toxique-

(на самом деле я прокрастинирую и не пишу курсач, который вообще-то горит).

#персонажи #рейелла_таргариен #неопубликованное #плио

Один из любимейших персонажей третьего порядка. И пре-гет и пре-инцест (нисходящий, да).
Далекий и ужасный 2014 год, вообще сборка с ролевой.

Эпизод #1

Когда Рейелла увидела Эйериса первый раз после того, как он вернулся в замок из плена в Сумеречном доле, она испугалась. И дело было вовсе не в том, как он осунулся, похудел. Нет, все дело было в его взгляде. Она посмотрела ему в глаза и не узнала. Это был взгляд совершенно другого человека, чужого ей. Не сказать, чтобы они были особенно близки. И более того - они никогда не любили друг друга. Но любовь в браках, а тем более в браках персон королевских кровей, это скорее маленький бонус, нежели определяющий фактор. С тех самых пор, когда Рейелла осознала, что именно значит носить имя Таргариен, она не испытывала надежд. С самого детства она знала, что определяющим в ее жизни является долг. Было в этом что-то, что могло передаться даже не с молоком матери, а с кровью, что текла в ее венах - наследие десятков предков, что жили, любили и ненавидели, а главное - правили до нее. Рейелла, будучи первенцем Джейхейриса Таргариена, родилась, чтобы быть королевой. Они жили не по дорнийским законам, но она не позволяла себе сомневаться, в чем именно состоит ее предназначение. Разве что иногда, буквально на несколько секунд, она представляла, как могло все обернуться, прими она чувства и предложение безродного, но доблестного рыцаря. Но то были лишь мечты, мечты давно минувших дней. И мыслям о прошедшем не место в настоящем.

- Мам, - позвал маленький Визерис, ее второй, но не менее любимый сын, задумавшуюся женщину.

- Да-да, милый, - Рейелла постаралась улыбнуться, с нежностью глядя на мальчика перед собой. Он был вылитым Таргариеном - серебристые волосы без единого намека на иной оттенок, лиловые глаза, светящиеся детской непосредственностью и верой в чудеса, которые случаются, пожалуй, только в историях о днях, оставшихся в таком далеком прошлом, что детали, способные эти чудеса опровергнуть, давно стерлись со страниц истории. - На чем я остановилась?

- Ты рассказывала о Джейхейрисе Миротворце и его красавице жене-сестре Алисанне, - с радостью откликнулся мальчик, готовый слушать истории о великих предках бесконечно. Таргариеновскую кровь можно было определить не только по внешности мальчика, но и по чему-то неуловимому, чем были пропитаны его жесты, голос, взгляд. Рейелла с лаской и нежностью смотрела на сына и молилась, чтобы и он вырос таким же достойным и доблестным, как их великие прародители, истории о которых так любил слушать Визерис.

Говорят, что когда рождается Таргариен, Боги подбрасывают монетку - величие или безумие. Но разве можно забывать о том, что это две стороны все той же, одной монеты? И разве можно предсказать, не перевернется ли монета в течение жизни человека? А ведь может быть и так, что при рождении еще одного потомка великой династии боги слишком заняты, чтобы уделить тому внимание. И лишь расправившись с другими заботами, они вспоминают о Таргариенах и решают сыграть в свою любимую игру - "Величие или Безумие". Игру, правила которой вынуждены принять не только родственники претендента, но и все королевство. Игру, которая чаще всего жестока, а не весела.

Рейелла Таргариен, последняя по воле Богов драконья королева Вестероса, конечно же, не знала и знать не могла того, что решалась на небесах. Но у нее были глаза, уши и ум, который, к слову многие доблестные мужи предпочитают не замечать в женщинах, а то и вовсе - отрицать его существование. И она, прожившая бок о бок со своим братом почти что сорок лет, большую часть из которых - в браке, не могла не видеть, как нечто темное и страшное пустило свои корни в его помыслы и сердце. И если сердце Эйериса Таргариена никогда не принадлежало королеве, то его мысли всегда были у нее как на ладони.
Рейелла Таргариен вышла замуж за долг, и мало кто смел укорить ее в том, что исполняла она его недостаточно хорошо. То, что происходило непосредственно в семье Таргариенов, всегда оставалось за плотно закрытыми дверьми королевских покоев, что охранялись доблестными мужами в белых плащах. Но и в их семье за двадцать с лишним лет случалось не так уж много горестей. Их брак с Эйерисом можно было назвать даже счастливым: у них было два прекрасных сына. Своих сыновей ее муж и брат любил. Что же до нее самой - Рейелла никогда не претендовала на звание дамы сердца своего брата. Она должна была быть мудрой королевой и хорошей женой, а что до остального: они будто бы жили с Эйерисом по негласным правилам. Он ценил и уважал ее прежде всего за то, что она Таргариен и мать его детей. И даже порой прислушивался к ней в государственных вопросах, возможно, по тем же причинам. Они не любили друг друга, они просто растили жили, растили детей и правили королевством. Они не первые, они - не последние. Так думала Рейелла, вкладывая в слова "не последние" смысл не иной, как "не последние Таргариены". Ведь разве может быть иначе, когда как триста лет все было именно так? Всем нам свойственно ошибаться.

В тот день, когда Эйерис, спустя полгода, вернулся в Королевскую гавань, Рейелла забеспокоилась. Но она быстро подавила ростки паники в своей душе: конечно, он растерян, он испуган, он провел в заточении и страхе за свою жизнь полгода. Эйерис избегал ее, но и это не удивляло королеву: исполнение супружеского долга не имело никакого смысла: у них с Эйерисом было двое сыновей. Конечно, нужна была бы и дочь, но для Рейегара было уже слишком поздно, а Визериса в планах королевской семьи надлежало обручить с его маленькой племянницей - Рейенис.

- Мама! - недовольно окликнул ее младший сын.

- Что такое, милый? - забеспокоилась женщина, потрепав мальчика по светлым волосам.

Визерис недовольно поджал губы и с обидой посмотрел на свою мать и королеву.

- Ну что случилось, ну? - снова попыталась улыбнуться Рейелла.

- Ты не хочешь мне рассказывать о том, как Алисанна оседлала Среброкрылую и отправилась на стену! - королева тут же одернула себя в мыслях: она снова слишком задумалась. Мальчик же, заметив замешательство на лице матери, тут же добавил. - Мамочка, если тебе нехорошо, ты отдохни, а я схожу к отцу... - он замолк, заметив ужас и замешательство на лице матери. - Что такое?

Рейелла сделала глубокий вдох, чтобы голос не подвел ее. Такой глубокий, что тугой корсет сжал саднящие ребра. Но в этот раз она не поморщилась:
- Ничего, милый, - мягко улыбнулась Рейелла своему маленькому сыну. - Просто папочка сейчас занят, не дело его отвлекать. Хочешь, мы сходим навестить принцессу Элию и твою маленькую племянницу?

Визерис тут же забыл об Алисанне Доброй и ее драконице Среброкрылой, вскочив на ноги и кинувшись к двери. Все, что касалось маленькой внучки Рейеллы, приводило его в восторг. Он с такой нежностью смотрел на малышку Рейенис, что Рейелла Таргариен позволяла себе надеяться, что их-то брак точно будет счастливым.

Визерис бежал по коридорам, будто был не принцем, а простым мальчишкой. И Рейелла была рада тому, что он может не думать о том, что значит долг. Она прибавила шагу, не позволяя даже и мысли о том, как болят глубокие царапины на ее спине.

- Элия, - позвала женщина, приоткрыв дверь в покои принцессы. Она искренне любила свою невестку. Самым важным для Рейеллы в жизни было только одно - семья. И если эта семья принимала ее заботу и беспокойство, это делало ее самой счастливой женщиной на земле. - Мы с Визерисом не помешаем вам?

Дорнийская принцесса мыгко улыбнулась и приложила палец к губам: Визерис, который буквально только что бежал по коридорам так, что слуги отскакивали с его пути, на цыпочках подошел к колыбельке и улыбнулся.

- Я оставлю вас, принцесса, - тихо произнесла королева и затворила за собой двери. Да, она была прежде всего Королевой. Двадцать четыре года назад она вышла замуж не просто за долг - она вышла замуж за королевство. Она шла с идеально прямой спиной по коридорам Красного замка, не позволяя и тени недовольства отразиться на ее лице. Тугой корсет впивался в синяки и царапины на ее теле, а она с улыбкой отвечала на приветствия придворных, интересуясь тем, как поживают их дети, братья и внуки. Ее долгом было благополучие королевства - личным долгом. И если то, что происходит непосредственно в ее семье, может тому помешать, она позаботится о том, чтобы все их проблемы остались за закрытыми дверьми. Даже если в ногу с долгом в ее жизни зашагает иной спутник - боль.

Эпизод #2

Юные девушки часто проводят вечера, мечтая о благородных рыцарях, что будут сражаться друг с другом не только на турнирах за их руку и сердце. Рейелла уже давно не была девицей, а о подобном, кажется, и вовсе не мечтала никогда. Она была рождена Королевой: чтобы править и служить. Править королевством, а служить - своему мужу-брату. Когда она была еще совсем девочкой, наверное, она и позволяла себе мечты, в которых отчетливо угадывались черты давних историй о ее великих предках. О, как бы она хотела, чтобы ее младший брат был одним из тех великих королей, которые воспеты в песнях, что знает, пожалуй, самый бедный и необразованный из жителей Семи Королевств. Но Эйерис таким не был. Проходили годы, и Рейелла все отчетливее убеждалась в том, что не быть ей героиней сказаний о великой любви. И даже о великих подвигах. И уже стоя в Септе Бейелора, она поклялась не на словах, а в мыслях перед Семерыми только в одном - стать достойной Королевой. В тот же миг, проглатывая слезы, которых было не суждено увидеть миру, Рейелла выжгла все мечты, все чувства, что доселе еще одолевали ее девичью душу. Она выжгла свое сердце, взяв себе в супруги не Эйериса Таргариена, а Долг. Ему она и приносила обеты.

