Эрих (джен)

День был самым обычным, одним из неисчислимой череды дней, когда красный и белый диски играют в салки друг с другом, прячась за раздутыми хмурыми облаками, а единственное, что отмеряет прожитое время — короткая пелена сна, неровная и дырявая, в чьи прорехи вываливаются в мир размытые образы.

Я уже не спал. Лежал, прикрыв ладонью глаза и пытался вытянуть обратно за тонкую рвущуюся нить те неясные обрывки, которые уже растворялись, становились воздухом и улетали в приоткрытое окно.

От звука легких шагов губы растянулись сами собой, расчертив щеки морщинками, но я расслабился и задышал ровнее. Маленькие теплые пальцы провели по щеке, и я, резко подскочив, завопил «Бу-у-у!». Младший брат, испуганно взвизгнул, шустро нырнул под кровать и уже оттуда подал голос:

— Гел, так нечестно! Ты притворялся, обманщик Гел!

— Ладно, вылезай оттуда, Эрих, — рассмеялся я в ответ, выпутываясь из одеяла. — А то боггарт за пятку схватит.

Сперва покрывало выпустило на свет маленький любопытный нос, после спутанный пучок золота, и вот младший братец уже стоял передо мной, ерзая босыми пятками по ковру.

— Куда ты дел Энни? — спросил я притворно строго, разглядывая его неумытую сонную мордашку.

— Я уже не маленький, чтобы за мной эльф бегал, — надулся он. — Мне уже восемь лет, и скоро я буду учиться летать на метле.

— Конечно, будешь, — я опустился на колени рядом с ним, вдыхая сонную теплоту и мягкость. — А на день рождения я привезу тебе настоящего маленького книззла. Только не говори матери, а то он окажется на улице.

— Спасибо, Гел! — Эрих повис у меня на шее, дрыгая ногами, и у меня что-то сжалось и заныло внутри от того, каким маленьким он был. От того, как долго мы не увидимся. — Хочу рыжего! Но не такого рыжего, как у Мартина, а чтобы он был цвета солнца.

— Хорошо, будет тебе солнечный книззл, — я улыбнулся и развернул его к дверям. — А теперь беги переодеваться, а то опоздаем на завтрак. И передай Энни — ей замечание за то, что не заставила тебя умыться.

— Неа, — отозвался Эрих уже из-за двери. — Не буду, она хорошая. Не ругай ее.

На завтрак мы все же опоздали, и от родителей нам достались аперитивом два хмурых взгляда. Я привычно вежливо поздоровался и, выполнив на этом сыновний долг, больше не открывал рот для иных целей, кроме еды. Странно, наверное, что мы с братом обычно не позволяли себе обсуждать при родителях что-то кроме погоды и метел, но для нас за титулами «мать» и «отец», за красивыми венецианскими масками лишь прорастала седыми хлопьями пустота. Вместе мы лишь завтракали и ужинали, реже, и это было самое неприятное — выходили в свет. Тогда нам тоже надевали маски, те больно впивались острыми краям в лицо и оставляли после себя невидимые шрамы.

— Не хочу, чтобы ты уезжал, — глухо посетовал братец куда-то мне в плечо, и я на миг прижал его сильнее, отчаянно жалея, что нельзя оторвать от себя пару лет, как отрывают клок волос. С каждым годом мне все тяжелее было его оставлять, но Эриху оставалось ждать еще три года до поступления в Дурмстранг. Меня к тому времени там уже быть не должно — отец собирался впихнуть в мою бедную голову тяжелый гринготтский сейф с документами, но я уже решил, что бумаги не истлеют за десять лет, которые я проведу ассистентом преподавателя. Всего десять лет я хотел оставить себе, а после… после все изменится. Эрих вырастет, и я без опаски смогу отпустить его.

— Ну что ты, я буду писать тебе каждый день, — выдохнул я в пушистую макушку. — Только не загоняй Фила до смерти, он уже старый.

— Если ты вздумаешь не приехать на каникулы, как в прошлый раз, я заставлю Энни перенести меня к тебе, так и знай!

Я рассмеялся, потрепал его напоследок по волосами и шагнул в камин, вмиг оказавшись за сотни миль от дома.

