Вчера подхожу к коллегам и говорю Л., которая ходит со мной курить:
- Пошли покурим? - заметив, что они о чем-то разговаривали с А., меняю курс - ...Или, если хотите, можете вдвоем спуститься на перерыв, а я тут пока подежурю.
Л., вставая и вытаскивая сигареты:
- Нет, пойдем покурим... Мы тут разговаривали о Боге...
Я:
- О. Если бы я знал, я бы точно не стал вас отвлекать.
Л., добродушно:
- Ничего, мы потом продолжим.

В этом отделении сбылась моя мечта - все эти годы я считал свою работу практически идеальной, за вычетом одного пункта: вот когда я волонтерил в Православной службе милосердия, то мы каждую ночь вели друг с другом философские беседы. И эти беседы органически переплетались с обходом вокзалов, раздачей едой бомжам, обработкой ран и остальными нашими делами. Для моих коллег это в принципе были вещи неразделимые - выполнять свои повседневные (или, точнее, повсеночные) дела и обсуждать религиозные и философские вопросы. Как оно и должно быть, если подумать. И религиозные беседы без командной работы на дело милосердия теряют половину своего очарования, и работа в подобной сфере лишена всякого смысла, если не воспринимать ее, как практическую философию. Когда этого нет, то очень быстро возникают склоки, выгорание и отчуждение людей от собственного дела, и вдобавок к этому - что даже хуже, потому что выгорание и склоки свойственны любым профессиям, - человек лишает себя лучшего в этой работе, источника постоянного и непонятного сторонним людям удовольствия, энергии и веселого настроения.

Как говорила А., которая работала со мной вчера вместе с Л., "Выходишь утром из комнаты резидента, которому только что помог одеться, и чувствуешь себя самым счастливым человеком на земле. И тебе даже удивительно, что ты так счастлив - а никто об этом не подозревает, и никто, пожалуй, даже не поверит, что ты можешь быть счастливее их всех..."

С А., как и с Л., мне, безусловно, очень повезло. Мне почти всегда нравились мои коллеги, но наше общение никогда ещё не было настолько же осмысленным и содержательным. Мы как-то за три дня нашли общий язык и вышли на тот уровень доверия и откровенности, который с другими коллегами складывался за месяцы и годы, и по вечерам нам трудно оторваться от нашего ужина, чтобы идти заканчивать работу и писать отчёты.

А. много работала в домах престарелых. Она говорит - "Эта работа помогла мне повзрослеть. Мне кажется, я получила от этих людей все то, чего не получила в своей собственной семье. Все, что мне сейчас в себе нравится, сложилось там..."

Зашла речь об организованной религии. Я посетовал, что в России религия, после советских гонений, снова стала инструментом правящих элит. Мои коллеги, сочувственно:
- Да, да, это, конечно, ужасно... Вообще не должно быть в обществе на публичном уровне излишнего внимания к религии. Никто не должен стучать себя в грудь и заявлять, что он христианин... Нужно так: чтобы человек посмотрел, как ты работаешь и как общаешься с людьми, подошёл потихоньку и спросил - ты из какого прихода?

А. добавляет:
- Вообще, я думаю, что это наша общая вина. В какой-то момент верующие люди в обществе отращивают слишком большие аппетиты, начинают чего-то требовать...
Кому-нибудь другому я бы это подтвердил - отрастивших большие аппетиты всегда много в любой привилегированной группе, будь то атеисты в советском союзе, православные при Путине или же мусульмане в каких-то исламских странах. Но конкретно А. я ничего подобного подтверждать не хочу - ей и всем ей подобным верующим не пристало брать на себя часть этой вины. И я говорю:
- Нет, это не так; я сидел в спецприемниках и был в протесте со многими российскими христианами, которые очень не хотели, чтобы их вера была инструментом и опорой для преступной власти - и при этом ничего не могли с этим поделать, а могли только сидеть под арестом в одной камере со мной.

Что интересно: я и раньше говорил с коллегами о религии, но те мои коллеги были либо просто образованными и культурными людьми, которых интересовали культурологические или богословские вопросы (один мой коллега, например, писал в Лионском Католическом университете диссертацию по истории теологии), а другие были практикующими мусульманами. И пускай мусульмане не сочтут это себе обидой - может быть, все дело в ограниченности моего личного опыта - но те беседы никогда не обретали этой важной и родной для меня интонации. Там акцент всегда стоял на правилах, традиции, религиозной практике... Никто не говорил о религиозной жизни человека, как о повседневном таинстве. Такая интонация, по моим ощущениям, присуща только христианам, и только немногим - большей частью, тем, кого можно найти в ПСМ или же в диспансере вроде нашего.