Близнецы в обличиях смерти (джен)

Это всегда повторяется.

Где бы она ни была, он идет за ней следом шаг в шаг. Шумит, невидимый и прекрасный, зовет и исчезает… Она никогда всерьез не боится, что он исчезнет навсегда, но слыша зов, старается вернуться скорее. Домой.

Находясь в Наружности, Крыса почему-то плохо чувствует холод. Обмораживает пальцы, но никогда не простужается. Мало спит, но почти не устает. И вообще почти ничего не чувствует, пока она — там. Будто в чужом мире.

Возвращаясь оттуда, Крыса скидывает с себя тяжесть дорожной сумки, переполненной заказами на поесть и на покурить, скидывает надоевшую обувь, от которой до боли устали ноги, скидывает свой предыдущий облик, от которого насмерть устала уже она сама. И проваливается в сон.

Не зовите и не ждите. В сон Крыса проваливается всегда глубоко, так глубоко, что иногда ей кажется: после такого уже не просыпаются. Вот оно дно, можно поскрести ногтями. Но отдохнув и восстановив силы, Крыса всегда приходит в себя. Возвращается.

Во снах она бывает злой, бывает голодной, бывает милосердной. Обычно что-то среднее между всем этим. О таких снах мало кому расскажешь, а из тех, кому можно рассказать, мало кто станет слушать. Беспечно поведать обо всем можно в Ночь Сказок, но она бывает всего-то четыре раза в год.

Спит Крыса часто. Спит Крыса долго. Снов у нее этих — через край, хватило бы на пару жизней и еще бы немного осталось. Но не поделишься же.

Просыпается она неспешно. Обычно ее никогда не трогают, позволяя вдоволь отоспаться, но сегодня зачем-то будят. Мягким, каким-то странным извиняющимся тоном. Хотя довольно настойчивым.

О том, что сейчас уже далеко не утро, легко можно догадаться — слишком светло и слишком шумно, если бы это могло помешать Крысе спать. Но никогда не мешает. У нее нет ощущения дня или ночи, когда она хочет спать, то спит везде, где ей спится. Сейчас на матрасе — своем или не очень, ей нет до этого дела. Она может поспать даже сидя, под мерный гул телевизора и болтающих ни о чем девчонок. Она может поспать, даже если никакого матраса под ней не окажется и никаких девчонок вокруг — тоже.

Но осознание того, где она и кто, приходит позже. С закрытыми глазами до такого самостоятельно не додумаешься.

— Вставай, — терпеливо говорит кто-то. — Эй, вставай! К тебе пришли.

Крыса недовольно морщится, но глаза не открывает. Голос девичий, звонкий, и хорошенько поразмыслив, она понимает, кому он может принадлежать.

— Слышишь меня? — Рыжая трясет ее за плечо.

Ей, наверное, не очень удобно: Крыса лежит на животе, сильнее опираясь на то плечо, за которое Рыжая и пытается ее трясти. А свободное плечо она трясти не может, его занимает татуировка. Вшивую, как и всю принадлежащую ей руку, Рыжая никогда не трогает. Вшивую вообще никто никогда не трогает. Боятся ее оскала. Как-то раз Крыса обмолвилась, что Вшивая может и покусать. Она действительно может, и здешние быстро поверили на слово, не решаясь проверять. Саму Крысу тоже особенно никто не трогает. Но об этом она и не подумала бы никого предупреждать, отвечая резко и делом. Слова можно поберечь для более приятной болтовни.

— Эй, проснись, Крыса, — просит Рыжая, не прекращая ее тормошить. — К тебе пришли, слышишь?

Крыса вздыхает и спрашивает, лежа лицом в подушку:

— Кто пришел? — голос звучит глухо.

Рыжая разбирает слова и тоже вздыхает, присаживаясь рядом и вытянув перед собой ноги.

— А то ты не знаешь.

Крыса знает. Таращится на край матраса, задевая взглядом дырку на носке Рыжей. Почувствовав это, она притягивает ноги к себе.

— Какой сейчас день? — спрашивает Крыса. Волосы слиплись на одну сторону, глаза горят в самом паршивом смысле, в кончиках пальцев скопилось что-то ядовитое. Крыса чешется и неуютно ворочается с боку на бок.

Рыжая сочувственно качает головой.

— Сегодня не вторник.

— Так какого тогда?.. — шипит Крыса и поднимается с матраса.

Не явиться на встречу нельзя. А визиты ей наносит один-единственный человек на всем белом свете. Неравнодушный. Крыса все надеется, что он когда-нибудь канет в лету, издохнет, исчезнет или просто под землю провалится. Но ему эти визиты доставляют слишком большое удовольствие. Он всегда находит сюда дорогу. Поэтому Крыса даже надеется-то не всерьез, а так, хоть для какого-то душевного равновесия.

У диванов барахлит включенный телевизор, стайка девчонок сидит вокруг него, все — как приклеенные. Прямоугольники окон единственные провожают Крысу мутными взглядами, остальные даже не косят на нее глаза.

