Гм. Неужели это так выглядит со стороны? :)

Тут ведь ещё нюанс есть. Если бы дошло до главного, Снейп после "чертовой кучи лет" воздержания точно не показал бы себя героем-любовником. Скорее всего, преждевременно оконфузился бы. Даже думать не хочу, каких тараканов он в этом случае запустил бы в свою голову в дополнение к тем, что там уже обитают. :)))


Хорошо, представим себе умозрительную конструкцию. Вместо Мэри перед Снейпом оказалась Лили. С его стороны действия были бы? Какие? Она всегда была для него неприкосновенна. В том числе потому, что сексуальное влечение в его представлении очень долго было чем-то грязным, способным запятнать чистый образ. "Спасибо" отцу-абьюзеру и наблюдениям маленького Северуса за тем, что папаша делал с его матерью. Первый и единственный опыт с женщиной, той слепой девушкой под амортенцией, только убедил его в собственной правоте. Что физическая близость и возвышенная любовь плохо стыкуются друг с другом. Он даже в своих мыслях о Лили максимум что позволяет, так это вспомнить её юную грудь под свитером. Всё. А вот прикоснуться к любимой, быть с ней, овладеть ею - это просто за гранью его представления о возможном и допустимом.

Прикоснуться к Лили равнозначно тому, чтобы похотью осквернить святыню. Вообще Снейп и его отношение к Лили мне напоминает монаха, простёршегося у статуи Мадонны, кормящей грудью Младенца. Чистое преклонение, в котором нет и не может быть ничего телесного, низкого. Потому что это не просто женщина, а недосягаемый образ, символ, избранное Богом совершенство.

Мне вспомнился роман "Имя розы" Умберто Эко. Момент, когда молодой послушник испытывает телесное томление, совершенно естественное для его возраста. А потом встречает деревенскую потаскушку, которая за еду спала с одним из монахов и по доброй воле легла с юношей-послушником, потому что он был молод и красив.

С вашего позволения, приведу несколько цитат из книги, которые, как мне кажется, в тему.

"Что я чувствовал? Что видел? Помню только, что в первое мгновение чувства не имели и не могли иметь словесного соответствия, так как ни язык, ни ум не умели именовать ощущения подобного свойства. Я бы в немоте - а затем в памяти всплыли другие сокровенные слова, услышанные в другие времена, в других местах и произносившиеся явно с другими намерениями, - но, несмотря на все это, они дивно сочетались с моим упоением в те минуты, как будто были созданы и составлены именно для меня, для моего счастья... Да и существовала ли на самом деле разница между восторгами, описанными у святых, и теми, которые испытывал мой растревоженный дух?"

"О Господи Боже мой! Если душа восхищена от тебя, тогда наивысшее благо - любить, что видишь (разве не так?), наивысшее счастье - иметь, что имеешь. Тогда будешь пить благодать из собственного источника (разве не так сказано?), тогда причастишься истинной жизни, которую после этой бренной земной предстоит нам провождать рядом с ангелами, в вечном грядущем... Вот как я мыслил. И понимал, что внезапно все пророчества сбываются. Наконец сбываются, так как девица переполняла меня неописуемыми наслаждениями и мое тело как будто бы превратилось в огромное око, и я видел вперед и назад, ясно видел все окружающие вещи. И я постиг: из того, что называется любовью, происходят и единение, и нежность, и добро, и поцелуй, и объятие. Я уже слыхал подобное, но думал, что говорят о другом. И лишь на некую долю секунды, когда радость моя почти что подходила к зениту, я ужаснулся - а не нахожусь ли этой ночью во власти полуденного беса, из тех, которые, когда спросишь их на пределе блаженства: "Кто ты?" - показываются в своем настоящем обличий и коварно похищают душу, а телесную оболочку губят. Но тут же я сам себе ответил: если что и от лукавого, это мои колебания, ибо самое верное, самое доброе, самое святое на свете - это то, что я сейчас ощущаю, и сладость этого все возрастает и возрастает от мига к мигу. Как водяная капля, попав в вино, растворяется и принимает и цвет, и вкус вина, как накаленное на огне железо само превращается в огонь, утрачивая первоначальную форму, как воздух, пронизанный солнечным светом, сам становится светом и сиянием, и это уже не пронизанный солнечным светом воздух, а сам солнечный свет, так и я умирал в дивном благорастворении".

"Когда я почти бездыханный опускался на тело, с коим съединился и сросся, я узнал, на последнем выходе жизни, что пламя родится от дивного свечения, от внутреннего сияния и от огненного пылания, причем дивное свечение палило меня, пока не ослеп, а огненное пылание жгло, пока не сгорел дотла. Затем я постиг бездну и другие бездны, которые она призывала".

"Исчезновение предмета, возбудившего мою страсть и утолившего мою жажду, внезапно и резко дало мне почувствовать и бренность страсти, и предосудительность жажды.. Теперь я понимал, что совершил грех. Однако и ныне, по прошествии многих лет, по-прежнему горько оплакивая свое падение, я все-таки не могу забыть, что в тот вечер познал великое счастье. И я оскорбил бы Всевышнего, сотворившего все сущее в доброте и в благолепии, когда бы не допускал, что и в том деянии двоих грешников было нечто по природе своей благолепное и доброе. Хотя может статься, это моя нынешняя старость обманчиво представляет как красивое и доброе все, что было в моей далекой юности. А следовало бы, вероятно, целиком обратиться не к прошлому, а к будущему - к неотступно приближающейся смерти. Но тогда, в юности, я не думал о смерти, а бурно и чистосердечно плакал о совершенном грехе".

"Что такое любовь? На всем свете ни человек, ни дьявол, ни какая-нибудь иная вещь не внушает мне столько подозрений, сколько любовь, ибо она проникает в душу глубже, неужели прочие чувства. Ничто на свете так не занимает, так не сковывает сердце, как любовь. Поэтому, если не иметь в душе оружия, укрощающего любовь, – эта душа беззащитна и нет ей никакого спасения".