* * *

Если бы меня спросили, что для меня Дурмстранг, я бы сказал — тишина. Такой тишины, как в этом старом замке, я не встречал еще нигде. Когда я поделился своими мыслями с Альфредом, он лишь сказал, что в моей голове что-то сломалось и предложил проводить к колдомедику.

Тишина в Дурмстранге — это большой спящий зверь. Она пахнет книжной пылью, впитавшейся в камень кровью и старостью. Она ворочается с боку на бок в полумраке коридоров, точит когти о темные потолочные балки и нашептывает сны за пологами кроватей. Иногда неосторожные дети вспугивают ее, и она проносится жалящим ледяным ветром по переходам, пробирается за воротники и спускается стаей мурашек по спине.

Дети не умеют вслушиваться в тишину, улавливать ее ровное дыхание. Они слишком полны жизнью, она выплескивается из них мерцающими огнями на концах палочек, самым искренним на свете смехом и топотом нетерпеливых ног. Но уже через несколько лет, когда тишина пропитывает их прозрачным льдистым воздухом замка, они все чаще начинают слушать.

Сейчас мою тишину расколол дробный стук, и я, взмахнув палочкой, открыл круглое совиное окошко под потолком. Эрих не дождался окончания дня. Совсем недавно я наконец стал разбирать его пляшущие по страницам каракули, и это вдохновило его на ежедневные мучения Фила.

«Гел, я уже соскучился! И у меня есть идея — когда ты приедешь на каникулы, я заберусь в твой чемодан — туда и взрывопотам поместится — и уеду с тобой! Не отговаривай меня, я уже все решил! Эрих».

В ответ я набросал ему коротко «Я тоже уже скучаю, братец, но пожалей мои глаза — зачем столько восклицательных знаков? Идею с чемоданом я бы с удовольствием одобрил, но, боюсь, школьные чары сразу тебя найдут, даже в чемодане. Гел».

Потрепав старого Фила по перьям, я отдал ему клочок пергамента и выпустил в окно. Зная нашего семейного почтальона, я был уверен, что он пожалеет мои нервы и принесет записку Эриху только утром, иначе неугомонный братец вполне может написать мне посреди ночи.

Альфред, проследив за мной одним глазом, недовольно пробурчал:

— В бездну тебя и твоих родичей, Гел, второй час ночи.

— Зависть — плохое чувство, — я увернулся от не совсем чистого ботинка и со смехом упал на кровать. — Все, я уже сплю. Совсем.

— Ты так спишь, что завтра мы будем спать на уроках, — Ал попытался нашарить второй ботинок, не нашел и закопался с головой в подушки. — Смейся, смейся, вот украду твоего брата, и он будет мне слать письма.

— Я же не виноват, что твоя матушка не хочет второго ребенка, — ответил я и провалился в сон.

* * *

Сентябрь пролетел мимо, закутанный в пестрые облака желто-зеленых листьев. Из-за далеких гор раскатами грома слышался кашель приближающейся зимы. Старуха, тяжело опираясь на сучковатую палку, ковыляла вперед, ее изорванный плащ лохмотьями опадал на землю, расстилая белую нетронутую снежную гладь, а под стоптанными сапогами промерзала до корней гор земля.

Ал поежился и застегнул меховой ворот, как всегда проигнорировав согревающие чары. Он иногда был таким смешным, чистокровный волшебник Альфред. Я бы поклялся, что он жил у магглов, если бы не был знаком с его родителями. Но дело было не в происхождении, просто Ал, единственный и любимый сын, чьи родители не носили масок и целовали его так часто, что нельзя было сосчитать, любил этот мир. Он восхищался каждым новым заклинанием и даже уже будучи взрослым считал, что ему необыкновенно повезло родиться магом. Я увидел это в нем сразу, еще в одиннадцать лет, и очень боялся, что со временем он изменится, но Ал отказывался меняться.

Вечером пришло очередное письмо, написанное, к моему удивлению, на целом пергаменте. Весь месяц Эрих закидывал меня короткими посланиями, больше похожими на записи в дневнике, которые он писал на первых попавшихся под руку обрывках: «Сегодня было так тепло, я весь день бегал на улице. Энни совсем старенькая, уже не может меня догнать. Глупая Энни, зачем ей бегать, если она может аппарировать»; «Родители водили меня на прием, мне там не понравилось — очень душно, эти люди выдышали весь воздух и мне стало нехорошо. А еще какая-то старуха долго разговаривала с родителями про мою учебу, и в конце все стали ругаться»; «А у Саймона новая метла! Он хвастался, говорил, что уже умеет летать, но я ему не верю, он всегда врет»; «Гел, когда ты уже приедешь, мне без тебя очень-очень скучно».