Она бредет по коридору, глядя себе под ноги и не оглядываясь. Дорогу она хорошо знает. Этой дорогой приходится ходить каждый вторник и стоять под дверью, как под глухой стеной, пока Овца не отопрет перед ней замок.

— Какая-то ты потрепанная и неухоженная, — вздыхает Овца и хлопочет у порога, поправляя коврик. Вновь подняв взгляд на Крысу, она качает головой и жалобно тянет: — И не стыдно тебе в таком виде перед отцом появляться?

Крыса пожимает плечами.

— Я спала.

Ей не совсем понятно, ни что от нее хотят, ни что есть стыд сам по себе. И тем более, за что она должна испытывать такое чувство перед кем-то наподобие ПРИПа, который Предок и Породитель, который наносит ей еженедельные визиты по сорок минут, а заодно разрушает ее психическое здоровье. Это, конечно, если не говорить про самооценку.

— Могла бы хоть умыться и причесать волосы, — доканывает Овца и наконец отходит в сторону, пропуская Крысу.

Крыса ничего на это не говорит. Могла бы и умыться, и нацепить что-нибудь, скрывающее тату, но зачем? Ради спокойствия ПРИПа? Так он не за спокойствием сюда таскается, все как раз наоборот. Скучно он живет очень, вот и развлекается, как умеет.

Крыса вздыхает.

В приемной горят все лампочки, окна плотно завешаны, а дверь — нараспашку. В приемной нечем дышать и некуда спрятаться. Крыса щурится, а потом, захлопнув глаза, опирается на стену.

— Садись, девочка, — докучливо блеет Овца.

И Крыса садится. Демонстративно. Садится там, где и стояла. Съезжает по стене на пол и складывает руки на груди.

— Твой отец вышел за кофе, — рассказывает Овца. Тон ее делается жалобным, когда она говорит: — Очень он расстроился твоему отсутствию, очень он по натуре человек расстройчивый.

Крыса молчит, поджав губы. Глаза закрыты, уши навострены. Что тут скажешь? Крыса не представляет, кого в сущности своей представляет ПРИП, но кое-что о нем она все же знает. Овца же не знает даже этого. А иногда как брякнет! Что потом тут еще скажешь…

Когда рядом раздается недовольное сопение, Крыса вскидывается, но помимо того сделать уже ничего не успевает.

ПРИП приходит без кофе. И дергает ее на себя, едва переступив порог приемной. Крыса пугается — ничего подобного она ждать не могла. Он то ли душит ее, то ли обнимает. Крыса даже вырываться начинает не сразу, пока ПРИП пыхтит над ее макушкой что-то невразумительное. В приемной кроме них только Овца. Она порхает по комнате, не находя себе места, и добродушно кривится от смущения.

Овца, конечно, не тот человек, который станет спасать Крысу от родителя. Она, конечно, даже и думать о таком не станет.

Опомнившись, Крыса пихается локтями и молотит ботинками по воздуху. Крыса извивается как червяк, которого насаживают на рыболовный крючок. Так, в крайнем случае, об этом вещает ПРИП:

— Что ты дергаешься, как червяк! — говорит он и с грацией слона отскакивает в сторону. — Дикое животное! — говорит он и гладит себя по ушибленному брюху.

Тут он, конечно, преувеличивает. Животных он любит. По крайней мере, так выглядят его бесконечные стенания о невинных зверушках.

Овца вздыхает и с перепуга хватается за лицо. Смотрит она уже так: сквозь пальцы.

И это продолжается бесконечно. Визиты ПРИПа — бесконечны.

И Крыса делает вид, что растворилась в этой бесконечности. Делает вид, что перестала существовать. И она закрывает глаза, потому что они болят, а еще она ужасно не выспалась.

Крыса отряхивается и брезгливо передергивает плечами. ПРИП до сих пор на ней — взглядами и мистическими пальцами. Крыса долго-долго хлопает себя по жилетке и теряет с нее одну заклепку, а потом плюет и, не глядя, садится в кресло. Кресла в приемной до неприличия удобные, хоть что-то ей здесь нравится. Растекшись и расслабившись, она закидывает ногу на подлокотник. Не потому, что так действительно удобней, а просто назло. Все кусочки ПРИПа, размножившиеся отражениями по ее телу, синхронно переводят взгляды на качающийся ботинок.

Ему просто нужно куда-то смотреть, чтобы чувствовать свою причастность.

Крыса хмурится и тяжело ворочает мысли, раздумывая, что же на него нашло, раз он полез обниматься. Вряд ли это значит, что он хотел бы видеть ее у себя после выпуска.

ПРИП тяжело дышит и косит глаза.

— Я трачу на тебя уйму времени, и вот твоя благодарность! А между прочим, сегодня даже не вторник! — Он топает по комнате взад-вперед и, остановившись, давит ее взглядом: десятки ПРИПов — злых и недружелюбно настроенных — сверкают в зеркалах блестящими глазами.

