По душам (джен)

— Тебе не надоело? — он выдохнул дымом мне в лицо. Не вызывающе и не нахально. Не пытаясь оскорбить, унизить, вывести из себя. Просто потому, что не заметил.

Может, его внимание тогда всецело принадлежало мне. Может, он просто перестал замечать свои убийственные действия, затягиваясь доведённым до автоматизма мимолётным движением.

— Что?

Он отвёл взгляд, словно бы с отстранённым удивлением заметил тлеющую сигарету в собственных пальцах.

— Всё это. Холода. Ветер. Ночи под открытым небом. Отсутствие своего дома...

Замолчал совершенно вдруг, не договорив; уставился на тёмное небо так, словно пытался не уловить незаметные в городе песчинки звёзд на сумеречном небе, а уйти из-под моего взгляда.

— Я, — с очередным выдохом закончил он перечисление.

Повернулся.

— Нет, — пожала плечами я. Глупый вопрос.

И разговор этот, имеющий все шансы получить метку "по-ду-шам", тоже глупый.

Ещё немного мы шли вперёд в молчании. Настолько вопросительном молчании, что мне уже почти привиделись вопросы, кислотными птичками кружащие меня в диковатом вихре и сбивающие с ног. Я чуть не споткнулась от этих картинок.

Терпеть такое молчание не люблю. Слишком сильно действуют на нервы эти так и не произнесённые "почему?".

— Я тебя не понимаю, — он правда старался не лезть в моё сознание и подсознание. Правда. Старался.

Забавно. Единственный, наверное, человек, чьи следы грязных сношенных ботинок в моей изолированной душе я бы приняла с радостью, так и не решился даже заглянуть за линию порога, не то что её переступить.

— И не надо, — легко отозвалась я.

Он остановился, дёрнул меня за капюшон, заставляя обернуться.

По-ду-шам.

— Почему ты здесь?

— Я не выбирала планету, на которой родиться.

— Прямо сейчас. Стоишь тут.

Сигарета дымилась.

— Никотин — твой наркотик. Ты — мой. Ничего ведь сложного.

— Да, — прозвучало это, как укороченная версия слова "наверное".

Безумные люди на самом деле самые интересные. Не те полностью спятившие, конечно, я не о них. Я о тех, кто умеет не просто смотреть, но видеть так, как никто вокруг. О тех, у кого есть понимание и своя трактовка всего окружающего...

Даже не знаю, как объяснить. Вернее, знаю — моё объяснение во всей своей задымлённой, очаровательной, пристрастной к никотину красе рядом стоит. Просто не так уж легко выразить всё словами.

Он бы смог. Не я.

Бросает сигарету в снег, усмехается чему-то, глядя под ноги.

— Да, — уже уверенней и громче произносит он. — Ничего сложного. Но я тебя всё равно не понимаю.

Улыбаюсь. Звёздам улыбаюсь, как он обычно делает. Потому что знаю, что он посмотрит на меня, мне улыбнётся. Именно те улыбки, когда краем глаза замечены, когда не специально. Когда скорее себе, чем мне. Когда словно украла что-то потаённое, глубоко личное.

— Ты зависим. Я зависима.

— Бред.

— Отнюдь. Кто тебе сказал, что наркотик — обязательно вещество? Это что угодно. Знаешь, так бывает, когда без человека не можешь.

Руки в карманах. Светлые, выгоревшие волосы перебирает незримыми пальцами ветер. Я дышу в шарф. Мне каждую третью секунду страшно: а вдруг рухнет эта атмосфера позднего зимнего вечера, в котором нет места другим людям? Лишь звёзды, дорога, холод. Уютная тьма приближающейся ночи.

— Это разве не любовью называется?

Смеюсь.

— Нет. Я так понимаю, что их "любовь" — это добровольное помешательство, с приятными страданиями и если взаимное, то в удовольствие. Если ты думаешь, что я на это по своей воле подписалась, — ошибаешься.

Усмехается, кивает.

— Удовольствия, стало быть, тоже нет?

Давлю смех, отворачиваясь от его прямого, любопытного, насмешливого взгляда.

— Нет. Зато есть эйфория.

Удивлённо морщится, силясь понять, о чём я. Да не нужно мне твоё понимание, просто прими то, что я говорю, как данность!

Он останавливается, чтобы достать ещё одну сигарету из полупустой уже пачки. Ровно под городским фонарём, ровно под источником света.