Но даже на выжженной земле спустя годы прорастают цветы, а судьба любит играть с людьми в игры без правил. Даже с королевами, что мнят, будто в их жилах течет кровь богов. Рейелла жила долгом - он был ее отрадой, он же был ее любовником по ночам. И в неровном отсвете свечей ей виделся среброволосый король-рыцарь, быть может, даже сам Эйегон-завоеватель. Ночь играла с рассудком молодой прицессы, стирая нервные и невзрачные черты ее земного супруга и являя образ, в котором слились десятки достойнейших королей. И отдаваясь волнам наслаждения, она судорожно цеплялась за плечи мужа и шептала в неистовстве: "Останься, останься, останься...". Но Эйерис дергался, как от укуса, которыми он сам спустя годы по ночам будет награждать свою королеву, и неуклюже поднимался с постели, чтобы как можно скорее удалиться в свои собственные покои и провести остаток ночи в одиночестве. Он нервно собирал свои вещи, бросая быстрые взгляды на Рейеллу, в которых можно было заметить отблески ужаса, будто она была не прекраснейшей женщиной Семи Королевств, не его женой и сестрой от крови Древней Валирии, а страшной мейегой с редкими волосами-патлами и зелеными наростами на коже. Эйерис собирал вещи долго, постоянно что-то роняя, а наваждение рассеивалось. И глаза застилали слезы, будто в попытке хоть на несколько мгновений отсрочить встречу с реальностью, не дать стереться образу прекрасного короля. Ее Короля. Но образ не просто стирался, он бился, разбивался на мелкие осколки с каждой упавшей из рук Эйериса вещью. Осколки с острыми, гранеными краями, каждый из которых стремился лишь в одном направлении: к сердцу королевы, над которым, как она думала прежде, имела власть. Сколько бы Рейелла ни твердила себе, повторяя словно мантру: "я королева, королева, королева", - Королевой ей еще предстояло стать. А она была просто женщиной. Нет, она не любила Эйериса, но она жаждала любви - неумной, обжигающей, словно дикий огонь, разрывающей сердце не от отчаяния, а от нежности. Но дверь за Эйерисом закрывалась с глухим ударом и внутри Рейеллы что-то обрывалось. Рвались тонкие нити, что удерживали в ней все то, что отделяло ее от "Королевы" - прекрасной по своей форме, но такой пустой внутри. Нити рвались и надежды падали. В бездну.

Рейелла понесла ребенка, и теперь тишину, паутиной опутывавшую ее покои по ночам, не разрывал звук захлопывающейся двери. Рейелла лежала на холодных простынях слишком большого для одного ложа, и ей казалось, что она падает-падает-падает. Она сжимала до неприятного треска шелковые простыни и до рези в глазах вглядывалась в танцующий в пламени свечей сумрак. Она смотрела туда, в самый темный угол комнаты, часами, ночи на пролет и ждала, что он, ее Король из вековых сказаний, выйдет из темноты к своей Королеве. Шальной ветер играл с пламенем, и надежда вспыхивала с новой силой, когда Рейелле казалось, что она заметила какое-то движение. И каждый раз гасла с первыми лучами солнца, застывая воском на кованых изгибах подсвечников.
Но когда дитя внутри нее первый раз толкнулось, Рейелла поняла: вот он, ее драконий принц, ее серебряный король. Герой, о котором сложат множество песен. Герой, чье имя не сотрется со страниц истории и не сойдет с уст простого люда и спустя тысячи лет. Принцесса Таргариенов не сомневалась в том, что родится мальчик. Она назвала его Рейегаром, первого этого имени, предрекая ему судьбу, непохожую ни на одну из прожитых. Рейелла еще не была коронована, но уже возомнила себя матерью Короля, не посчитавшись с Богами. Семеро, однако, вняли ее мечтам и молитвам, только вот кости кинули на свой манер.

В тот день, когда родился Рейегар, морок драконьей принцессы обрел кровь и плоть. Она могла часами сидеть у его колыбели, не подпуская к сыну ни нянек, ни кормилиц, ни слуг. Она сама кормила его, купала и укладывала спать. Мягкие уговоры придворных, намекавшие на то, что не ее это дело - ухаживать за новорожденным наследником престола, приводили Рейеллу в ярость. Она кричала, прижимала ребенка к груди, а когда маленького Рейегара наконец забирали из ее ослабевшей хватки, сквозь слезы шептала: "верните, верните мне моего короля".

Однажды именно в таком состоянии застал ее отец. Он был человеком слабого здоровья, но твердого нрава. Одно его появление в покоях наследной принцессы заставило слуг исчезнуть так тихо и незаметно для глаз Рейеллы, бьющейся в истерике, что создавалось ощущение, будто они попросту испарились. Джейхейерис молчал. Он стоял поодаль от Рейеллы и смотрел на нее с нескрываемым презрением. Он не произнес ни слова, но Рейелле казалось, что именно сейчас он выносит ей приговор: она недостойна короны. Рейелла перестала рыдать и затихла, забившись в угол с такой силой, будто мечтала просочиться сквозь стену, чтобы оказаться в одном из потайных ходов Красного замка. Оказаться в этом темном лабиринте и блуждать там до скончания веков, так и не найдя выхода. Или же - упорно его не находя. Когда Рейелла перестала даже всхлипывать, отец медленно подошел и присел перед ней. Он еле ощутимо коснулся ее щеки, бережно, слишком ласково для сложившейся ситуации, провел ладонью по ее растрепавшимся волосам, а потом аккуратно взял за плечи и сказал лишь одно слово: "Вставай." В этот момент он перестал быть Королем Андалов, Ройнаров и Первых Людей - он стал просто отцом. Не отпуская ее плеч, он подвел ее к зеркалу и снова сказал лишь одно слово:"Смотри". И она смотрела. Так же, как когда-то по ночам вглядывалась в сумрак комнаты, надеясь увидеть там своего Короля. Только сейчас она впивалась взглядом в свое отражение и пыталась найти иные черты - Королевы. Рейелла смотрела в зеркало, и по ее щекам текли слезы: безмолвные, горькие и жгучие. Ей казалось, что она распробовала разочарование своего отца на вкус. Рейелла сдерживала рвущийся наружу крик, а отец тем временем начал говорить: "Посмотри на себя, милая. Твоя мать была не нашей крови, но ты - это воплощение всего того, что эту кровь олицетворяет, - слезы текли по лицу драконьей принцессы, а отец продолжал. - Но что ты делаешь с собой? Я помню красивую и умную девушку, которая, еще будучи девицей, обещала стать прекраснейшей и мудрейшей из королев. В тебе течет кровь Древней Валирии, кровь Великих Предков, - Рейелла еле заметно улыбнулась, но улыбка, тронувшая ее искусанные в истерике губы, слетела с ее лица, когда отец продолжил: - Но чтобы стать хорошей королевой, ты должна забыть обо всем остальном. Ты должна забыть, что ты женщина и что у тебя есть дети. Потому что ты должна олицетворять для своих подданных Деву и Мать. Потому что у тебя никогда не будет одного, двух или трех детей. Твои дети - их тысячи. И все они жаждут твое внимания, любви и ласки. И даже сын, первенец, рожденный в муках, не должен быть любим тобою более, чем последний из бедняков. "

"Не должен быть любим более, чем последний из бедняков," - повторяла про себя драконья принцесса и выходила ко двору, улыбалась придворным и вскоре шепотки о "безумии принцессы" стихли, с легкой руки каждого из честолюбивых придворных списанные на стресс после беременности и рождения ребенка. Принцесса Таргариенов готовилась стать Королевой Рейеллой.

* * *


Без малого три года спустя после того памятного разговора скончался их с Эйерисом отец. Рейелла навсегда запомнила слова отца, прозвучавшие в пустой комнате как приговор. Король вынес вердикт, а принцесса подчинилась. Но теперь Рейелла стала королевой и настало ее время править бал.

Рейелла действительно была королевой, которую любили. И все в ней олицетворяло ее титул. Никто, даже если бы захотел, не смог бы найти повода упрекнуть королеву в чем-то. А потому и гордость вперемешку с нежностью, которыми лучились глаза королевы, когда та смотрела на своего старшего сына, принимались всеми как нечто, неотъемлемое от ее титула.

Но шло время, ее сын рос, а это значило, что и ему вскоре предстоит войти, как и Рейелле когда-то, в септу Бейелора под руку со своей нареченной. Только вот одно Рейелла хотела изменить: чтобы невеста сына была его достойна. Однако глядя на ту вереницу этих якобы благородных девиц, Рейелла не могла сдержать разочарования. И оно с каждой новой претенденткой на титул "принцессы" находило выход все легче, острыми шипами ядовитых слов впиваясь в этих безродных девиц. Нет, Рейелла была учтива и приветлива, как то и полагает королеве, только вот девицы, сидя в ее солярии, кажется, думали, что из фарфоровых чашек они пьют не изысканный чайный напиток, а концентрированный яд. О, как бы королеве того хотелось! Они выходили из ее комнат с таким выражением на лицах, будто они были мышами и им удалось остаться в живых после встречи с ядовитой змеей. Они бы, пожалуй, рыдали в голос, если бы какое-никакое образование, включающее в себя что-то вроде "вежливость - доспехи леди", данное им в детстве. А потому они бледные, с красными пятнами на щеках и стеклянными глазами, с неестественно прямой спиной, шли по коридорам замка быстрее, чем то позволяют приличия. Они шли прочь из покоев королевы, прочь из Красного замка, прочь из Королевской Гавани. Прочь из жизни ее сына.