— Ты знаешь, какой сейчас день? — спрашивает их предводитель.

Крыса не знает. Не вторник и не вторник, это главное. Вместо того, чтобы дернуть плечами, она закрывает глаза и говорит еле слышно:

— Незачем было приходить лишний раз, никто же не умер.

А может, потому он и приперся: ждал, что однажды она соизволит склеить ласты. А может, даже и не себе, а какому-нибудь встречному-поперечному. Так ему, наверное, было бы даже лучше. Можно было бы прочитать лекцию, можно было бы вдоволь пострадать, как он несчастен, какая плохая у него дочь… и так далее и тому подобное.

Словно подслушав мысли или, вернее, прочитав их по выражению лица, Овца возмущается у нее над ухом:

— Послушай отца, девочка!

Крыса слышит, а что еще им от нее понадобилось, никто не говорит. Делать вид, что ей все это безумно интересно, она не в состоянии даже в обычное время, а сейчас она — никакая. Но кто это расслышит?

— Среда! — вместо этого верещит ПРИП. — Сегодня среда, и где же ты вчера пропадала? Мне все известно о цели твоих побегов. Знаю я о таком!

Крыса удивленно вздергивает брови. Ему удалось слегка ее насмешить. О цели своих отлучек она иногда даже сама не догадывается. О том, где она пропадает, не в курсе вообще никто.

Но ПРИП знает все и знает про всех. В этом весь ПРИП. Он умеет почесать языком, ему это жизненно необходимо.

— Когда-нибудь тебя отсюда вышвырнут!

— Скоро выпуск, — небрежно замечает Крыса.

Куда ее могут отсюда вышвырнуть? Она ведь не кошка. Она умеет позаботиться о себе.

Крыса проваливается глубже в недра кресла. К приемной тепло и ужасно удобные кресла, в них хочется провалиться. Крысу одолевает сон, она лениво моргает и ерзает в поисках удобного положения.

Заметив это, ПРИП нервничает. Его больше беспокоит, что ей становится так удобно, чем то, что его давно перестали слушать.

— Может ты хоть раз смотреть на меня, когда я с тобой разговариваю!

Качнув головой, Крыса ищет его отражение в одном из зеркал. ПРИП сильно краснеет, глаза у него выкатываются, а рот так и застыл в открытом состоянии.

На что тут смотреть?

— У меня глаза болят, — объясняет Крыса и вновь прячется. И вовремя. ПРИП уже все знает и обо всем догадывается.

— Это все наркотики! — громогласно выдает он и топает ногами.

Пол слегка вибрирует, передавая качание креслу. Крыса утопает в нем и полностью растворяется, и никакой шум не в силах ее потревожить. С этим нужно что-то делать. Крыса пытается разлепить глаза.

ПРИП хрипит:

— А я говорил…

— Да что вы! — охает Овца, подскакивает к нему и примирительно дергает за рукав — хочет, чтобы он заткнулся.

Крыса с ней полностью согласна. Она тоже поднимается и разминает ноги. Сон так никуда и не делся. Но стоя спать не очень-то удается даже ей. Тем более, когда доски скрипят под ПРИПом, как от плясок гиппопотама.

— Бог с вами! — продолжает Овца, чтобы занять собой молчаливые паузы, и он чего-нибудь еще не брякнул. — Какие еще наркотики, девочка просто устала.

Она кивает на Крысу со странным выражением на лице. В зеркале Крыса видит только ее перекошенный рот и никак не может взять в толк, чего от нее требуют.

Уловив, как ей кажется, основную идею, Крыса сутулится и клонит голову.

Вот как она устала.

От всего этого. Но больше всего — от ПРИПа. И что ему нужно, когда сегодня даже не вторник? Имеет ли он право? ПРИП каких-то пару мгновений таращится на ее шею и все видит. И все понимает! Иначе это был бы уже не ПРИП. Его накрывает от осознания своего прозрения. И, вероятно, длительного неведения. Он багровеет. Ужасно багровеет, начиная с ушей и до самого галстука, который вообще фиолетовый в красную полоску. Крыса видит все это фрагментами в зеркалах, ей сложно с уверенностью сказать, с ушей ли это началось, но они так набухли, что вот-вот лопнут.

Первым лопается, конечно, сам ПРИП.

— Что это? Что это у тебя на шее?

Право на это он точно не имеет.

— Это не твое дело, — огрызается Крыса.

Раззявив пасть, ПРИП готовится сыпать обвинения. Дальше, грубо говоря, можно и не слушать, но ПРИП так старателен, что не услышать довольно сложно.

Переждав несколько вырвавшихся из него ругательств, Крыса медленно произносит:

— Если тебе показалось, что ты имеешь право знать, то знай: я обручилась. — С безразличным видом повертев кольцо в руках, она прячет его под жилетку. — Раз уж тебе так интересно, — и пожимает плечами, добиваясь нужного эффекта.

ПРИП поражен. Он вскакивает так, будто прежде сидел — а ведь он и до того качался на ногах — и беснуется с новыми силами.

