кого только не дошла…

— Что?! — ошарашенный Снегов забыл даже скрыть довольную улыбку.

Белозерский понимающе подмигнул:

— А ты, друг, оказывается… сердцеед.

Снегов фыркнул и поспешил перевести разговор:

— Как думаешь, его в Суздальский монастырь направят?

— Думаю, что Васса обеспечит его местечком потеплее…

При воспоминании о де Ридле Белозерский предсказуемо потерял настроение обсуждать всякие глупости, и Снегов смог спокойно домыться и отправиться спать. Снов в эту ночь он не видел.

Наутро Сергей Сергеевич вызвал верного Фильку и, зачем-то сказав Белозерскому, что поехал за вещами в дом Домбровского, отправился к Грейнджерам.

Его словно ждали. Герман Рудольфович расцеловал Снегова и поздравил с освобождением и торжеством справедливости, после чего вызвал Грушеньку и, сославшись на неотложное дело, оставил их одних. Снеговым овладела непривычная робость, он никак не мог подобрать слов, чтобы выразить свою признательность и в то же время сообщить, что уезжает навсегда. Грушенька тоже молчала, глядя куда-то в окно, поверх плеча Снегова. Он прокашлялся, привлекая к себе внимание. Пора!

— Милая Аграфена Германовна… — девушка поморщилась, и он быстро поправился: — Грушенька… вы не представляете себе всей меры моей благодарности…

Слова получались какие-то картонные… сухие и не выражали и сотой доли того, что Снегов хотел сказать. Он замолчал, а потом попробовал еще раз:

— Грушенька, я восхищен вами, но скажите — как вам это удалось?

Лицо девушки просияло, а щеки чуть порозовели от удовольствия:

— Как вы узнали?

— Что вы написали Вассе?

— О-о! — Грушенька лукаво улыбнулась. — И вам даже не интересно, как я догадалась?

— Полагаю, вы поняли, кто был автором записки, которую мы расшифровали.

— Не сразу. Но когда я поняла, что только добровольное признание виновного спасет вас от каторги, я начала искать. Ваши вещи были опечатаны, но я упросила Гришу, и он меня провел в вашу комнату. Я искала оригинал той самой шифровки и очень удивилась его странному виду, когда нашла. Почерк был женским, а не так много женщин чувствуют себя как дома у князя Белозерского.

— Почему вы решили, что нужно искать там?

— На балу вы переодевались, затратив на это очень мало времени, из чего можно было сделать вывод, что плащ вы оставили в одной из комнат хозяев, попасть куда мог только кто-то из своих. Так я вышла на Вассу.

— Это хорошо. Я тоже знал, что она тесно общается с де Ридле, но она бы никогда его не выдала…

— Это смотря что ей предложить… я не знала, где искать убийцу, поэтому пошла ва-банк. Уверяю вас, намеки о своем знании и обещание выступить в суде, если этого не сделает она, способны творить чудеса…

— Но…

— А, кроме того, я ей предложила выход с доктором Буцке и выписала параграф из Указа семьдесят шестого года. А еще… — Грушенька чуть смутилась.

— Что же еще?

— Только вы никому не говорите… я написала, что он сходит с ума, и последняя жертва подверглась и другому виду насилия.

Как это по-женски! Конечно же, ни одному следователю не приходило в голову сыграть в таком диапазоне.

— А подписалась я фразой из ее письма…

— Какой же?

— Целую в носик.

Браво! Лучше разыграть эту партию не смог бы никто! Снегов восхищался Грушенькой, да что там восхищался! Он ее почти боготворил, но именно поэтому ему пристало быть с ней предельно честным. Она заслуживала только самого лучшего, и пусть его откровение будет стоить ее хорошего отношения, по-другому Снегов не мог.

— Грушенька… милая Аграфена Германовна, нет на свете человека, который был бы более благодарным вам, более признательным. Вы спасли не только мою жизнь, но и мою честь… и если я и могу о чем-то пожалеть, то лишь о том, что никогда не смогу просить вашей руки, в надежде прожить свою жизнь рядом с вами…

— Но…

— Пожалуйста, не перебивайте. История, которую я вам расскажу, горькая, но весьма поучительная. В двенадцатом году мне довелось бывать в этих краях. Мы с князем Белозерским ехали на фронт, и он не мог не повидаться со своей любимой женой. Как водится, мы выпили… крепко выпили, каюсь, и захотелось мне немедля ехать на станцию. Дело шло к ночи, и собиралась метель, но разве это могло остановить желающего приключений человека? Вот я и нашел их…

Снегов тяжело вздохнул и старался не смотреть на Грушеньку, которая, кажется, поняла, что является первой слушательницей этой истории. Она прикусила губу и очень серьезно смотрела на Снегова, а тот продолжил:

— Мело все сильнее, и даже мне стало ясно, что до станции мы не доедем, и, о чудо, впереди мелькнул огонек. Это была небольшая церквушка. Помнится, я обрадовался и поспешил войти. Каково же было мое удивление, когда оказалось, что меня ждали. Мне сообщили, что все готово, и спросили, можно ли начинать. Пьяный азарт овладел мной, и, не разобравшись в чем дело, я дал команду начинать. Теплый воздух вкупе с алкоголем сыграли со мной злую шутку. Сколько прошло времени, я не помнил, но очнулся уже перед алтарем, когда у меня спрашивали, беру ли я в жены какую-то Гермиону…

Грушенька, слушавшая Снегова с необычайным участием, вздрогнула и прикрыла рот ладонью. Еще бы… не часто удается услышать такие признания… даже очень начитанной девушке. Понимание, что он уже сказал самое страшное, придало силы.

— Тогда такой способ расстаться с холостой жизнью мне показался забавным. Я шел на войну и не рассчитывал выжить, а для девицы это послужило бы уроком — она за всю церемонию на меня даже ни разу не взглянула… но когда нас объявили мужем и женой, и она подняла вуаль, чтобы скрепить наши клятвы поцелуем… она увидела меня и лишилась чувств… только тогда я понял, что она ждала не меня…

— И вы…

— Я отнес ее на церковную лавку, оплатил службу и выбежал из церкви в ночь. Метель к тому времени немного стихла… как раз настолько, что можно было разобрать дорогу. Мы без приключений добрались до станции, и я выехал на перекладных в полк. Что это за церковь, я не знаю до сих пор. О том, что мне это не привиделось, свидетельствовало только кольцо, оставшееся у меня на пальце.

Снегов помолчал и закончил:

— Белозерский мне в этом деле был не помощник, потому что не мог знать, куда меня занесло той ночью. Конюх его, вскоре после тех событий, бежал к казакам... начитался, шельмец, про французских революционеров. Я осторожно наводил справки… про свою жену, но Гермионы в уезде не оказалось… поэтому…

— Вас обманули…

Грушенька смотрела на него глазами, полными слез, а ее губы дрожали. Она сглотнула и тихо повторила:

— Вас обманули…

— В чем же?

— В нашем уезде есть Гермиона… ей просто очень не нравится это имя, и она называется другим…

— Вы ее знаете?

— Боже мой… — Грушенька попыталась сморгнуть слезы. — Это были вы! И вы не узнаете меня?

Снегов побледнел и бросился к ее ногам.