Почти за год после моего задержания я исследовал несколько сотен дел по 228–й статье, которые проходили через это УВД. Ты можешь себе представить, что в 80% случаев все рассматривается в особом порядке, люди просто тупят глаза в пол, признают свою вину и их сажают на немалые сроки.

Я вообще много чего узнал и решил, как мне это свойственно, сделать расследование. Причем я люблю работать с документами. И я раньше в основном читал кейсы про конкретных людей, рассказанные с их слов, со слов родственников и так далее. У меня шевелились волосы на голове от прочитанного. Результаты своего расследования я хочу опубликовать сейчас в рамках годовщины.

— В каком виде?

— Я питаю слабость к документам, поэтому я прочел около 700 уголовных дел, связанных с наркотиками, которые возбуждались в Западном административном округе за последние три года. Я столкнулся с какими–то дикими ситуациями, подлогами и фальсификациями в духе: «Я случайно проходил мимо здания УВД по ЗАО. Ко мне обратились неизвестные мне люди и предложили побыть представителем общественности. Я согласился, все подтверждаю». И так пять раз. Оперативники, которые привлекают понятых, — это мои оперативники, понятые — те же самые. И при этом — они по–прежнему неизвестные люди.

Еще часто бывает так, что человек приходит и говорит: «Я хочу добровольно изобличить торговцев наркотиками» и участвует в оперативном эксперименте. А потом проходит еще какое–то время, и уже этого человека полицейские задерживают с наркотиками, устанавливают, что он наркоман, что у него зависимости и так далее. Выясняется, что у него были до этого судимости, он уже был и понятым, и как бы случайно закупщиком — и вот его задерживают в метро, на станции, которая не имеет отношения к УВД по ЗАО.

Или, например, Катя Гаврилова, героиня фильма [Юрия] Дудя, зависимая девушка, ВИЧ+, которой позвонила знакомая, очень правильно подобранная оперативниками, и сказала: «У меня ломка, срочно нужна доза». И звонила так на протяжении нескольких дней каждый час и говорила, что «ты для меня — единственная надежда». И Катя, героиня фильма, отдала свою дозу, которая у нее была на утро, попросив те же деньги, за которые она эту дозу купила. Приехали оперативники: 228–я, часть четвертая, то есть сбыт. Десять лет тюрьмы. Хотя там было 0,17 грамма героина — реально, одна доза.

Зачем это делается? Каким образом девушка с терминальной стадией СПИДа занимается сбытом? Почему ее надо закрыть, если нет больше никаких других фактов сбыта? Но дело это вскрылось под конец квартала. Именно тогда, когда — это я исхожу из исследования этих 700 дел, — внезапно начинается вал оперативных закупок маленьких доз, потому что надо выполнить план, закрыть квартал.

То есть это конвейер. И он существует не для того, чтобы бороться с наркоманией, он не противодействует распространению наркотиков. Это просто конвейер.

— Ради чего?

— Не знаю, не могу сказать. Точнее, не понимаю. Единственный из всех изученных мною кейсов изобличал реальных торговцев наркотиками: история про то, как в Россию прилетели люди из Южной Америки, которые везли наркотики внутри себя. Прилетели, их никто не встретил, они поселились в ближайшей гостинице, пошли в аптеку, чтобы купить слабительное и вывести из себя капсулы с веществом. Там им продали что–то не то и капсулы стали растворяться прямо внутри организма. И человек умер. Его отвезли в судмедэкспертизу, чтобы установить причину смерти. Там сделали вскрытие и обнаружилось, что у него внутри наркотики. И тогда позвали УВД по ЗАО и бодро отчитались о пресечении канала контрабанды.

Это единственное дело из семи сотен, мною прочитанных, которое действительно касается сбыта и распространения. В основном они ловят закладчиков и на этом останавливаются. То есть мы даже не идем изучать, кто эти люди, кто давал им заказы, откуда они брали и так далее. Если быть точным, закладчиков задерживают сотрудники патрульно–постовой службы, а сотрудники наркоконтроля в основном занимаются «контрольными закупками», которые, скорее, являются провокациями, ведь они привлекают к ним «профессиональных» понятых и закупщиков.