Овца скачет за ним, как за бабочкой, и щебечет, будто уговаривает больного сожрать очередную таблетку.

— Не переживайте так, дети просто играют. Вспомните себя в их годы…

ПРИП взрывается громогласным «ХА!». Его физиономия краснеет и наливается кровью, как будто там есть еще чему краснеть. Кажется, еще мгновение и он явит на свет сотни и тысячи новых ПРИПов. Попросту лопнет. И с кровью расплодит себя на светлом ковре приемной.

— Знаю я эти игры! — буйствует он и наконец замечает Овцу. — У меня, между прочим, шестеро детей. Не думаете же вы, что я не знаю, какие игры у них на уме!

Овца согласно и почтительно кивает. Она об этом уже пару раз слышала, но разве человеку на грани смерти запретишь говорить все, что ему вздумается. Овца так не умеет.

Крыса бы посмеялась, но смех не идет.

По правде говоря, смех никогда к ней не идет. И она только хмурится, тщетно просчитывая, как можно слинять из этой душной провонявшей ПРИПом комнатушки.

Если бы он только увидел его, то понял бы, что с ним невозможно ни во что сыграть. Даже если бы Крысе очень того захотелось.

— Я ухожу, — говорит она, изменяя своим привычкам уходить не прощаясь.

В приемной повисает неуместная тишина.

— Немедленно сядь на место, — возмущается ПРИП, позабыв обо всем, что тревожило его до этого. — Я с тобой ещё не закончил.

— Наркотики. Игры. Сколько можно? — вздыхает Крыса. — Сегодня даже не вторник.

Овца ошарашено замирает на месте с глупым выражением лица. ПРИП даже ненадолго затыкается. Крыса никогда не уходит, не получив на то разрешения. ПРИП в своем родительском праве навещать ее перегибает палку, но кого это вообще интересует. И плевать Крыса на него хотела, скоро выпуск, и можно слинять навсегда, махнув хвостом напоследок. И даже Овца не сможет ничего проблеять ей в спину. Оба они в крайней степени удивления. Дальше только инфаркт. Но ПРИП слишком здоров для подобного, а Овце слишком наплевать.

Оба быстро отходят. Овца, может, искренне расстроена, может, хорошо научилась притворяться. А ПРИП, кажется, начал даже что-то понимать, хотя маловероятно, конечно. Через пару минут Крысу наконец выставляют за дверь. И она этому несказанно рада. Насколько Крыса вообще может быть рада в этот преступно-кошмарный не-вторник. Она выскакивает за дверь, оставляя позади их вдвоем и одних одновременно, потому что приемная — настоящая мышеловка. Но коридоры, куда бы они не вели, — это своя территория. И тут уже никакие законы дирекции не имеют для Крысы никакого значения.

Она делает два шага и поднимает глаза. За дверью ее поджидает Рыжий, стоит, подпирая голым плечом стену, тихий и почти свой. Сунув одну руку в карман штанов веселенькой расцветки, другую за подтяжку, он даже слегка улыбается.

Крысе весело-то не становится.

— Подслушиваешь, — говорит она без эмоций и кивает сама себе.

Рыжий укоризненно таращится на нее стеклами зеленых очков, но помалкивает.

— Ладно, — вздыхает Крыса, — давай уберемся отсюда.

Он кивает, на каждом шагу дребезжа связкой куриных костей на шее.

— Знаю я одно место...

Крыса хмурится и замедляет шаг. Они заходят за поворот, и тогда Крыса совсем упирается. Встает, подперев стену, и мрачным взглядом изучает свое отражение в очках Рыжего. Отражение смотрит на мир недоверчиво и злобно: взгляд исподлобья, сжатый рот и выражение лица «ну, чего уставился?». Не слишком располагает для общения. Крыса смотрит на себя с минуту, потом вспоминает о Рыжем и спрашивает, не смягчая голос:

— Чего забыл здесь?

— Хотел тебя поддержать, — с готовностью объясняет Рыжий, покачиваясь на пятках, — как говорится, на горяченьком.

— А так говорится? — уточняет Крыса.

Он проводит ребром ладони по затылку, Ежик рыжих волос отливает кроваво-красным.

— Вроде того, — задумчиво тянет он, — а что, разве нет?

Крыса пожимает плечами. Какая разница, как говорится, а как нет. Рыжий может позволить себе говорить все, что взбредет в голову. И даже то, о чем никогда бы не мог подумать. Чисто в порядке поддержания имиджа вожака истеричных Крыс.

Подтяжки, брюки с сердечками на коленях и бабочка на голую шею. Образ Рыжего всегда создает неизгладимое впечатление и так пестрит в глазах, что хочется отвернуться. И Крыса отворачивается, отлипляясь от стены.

Рыжий хватается за дужку очков двумя пальцами и тянет вверх.

— Не надо, — устало просит Крыса и качает головой.

Он удивленно разводит руками.

— Всегда помогает.