Это забавляло королеву. Ей нравилось разыгрывать один и тот же спектакль с каждой из тех, что посмели переступить порог ее комнат в надежде заполучить сердце ее сына. Они все были одинаковы. Одинаковы в своей уверенности в том, что именно "она-то и окажется лучше и удачливее вереницы отвергнутых претенденток". Они одинаково ослепительно улыбались королеве, льстили ей в надежде, что это поднимет их в глазах Рейеллы. Но они только падали, стремительно падали вниз, а Рейелла только рада была им в этом помочь. Она ласково обращалась к каждой из них "миледи", а затем делала вид, что хочет быть еще учтивее и произносила: "Леди... ох, простите, я так рассеянна, что позабыла, из какого вы дома." Она предлагала им чай и десерты и спрашивала, чем отличились предки. Она интересовалась и тем, с кем дом претендентки роднился. И с каждым ее словом, с каждой ее улыбкой каждая из девушек становилась все бледнее, начинала заикаться и прощалась со своими мечтами провести свою жизнь бок о бок с Принцем Драконом. "Как и я когда-то," - злорадствовала про себя королева и предлагала еще чаю с любезнейшей из своих улыбок. Они входили в ее покои с помпезностью, свойственной только низшим существам, в чьих венах не течет расплавленное величие. Облаченные в позолоту самолюбования, они не замечали усмешки, что едва касалась губ королевы в первые секунды. Они все были одинаково недостойны ее сына, и Рейелла с удовольствием, медленно, слой за слоем сдирала с них фальшивое золото.

Но претенденток оставалось все меньше, и, к сожалению Рейеллы, приводить их в бегство ласковыми улыбками становилось все сложнее. А еще был Рейегар, который не мог не заметить, как каждая из невест, день назад въезжавшая в ворота Королевской Гавани лишь с одной единственной целью - стать принцессой, на следующий делала все возможное, чтобы принцу не понравиться. Рейелла видела безразличие в его взгляде, когда он даже не смотрел на очередную предполагаемую невесту, а скорее скользил им вдоль нее, желая поскорее убрать из поля зрения это недоразумение. Ее сын рожден был Великим, а это значило, что и достойной его может стать лишь девушка, рожденная, как и он - от крови Древней Валирии. Девушка-дракон. Рейелла знала, что ее сын - наследник престола, что ему пора связать себя узами брака... И была готова проклинать себя за то, что не была настойчивее с Эйерисом, что не родила ее милому Принцу-Дракону сестру. Тогда не было бы верениц этих безродных девиц, что очередью выстраивались перед ее покоями. Тогда бы ее сын взял в жены свою сестру, как взял ее Эйерис и как десятки поколений до них. Но за шестнадцать лет, что Рейелла была замужем, Эйерис посещал ее покои так редко, что рождение Рейегара можно было считать удачей.

Он пришел без приглашения и вошел без стука, но Рейелла его ждала. Она слишком хорошо знала своего сына, чтобы понять, что сегодня наступил цейтнот. Она смотрела на его светлые волосы, искрящиеся серебром и золотом в свете свечей, и думала, что ее сыну не нужна корона: он родился с ней на голове. Он родился Королем, только вот чьим?

Рейелла молчала и смотрела на сына, незаметно для нее возмужавшего, превратившегося в настоящего наследника престола. Рейегар же, видимо, счел это знаком того, что он может говорить:
- Я получил ваше послание, матушка, - он говорил бесстрастно и таким же старался казаться, но огонек непокорности, гордости и нетерпения проскальзывал в его взгляде. - Но боюсь, в Семи Королевствах скоро иссякнет запас невест. Вы были так добры, что решились помочь мне с выбором, и я, вы знаете, чту ваше мнение, как песни Семиконечной Звезды, но...полгода поисков так и не привели к результату. Принцесса Элия, по моему мнению, обладает всеми качествами, необходимыми для будущей королевы. Я склонен остановить свой выбор на ней. Нам будет не лишней поддержка Дорна. Впрочем, как и поддержка Кастерли Рока. Посему, из уважения к вам, я прошу совета: как по вашему, кто из девушек - леди Серсея или же Принцесса Дорнийская - более подойдет мне в качестве спутницы жизни?

Королева усмехнулась. Он решил играть по своим правилам, как и она сама когда-то. Рейегар был ее сыном, только ее, пусть Эйерис и считал иначе. Рейелла была слишком умна и проницательна для того, чтобы показывать Эйерису ту власть, которую она имела над сыном. Рейегар был ее королевской слабостью, еесекретом. Он был ее изъяном как королевы. Но это был, пожалуй, тот единственный случай, когда она была готова швырнуть корону под ноги толпе оборванцев, срезать косу и скинуть платье, а после прошествовать босиком по улицам Королевской Гавани и подняться на холм Висеньи. Но она не была грешницей, она лишь любила своего единственного сына в обход того, что должна была любить равно каждого из своих подданных. Она не была грешницей, она лишь чтила традиции и блюла наставления предков, завещавших заключать браки внутри семьи во имя сохранения чистоты крови. Но она была грешна по сути своей - она была женщиной и матерью.
Как бы Рейегар не старался выглядеть безразличным, движения его выдавали: он сложил руки на груди и вздернул подбородок. Он хотел казаться уверенным и безразличным к происходящему одновременно, будто в это время и в этой комнате не решалась его судьба. Он вел себя так, будто сама ситуация являлась чем-то из ряда того, что каждый божий день случается при дворе и решается в ту же минуту. Он так сильно желал выглядеть бесстрастным, что Рейелла не могла не видеть в его глазах вызов. Что ж, он бросал вызов той, что привыкла держать в рукаве запасную колоду карт.

- Милый, - Рейелла улыбнулась. Она сама прошла к кровати и присела на ее край, указав сыну на место рядом с собой. - Давай мы поговорим о твоих невестах немного позже. Они, безусловно, прекрасные девушки, но я думаю, что и тебе, и мне эта тема успела наскучить, - она потянулась к затылку, чтобы вытащить одно из громоздких украшений, что так не кстати запуталось в ее волосах. -Расскажи лучше что-нибудь о себе, - Рейелла вздохнула. Последние два года они не были особо близки с сыном. Он считал себя слишком взрослым, а потому Рейелле оставалось только наблюдать украдкой за ним. Или же, как в случае с женитьбой, действовать более изворотливо и искусно, чтобы достичь свои цели.Только вот какие именно? - ответа на этот вопрос Рейелла не знала. - Я ведь совершенно не знаю, чем ты сейчас живешь. Может, у тебя есть дама сердца и тебе эти "смотрины" так же противны, как и мне. Знаешь, я ведь никогда не любила твоего отца... Да что там, все Семь Королевств знают, что королева Рейелла вышла замуж за долг! Только вот это не значит, что я не была девчонкой, не любила и не мечтала, - дурацкое украшение никак не хотело выпутываться из ее длинных прядей. -Какую книгу ты прочел последней, кто твои друзья, кроме этого бестолкового Коннингтона. Мне кажется, что я тебя теряю, - она отвернулась к стене, опустив руки на колени. Заколка повисла, зацепившись за спутанные пряди, и голову неприятно саднило. - А когда ты женишься, я потеряю тебя навсегда.

Спойлеры для Edelweiss о Ноттах: два пов-а Адриана о двух главных женщинах в его жизни (спойлер спойлера - на самом деле их всего три). С точки зрения языка - мрак и ужас, ибо то ли в 2015 году, то ли вообще в 2014 писалось.

#персонажи #family_of_nott #нотты #наброски #неопубликованное

pov #1 "о Даяне Нотт, младшей сестре"

Визуализация - https://imgur.com/a/tUK2n
Ну и в профиле арты.

"Как вы думаете, мертвые возвращаются, чтобы следить за живыми?" (c)

Семьдесят три ступени, пятьдесят два шага по коридору и дверь в самом конце восточного крыла. Я знаю этот путь наизусть и смогу пройти с закрытыми глазами, даже если кто-то наложит на меня обливейт. По этому коридору ты, простоволосая и одетая в шелковые платьица, убегала от меня, смеясь. Этот путь я проделывал, чтобы попрощаться с тобой, своей любимой младшей сестренкой, сначала уезжая в Хогвартс, а после - пропадая по делам организации. Эхо моих шагов гулко звучало в восточном крыле замка, когда я возвращался, а ты выбегала из своих комнат, такая юная, прекрасная и бесхитростная, чтобы кинуться в объятия своего брата. А потом отступить на шаг, нацепить на лицо непроницаемую маску и ужасно взрослым тоном произнести совершенно детский вопрос: "Почему тебя так долго не было?", - и не дождавшись ответа, тихо и очень серьезно добавить: "Я скучала, Адриан".

А теперь я скучаю, Даяна. Я всегда возвращался. Почему же не возвращаешься ты?

Сто двадцать один день. Семьдесят три ступени. И пятьдесят шагов. В сто двадцать первый раз я не могу сделать еще два шага, повернуть дверную ручку и войти в твои покои: ты всегда будто бы заранее знала, когда я вернусь, и встречала меня посреди коридора.
Даяна, я вернулся, почему ты меня не встречаешь?

Твои покои всегда были самыми светлыми в этом угрюмом замке: окна выходили на море, на восток, и каждое утро розоватые лучи рассвета раскрашивали стены твоих комнат. Ты и сама среди нас, Ноттов, была необыкновенно светлой. И самой живой. Ты была хрупким и невероятно прекрасным цветком, каким-то чудом выросшим на каменистой почве морского побережья среди жесткой травы. И мы оберегали тебя, как могли.

Не уберегли.