Я ускоряю шаг и ныряю в полутьму позднего вечера, пытаясь сбежать от вопроса, который он не хочет задавать вслух. На который я совершенно не хочу отвечать.

Прямо под лампой кружатся снежинки. Мне на миг — на долю секунды, — кажется, что это мотыльки, мухи. Слишком живо для моего полумёртвого "сегодня".

Крупные невесомые хлопья снежинок, устав выплясывать на свету, опускаются вниз, на его спутанные светлые волосы, на отороченный изрядно потрёпанным мехом капюшон, на руки, презирающие перчатки.

Он, склонив голову, зажав в зубах сигарету, шарит по многочисленным карманам в поисках зажигалки. Я улыбаюсь, дурная, ошалевшая, холодными пальцами сжимаю искомый им так сосредоточенно предмет в собственном кармане. Идеальное преступление.

Там совершенно не видно звёзд, под этим фонарём.

— Эй, — он, наплевав на "огонёк", вслед за мной убирается с пятна света, так и не закурив. — Так что это за эйфория?

— Безумие отчаянного сознания, — вдруг понимаю, что сносит крышу от его внимательного взгляда. Как можно объяснить то, чего сама не понимаешь ни на йоту? — Когда вдруг-необходимый-человек рядом. Дышит тем же воздухом, что и ты. Говорит. Слушает. Это когда ты нехотя, сам того не подозревая, возводишь его до бога, своего личного, единственно-твоего, чтобы взирать на него с обожанием свихнувшегося фанатика, чтобы не пускать в свою религию кого-то ещё, мучаясь из-за этого, словно свинца расплавленного глотнул, и теперь не можешь понять, хорошо это или плохо. Это когда единственное, в жизнь длиною, паломничество — идти за созданным собственноручно, единолично богом. Глупо, не спорю. И, как и с любым наркотиком, очень высок риск привыкания. Дозу приходится повышать...

— Как?

Пожимаю плечами, сильно запрокинув голову и глядя на небо.

— Не знаю. Мне пока не приходилось.

— И не придётся.

Мне бы хоть немного его уверенности.

"Знаешь, на самом деле мне надоело бояться, что однажды твой голос перестанет пробирать до костей".

Будь на этом чердаке чуть теплее, наш разговор не свернул бы к зыбкой теме здоровья, болезней и лекарств.

На чердаке было чертовски холодно. Минуты не текли, а вязкими, тягучими резиновыми пиявками облепляли кожу, давили на грудную клетку, перекрывали доступ кислорода, пытались пролезть в уши, чтобы изолировать меня от его голоса.

Я тряхнула головой. Главное было не засыпать. Умереть во сне, конечно, самый безболезненный из всех исходов... но только не сейчас. Не сейчас, потому что меня, наконец, не ломает. Руки не трясутся. И в кои-то веки не хочется раствориться и исчезнуть.

Меня обуяла жизнь.

— Всё равно от простуды лекарства не изобретут никогда, как бы далеко медицина ни шагнула, — он шумно выдыхает на побелевшие пальцы, прислоняясь спиной к рюкзаку.

— Панацея избавит от любой болезни, — я сосредоточенно скребу ногтем по шершавой поверхности необработанного дерева — доскам, которыми чердак обшит изнутри. — И от простуды тоже. На то она и панацея. Если создавать одно-на-всех лекарство, то действительно от абсолютно всех болезней. Иначе в чём смысл?

— Фантазёрка, — смеётся он. — Тебе ли не знать, что смысла нет.

— Я предполагаю, а не фантазирую, — на секунду только поднимаю глаза, чтобы тут же снова сделать вид, что в мире нет ничего занимательней грязно-жёлтой древесины.

Его прямые взгляды ставят каждый нерв на дыбы. Каждую проклятую ниточку, сверхчувствительную к боли, вытягивает и скручивает.

— Будущее настолько далёкое, насколько возможно. Панацея.

— Утопистка, — не знай я его, непременно бы замолкла. Таким тоном обычно ставят незапланированную точку в разговоре. — Сколько тысяч лет...

— Время не ограничено, — обрываю я. — Не отрицай, всё возможно. Даже такое, что нам и не снилось.

— А вот это дельная мысль, — одобрительно и воодушевлённо. — Сон, вот чего нам обоим не хватает для счастья.