Помогает. Всегда. Пора отвыкать от этой терапии, потому что совсем скоро этого не останется. Крыса кривит лицо, равнодушно разглядывая прыщи на его подбородке. Губы он больше ни в улыбки, ни в ужимки не складывает. Стоит, застывший и непривычно тихий, почти обидевшись, и прячется за очками.

— Понравилось тебе? — спрашивает Крыса.

— Ужасный он тип, просто ужасный, — моментально реагирует Рыжий. Прямо-таки участливо. — Выпить хочешь?

— Слушай, да что тебе опять от меня понадобилось? — она хмурится и добавляет почти мстительно: — Я-то тебя знаю, на какой манер ты устроен.

Он почесывается, откидывает голову назад, делая вид, что пристально в нее всматривается.

— Вот значит, какого ты обо мне мнения, — произносит он серьезно и почти обиженно. — Все еще дуешься? А по виду не скажешь, — и продолжает сверлить взглядом сквозь стекла очков.

И Крыса сдается. Сегодня совсем не тот день, когда хочется с кем-то бороться и что-то доказывать. Сегодня вообще такой день, что ничего не хочется. Особенно кого-то видеть. И Крыса говорит:

— В Крысятник я к вам не пойду. Мне сейчас вообще лучше никого живьем не видеть.

Рыжий пожимает плечами и тихонько улыбается.

— Не живьем так не живьем, — вздыхает он и присаживается на полу под самым подоконником. — Можем выпить и где-нибудь по дороге. У меня все с собой. — Он возится с фляжкой, но не успевает отвинтить колпачок, как тут же привинчивает его на место. Задирает голову и спрашивает, нахально улыбаясь: — Не хочешь прошвырнуться? Пройдемся у сетки, подышим воздухом.

— Не хочу. Эта твоя армия пустоголовых фанатиков меня не впечатлила.

— Слышала уже! Надо же, еще вернуться как следует не успела…

— Видела, — поправляет Крыса, — как раз когда возвращалась. Они оккупировали Дом, палатки сраные понаставили…

Рыжий усмехается. Что-то о них знает, но рассказывать, конечно, не торопится. А Крыса не спрашивает, Крысе все равно, она устала и не собирается ни из кого вытягивать новости. О тайнах в Доме не принято говорить напрямую, когда-нибудь оно придет само, нужно только ждать. Ждать Крыса умеет. Молчать тоже. Рыжий от этого делается каким-то беспокойным и даже дерганным, но ей-то что.

Крыса садится у стены. Садится, будто сломалась.

Он так пристально таращится на нее, что это заметно, даже если не видеть скрытую очками половину лица. Крыса хмурится и ждет.

— Курить хочешь? — интересуется Рыжий, уже вовсю рыская по карманам.

— Хочу убить кого-нибудь. Прямо руки чешутся, лучше не лезь.

— Вот, — Рыжий бросает в нее пачку сигарет. Метит явно под ноги, но попадает в коленку. — Лучше кури, — советует он и сочувственно наблюдает, как она щелкает зажигалкой. Молчит он от силы пару секунд, собираясь с мыслями, и затем выдает:

— А как там мой заказ?

Крыса затягивается пару раз и только тогда отвечает:

— Полная сумка презервативов. Я бросила ее в комнате, завтра принесу.

— Себе парочку оставишь?

— Оставлю, — невозмутимо говорит Крыса, не отрывая от него взгляд. Конечно, перед тем поймав его в одном из зеркальных осколков.

Рыжий кривляется еще немного и спрашивает последнее, что вообще можно было спросить. О чем лучше бы даже не заикаться.

— Слышал, у вас со Слепым все хорошо.

Крыса щурится, но молчит, с безразличным видом сжимая во рту сигарету. Рыжий ерзает, не умея сидеть спокойно, и снова вытаскивает фляжку. Пока он борется с колпачком, Крыса говорит:

— Да что ты мог слышать?

Рыжий поднимает голову. На лице растерянность, на языке вопрос, а в руках откупоренная фляжка. Оттуда слабо несет апельсинами и спиртом. Рыжий утыкается носом в горлышко, принюхивается и миролюбиво соглашается:

— Не так много всего, твоя правда. Но я волновался, понимаешь…

— Нет, — обрывает Крыса и раздраженно тушит сигарету.

— Что «нет»? — Рыжий чешет затылок. Не лыбится, не хмурится, весь залез под очки, только и осталось скрести свободной рукой кровавый ежик волос. — Так хорошо все сложилось. Конечно, я не знаю…

— Вот и помалкивай, — советует Крыса, со вздохом откидывает голову и прикрывает глаза.

Закупорив фляжку, Рыжий убирает ее с глаз долой. Долго сидит, вглядываясь, а может, и просто так таращась на Крысу, за оптикой не сильно-то разглядишь.

Она тоже настороженно следит за ним, прищурив один глаз.

Затем он поднимается на ноги, оглядывает ее взглядом сверху вниз и многозначительно изрекает:

— Боюсь, в таком расположении духа, ты точно кого-нибудь угробишь.