Я не знал, смеяться мне или хвататься за голову — Эрих вошёл во вкус и от скуки строчил все, что в голову взбредет.

В этот раз письмо письмо отличалось с первых слов, и я удивленно нахмурился, читая пляшущие строчки:

«Гел, что-то странное происходит в доме. Сегодня с утра к нам приходили и приходили люди, человек десять. Вертели меня во все стороны и махали палочками. Родители почему-то очень злились, а отец на меня накричал. Гел, приезжай скорее, я ничего не понимаю и мне страшно».

Сперва я подумал, что Эрих преувеличил, но эта мысль пришла и ушла, сменившись осознанием, что мне брат никогда не врал. Не то чтобы Эриха обходили стороной обычные детские страхи, но он не стал бы разводить панику на пустом месте. Через семь минут я уже стоял возле кабинета директора.

Лех Войцеховский не вызывал во мне неприязни. Он разумно не вмешивался в студенческие междоусобицы, оставляя все на волю старост и предпочитал лично не общаться с учениками. Именно поэтому никто из них не мог сказать, что хорошо его знает.

— Господин директор, — коротко поклонился я, вглядываясь в немолодое, разрисованное узорами морщин лицо. — Мне пришло письмо из дома. Я хотел бы поговорить с братом через ваш камин.

Директор молча взглянул на меня. Только через пару секунд я понял, что так и не представился и поспешил исправиться.

— Что же, герр Гриндевальд, — голос директора можно было назвать тихим, но его было отчетливо слышно от двери. — Ваши родители прислали мне просьбу об этом?

— Нет, мастер, — директор кинул на меня вопросительный взгляд, и я понял, что зря пришел сюда — он никуда меня не отпустит.

— В таком случае не смею вас задерживать. Если родители пожелают с вами связаться, вас оповестят.

Я сжал зубы и, коротко поклонившись, вышел в коридор. Как бы не фантазировал Эрих о прятках в чемодане, Дурмстранг железной хваткой двуглавого орла держал школьников под постоянным надзором. Без воли на то директора или одного из учителей я не смог бы даже выйти за ворота, не то что отправиться домой, потому единственной ниточкой, связывающей меня с Эрихом, оставались письма. Полчаса спустя я отправил брату короткую записку: «Эрих, все будет хорошо, тебе нечего бояться. Расскажи подробнее, что ты видел, о чем говорили родители и, если вспомнишь, имена гостей».

Совиное окошко было распахнуто настежь, и под ним намело уже небольшую горстку снега. Согревающие чары, наложенные на комнату, обиженно шипели, но не могли справиться с порывами ветра, напитанного льдистой темнотой окружающих гор. Альфред отобрал у меня одеяло и сидел откормленной шерстяной гусеницей на кровати, обещая проклясть, если я вздумаю греть его магией, а я мерил шагами комнату, раз за разом прокручивая в голове текст письма. Может, в другой раз я бы не стал волноваться, приписав Эриху обычную детскую впечатлительность, но сейчас я чувствовал, как потихоньку тлело что-то внутри, рассыпаясь легким серым дымом. Не давая мне успокоиться.

Фил ввалился в спальню комком взъерошенных, облепленных снегом перьев, и я сразу перенес его на жердочку к камину. Наверное, стоило лучше позаботиться о старом друге, но сжатое в руках письмо, казалось, обжигало кожу.

«Гел, меня заперли в комнате, я передал записку Энни, но она сказала, что если хозяева запретят, она не сможет больше мне помочь. Такого никогда раньше не было, Гел, недавно заходил отец, и он так на меня смотрел, что мне стало очень страшно. Я смог вспомнить только две фамилии — Ребер и Баррингтон, они пришли в самом начале. Гел, пожалуйста, приезжай быстрее, я не знаю что делать! Эрих».

Из оцепенения меня вывел легкий тычок от Ала.

— Геллерт, закрой окно и немедленно рассказывай, что случилось.