Резкое утробное урчание застёгиваемой "молнии", шорох накидываемого на голову капюшона. Он закрывает глаза, но даже это не точка. Это лишь запятая, и спор продолжится. Всё существование нас — один-единственный диалог, столь же бесконечный, сколько само время. И каждый из дней — это лишь несколько слов, отделённых знаками препинания.

"Мне для счастья всего хватает".

Я слишком сова, чтобы уснуть вот так легко. Слишком много взбудоражено, оголено нервов-проводов. Слишком чётко жужжат стайки мыслей-пчёл, сбивая воздух в липкие комья, застревающие в глотке. И слишком не-беззвучен этот чердак. Стонет ветер, протискиваясь в щели, которые никто так и не заткнул утеплителем.

Ветер-танк. Ему неважны преграды и бессмысленность усилий.

Ветер-змея. Он найдёт нас в любом укрытии.

Ветер-свобода. Они похожи, этот бестелесный поток-дыхание и мой наркотик. Они оба олицетворяют одно.

Там, где-то на неразличимом небе, давно уже зажглись звёзды, и светлых и ясных — впервые за долгое время, — мыслей в моей голове едва ли меньше, чем этих чудных ярких точек. Их карта не так путана, как наброски путей в моём сознании, но не мне разобрать её. Больше тянет к переплетённым пальцам дорог, по которым мы идём, на которых в кровь сбиваем ноги после того, как скидываем сношенные ботинки.

Единственное окно здесь, маленькое и круглое, разделённое на четвертинки, огромным немигающим глазом следит за мной. Оно — проводник темноты, её посредник, не боящийся тусклой, в тридцать ватт, лампы. Она покачивается, тронутая незримой рукой ветра, мигает. Едва слышно — оглушительно в наступившей тишине, — гудит.

— Ты не спишь.

Я вздрагиваю.

— А должна?

Он задумывается, глядя куда-то в близкий-близкий потолок.

— Да, — голос у него хриплый, тихий-тихий. Я почему-то вижу его цветом: насыщенно-синим, каким бывает море и небо где-то на недостижимой высоте. — Знаешь, даже если твою панацею изобретут прямо завтра, она не выспится за тебя.

— Её не нужно изобретать, — вдруг понимается мне. — То, что лечит от всего, уже есть.

Он зевает.

— Смерть?

Я молчу, глядя на отражающуюся в оконном стекле лампу. Она тихонько качается, беззащитная, прикованная, несчастная.

Да, да. Так отвратительно очевидно. Нас уже одарили панацеей.

— Самое дешёвое и самое дорогое лекарство. Да, ниточка жизни обрывается. Но равновесие ведь есть основа всего, и чем сильнее препарат, тем хуже его побочное действие.

— Тогда смерть одновременно и побочное действие, и сам препарат, — он закладывает руки за голову.

Он хочет сказать, что я только что довела до абсурда свою же собственную тему, но молчит, понимая: я сказала себе это за него.

Время замерло. Я не знаю, о чём он думал, и не помню, что вертелось в моей собственной голове, но это, наверное, были самые тихие — беззвучные, — моменты за моё, не такое уж и долгое пока, "всегда".

Ночь билась в окно тысячами незримых, неощутимых мотыльков цвета индиго. Ей было интересно, о чём мы так вдруг замолчали.

Он снова закрыл глаза, когда я не удержалась от неслышного шёпота:

— Ты моя панацея.

Говорят, в жизни катастрофически много путей. Говорят, в жизни есть выбор, по которому из них идти.

Ложь. Путь всего один — узкая полоска, натянутая над пропастью. Ты, как бы ни изворачивался, плетёшься по ней, раскинув руки и до крови закусив губу.

Канатоходец над бездной. Без подготовки и подстраховки. Здесь всё зависит от вестибулярного аппарата, скорости реакции и способности импровизировать. В мире, где ответов на главные вопросы нет и мирозданием даже не предполагались. В мире, где ты на своём канате один, а вокруг сотни, тысячи, мириады таких же, как ты сам.

Этот проклятый чердак стал мне последним приютом, пока на рассвете отхаркивала вместе с лёгкими своё собственное сознание.

В памяти всплывали строки, которые я, наверное, буду шептать на смертном одре. Да ты и сам знаешь, что прописные истины мне нужно разжёвывать и насильно вталкивать в сознание. Зато они — навсегда.

Сумрачное, холодное, обдающее свежестью утро. Почему я решила, что сейчас зима? Почему в бесконечности витков времени я выбрала именно эту точку?