Жизнь всегда била из тебя ключом, искрила в твоей улыбке и звучала в перезвоне твоего смеха. Ты никогда не боялась растратить себя, делилась собой и своей добротой со всем миром. В тебе почти не было магии, а из палочки вырывался лишь слабенький люмос, но ты всегда была самой волшебной из нас: тебе было подвластно колдовство, знание которого уже давно закрыто для меня. Доброта, любовь и открытость этому миру. А еще ты верила в людей, верила бесконечно и непоколебимо, ты верила этому миру. Ты верила мне.

А я тебя подвел.

Ты всегда любила работать с травами и землей: тебе одной удавалось так тонко чувствовать их, будто бы они разговаривали с тобой. Тебе не поддавались даже азы чар и трансфигурации, однако с зельями ты творила чудеса. Я всегда знал, что ты особенная, что тебе предстоит так много в этой жизни. А еще я мечтал провести тебя за руку в новый мир, который я построю.

Но война забрала тебя у меня.

В Норфолке плохо росли некоторые из редких трав, необходимых тебе для работы, и поэтому ты с помощью заранее зачарованных многоразовых порталов перемещалась между несколькими нашими поместьями и домами.

Они устроили засаду в одном из наименее защищенных из наших владений: там и защищать особо было нечего: небольшой летний домик, да теплицы с травами. Орден Феникса давно искал выход на нашу семью: всем было очевидно, что Нотты имеют отношение к организации самое, что ни на есть, прямейшее, однако доказать никто и ничего не мог. Фредерик никогда не марал свои руки в сомнительных операциях и запомнился магам как главный редактор "Пророка" и искусный оратор, придерживающийся супрематической линии в политике. Я же оставался всегда в тени. И они выбрали целью тебя: самую уязвимую из всех нас.

Однако в тебе они видели лишь врага: они даже не обратили внимания, что даже палочки при тебе не было. Они знали, что ты сестра Пожирателей Смерти, и этого им было достаточно. Защитники Света направляли на тебя свои палочки, желая получить так необходимую им информацию, бросая тебе в лицо оскорбления, а ты смотрела на них своими большими испуганными и невообразимо светлыми глазами и не понимала, почему эти люди делают тебе так больно.

Ты сгорела за три дня, почти не приходя в себя. Обычный волшебник скорее всего и выжил после того, что перенесла ты... Но ты была почти сквиббом, что мы так тщательно скрывали от всего мира, потому что нам это было неважно: мы так тебя любили, Даяна.

Ты затихла на рассвете тридцатого сентября. Комната окрасилась в розовые тона, будто отсветы кровавых разводов, цветами распустившихся на покрывале, а в легкие забивался тяжелый сладкий запах. И ты больше не смеялась.

Прошел сто двадцать один день с твоей смерти, Даяна. И я наконец-то делаю те два шага, что каждый раз отделяли меня от двери в твою комнату. Дергаю за ручку двери, и утреннее солнце на мгновенье ослепляет меня. Я стою на пороге, окутанный светом, будто каким-то неизвестным заклинанием, и не могу сделать и шага.
- Адриан, почему ты так долго не приходил ко мне? - будто сквозь тонны воды слышу я самый любимый голос на свете. Я медленно поворачиваю голову и вижу тебя: те же волны волос, похожих на жидкое золото, те же яркие голубо-зеленые глаза и та же мягкая, такая понимающая улыбка. Только теперь на дне твоих глаз плещется не веселье и любопытство, а скорбь.

- Даяна... - шепчу я и делаю шаг по направлению к стене, на которой висит твой портрет.

pov #2 "О Ребекке Паркинсон, в девичестве Блишвик, кузине"

Визуализация - https://imgur.com/a/xj9ce

"Она не любила ни одного мужчину. Она ни в грош не ставила ни одного из вас. Она была выше любви. Почему бы ей не поразвлечься? Любовная игра и была для неё игрой, не больше. Она сама мне говорила. Это забавляло её, потешало, уж кому и знать, как не мне! Она смеялась над вами, как и над всеми остальными. Я помню, как она приходила и буквально каталась по постели от смеха; все вы ей были смешны, все до единого!" (c)

Ребекка. Твое имя обманчиво мягкое, как и ты сама. Только кажется, что его легко произнести, однако в попытках это сделать приходится долго перекатывать его на языке, спотыкаясь о неблагозвучие букв. В твоем имени кроется эхо рокота волн, бьющихся о белые скалы Туманного Альбиона. Твои руки, затянутые в черный бархат и всегда беспорядочно движущиеся во время разговора, похожи на черточки птиц, рассекающих пасмурное небо.

Я совру, если скажу, что знаю тебя. Сказать, что ты истинная леди, значит, прослыть льстецом. Ты любишь лесть, смакуешь ее подобно дорогому вину, но льстецов ты презираешь. Кто ты, Ребекка? Я не знаю. Пожалуй, ты похожа на ворох кружевных тканей, из которых сшиты твои наряды, и я каждый день провожу в попытках содрать с тебя еще одну иллюзию, обнажив наконец-то тебя настоящую. И каждый раз обманываюсь, принимая искусную иллюзию за истину.

Иллюзии, о, пожалуй, это единственное, что я знаю о тебе. И то, что за ними кроется что-то по-настоящему страшное. Страшнее боггарта... И самое прекрасное на свете. Я боюсь и жажду увидеть это. Ты превращаешь меня в безумца, Ребекка. Ты и сама безумна. Но безумна ли?

В чистокровных кругах тебя опасаются, а добропорядочные жены прячут глаза, когда ты появляешься в зале, облаченная в так любимый тобой черный цвет, наплевав на негласные правила этикета. Я готов поставить на то, что в траур ты бы надела белое. Готов поставить и готов к тому, что в конце концов проиграюсь до последнего кната, да, Ребекка? Ты всегда обставляешь все так, что победительницей можешь быть только ты. И вовсе не потому, что ты любишь выигрывать: гораздо больше ты любишь наблюдать за проигрышем других.

Иногда ты позволяешь обманываться, позволяя увидеть маленький отблеск правды в кривом зеркале и принять его за оригинал. Ты играешься с людьми, будто они фарфоровые куклы, так любимые тобой в детстве. О, я помню твою потрясающую коллекцию фарфоровых человечков со стеклянными глазами и нарисованными улыбками. Ты могла часами бродить вдоль полок, рассказывая что-то своим молчаливым слушателям. А потом схватить палочку и ударить по одной из кукол "Конфринго"! В такие моменты твое лицо становилось похоже на уродливую маску, но это длилось лишь миг, а в следующую секунду ты оборачивалась ко мне и, пожав плечами, отвечала на невысказанный вопрос: "Они не перестают улыбаться. А я не хочу, чтобы они улыбались!" - и топала ножкой, как обычная маленькая капризная девочка. И смеялась. А я смеялся вместе с тобой и тогда еще не придавал значения острым осколкам фарфора, застрявшим где-то в уголке глаза. Не замечал кровавых узоров, которые ты начала рисовать на моем лице еще в нашем детстве. А когда заметил, то уже было поздно: ты завершила свое произведение, а маска впиталась в мое лицо, проросла в душу, ржавыми проволоками оплела гниющее сердце.

Сколько я себя помню, ты была всегда. То ступала за мной по пятам, прячась в тени и нашептывая на ухо нужные, правильные на твой взгляд, мысли, то внезапно появлялась прямо передо мной и над чем-то смеялась. Смеялась, снова и снова, вскидывала руки, будто хищная птица крылья, готовая сорваться вверх. Но не срывалась. Ты оставалась стоять на галечном берегу Северного моря, оставалась стоять напротив меня, прикованная к этой земле, к этому миру. И тогда мне казалось, что это не серое море отражается в твоих глазах, а, и нещадно бьющие по белым скалам штормовые волны, и тяжелое, будто налитое свинцом небо, и даже замок Ноттов на вершине скалы, - все это лишь отражение тебя, отражение того, что заперто, скрыто под слоем фарфоровой кожи. В такие моменты ты сама походила на куклу, и единственным живым, слишком живым местом на твоем лице оставались глаза. Безумные и прекрасные.

Нет, ты не кукловод, ты - кукольный мастер. Тебе мало просто дергать людей за ниточки, тебе важно знать, что те, кто тебя окружают - это результат твоей долгой и кропотливой работы. Я не знаю, как много, например, в этом зале твоих творений. Но мне нравится тешить себя мыслью, что я - все же лучшее твое творение. Тешить свое самолюбие тем, что только мне ты можешь сказать все то, что в детстве рассказывала рядам одинаковых нарисованных лиц. И думать, что ты вдохнула в меня достаточно жизни. Достаточно, чтобы я сам стал если не кукольным мастером, то кукловодом. И смог дергать за ниточки тебя.

Ты говоришь о магии, и я слышу свои собственные мысли, свои идеи. Ты говоришь о сути, презирая форму, тебе плевать, кто Лорд, а кто Леди, тебе плевать, какая в ком кровь, как и плевать магии: почему тогда рождаются сквиббы в самых чистых семьях и волшебники - у магглов? Ты презираешь тех, кто осмеливается обронить что-то вроде "магглы воруют магию", потому что магия - это нечто неподвластное, магия сама выбирает, магия может наградить человека и она же может его наказать. Магия не терпит невежд. И дело не в том, сколько поколений волшебников за твоей спиной, а в том, как ты смотришь на этот мир. Я слушаю тебя в огороженной заглушающими чарами комнате и думаю, что, быть может, я придумал все это, придумал тебя, чтобы ты произнесла в слух мои мысли, обличила мои убеждения и указала мне путь. Чтобы ты, а не я, несла ответственность за мои деяния, чтобы ты была моим искуплением, чтобы оправдала кровь на моих руках. Ребекка, ответь же мне, кто ты? А кто я?

Ну что, устроим небольшой марафон словесных эскизов персонажей. В конце концов зачем блогу пустовать?
На этот раз - сороковые годы, Германия, Гриндевальд.
Тодесштурм - организация приближенных Гриндевальда.