Я молча протянул ему письмо, и Ал, минуту покусав губы, сказал:

— Ребер — распространенная фамилия. Я напишу матушке, она может что-то знать, а насчет Баррингтона — знакомый дяди Вилмора лечился у доктора Баррингтона в госпитале св. Мунго, в Англии. Про других людей с такой фамилией я никогда не слышал.

— Хоть что-то, — я с жалостью посмотрел на заснувшего в тепле филина. — Ал, разреши мне сегодня помучить твою сову — боюсь, Фил не переживет обратной дороги.

— Если она по пути околеет, купишь мне новую, — ухмыльнулся Ал и закопался в гнездо из одеял на своей кровати.

Пестрая сипуха Альфреда, клюнув меня в палец, вылетела в окно, а я еще долго ворочался, борясь с ощущением утекающих сквозь пальцы минут. Не знаю, когда сон победил меня, но я проснулся, чувствуя себя неудачно трансфигурированной мебелью.

— Писем не было, — опередил Альфред мой вопрос, и я устало прикрыл глаза. Хотелось бежать, лететь по коридорам школы, пока ладони не встретятся с шероховатым деревом главных ворот, а после вызвать домового эльфа и, наплевав на все, отправиться к Эриху. Но это разрушило бы мои планы на должность ассистента — такого наглого пренебрежения уставом мастер Войцеховский мне бы не простил.

— Твои родители хоть и не очень приятные, но достаточно взрослые люди, чтобы позаботиться о своем сыне, — Ал бесцеремонно стащил с меня одеяло и уселся в ногах. — Не верю, что с ним может что-то случиться. Успокойся, Гел, ты ведешь себя как истеричная мамаша.

— Ты не сможешь понять, мать с отцом тебя обожают. А наши родители… они другие. Не знаю, что происходило между ними в молодости, но они будто выгорели изнутри, осталась только оболочка. Со стороны этого не видно, но они закрылись ото всех, иногда мне кажется, что они ненавидят друг друга.

— Все равно, зачем им вредить Эриху? Твой брат послушный, тихий и милый мальчик. Вряд ли им есть за что его наказывать, если, конечно, он не собирался поджечь дом.

Я решил последовать совету Альфреда и отвлечься на учебу, но когда в замок прокрался вечер, а вестей от Эриха все не было, даже мой друг предложил на всякий случай послать другую сову — вдруг первая действительно околела в пути?

На следующий день обе совы вернулись. Услышав стук, я подскочил с кровати и, только пробежав полкомнаты, вспомнил, что для этого есть палочка и до окна я все равно бы не дотянулся. Но радость была преждевременна — оба почтальона оказались пустыми. Я на собственном опыте убедился, что у Альфреда совы еще более настырные, чем он сам — если им был дан приказ дождаться ответа, то единственным шансом от них избавиться было оглушить их и выкинуть за пределы дома, поэтому притихшая было тревога вновь поднялась до самого горла, не давая вздохнуть.

Альфред смотрел обеспокоенно, но молчал. Мы оба молчали, боясь запустить первый ком лавины. Я копил в себе этот ком с каждой минутой — на завтраке, на занятиях, даже во время дуэли. Я боялся лишний раз открыть рот, чтобы то, что копилось внутри, не выползло, не обрушилось на наши головы.

К вечеру, когда во мне крепла решимость идти к директору снова, в окно постучал другой семейный почтальон — Фил все еще наслаждался теплом камина, и кинул мне в руки небольшой, перевязанный шнурком пергамент.

«Наш дорогой сын Геллерт, — почерк у матери был идеально ровным, вылизанным, без единой корявой буквы. — Зная, что ты беспокоишься из-за отсутствия писем от твоего брата, мы с твоим отцом решили ввести тебя в курс дела, чтобы ты не утруждал себя излишними тревогами. Твой брат чувствует себя удовлетворительно. В данный момент он проходит обследование для выявления причины его плохого самочувствия. Оснований для беспокойства нет — скоро он пойдет на поправку. Чтобы ты не заразился, мы вынуждены временно запретить вашу переписку, пока твоему здоровью ничего не будет угрожать».

Подписи не было, вместо нее стояла семейная печать.

Я раздраженно перечитал письмо и отдал его Альфреду.