— Так ради чего сажают людей по «народной» 228–й?

— Хороший вопрос. Ответа у меня нет. Я знал, что 228–я — народная, но до своего дела не понимал насколько. Когда мое дело получило резонанс, только из моего подъезда ко мне пришли трое человек, у которых близкие посажены по 228–й. В подъезде 32 квартиры. Три случая на 32 квартиры — это много. Все спрашивали, как добиться резонанса, как добиться правды. Я говорю: «Надо написать, например, омбудсмену Татьяне Москальковой». Отвечают: «Мы писали, мы ходили на прием к депутатам Госдумы, мы писали в приемную президента. И ничего не происходило: судебное решение вынесено, всего доброго». И люди сидят.

У нас вообще нет механизма, с помощью которого ты можешь вклиниться в эту огромную судебно–правоохранительную махину, остановить ее ход. А она действует по конвейерному типу. И тысячи людей получают зарплату. За что? У меня, собственно, в рамках моего гражданского иска к полицейским есть идея потребовать от них вернуть государству зарплату, которую они получили за это время — если они не докажут, собственно, что они реально что–то делали, боролись с наркотрафиком, что–то расследовали, что–то предотвратили, кого–то спасли от наркотиков. То, что я вижу сейчас, — это не работа.

По крайней мере, я не готов эту работу оплачивать из своих налогов. Понимание того, где участвовали мои оперативники, приводит меня к тому, что это налаженная система получения «галочек» и выполнения отчетности. При этом образ жизни людей, которые этим занимаются, намного шикарнее того, на какой позволяют рассчитывать их, в общем–то, скромные зарплаты: они ездят на роскошных машинах, оформленных на своих родственников, имеют дома, дачи, купленные непонятно на какие деньги и записанные на других людей.

— Сейчас вы встречаетесь с оперативниками, которые тебя задерживали, в ходе судебных заседаний. Какие между вами отношения?

— Они просят вспомнить хорошее. Просят не забывать о том, как они хорошо относились — ведь они давали мне воды попить и покурить, когда я просил. Вероятно, могли бы не давать!

Еще они теперь рассказывают, как трудно, оказывается, приходится в СИЗО, просят помнить о том, что по статье, которая им грозит, сидеть придется восемь, а то и 10–15 лет. И ты как–то начинаешь думать, что вот он — обычный нормальный человек, молодой. Семья, дети, наверное, какие–то планы. И возникает стокгольмский синдром: вот он говорит во время очередных следственных действий, что любит какие–то там карамельки, и ты думаешь: «Блин, в следующий раз захвачу ему карамелек».

Но потом я возвращаюсь домой и понимаю: если бы все сложилось иначе, на их месте сидел бы я, мне бы грозило 15 лет, и они бы приходили в суд и говорили: «Да–да, так все и было» — и пошли бы заниматься своими делами дальше: кататься на дорогих машинах, проводить свои прекрасные оперативные эксперименты, которые, наверное, скорее, больше относятся к области театра, нежели к области борьбы с наркотиками.

А потом еще я открываю приговоры по делам, в которых они участвовали, и читаю: «В отделении полиции стал угрожать, что если обвиняемый не будет сотрудничать, то его супругу тоже отправят в тюрьму». Какие карамельки? Никаких карамелек не будет.

Знаешь, я на полном серьезе иногда задумываюсь, что их семьи точно ни в чем не виноваты — и что если у семей возникнут трудности, я буду помогать, как–то соберем деньги, придумаем способ. Но пока я сталкиваюсь с тем, что они все жалуются на то, что во время обыска все в доме перевернули — вот это неожиданность! А еще адвокаты приносят в суд бумаги о том, что у ребенка обвиняемого сложное заболевание, да и жена тоже болеет. Я начинаю смотреть эти бумаги и выясняется, что оба заболевания выявлены в один день. И это — день задержания полицейского, бумаги эти подписывала подружка жены, врач, а сложное заболевание — это фурункул на бедре.