#неопубликованное #время_гриндевальда #персонажи #гарри_поттер

***
_____________________________________________

отрывок #1

Нерида пытается разглядеть в череде воспоминаний образ матери, теплый и светлый, однако видит только шрамы от старых ожогов, проявляющиеся на тонких руках по мере того, как заканчивается действие маскирующего заклинания. Нерида пытается поймать в своей памяти отголоски колыбельных, сложенных из странного сплетения болгарского и греческого, но те, словно испуганные рыбки, расплываются в стороны, прячутся в темной заводи, а в голове набатом звучит: “Инсендио! Инсендио!”.

“Инсендио!” — взвизгивает женщина, затянутая во все черное, и кожа на худых руках с выступающими косточками лопается уродливыми пузырями, что тут же скрываются за маскирующим заклинанием, выпущенным из той же самой волшебной палочки, похожей на указку. Указку, которой строгие учительницы бьют по рукам провинившихся учеников. Но женщина, затянутая во все черное, никогда не прикасается к Нериде, будто та чумная, не прикасается даже кончиком волшебной палочки: даже выпуская сконцентрированные сгустки пламени, она дергается, готовая отскочить назад, спасаясь от неминуемого удара. Нерида тянет тонкие руки, покрытые невидимыми пузырями, к женщине, что должна была не заменить ей мать, а стать ею, — так говорил папочка, представляя дочери высокую худую женщину, под самое горло обернутую во все черное. Нериде было пять, когда мелодичные колыбельные осыпались каменным водопадом “инсендиоинсендиоинсендио!..”, теплые улыбки лопнули ноющими пузырями, а черное платье, обхватывающее женский силуэт, — заменило ей и мать, ушедшую в сырую землю, и отца, ушедшего в себя.


“Вариари виргис!” — обжигающая петля обхватывает лодыжку, и Нерида тряпичной куклой взлетает со ступеней лестницы под потолок. Она видит, как близко-близко к ее лицу размыкаются, будто взрезанный ножом пергамент, сухие губы. Они с силой выталкивают слова, но Нерида, как ни силится, не может их услышать: у нее все еще заложены уши визгом тормозящего поезда “вариаривиргис!”. Слова лопаются пузырями на тонких губах, изогнутых в скупой, не трогающей глаза улыбке. “...сколько раз я тебе говорила не бегать по лестницам, негодная, невоспитанная девчонка! Тебе еще повезло, что я была рядом, что есть кому о тебе позаботиться, иначе бы ты уже давно сломала шею!”. Нерида и не собиралась падать с лестницы, она никогда не пада… ла: колени больно ударяются о паркет, когда заклинание перестает действовать. Нериде шесть, и она думает, что эта женщина в черном действительно о ней заботится.

“Силенцио!” — Нерида давится словами, и поначалу ей кажется, что она задыхается. Слезы стеклянной крошкой застревают в уголках глаз и там же остаются: женщина в черном не любит слез, а Нерида научилась не плакать, даже когда на руках лопаются невидимые пузыри. “Неужели нельзя говорить на человеческом языке!” — руки, обтянутые перчатками, ломаными черными линиями расчерчивают мраморное полотно стены и мысли Нериды: отсекая строчки на когда-то родном языке от всего остального, запирая в самом темном углу памяти, чтобы ненароком не срывались с языка, даже когда она одна. Нериде семь, и каждый раз, когда она хочет о чем-то подумать, она сначала слышит в своей голове “силенцио!” женщины в черном, а лишь после — свои мысли. Мысли на человеческом — немецком — языке.

“Ма…” — начинает Нерида и тут же прикусывает язык, замолкая, пока это не сделало за нее заклинание. Это слово, непроизнесенное, — табу. Табу на любом языке, а тем более — на немецком, потому что тогда женщина в черном поймет, что именно произнесла Нерида. И может разозлиться так, что Нерида не отвертится вынужденным молчанием на несколько часов: иногда она думает, что, может, стоит закричать что-нибудь на болгарском, чтобы следующим заклинанием после “Инсендио” было не слабое заживляющее и маскирующее, а “Силенцио”. Но Нериде кажется, что она не помнит ни слова на языке своих матери и отца. Поэтому, когда спустя несколько бесконечно долгих, растянувшихся на километры мыслей мгновений не происходит ничего, Нерида облегченно выдыхает: ее не услышали. “Фрау Христов, — выговаривает она четко, отмеряя каждый слог, будто не доверяя собственному языку. — Я закончила”. Не “мама”, не “Аделинда” — только “Фрау Христов” и не иначе. Нериде девять и собственная благородная фамилия заползает ядовитой змеей ей в глотку.


“Посмотри на себя в зеркало, на кого ты похожа! — восклицает Фрау Христов. — То, что от рождения не вышла красавицей, еще не значит, что не нужно за собой следить. Маре четыре, а она уже сознательнее и аккуратнее тебя…” На мгновение, когда женщина, все так же затянутая во все черное, смотрит на свою родную дочь, до ее глаз добирается улыбка. Нерида же смотрит на свою младшую сестру и думает, что перед ней обычный слюнявый ребенок. Хотя светлые волосы и правда заплетены в аккуратную прическу: “Наверное, какое-то замысловатое заклинание,” — с безразличной злостью думает Нерида и все же смотрит в зеркало. Темные кудри путаются и топорщатся, напоминая жесткую проволоку. “Не вышла красавицей”, — проговаривает она в мыслях слова Фрау Христов, очерчивая взглядом тяжеловатый подбородок. Отец говорил ей, что она похожа на мать, а та была красивой. Но Нерида совсем не помнит ее лица, а в этом доме нет ни ее портретов, ни колдографий, ни даже магловских фотокарточек. В конце концов, решает она, отец любил маму, поэтому та бы для него красивой. А сейчас он любит Фрау Христов, и, получается, красивая — она. Нерида же на нее совсем не похожа. Нериде десять и она ненавидит свое отражение.


“Что у тебя с руками?” — цепкие пальцы хватают ее за запястье, и капля чернил, сорвавшаяся с пера, ставит огромную кляксу на эссе по древним рунам. Нерида смотрит на свои пальцы — и правда, она и не заметила, что успела испачкать их чернилами. Но и что с того, она же не к столу вышла с такими руками? Но Фрау Христов, кажется, другого мнения. А она уже и успела забыть, насколько аккуратной стоит быть дома. Нерида подносит вилку ко рту, стараясь не морщиться и не смотреть в глаза отцу, неодобрительно хмурящему брови, — она не дала стереть пятна чернил. Нериде двенадцать и она старается не скулить от боли, сидя за столом, пока на ее руках лопаются невидимые пузыри.

“Вы посмотрите, как Мара очаровательно улыбается,” — восторженно восклицает Фрау Христов, окруженная гостями. Нерида же стоит поодаль, не опираясь спиной на стену, а стараясь слиться с ней. Она сдала все экзамены на отлично, но в центре внимания все равно не она. Нерида безразлично думает, что Мара, что так очаровательно улыбается, вряд ли будет так успешна в учебе. И даже не потому, что она тупа, как пикси, а просто потому, что ей это будет без надобности: она и так получает все, чего так отчаянно желала Нерида. Задумавшись, она не сразу замечает Дитмара, примостившегося рядом с ней у стены. “Кукла,” — фыркает он, и Нерида заходится хриплым, совсем не девичьим смехом, так не похожим на то, как смеется Фрау Христов. Нериде четырнадцать, ее смех больше похож на кашель курильщика и она думает, что сложно очаровательно улыбаться, когда перчатки прилипают к лопнувшим пузырям от ожогов.

Мара очаровательно улыбается, со всей силы пиная Нериду под столом. “Рида, сколько раз я тебе говорила следить за своим лицом!” — Фрау Христов держит ее волю в своем не железном, костяном кулаке, не позволяя даже поморщиться без разрешения, к тому же, разве на то есть причины, правда, Рида? “Рида,” — только так, будто бы, произнеси она ее имя полностью, то даст ей больше любви, чем Нерида заслуживает. Или потому, что в таком случае имя Мары будет казаться проще. “Не могли назвать ее Вильгеминой, что ли,” — безразлично зло думает Нерида, но отец настоял. Она складывает губы в скупой улыбке, не касающейся глаз, — она знает эту улыбку, будто вырезанную ножом на камне, наизусть: в конце концов она видела ее с детства. Мара снова пинает ее по ноге, но Нерида не делает ничего. Нериде пятнадцать и она знает, что синяки от пинков младшей сестры сойдут быстро, а пятна от новых ожогов на руках — нет.


Нерида сосредоточенно шепчет заклинания, наблюдая за тем, как перо, ведомое ее палочкой, выводит подпись ее отца. Отец уже несколько месяцев болен, а Фрау Христов ни за что не подпишет ничего для Нериды: будь то хоть разрешение на посещение волшебного поселения на выходных, хоть согласие на проведение исследовательских работ. Особенно теперь, после того как обнаружила в комнате Нериды, найденные той в старых вещах отца гримуары ее матери.
“Дрянь!” — кричала увядающая женщина, затянутая во все черное.
“Инсендио! Инсендио! Инсендио!” — каменным водопадом сыпались детские воспоминания.
“Ничем не выбить из тебя дурную кровь дикой ведьмы!” — аккомпанементом трещали горящие гримуары.
Осколки стекла, застрявшие в детстве в уголках глаз, непривычно царапали щеки, а горло вместо чешуи ядовитой змеи холодила ненависть.
Нериде не было жаль дневников матери, — в конце концов она была умна и, прежде чем начать читать их, сняла копии. Ей было жаль себя, — в конце концов какой дурой она была.
Нерида растягивает шелушащиеся(“Неужели так сложно следить за собой!”) губы в улыбке, удовлетворенная результатом. В конце концов это ее собственное заклинание.
Нериде семнадцать и она больше не боится.