— Да уж, у твоей матери стиль изложения, будто она канцлеру письмо составляла. Хотя моя не лучше, со всеми ее сю-сю-сю, будто мне пять лет, — Ал задумчиво почесал подбородок. — Что это за болезнь такая, что даже письмами обмениваться нельзя?

— Не представляю, я редко болел в детстве и никогда не интересовался колдомедициной, — письмо совершенно не развеяло моей тревоги, но я и сам понимал, что если буду упорствовать, это будет выглядеть паранойей.

Так, в молчаливом напряжении проходили дни. Альфред старался отвлечь меня сперва шутками, потом угрозами, а после, видя, что это не помогает, по-маггловски отдубасил меня кулаками, а после не разговаривал со мной пару дней за то, что я поставил ему на щеке синяк.

* * *

Зима окутала Дурмстранг белой сонной пеленой. Торжественно и немного мрачно прошли мимо зимние празднования, и я практически силой вынудил Альфреда уехать на каникулы домой. О моем возвращении не было и речи, и потому я оккупировал библиотеку, разыскивая информацию о болезни, разучивая новые заклинания и просто читая все подряд. Именно тогда, во время моих хаотичных поисков, мне в руки попалась неприметная темная книжица, тонкая, с мягким переплетом, по виду больше напоминающая дневник.

После того как мне удалось взломать чары, охраняющие записи от посторонних, я убедился, что моя догадка была верна — мне в руки попал дневник Йозефа Майера, бывшего когда-то давно студентом Дурмстранга, который настырно, почти фанатично отыскивал и записывал любую информацию о так называемых Дарах Смерти. Мифические артефакты, они были описаны в сказках барда Биддля, которые любил слушать Эрих перед сном, и я сперва не принял описания Майера всерьез, взяв с собой дневник лишь ради красивых рисунков на полях, но сам не заметил, как зачитался.

— Что-то мне подсказывает, что каникулы у тебя выдались напряженными, — вернувшийся из дома Альфред с беспокойством разглядывал мое мрачное, бледное лицо.

— Как раз наоборот, они были тихими и очень познавательными, — особо выделил я последнее слово. — Правда, только не по части писем.

— Я ожидал чего-то подобного, — кивнул Ал. — Если тебя это утешит, я несколько дней пытал отца насчет людей на фамилии Ребер. Он нашел четверых: младшего клерка в Министерстве, его пожилую матушку, работника госпиталя им. Косселя и студента Шармбатона. Это все одна семья, про других Реберов мне узнать пока не удалось.

— Спасибо, Ал. Я напишу родственнице, которая живет в Англии, надеюсь, она не откажется мне помочь.

Я отправлял письма домой каждый день, но ответ пришел мне лишь один раз. Мать коротко и сухо попросила меня писать им только в том случае, если у меня что-то случится. Она подтвердила, что Эрих до сих пор болеет, и для его выздоровления нужен полный покой, а снующие повсюду совы этому не способствуют.

Дни стали короче, писем из дома больше не было, и я, не имея возможности хоть как-то повлиять на события, закопался с головой в книги. Альфред поглядывал на меня с опаской, но не протестовал — видимо, считал это лучшей альтернативой унынию.

Школьная программа интересовала меня мало — я достаточно хорошо учился для того, чтобы сдать экзамены без подготовки, а вот информация о всесильной палочке зацепила меня всерьез. Я зачитал дневник Майера до дыр, нашел десятки отсылок к другим книгам и рукописям, но самого главного — информации и местонахождении даров не было. Меня не раз посещала идея рассказать все Альфреду, но каждый раз мне будто наяву представлялось его хмурое лицо и недовольный голос: «Геллерт, не шути с магией, иначе она начнет шутить с тобой. На свете не бывает ничего абсолютного, и непобедимая палочка — не исключение, это просто детская сказка».

Год подходил к концу, за это время я перерыл кучу информации по легенде о трех артефактах, послал письмо двоюродной бабке, Батильде Бэгшот — единственной кроме родителей близкой родственнице. Она жила в Англии и, похоронив мужа, вела довольно скромный образ жизни, хотя и имела множество знакомых. Миссис Бэгшот ответила, что хоть и не знает мистера Баррингтона лично, но слышала, что он работает в св. Мунго. Она согласилась помочь мне и узнать больше об этом человеке и о том, что он, возможно, делал в нашем доме.