— Да? — удивляется Крыса. Не каждый день услышишь такое. Она дергает одни плечом и безразлично соглашается: — Ну, пусть так.

— А я ведь серьезно.

— Ты-то? — насмешливо спрашивает Крыса.

В ответ Рыжий деловито кивает головой, заложив руки в карманы. Подтяжки сползают с плеч, и он только дергает локтями, чтобы подтянуть их на место. Сердечки на коленях. Брюки расцветкой в цветочек. Куриные кости, собранные в ожерелье на шее. Улыбки нет, но совсем недавно она где-то там на лице маячила.

— Оно и видно, — соглашается Крыса, окинув его придирчивым взглядом. — Самый серьезный человек в Доме. Смерть и клоун в одном лице.

— Плохо тебе, да? — сочувственно тянет Рыжий и присаживается рядом. Когда она хочет запротестовать, он ловко отмахивается, заставляя ее заткнуться даже не касаясь. — Молчи, — говорит, — сам вижу, что плохо.

Крыса на удивление слишком легко с ним соглашается:

— Упала бы и уснула, — и прислушивается. Не каждый день можно позволить себе откровенность. Но это же Рыжий! Смотрит на нее глазами Смерти прямо через зеленые стекла и улыбается, как клоун.

На Рыжего невозможно сердиться, он — ходячее откровение. Слишком живое, слишком безудержное, как будто специально, в отместку за лежачее детство.

Радуясь тому, что вроде бы обошлось, Рыжий интересуется:

— А что матрас повсюду за собой не таскаешь, обычно девчонки так и делают. Где они, там и матрас ихний, очень удобно, как думаешь?

— Похожа я на обычную девчонку? — интересуется она устало.

— Ну-у, — Рыжий ослепительно улыбается и поднимает на лоб очки.

— Да брось, — говорит она, толкая его локтем, — мне наплевать, если помнишь.

Она нарочно продолжает избегать его взгляда, и он, кажется, даже немного из-за этого обижается.

— Зря ты так. Симпатичная ты девчонка, да и вообще…

— А пойдем прошвырнемся, — перебивает Крыса. — До закусочной для начала, рисковать не будем.

Он утирает нос… или рот и опускает очки на место. Встает, зыркая по сторонам, будто кто-то может за ними подглядывать, и неохотно, торопливо, прямо переступая через себя, соглашается прошвырнуться.

Далеко они не заходят, как и договаривались — идут до закусочной. Рыжий держится уверенно и непринужденно. Он хороший игрок, Крысе нравится это его свойство, хотя по началу ей хотелось за это же его как-нибудь покалечить, но все-таки обошлось.

Искренность обезоруживает и подкупает. Лишает рассудка. Теперь, когда Рыжий честно вываливает на неё всю правду, она пытается сбежать или хотя бы зажать уши. Потому что если о чем-то она не сумеет догадаться сама, то ей и знать этого не следует.

Правда Рыжего всегда неудобная, неприличная, некрасивая. Правда у него почему-то всегда такая, будто бы это вообще свойство всех правд — причинять дискомфорт. В детстве Рыжий об этом и знать не мог, теперь же иногда забывается. Вроде как со своими.

— Злорадствуешь? — спрашивает он, не глядя по сторонам. Направо — поле с колосьями пшеницы, налево — такое же поле с колосьями пшеницы. Идти можно только прямо, только вперед. И они идут.

Крыса удивляется его вопросу.

— Вот еще, — фыркает она. — Ты сам согласился.

Рыжий кивает, задумывается и больше ничего не говорит.

Крысе не стыдно, что она сюда его дернула. Последние несколько лет Рыжий дальше этой дороги и не бывал, слонялся по самой каемочке. Это безопасная территория, можно сказать — рубеж. Здесь не бывает, что становишься сам не свой. Здесь все свои, даже если ты видишь их впервые в жизни.

Если бы могла, Крыса дернула бы его даже глубже, возвращая во времена его неходячего детства, когда он не боялся уходить «туда». Потому что это единственное место, куда он мог уходить, а уходить ему хотелось больше, чем ощущения безопасности. Там было опасно, и сам он становился опасным. Там, а не здесь. Здесь он был просто мальчиком, не покидающим ни Могильник, ни свою палату. Не жилец. Смерть. Потом все изменилось, но для Крысы, застрявшей во времени, все оставалось прежним.

У закусочной, обойдя старые автомобили, они проходят внутрь. В нестройный гул голосов и запахи еды, почти осязаемые. Вливаются, пристраиваются — свои.

— Хочешь сбежать? — невинно интересуется Крыса, усаживаясь за столик. Складывает руки на груди, склоняет голову и сверлит тяжелым взглядом тусклую столешницу.

Рыжий не садится, а буквально падает на стул, хлопает руки на край стола и честно говорит:

— Хочу!

Крыса морщит нос.

— Не думаешь же ты, что это так просто? Что у тебя так легко получится уйти от…

— От этого, — подсказывает Рыжий, кивая.

