Мужчина допил кофе и поставил чашку на блюдце донышком вверх, а затем, подождав немного, перевернул её, сосредоточенно вглядываясь в оставленные тёмной жижей узоры. Она умела читать их, та женщина, которая нашла и создала то волшебное место — и разделила с ним. С ним одним. Так же, как с ним одним делила и постель, и свою удивительную магию… и музыку. Он столько лет ждал её — сперва покуда не умер, наконец, её глупый муж, затем — пока она носила положенный траур… и это было воистину долгое ожидание. Но она его стоила — он помнил, как стоически она приняла гибель своих сыновей, и, пожалуй, досадовал лишь на то, что слишком поздно назвал ей имена их убийц — когда те уже были недоступны для его собственного возмездия: увы, Азкабан был неприступен даже для него.

И всё же больше всего тосковал даже не по ней самой — а по её музыке. По переливам, переборам струн, по тем песням, что она пела, по тем образам, что рождались у него в голове… он не хотел представлять, как теперь будет жить — без неё. Как останется в мире, где нет этих песен… нет этой арфы. Они не имели права её забирать! Никакого права! Она должна была достаться ему — они всё равно никогда не смогут на ней играть!

Никто не сможет — так, как играла она.