Там ещё видны звёзды, хотя полоска у самого горизонта, у того места, где проходит грань "небо-земля", уже выцвела, став дымчато-молочным стеклом.

Ты видел? Видел звёзды? Видел, как они дышат? И, может, меня свалит от усталости потом, когда придёт время уходить вслед твоей иллюзорной звезде, но, знаешь, это того стоило.

Я так безумно редко говорю "спасибо", хотя следовало бы... следовало бы повторять это до потери сознания.

Ты не особенный, твой канат натянут над той же бездной, что и у всех. Тебя не отличает то, что было дано тебе ещё при рождении или до. Тебя отличаешь ты сам.

Походка твоя легка. Улыбка — самая настоящая, искренняя. Не кому-то, а просто потому, что этой убийственной прогулкой ты наслаждаешься. Это кажется лёгким, таким простым...

Из-под шапки выбились волосы, в промерзших до самой последней ниточки перчатках рукам почти невозможно, и у улыбок вкус соли и металла из-за растрескавшихся до крови губ. Как близко кажется моё спасение сейчас, в это призрачное счастье-утро.

Ощущать мир цветами — самое лучшее, что я на данный момент могу. И это раннее-раннее имеет глубокий голубовато-серый оттенок, самый мой, самый тёплый. Лиловая, густая тишина времени из вчерашних пиявок превращается в огромное пуховое одеяло, накрывшее с головой меня и с чердаком — этот дом. И, наверное, с небом — этот мир.

Ты раскачиваешь свою жизнь-канат, коротко смеёшься и легко делаешь следующий шаг. Тебе не так уж и важны законы мироздания. Что-то там про то, что выживает сильнейший. Такое обаятельное безразличие, что захватывает дух.

Тем, кто не боится смерти, жизнь даётся чересчур легко. Несправедливо, нечестно, неправильно — единственный стоящий пункт в алогичном договоре с мирозданием.

Вдохнуть глубоко, чувствуя холод заржавевшими, крошащимися лёгкими.

Пускать по бесчувственным пальцам ток безоблачности.

— Ты рано, — стягиваешь капюшон, хлопаешь по карманам в поисках зажигалки, бросая ясный взгляд в очаровавшее меня окно.

— Я поздно, — поправляю, словно это что-то значит.

Зажигалку не найти. Я это знаю. Ты — нет. В бесплодности поисков дотягиваешься до рюкзака руками в обрезанных перчатках. Спички, как дверь с вдруг зажёгшейся табличкой "Запасный выход".

Мы в противоположных углах чердака, как в разных концах вселенной. И ты мне с того, своего невозможно-далёкого, чем-то волшебного и нереально дурманящего края салютуешь тлеющим светлячком сигареты.

Наверное, над дверью к моему личному идеалу чересчур долго горела табличка "Порошок, не входи". Я выбрала неудачное время, чтобы эту дверь приоткрыть. Теперь это уже не идеал. Это опиум.

Будь здоров. Будь счастлив.

Как я сегодня. Только всегда.

Я тоже не особенная. Просто слишком слабая. Не хватило сил, чтобы удержаться на своём канате. Порывом несуществующего ветра, до панических слёз и рубильника, отвечающего за дыхание, у отметки "выкл". Шанс у меня был, не призрачный — большой, настоящий. Я его упустила. Может быть, виной тому рассеянность. Невнимательность.

А, может, я сама. Может, это было специально? Не знаю. Страх стирает память. Уничтоженные воспоминания испепеляют страх. Впрочем, возможно, всё наоборот. Я порой путаю причину и следствие.

— Ты говорила, в такие моменты звучат струны души, — напоминание режет слух. Твой голос пьян от свободы. Я теряю себя в туманном море.

— Рвутся.

А в мыслях упрямо вертятся не тобой мне спетые строки:

"Знаешь, это важней, чем сон, это важней, чем явь,

Если б я был не тобой спасен — это был бы не я,

Знаешь, это сильней, чем страх, это сильней, чем боль,

Держится мир на семи ветрах — и два из них мы с тобой…"

Я ли больна, или этот мир — не знаю.

Знаю только, что твой канат жизненного пути — это моё свободное падение.

Коридор — На семи ветрах

Первая встреча наша вовсе не была первой. Я его уже видела. В городском парке, с гитарой и вдохновением.

И хорошо бы нам познакомиться ещё тогда. Хорошо бы мне ещё тогда понять, что это губительное необходимо. Не как воздух, но очень близко.