— И от себя, — упрямо добавляет Крыса.

Он легкомысленно пожимает плечами.

— Перестань, пожалуйста, — просит серьезно Крыса. — Я знаю тебя. Хватит пыли в глаза, они и без твоего участия ужасно устали.

— Прости, — говорит Рыжий бодрым тоном, всем своим жизнерадостным видом даёт понять, что не раскаивается.

— Ну ты и болван, — вздыхает Крыса, размышляя, не поесть ли чего. В животе неприятно урчит, и нужно либо жевать местные деликатесы, либо охотиться. Последнее предпочтительней.

Рыжий лыбится, но вроде по-доброму.

— Прости, — повторяет он. — Но ты же видишь, здесь все наладилось…

— Более или менее? — уточняет она.

— А это от вас будет зависеть, — Рыжий разводит руками и продолжает: — И я тоже хочу посмотреть мир. Наш мир, где человек уже особенный, если просто умеет петь и в такт музыке красиво дрыгать ногами.

— Тебе не понравится, — мстительно говорит Крыса.

Ей слишком отчетливо вспоминается все, что она когда-либо видела в Наружности. Мир как мир, конечно, ничего особенного. Изнанка в чем-то даже схожа с Наружностью. Те же люди, которым лишь бы поудобнее устроиться, лишь бы повыше. Те же деньги, набитые в карманы, те же сплетни, высыпающиеся через рот. Люди те же люди. Везде, никуда от них не уйдешь.

Но Лес — это иное. Однажды он позвал ее, и зов его был прекрасен. Крыса откликнулась, как завороженный зверек, и пришла, осторожно ступая по вязкой топи коридоров, к проростающему сквозь пол Лесу, будто вернулась к старому знакомому. Лес подхватил ее ветками и, придушив в лиственных объятиях, закинул в свое нутро. И Крыса увязла там, как будто так всегда и было. И ей не хотелось больше уходить — никогда и никуда. И ей не нужно было делать ничего из того, чего не хотелось. Она перестала быть Крысой, и тот другой не был Крысой, но кем-то древним, кем-то сильным — душой болот и их же проклятьем. Лес пустил ее безропотно и смело и раскрыл перед ней свою мохнатую душу с колючими травами и теплыми норами. Лес был живым, он улыбался улыбкой Чеширского кота и пугался незваных гостей. Он не любил незнакомцев и вероломных взломщиков. Но он любил ее, как никто никогда бы не полюбил, она это чувствовала, до боли захлебываясь песнями, и любила его в ответ, как только умела. И откликалась на всякий его зов, и сама звала. И это тоже было прекрасно.

Рыжий слушает тишину, потихоньку размышляя о чем-то странном в своей голове. Спрашивает он, слегка насмехаясь:

— Хочешь сказать, тебе там не нравилось?

— Нет, — холодно отвечает Крыса, вырванная из приятных мыслей.

Тогда он переспрашивает:

— Так уж и нет?

Иронично.

Крыса бросает на него предостерегающий взгляд и молчит. Рыжий все понимает.

— То ты и пропадала там последние несколько лет.

— Я таскала контрабанду, — возражает Крыса. — Кто-то должен был этим заниматься.

Это его немного осаждает. Глупое оправдание, но хоть что-то. Рыжий устало трет лоб и со вздохом говорит:

— Не делай вид…

И она знает, что он хочет сказать, и она не хочет этого слышать.

— Значит, — перебивает Крыса, — ты вовсю прощаешься?

— Ну да, — честно отвечает Рыжий. А на честность отвечать можно только честностью. Крыса не любит откровенность, не умеет, не понимает. Она только роняет:

— Жаль.

— Что тебе жаль? — спрашивает Рыжий.

— Может, скучать буду.

— Ну да, — хихикает он, — будешь ты.

Помнит, что она давно и безуспешно пытается его от себя отвадить, нарочно грубит и по-всякому огрызается, но без толку — Рыжий непробиваемый. Он тоже умеет смотреть сквозь скорлупу. И позволяет смотреть ей — сквозь собственную.

Крыса складывает руки на груди, заграждая бирки-зеркала — свои глаза. И вот так с ним говорить действительно проще.

— Буду, — кивает она и, чувствуя потребность чем-то разбавить эту обезоруживающую в лаконичности честность, добавляет: — Думаю, мне будет не хватать твоего взгляда.

— Шутишь? — удивляется Рыжий, оглядываясь по сторонам. Проверяет, не утянуло ли их вдвоем в самую глубь, через болота и рощу дурман-травы, в самую даль, туда, где солнце не дотягивается до земли, а корни могучих деревьев дотягиваются повсюду. Туда, где в человеке не остается человека, где обнажается душа, высвобождая истинную сущность.

Где нельзя стать кем угодно и кому угодно по одному лишь желанию. Где глаза ангела раз за разом становятся глазами ангела смерти, невзирая на любые попытки оставаться собой.

