По душам (джен)

Будь на этом чердаке чуть теплее, наш разговор не свернул бы к зыбкой теме здоровья, болезней и лекарств.

На чердаке было чертовски холодно. Минуты не текли, а вязкими, тягучими резиновыми пиявками облепляли кожу, давили на грудную клетку, перекрывали доступ кислорода, пытались пролезть в уши, чтобы изолировать меня от его голоса.

Я тряхнула головой. Главное было не засыпать. Умереть во сне, конечно, самый безболезненный из всех исходов... но только не сейчас. Не сейчас, потому что меня, наконец, не ломает. Руки не трясутся. И в кои-то веки не хочется раствориться и исчезнуть.

Меня обуяла жизнь.

— Всё равно от простуды лекарства не изобретут никогда, как бы далеко медицина ни шагнула, — он шумно выдыхает на побелевшие пальцы, прислоняясь спиной к рюкзаку.

— Панацея избавит от любой болезни, — я сосредоточенно скребу ногтем по шершавой поверхности необработанного дерева — доскам, которыми чердак обшит изнутри. — И от простуды тоже. На то она и панацея. Если создавать одно-на-всех лекарство, то действительно от абсолютно всех болезней. Иначе в чём смысл?

— Фантазёрка, — смеётся он. — Тебе ли не знать, что смысла нет.

— Я предполагаю, а не фантазирую, — на секунду только поднимаю глаза, чтобы тут же снова сделать вид, что в мире нет ничего занимательней грязно-жёлтой древесины.

Его прямые взгляды ставят каждый нерв на дыбы. Каждую проклятую ниточку, сверхчувствительную к боли, вытягивает и скручивает.

— Будущее настолько далёкое, насколько возможно. Панацея.

— Утопистка, — не знай я его, непременно бы замолкла. Таким тоном обычно ставят незапланированную точку в разговоре. — Сколько тысяч лет...

— Время не ограничено, — обрываю я. — Не отрицай, всё возможно. Даже такое, что нам и не снилось.

— А вот это дельная мысль, — одобрительно и воодушевлённо. — Сон, вот чего нам обоим не хватает для счастья.

Резкое утробное урчание застёгиваемой "молнии", шорох накидываемого на голову капюшона. Он закрывает глаза, но даже это не точка. Это лишь запятая, и спор продолжится. Всё существование нас — один-единственный диалог, столь же бесконечный, сколько само время. И каждый из дней — это лишь несколько слов, отделённых знаками препинания.

"Мне для счастья всего хватает".

Я слишком сова, чтобы уснуть вот так легко. Слишком много взбудоражено, оголено нервов-проводов. Слишком чётко жужжат стайки мыслей-пчёл, сбивая воздух в липкие комья, застревающие в глотке. И слишком не-беззвучен этот чердак. Стонет ветер, протискиваясь в щели, которые никто так и не заткнул утеплителем.

Ветер-танк. Ему неважны преграды и бессмысленность усилий.

Ветер-змея. Он найдёт нас в любом укрытии.

Ветер-свобода. Они похожи, этот бестелесный поток-дыхание и мой наркотик. Они оба олицетворяют одно.

Там, где-то на неразличимом небе, давно уже зажглись звёзды, и светлых и ясных — впервые за долгое время, — мыслей в моей голове едва ли меньше, чем этих чудных ярких точек. Их карта не так путана, как наброски путей в моём сознании, но не мне разобрать её. Больше тянет к переплетённым пальцам дорог, по которым мы идём, на которых в кровь сбиваем ноги после того, как скидываем сношенные ботинки.

Единственное окно здесь, маленькое и круглое, разделённое на четвертинки, огромным немигающим глазом следит за мной. Оно — проводник темноты, её посредник, не боящийся тусклой, в тридцать ватт, лампы. Она покачивается, тронутая незримой рукой ветра, мигает. Едва слышно — оглушительно в наступившей тишине, — гудит.

— Ты не спишь.

Я вздрагиваю.

— А должна?

Он задумывается, глядя куда-то в близкий-близкий потолок.

— Да, — голос у него хриплый, тихий-тихий. Я почему-то вижу его цветом: насыщенно-синим, каким бывает море и небо где-то на недостижимой высоте. — Знаешь, даже если твою панацею изобретут прямо завтра, она не выспится за тебя.

— Её не нужно изобретать, — вдруг понимается мне. — То, что лечит от всего, уже есть.

Он зевает.

— Смерть?

Я молчу, глядя на отражающуюся в оконном стекле лампу. Она тихонько качается, беззащитная, прикованная, несчастная.

Да, да. Так отвратительно очевидно. Нас уже одарили панацеей.

— Самое дешёвое и самое дорогое лекарство. Да, ниточка жизни обрывается. Но равновесие ведь есть основа всего, и чем сильнее препарат, тем хуже его побочное действие.

— Тогда смерть одновременно и побочное действие, и сам препарат, — он закладывает руки за голову.

Он хочет сказать, что я только что довела до абсурда свою же собственную тему, но молчит, понимая: я сказала себе это за него.

Время замерло. Я не знаю, о чём он думал, и не помню, что вертелось в моей собственной голове, но это, наверное, были самые тихие — беззвучные, — моменты за моё, не такое уж и долгое пока, "всегда".

Ночь билась в окно тысячами незримых, неощутимых мотыльков цвета индиго. Ей было интересно, о чём мы так вдруг замолчали.

Он снова закрыл глаза, когда я не удержалась от неслышного шёпота:

— Ты моя панацея.