Нерида вздрагивает, когда ее плеча касается чужая рука. С тех пор, как Фрау Христов начала прикасаться к ней, уже подросшей, эти прикосновения не приносили ничего хорошего. Длинные бледные пальцы путаются в волосах Нериды, будто ветки. Они больно дергают за пряди, уплетая те в тугую прическу (придут гости), но Нерида произносит в мыслях голосом Фрау Христов “Силенцио!” и упорно молчит (ожоги — больнее). Паника копошится сбрасывающей чешую змеей в горле, и Нерида пытается перебить в голове стук “инсендиоинсендиоинсендио!..” приближающегося наказания: “Она далеко, а ты не виновата, никогда не была виновата”. Рука, затянутая в черную кожаную перчатку, наотмашь бьет по лицу. Нериде больше стыдно (они на людном вокзале, а вокруг карусель из знакомых лиц), чем больно (ожоги — больнее). Нерида медленно выдыхает (в твоем горле только твой страх), разрезает губы в вежливом подобии улыбки (вырезанной ножом на камне, не касающейся глаз) и оборачивается. Незнакомый парень смотрит на нее с улыбкой (в глазах плещутся лукавые искры) и, чуть наклонившись вперед и понизив голос, произносит: “Ходят слухи, что ты знаешь очень интересные заклинания. Меня, кстати, Отто зовут”.
Нериде восемнадцать и ее переполняет чувство восторга оттого, что ее заметили.


Нерида хочет по привычке сложить губы в вежливой улыбке (“Вариари Виргис!” — слова лопаются пузырями на тонких губах, изогнутых в скупой, не трогающей глаза улыбке), приветствуя Фрау Христов, но вовремя вспоминает, что сегодня ее хмурое лицо уместно. Женщина, затянутая во все черное, — кошмар ее жизни — изящно взмахивает руками (руки, обтянутые перчатками, ломаными черными линиями расчерчивают мраморное полотно стены и мысли Нериды) наклоняется к ней, расцеловывая в обе щеки. “Матушка!” — восклицает Нерида, словом выламывая прутья своей клетки (и ребра, затянутые в черный корсет, в попытках отыскать сердце — интересно, оно такое же черное?) и прожигает пергаментную кожу на скулах поцелуями. “Матушка, — повторяет Нерида, запечатывая губы мачехи этим словом действеннее, чем бы это сделало “силенцио”. — Мне так жаль!” Ей действительно жаль. Жаль ту маленькую девочку, которая в одночасье потеряла не только мать, но и — дом, счастье, детство. Ей жаль себя, тянувшую тонкие руки, ноющие от невидимых ожогов, к своему палачу в надежде на заботу и защиту. Ей даже немного жаль Фрау Аделинду Христов, что так боялась призраков женщины, похороненной за сотни километров от нее, что отыгрывалась на беспомощном ребенке. Конечно, Нерида никогда ее не простит, но ей — жаль. Не жаль ей отца, чье тело, покоящееся в дорогом черном гробу, обрамлено кружевом алых гвоздик. Нериде двадцать один и она шепчет, целуя холодный лоб отца: “Эти похороны запоздали на шестнадцать лет.”

Они прижимаются к покрытой предрассветной влагой стене, и Нерида облегченно выдыхает: смогли оторваться. Она привычными, выученными до автоматизма росчерками палочки начинает рисовать защитный контур, когда тишину раннего утра вспарывает противный хлюпающий звук. Нерида медленно поворачивает голову вправо, туда, где стоит Отто, и только “Силенцио!”, звучащее в ее голове голосом Фрау Христов, не позволяет ей закричать высоко, на одной отчаянной ноте. Она зажимает себе изо всей силы рот и с ужасом смотрит, как на шее Отто распускаются рваные черные лепестки. “Красные, — неосознанно поправляет себя Нерида. — В предрассветных сумерках кровь всегда кажется черной, иногда темно-синей. Но она красная”. Плоть аккуратно срезанными лоскутами сползает с шеи, выскальзывая из дрожащих пальцев, пытающихся приладить их обратно. “В веснушках, — проносится у нее в голове. — Они кажутся сейчас черными, как и кровь. Но она красная, а его пальцы — усыпаны веснушками”. Черные пузыри лопаются на едва шевелящихся губах Отто, но Нерида, как ни силится, не может услышать ни слова: у нее заложены уши своим собственным визгом, который она изо всех сил пытается удержать внутри. Черные длинные пальцы перестают удерживать края все шире расходящейся раны, глаза (незнакомый парень смотрит на нее с улыбкой — в глазах плещутся лукавые искры) закатываются и Отто тряпичной куклой падает к ее ногам. “Нельзя кричать, — Нерида продолжает зажимать себе рот ладонями и смотреть перед собой, туда, где стоял Отто. — Иначе мы провалим задание.”
Нерида не знает, ни сколько ей лет, ни сколько сейчас времени, она едва осознает, что мертвое тело в луже крови у ее ног — это Отто. “У него лукавые искры в глазах и пальцы в веснушках, я взламывала магические замки и подделывала документы, а он отражал от меня вражеские заклятья. Почему он не отразил их от себя?” — у Нериды трясутся руки, когда она вытаскивает скользкий от крови сверток из внутреннего кармана мантии. “Я всего лишь курьер и взломщик, Отто же посредник и связующий. Я управлялась с десятками операций без него, зачем он пошел со мной сегодня? Что такого важного в этой драккловой папке?” — сверток норовит выскользнуть из ее рук, но Нерида держит его так крепко, как только может. Потому что она знает, что то, что в этой папке, было важным для Отто. Как и эта операция. Важным, как все их операции и то, для чего они нужны. Нерида смутно знает о целях и действиях организации, на которую они с Отто работали, но Отто считал их чуть ли не семьей. “Нужно завершить операцию, это было важным для Отто, а значит — важно и для меня,” — Нерида, борясь с тошнотой, аккуратно приподнимает тело Отто с земли, усаживая его спиной к стене, и произносит дезиллюминационное заклинание.
Ожоги — это больно.

Мара очаровательно улыбается, обернутая под самое горло во все белое, а Дитмар шепчет ей на ушко, но Нерида все равно слышит: “Ты похожа на фарфоровую куколку”. “Кукла,” — презрительно фыркал четырнадцатилетний мальчишка, потешаясь над сопливой девчонкой, но десять с лишним лет стерли оттенки насмешки и сарказма, позволив наполнить слово новым смыслом. В груди Нериды, на месте ее сердца, распускаются рваные черные лепестки предательства: “Почему Отто не заметил того заклинания? Почему я не заметила ножа, готового нанести смертельную рану?”. Но Нериде умирать еще рано, ее срок не пришел, и она складывает губы в скупой улыбке (не касающейся глаз — “матушка” ее хорошо научила). “За новое начало!” — Нерида вскидывает руку с бокалом игристого вина, и тост тут же подхватывают ликующие гости. Нерида смотрит сквозь очаровательно улыбающуюся невесту вдаль и видит разгорающееся зарево войны. “За Отто. За Тодесштурм. За Гриндевальда! — продолжает она в мыслях, делая глоток из бокала. — За новый мир.”

“Инсендио!” — набатом звучит в ее голове, и отголоски детских колыбельных на смеси болгарского и греческого юркими рыбками прячутся в темной заводи памяти. “Инсендио,” — шепчет Нерида и в ее глазах пляшут искры.

отрывок #2

Тучи, не свинцовые — гранитные (как могильные плиты за ее спиной), с треском рвутся: холодные капли будто бы в насмешку рисуют слезы на ее лице. Фальшивые настолько же, насколько фальшива она в своей траурной мантии, с туго уплетенными и спрятанными под черную сетку волосами и двумя красными гвоздиками в руках на этом кладбище. Фальшива в той же мере, что мутное стекло, выдаваемое за бриллиант — посмотри на него на просвет и все станет ясно. Но солнца нет — небо выкрашено размытым цветом могильных плит — не хватает только эпитафий.
Эпитафией вбивается золотистая вязь слов в темную поверхность камня:
«Талантливая чистокровная волшебница» — ложь. Мара была какой угодно, но не талантливой. Хотя, думает Нерида, позволяя дождю и дальше разрисовывать свое лицо траурным узором, Дитмара она не иначе как приворожила.
«Послушная дочь» — ложь. Но Нериде неизвестно ничего о том, как быть хоть какой-нибудь дочерью.
«Любящая сестра» — ложь. Если только больные пинки по ногам под столом и постоянные пакости не считать проявлением нежной сестринской любви.
«Любимая жена» — ложь. Но Дитмар с силой сжимает кулаки и неподвижным взглядом сверлит темный прямоугольник свежей могилы.
«Жертва магловского террора» — ложь — это Нерида знает наверняка. Она самолично участвовала в планировании операции, она доставляла взрывчатое вещество, она следила за наложением нужных чар. Она знала список гостей. Она буквально составила этот список. Она подала идею.
Нерида пугается, встречаясь со злыми, потемневшими и будто бы выцветшими глазами Дитмара (все вокруг — затянуто цветом могильных плит) — он знает, проносится в ее голове, а пальцы крепче, почти ломая, сжимают стебли гвоздик. Скользкие от дождя стебли цветов выскальзывают из ее рук, когда Дитмар крепко обхватывает ее за плечи (не сломает, но останутся синяки) и прячет свое лицо в изгибе ее шеи. Нериде хочется выдохнуть от облегчения (он не знает, что она виновата), но она лишь цепенеет не в силах обнять давнего друга (друга ли?) в ответ — она чувствует на своей коже горячую влагу (это не дождь, а слезы). Страх сковывает руки, неестественно замершие в сантиметре от спины Дитмара: неужели он действительно любил ее сестру?
Но Дитмар ее не мог любить, как и она, Нерида, не виновата в смерти Мары, — тонкие девичьи пальцы аккуратно ложатся меж лопаток, обтянутых пиджаком.
***
Дитмар резкими шагами расчерчивает тускло освещенную комнату, изредка (все так же — резко) взмахивает руками и что-то говорит. Говорит без остановки, но Нерида не может разобрать ни слова: в ее ушах стоит звон десятков разбившихся зеркал (ее там не было, она не могла слышать), перед ее глазами — вспарываемая сотнями острых осколков бледная кожа Мары (ее там не было, она не могла этого видеть). Нериде кажется, что это всего лишь один из ее бесконечных кошмаров (разве что она не чувствует, как ее собственная кожа расходится страшными ранами). Нерида пытается сосредоточиться, выловить хоть слово, но застывшие глаза Мары, бездонными колодцами (они никогда не были так глубоки при ее жизни) зияющие на обезображенном мертвом лице, не отпускают ее взгляда. Они смотрят с укором, они кричат «виновна!», и их — десятки, сотни, тысячи — на газетных разворотах, покрывающих все вокруг.
- Ты ее любил? - спрашивает Нерида лишь для того, чтобы заполнить паузу (ложь — ей важно это знать). Дитмар резко тормозит на полушаге (газетная страница сминается под его ногой, скрывая от взгляда Нериды копию колдографии, известной каждому волшебнику в Германии) и, кажется, только сейчас действительно видит ее.
- Она была хорошей девушкой, - не «да» и не «нет». - И хорошей женой, - не «да» и не «нет». Но на объятие Нерида отвечает почти без заминки, успокаивающе касаясь кончиками пальцев светлых коротких волос, напряженных рук и спины.
«Ужасная трагедия! Магловский беспредел необходимо взять под контроль! Кто станет следующей жертвой магловских терактов?» - кричит заголовок развернутой на столе газеты. Колдография больше не в фокусе.