Но мироздание распорядилось иначе. Официально наша первая встреча ознаменовалась самым плохим в моей жизни настроением, слезами и горем, старательно топимым в бутылке апельсинового сока. Могла бы пойти по пути меньшего сопротивления, более проторённому и расхоженному до статуса асфальтированного шоссе, и заливать ноющее сознание чем-нибудь горячительным, но никогда не любила пьяных людей, да и без алкоголя была достаточно невменяема эмоциями.

На самом деле, черта с два я помню, что там конкретно тогда треснуло в моей пластмассовой жизни. Трещина прошла от основания и до самой верхушки и, в общем-то, была не первой, но самой крупной. Мне тогда казалось, ещё хоть одна проблема — и вся эта искусственная громада рухнет на мою голову, придавит, сравняет с землёй. И, раз уж на то пошло, то я лучше сама, без груза и отрезанных путей назад, распластаюсь на нулевом уровне высоты. Добровольно. Вот там и буду страдать в своё удовольствие, пока не сумею сжаться в такой крошечный комок, что попросту исчезну, уйду в отрицательные величины объёма и массы. Именно этого я ждала.

Дождалась.

Когда самозабвенно и не очень по своей воле истязаешь себя в самом глухом уголке городского парка, сидя на бордюре под шумными и слишком весёлыми деревьями, у которых всё просто отлично, самое худшее, что может свалиться тебе на голову, — компания человека, которому улыбается жизнь. Сам ты в течении нескольких минут можешь сменить своё мировоззрение на диаметрально противоположное, но этого почему-то не делаешь уже который час подряд. Это не так важно — себя ты хотя бы на две трети, но понимаешь. И сочувствуешь, так что готов принять и осмыслить любую критику и резкость.

К сожалению, окружающим людям таких поблажек предоставлять категорически не хочется. Не можется. Окружающие ведь... не ты.

Не я. И им уж точно не знать, почему я вдруг осыпаюсь к собственным ногам битыми осколками. И тем омерзительнее их сочувствие, попытки приободрить или, тем более, суждения о том, что "да какие это проблемы, ты проблем-то ещё не видела". Эти "и не с таким живут". Я прекрасно осознаю, что я слабая. И что мне плохо из-за пустяков. Но мой чёртов мир слишком хрупок даже для таких мелких ударов судьбы.

Волной жалости к себе накрывало с головой. Что-то там было такое, что даже, вроде, не так существенно, но слишком кардинально, чтобы закрыть на это глаза. Обида в моём сознании поселилась паршивая, как и пачка дешёвого апельсинового сока — в руках.

Я совершенно не хотела, чтобы кто-то видел меня в таком состоянии. До чёртиков было от себя противно, но к своему мнению прислушаться бы не получилось, даже если бы я попробовала, — шум в ушах и глухие, тяжёлые удары сердца заглушали любые попытки разума донести до меня унылую, заезженную, давно известную мысль: я слабачка. Делить этот факт с кем-то ещё? Нет уж, увольте.

Впрочем, меня не спрашивали.

— Что, всё настолько плохо?

Я подняла лицо навстречу голосу, с умеренным любопытством вторгнувшемуся в накрывший меня купол отчаянной тоски. Картинку я тогда собой являла плачевную. Опустившийся ниже уровня скамеек (бордюр — это уже не уровень) человек с полупустой пачкой сока в руках и зарёванным лицом, в полнейшем одиночестве предающийся каждой клеточкой своего тела унынию и глупой, детской боли. Я бы сбежала, едва себя завидев.

Он потушил сигарету, выбросил её в низкий, выточенный из искусственного камня мусорный бак. Снял с плеча зачехлённую гитару и уселся рядом — бежевый призрак моего будущего умопомрачения.

Я не умела плакать при людях, так что слёзы быстро высохли, но рваные, чем-то истеричные вдохи обращаться в спокойное дыхание не желали. Да и нервная дрожь рук тоже не унималась.

Лето было самое летнее, что я только чувствовала. На очень зелёном фоне его светлая рубашка и вельветовые брюки были пятном, притягивающим взгляд, и как я ни пыталась не смотреть — не выходило.

Он бестактно улыбался. То есть, не мне, а просто так. И не совсем бестактно, просто в таком убитом состоянии я (как и любой другой, наверное) не понимала, как может быть всё прекрасно у других, когда у меня зубастые капканы внутри оставляют незаживающие бороздки.