Рыжий нервно сдергивает очки, глядит на Крысу печально и долго. Крыса тоже открыто смотрит в ответ. Рыжий — один из немногих, на кого она может смотреть, опустив зеркала. На равного. На такого же, как она.

Впервые встретившись с Рыжим в Лесу, Крысе стало любопытно, и она попыталась его убить. Но Рыжий оказался не просто «не жильцом», Рыжий оказался чудищем в бронированном панцире с ядовитой слюной и ласковым взглядом убийцы. Потом они подружились. Потому что в Лесу только они оказались не по зубам друг другу. Хотя Рыжий никого не убивал даже в бытность Смертью, ну, или очень старался этого не делать, а Крыса убивала, ей это служило пропитанием.

И каждую лунную ночь Саара, засев в своих укромных болотах, до сих пор заводит смертельно-красивую песнь. И ждет. Добыча сама приходит ему в руки, и так всегда и бывает.

Хотя правду о том, что оборотень одурачил ее, не прилагая особенных усилий, Крыса никому бы не рассказала. У нее есть гордость, которая всегда ранит ее саму, которую приходится прятать, и все же Крыса не умеет быть откровенной даже с равным. Даже с тем, кому можно доверять. Потому что доверять кому-либо она тоже не привыкла.

А оборотень, даже юный, даже любопытный, даже ошибающийся — никому из них не по зубам. О таком ведь никому не рассказывают. Лес выделил из всех своих детей одного — любимца. И это тоже режет самолюбие в первое свое открытие.

Крыса задерживает дыхание.

Рыжий нарочно почти не моргает. В его глазах ей хочется раствориться, остаться в них навсегда, потому что глаза Рыжего — самый большой и самый красивый обман в ее жизни. Крыса с детских лет полагается на отражения крепче, чем на громкие слова и на отчаянные поступки, и потому отражению в его глазах она верит лишь по давней привычке. И ничего не может с этим поделать. И конечно, ей будет не хватать этих печальных ангельских глаз, в которых отражается вовсе не она, но кто-то красивый, достойный и…

И конечно, она никогда не гнала его из своей жизни по-настоящему. И конечно, она не могла поверить, что он собирается сбежать — уйти туда, в тот мир. Ведь сама Крыса, сколько бы туда ни сбегала, так и не смогла ни приручить, ни подчинить себе Наружность. Она казалась ей чужим, незнакомым миром, и Крыса держалась с ней холодно, и Крыса не хотела бы остаться с ней один на один.

Рыжий облизывается, моргает и, криво улыбнувшись, повторяет просьбу:

— Лучше скажи, что шутишь.

Крыса встряхивает головой, разгоняя образы, навязанные почти насильно, хотя в этом, конечно, она не убедила бы даже себя. Поднимается и говорит, пряча глаза, потому что правду озвучивать сложно. Особенно, когда на тебя пялятся так, да еще и такими глазами.

— Никогда в жизни.

— Уходишь? — спрашивает Рыжий. Довольно-таки равнодушно. Сам все понимает. Ну и отлично, Крыса никогда не умеет прощаться и, кивнув, роняет короткое:

— …не навсегда.

Потому что ничего не бывает «навсегда», и есть только одно место на свете, которое уходит в сотни сторон и нигде не заканчивается, которое растягивает время, которое прячется в бесконечность. Которого не существует там, которого не существует для тех.

Только здесь. Только сейчас.

Но Крыса никогда бы не променяла это ни на что другое, потому что Лес зовет ее, и зов этот она слышит даже в Наружности.

А Рыжий… ну, пусть тоже опробует это на своей шкуре. Во всяком случае, с Крысой он еще не распрощался, она в этом почти уверена, иначе не был бы он тем Рыжим, которого она знает. Ведь он всегда зачем-то приставал к ней со своей поддержкой, лез в душу и открывал правду. Хоть она и не понимала зачем, хоть она и огрызалась на всякую его попытку утешить бурю и душевные метания, хоть она и демонстрировала, как ей это неприятно, как ей это не нужно — все равно привязывалась, все равно доверяла ему. Не умела этого как следует показать, но чувствовала, и Рыжий знал об этом, иначе бы давно оставил свои попытки. Крыса была уверена в этом так же, как и в том, что это еще не конец.

И каждый раз, возвращаясь, все они — те, кто умеет смотреть, те, кто умеет слышать, — находят что-то неизведанное, что-то странное и всегда что-то привычное, древнее и знакомое, что позволяет схватиться за утекающую реальность и остаться на прежнем месте. Если захочется. Крысе хочется. Крыса не совсем похожа на себя и даже совсем уже не Крыса, кожа ее просвечивает до костей, широкий рот раскрывается в громкой песне. Белогубый Саара умеет улыбаться и искренне радуется, когда слышит мягкие шаги, чавкающие по вязкой жиже.

С гостями полагается быть вежливым, и он, дрожа от нетерпения и скобля ногтями прозрачную кожу, до последнего мига не обрывает свою песню.

Минуя вечер, день переходит в ночь, а рассветов здесь никогда не случается.