***
Нерида с усердием, достойным революции, прячет глубоко внутри (дальше, чем то, что именуется душой) пахнущий обманом клубок из облегчения, торжества и вины. Она вьется вокруг Дитмара с тем изяществом, которого в ней никогда не было (или же просто Мара была очаровательнее). Ей не нужно разыгрывать скорбь и отчаяние — никто в это не поверит, тем более он. Достаточно точно отмеренной порции участия, двух унций заботы и щепотки грусти. Ложь Нериды вымощена искренностью и подлинными эмоциями. Даже грусть и сожаление — искренние: она хотела сделать так, чтобы, глядя на очаровательные улыбки Мары, люди стыдливо отводили взгляд; она хотела втоптать все восхищение, что та получала от окружающих, в пыль; она хотела, чтобы та испытала хоть долю того, что приходилось терпеть ей, Нериде. Только вот Мара больше ничего и никогда не почувствует — она стала прекрасным знаменем того, что пропагандирует Гриндевальд. И Нерида никак не может понять: лучше или хуже получилось все в итоге.
Дитмар пролистывает подшивки газет, приносит откуда-то стопки магловской прессы и листовок за последние несколько лет. Дитмар аккуратно расспрашивает Нериду о Гриндевальде и кажется действительно охваченным какой-то идеей. Они почти не говорят о Маре, и Нерида чувствует себя почти такой же счастливой, как в четырнадцать лет, когда Дитмар касался плечом ее плеча и с насмешкой фыркал в сторону Мары «кукла».
Но кто кому лжет?

За те восемь (?) лет, что кручусь в фэндоме, окончательно и бесповоротно поняла, что макси - не мой размер. Даже когда в голове рождается история на тысячу страниц, воплотить ее не выходит. Может, потому, что продуманный сюжет - моя слабая сторона. Я очень ярко представляю персонажей, отдельные важные эпизоды, но сплести все на единой канве - не получается. А именно потому рождаются вот такие эскизы отдельных персонажей. Подумала и решила поделиться довольно давним отрывком, в конце концов у меня даже арты в профиле к ним выложены.
А может быть когда-нибудь дойдут руки написать эту очень грустную историю про моих любимых Ноттов.

Небольшая подборка визуализации - https://imgur.com/a/luoOT

#персонажи #family_of_nott #неопубликованное #нотты #гарри_поттер

***
___________________________________________

Стук металлических набоек слишком громко звучит в темных коридорах замка. Он отскакивает от пола, прыгает по стенам и долго мечется в слишком высоких сводах. Человек, туго затянутый во все черное, как его собственная палочка в чехол из драконовой кожи, идет убивать. Идет не медленно и не быстро, идет так, будто каждый его шаг - это указ королевы, неоспоримый и продуманный. Идет так, будто спустя меньше чем час будет вести светские беседы на приеме в Министерстве Магии, а не произносить непростительные заклинания, точно зная, что убивает не скот, а людей.
У Адриана уже давно не дрожат руки.

Адриан - хамелеон. Он жонглирует своими словами и эмоциями так же умело, как его палочка - заклинаниями. Он меняет вежливую улыбку аристократа на безумный оскал зверя так же непринужденно, как манеру шага, стоит ему переступить порог фамильного замка и оказаться посреди боя. Он выверяет каждое свое слово, каждый жест, каждый свой взгляд ровно с той же видимой непринужденностью и нумерологической точностью, с которой выпускает из палочки зеленый луч, произнося "Авада Кедавра". Даже долю безумия, которую он демонстрирует своим соратникам в организации, он отмеряет подобно драгоценному ингредиенту для приготовления особо опасного и сложного зелья. Он и сам - ингредиент этого зелья, тот, который может как подарить уникальные свойства отвару, так и взорвать котел. Зелья под названием война.

Адриан разрезает в кровавой улыбке тонкую кожу аристократа и не чувствует себя лицемером. Он смеется над визжащими грязнокровками вместе с теми из пожирателей, что пришли к Лорду не для того, чтобы строить новый мир, а чтобы получать поощрение своим садистским наклонностям, что заразой бурлят в их чистой крови. Крови, в которой закупорена магия: она бьется, не находя выхода, пожирает саму себя и благословение оборачивается проклятием.

Он смеется и отпускает шуточки о поганых грязнокровках, но стоит ему только переступить порог комнаты и спрятать свое лицо в сумраке, что царит в коридоре, как улыбка слетает с его лица, подобно тому, как намокшие от дождя объявления отклеиваются от стен. Чтобы на их место разместили новые, более важные, а главное - актуальные. Адриан всегда знает, чего от него ждут в этот момент. И с изяществом, присущим художнику, рисует себе новое, актуальное лицо. И даже он сам уже не знает, что увидит в отражении, смотрящем на него из зеркала, когда кислота войны растворит все до единой маски.

Младший сын.

Он второй ребенок своего отца. У него нет ни титула, ни приличного наследства. А еще у него нет невесты и обязательств. Он волен пойти на все четыре стороны и никогда не возвращаться, но почему-то уже десятый год - возвращается в главный замок Ноттов в Норфолке. Не может не возвращаться. Каждый раз, когда в его сознании мелькает мысль о том, чтобы послать к Мордреду семью, Темного Лорда и службу у него, да и вообще всю Британию, он вспоминает отца. Молчаливого человека с тяжелым взглядом, который никогда не подходил к Адриану ближе, чем на два шага, будто бы боялся чего-то. Отец для младшего Нотта был незнакомцем: он чтил и уважал его, как то и положено в правильной семье, но совершенно не знал. Уже став постарше, когда Кантанкерус Нотт после смерти второй жены окончательно замкнулся в себе и, передав все дела Фредерику, перебрался в отдаленное имение, Адриан начал узнавать отца. Он почти не видел его, но впервые в жизни Адриана отец переставал быть монументальной фигурой, а обретал черты живого человека. Все началось, когда Адриану было тринадцать лет: он забрался в старый кабинет отца, который Фредерик так и оставил неприкосновенным, давно обустроив свой собственный в другом крыле замка. И этот кабинет говорил об отце гораздо больше, чем сам Кантанкерус произнес слов за свою жизнь, по крайней мере - собственному сыну. Адриан, тогда еще совсем мальчишка, осторожно брал в руки безделушки, в идеальном, ведомом одному его отцу порядке расставленные на рабочем столе и полках, и узнавал. Он начинал разгадывать головоломку под названием Кантанкерус Нотт, он восстанавливал эпизоды его жизни, будто расшифровывал руническую рукопись событий, давно стершихся из истории магического мира. Он читал пергаменты, исписанные убористым, аккуратным почерком, пергаменты, в которых не было ни единого исправления, ни одной чернильной кляксы, ни одной лишней, неправильной завитушки. Он рассматривал колдографии в альбомах, оформленных рукой настоящего перфекциониста. Свои дела и исследования его отец всегда содержал в строжайшем порядке, которого не было ни в его семейной жизни, ни в жизни вообще. Его отец был младшим сыном, вынужденным наследовать. И он, с детства отшельник, предоставленный самому себе, получил в качестве нежданного подарка от судьбы чужую жизнь, чужую жену и чужие обязательства. И собственные дети так и остались для него чужими: детьми, которые должны были получить в отца не его, а Тибериуса, наследника Ноттов, так нелепо погибшего в какой-то потасовке в Лютном. И даже своему старшему сыну вторым именем он дал имя старшего брата: того, что должен был жениться на Паулин Селвин и стать его отцом. Однако было в жизни Кантанкеруса и то, что было только его, но по иронии судьбы он не смог этого понять и принять. Дарлин Яксли, молодая, красивая, чистокровная и при этом совершенно не спесивая, ярким вихрем ворвалась в жизнь угрюмого вдовца, появлявшегося в домах других чистокровных семейств лишь затем, чтобы отдать дань традиции и исполнить негласные правила. Она, знать не знавшая его старшего брата, который до сих пор был жив лишь в воспаленном уме Кантанкеруса, влюбилась именно в него, живого Лорда Нотта, угрюмого, неприветливого и замкнутого. И он впустил ее в свою жизнь. Он любил ее, действительно любил, но не смог полюбить их детей. И окончательно сломался, когда она умерла на фамильном ложе дома, который должен был достаться не ему, рожая дочь. Это было подобно плевку, насмешке, напоминанию о том, что он живет не свою жизнь и иметь что-то свое - не может. Этот мир пережевал Кантанкеруса Нотта и выплюнул за ненадобностью: этому миру не нужны были его исследовательский ум, не нужны были его идеи, не нужны были его чувства. И Кантанкерус Нотт сделал единственный вывод, посчитав его правильным: ему не нужен этот мир.