Я ему ничего не ответила. Вопрос, конечно, можно было воспринимать как риторический, но даже тогда я точно знала, что он таковым не является. Вопрос как вопрос, на который и надо бы дать ответ, да не получается.

Молчание в одиночестве меня умиротворяло. Успокаивало. Даже пронизанное слезами и прошитое огромными чёрными стежками отвратительного настроения — оно было лекарством.

Он это идеальное одиночество нарушил, и мне нужно было что-то сказать. Может, чтобы доказать самой себе, что я не разревусь ещё сильнее при одной только попытке произнести хотя бы звук. Или на то были другие причины, но я ясно ощущала почти материализовавшуюся табличку "ПОГОВОРИ СО МНОЙ" затылком.

— Я слышала, как ты играешь.

Голос сел, комок в горле мешался. Пришлось прокашляться, но зато острое желание вновь залиться бесполезными слезами исчезло. По крайней мере, на время.

Вообще-то, я слышала, как он поёт. Но это было тысячу лет, трое суток назад — тогда, когда не было трещины в пирамиде моей проклятущей жизни. То есть, если по сути, его слушал совершенно другой человек, который не умел позволять эмоциям завладеть собой.

Он повернул голову, перестал смотреть куда-то в абстрактную даль деревьев. Молчал, но в глазах читался ответ на не-мою просьбу: поговорю.

Парки хороши непугаными голубями. Он материализовал полбуханки хлеба, недостающая часть которой была то ли съедена, то ли скормлена, и протянул мне. Серый голубь поглядывал на нас в ожидании. Эти манипуляции с едой были ему непонятны — к чему таскать пищу по рукам, когда можно целиком отдать её ему, одинокому и не то чтобы голодному, но уж точно жадному.

Я оторвала кусочек, вяло и как-то убито посмотрела на него, потом на голубя. Тот шагнул в мою сторону и очень удивился, когда уготованный ему в жертву хлеб вдруг исчез за двумя сомкнувшимися рядами моих зубов. Да, я бы на его месте, наверное, тоже очень удивилась.

Из ступора и гляделок с голубем вывел меня смех. Искренний и лёгкий. Меня затошнило и одновременно тоже захотелось рассмеяться. То ли истерично, то ли убито. Я едва улыбнулась, уткнувшись лбом в обтянутые потёртой не веянием моды, а временем джинсой.

Когда птица, наконец, получила свою долю хлеба, я задала единственный пришедший на ум вопрос:

— Ты здесь вообще... как?

— Пришёл на запах отчаяния, — он пожал плечами и однобоко улыбнулся, потянувшись к несчастной пачке апельсинового сока. И хотя меньше всего на свете эта слегка оранжевая жижа напоминала апельсины, она оказалась воспринята на ура.

Мы пропустили стадию знакомства. Так получилось. Словно встретились два давних друга, которым интересен именно сам факт присутствия, а не мелочи вроде последних новостей, имён и занятий.

А потом он спросил:

— Знаешь, что?

Я не знала. Ответом послужил звук расчехляемой гитары.

Пел он... Да не пел — жил, скорее. За перебором струн я видела чёткую и самую тёплую картинку, чувствовала запахи и вкусы. Вот это и стало чем-то вроде: "Привет, я твой опиум. Знаешь, ты пойдёшь за мной куда угодно". Тот самый момент, когда накатывает понимание, что сопротивляться бесполезно. Я и не пыталась.

Полная готовность раствориться и исчезнуть, только теперь не слабым, глубоко несчастным комочком, а эйфорически счастливой тенью, обратной стороной бесчувственной медали-меня. Он перестал играть ровно за шаг до того, как я исчезла. И вернул мне материальность, осязаемость, встав и протянув свободную от удерживаемой за гриф гитары руку.

— Идём.

Я успела принять помощь и подняться — не с земли, а с шаткого, полуразрушенного мостика над пропастью — прежде, чем осознала, что делаю.

Первым вопросом должно было стать прозаичное "Куда?", но я сподобилась на чуть менее типичное "Зачем?".

— Не оставлять же тебя здесь на съедение печали, — он спрятал гитару в чехле. — Погибнешь ведь. Пошли.

Я и пошла. Не за человеком, но за его звучанием.

А, нет. Вру. И за тем, и за другим.

Но, в общем, как оказалось, это было единственным действительно разумным решением, которое я только принимала. Как оказалось, обернувшийся наркотиком голос ещё как может стать спасением, и если уж напророченная мне от него смерть таки наступит — так тому, увы, и быть.