Адриан, носивший вторым именем имя своего отца, понимал его как никто другой, но не мог простить и принять. Простить не то, что Кантанкерус так и не стал для него отцом, а его слабости. Того, как он мало сделал, когда ему было так много дано. Обращение "лорд" так и осталось для Кантанкеруса обращением, насильно приклеенным ярлыком, с которым он не знал, что нужно делать. Но все же Адриан ощущал, бессознательно чувствовал, что наследник Кантанкеруса именно он, а не Фредерик, он, рожденный любимой женщиной, а не вынужденной, навязанной женой. Он, как и отец, был вторым сыном, но в этом видел лишь возможности, те, что недоступны наследникам, достичь большего. И он, в отличие от отца, предпочитал жить свою и только свою жизнь. Быть хозяином своей судьбы, а не марионеткой обстоятельств.

Младший брат.

Фредерик для Адриана всегда был большим отцом, нежели Кантанкерус. Разделенные по рождению двадцатью годами и разными матерями, Фредерик и Адриан с трудом ощущали себя братьями. Когда Адриан делал свои первые шаги, Фредерик уже уверенно шагал по министерским коридорам, где раболепные чиновники заискивающе улыбались ему и лепетали "лорд Нотт". Адриан произносил слова своих первых заклинаний, а Фредерик уже в полной мере овладел силой слова и был рупором "Движения за сохранение магии". Адриан сдавал ТРИТОНы, Фредерик же занимал кресло главного редактора и директора "Ежедневного Пророка" и был правой рукой Лорда Волдеморта в легальной политике. Фредерик же представил семнадцатилетнего Адриана великому волшебнику, основателю Организации, которая должна изменить магический мир к лучшему. Фредерик, а не Кантанкерус привел его на первое собрание, как отцы, члены старой гвардии, приводили своих сыновей. И Адриан был за это безмерно благодарен старшему брату. За это же он его ненавидел, ненавидел с того самого момента, как спустя два года на его предплечье появилась "темная метка": честь, оказанная ему Темным Лордом, знак доверия... Скотское клеймо. И еще одна роль, которую отныне был вынужден играть Адриан.

Наемник.

Темный Лорд, одетый в черный шелк струящейся мантии, медленно движется по полукругу укутанного в бархат ночи зала. Темный Лорд не спешит говорить. Кажется, он и вовсе позабыл о том, что в помещении его соратники. Но Адриана так просто не обманешь: он выжидает, подобно хищнику, перед броском; и потому, когда Лорд резко оборачивается к своим сподвижникам, собираясь высказать вопрос и едва контролируя подступающий гнев, Адриан делает шаг вперед и одновременно с этим склоняет голову. Лорд удивленно вскидывает брови, но кивает. У себя за спиной Адриан слышит отчетливый вздох облегчения и презрительно кривится внутри, когда как на его губах все так же играет почтительная полуулыбка.

Адриан кожей чувствует разъедающую зависть первых сыновей чистокровных семейств и их страх, назойливой тенью следующий за ними по пятам. Они, привыкшие к раболепию и склоняющимся при их появлении головам, никак не могут смириться, что их ни во что не ставят. Они не привыкли к тому, что нужно прилагать свои усилия, а их положения недостаточно. Они не могут спокойно смотреть на то, как безнаследный выскочка ловко взлетает по ступеням, ведущим к власти, когда как им приходится, что есть сил, карабкаться по ним. Они не могут привыкнуть к тому, что он значимее их. Не могут, не хотят, но вынуждены подчинятся. А младший Нотт смеется внутри, с ловкостью пробивая цепочкой проклятий слабую защиту очередного чистокровного новобранца, пришедшего в организацию творить справедливость. И снисходительно улыбается, подавая проигравшему его палочку. Он видит, с каким чувством собственной важности эти чистокровные юнцы приходят на свое первое собрание, как они уверены в том, что будут творить историю, в том, что именно их присоединение к организации окажется решающим в этой войне. Войне, о которой они ничего, совсем ничего не знает. Адриан же знает, пожалуй, слишком хорошо знает, что такое война.

Адриан негласно вошел в организацию, когда движение за сохранение магии переживало свой рассвет. Он принял метку еще до того, как началась программа Юджины Дженкинс по дискредитации политики организации. Он видел, как началась война. Он сам положил ей начало, участвуя в нападениях на политических лиц. Еще не настолько значимый, как сейчас, но не питающий иллюзий, относительно того, что им всем предстоит впереди. За последние годы Адриан слишком часто видел, как трясутся руки у новичков на их первой операции, как их рвет в грязном закоулке после первого убийства. И после второго, третьего, четвертого... Он их не винил и даже понимал: в этом случае у него, пожалуй, было преимущество: к Адриану война подступала медленно, крадучись на мягких лапах, но недостаточно мягких, чтобы Адриан не услышал ее шагов. Он остро ощущал ее едкий, тяжелый запах, заполнивший воздух Магической Британии. Ощущал и четко знал, чего он хочет от этой войны, а точнее - от ее итога. И с величайшей осторожностью и аккуратностью просчитывал свои ходы.

Нотты слишком близко подобрались к власти: Фредерик много лет шел с Темным Лордом рука об руку, собирал по крупицам организацию и разжигал общественный интерес и даже - руководил. Он сидел на собраниях самого близкого и доверенного круга соратников по правую руку от Лорда и оставался там же, когда для остальных аудиенция была закончена. Фредерик Нотт увидел в Лорде потенциал еще в то время, когда никто и подумать не мог, какую роль этот человек будет играть в жизни волшебников через десяток лет. Фредерик Нотт никогда не был столь же искушен в финансовых делах, как те же Малфои, однако его долгосрочный вклад оказался ценнее и успешнее любых денежных вложений Малфоев. Фредерик Нотт осмеливался спорить с Темным Лордом, и тот это ему прощал - Малфои же даже не пытались. Адриан же не сидел ни по какую руку от Лорда, он стоял, скрытый тенью, позади, не занимая ни одно из кресел за большим круглым столом. Стоял непозволительно близко, на взгляд многих. Он молчаливо стоял за спиной Лорда, будто высеченный из камня огромный черный ворон, и внимательно наблюдал за каждым из присутствующих, в том числе и за Лордом. Наблюдал, делал выводы и запоминал, бережно сохраняя даже мельчайшие детали в своей памяти. А после собрания, когда уходил даже Фредерик, Адриан бесшумно выступал из тени, уважительно склонял голову и докладывал. Лорд мог усмехнуться и обронить что-то вроде, мол, Адриан, и почему же ты растрачиваешь себя в боевке. На что Адриан неизменно отвечал: "Война, милорд", - с чем тот соглашался.

Иррациональное, особенно с точки зрения тех, кто присоединился к организации уже в период террора, доверие со стороны Лорда к Ноттам вылилось в то, что именно на младшего Нотта легла ответственность за новобранцев. Лорд доверял чутью Адриана, а тот старался его не подводить: они делали общее дело. И это было во благо семьи.

Убийца.

Адриан ступает тихо и жестом правой руки показывает замереть своим боевикам. Сегодня они должны взять одного человека, предположительно связанного с Орденом Феникса. Взять живым.

Адриан опускает руку и его пятерка, как по команде, снова начинает двигаться: слаженно, бесшумно, ступая тише самой смерти, что заглядывает в это время в окна каждого. Но в окна Ноттов она не стучится: она идет с Адрианом рядом, бок о бок, плечо к плечу, заигрывающе касаясь его ладоней своими холодными призрачными пальцами. Адриан убивает с безразличием во взгляде, не давая дрогнуть ни единому мускулу на своем лице. А красавица-смерть с черной вуалью на лице, стоит у него за спиной и обнимает за плечи. Убийство не страшит Адриана, не ломает его изнутри, как других: слишком давно, еще до того как впервые произнести, как молитву, "Авада Кедавра", он убедил себя в том, что это необходимо. Каждое убийство в этой войне - необходимость. И в смерти равен каждый: и маг, и маггл, и даже он сам когда-нибудь приравняется к ним, став пеплом, прахом, окончательно впустив в себя войну и растворившись в ней.

Господин Нотт.

Адриан не занимает должностей, не ведет бизнеса, но входит в атриум Министерства Магии так, будто он министр. Он не лорд, но министерские клерки не осмеливаются произнести "мистер", выбирая обходительное "господин Нотт". Адриана это смешит, но не льстить - не может. Ему нравится чувствовать на языке вкус власти, он наслаждается им. И хочет еще. Адриан не умеет останавливаться, он безоглядно верит в то, что он никогда не ошибется, что только он знает, как должно быть, а главное - как будет. Он убежден, что играет с окружающими, и не замечает, что насмешница-война давно закрутила в безумном танце и его самого. Адриан небрежно отряхивает пепел с мантии, убирает брызги крови с обуви невербальным "эванеско" и переступает порог зала, в котором какой-то важный чиновник решил устроить прием. Адриан учтиво здоровается с министром и кружит в танце его отчаянно краснеющую дочь. От Адриана отчетливо тянет безумной смесью древесного парфюма и крови, а он флиртует со старшими дочерьми чистокровных семейств. Громкая музыка и светская болтовня перекрывают стук металлических набоек: надрывный, кричащий о беде.