Башмаки шагают следом (джен)

За обеденным столом пустует стул.

Постелена накрахмаленная скатерть — ни одной складочки. Салфетки в клетку и вазочка с букетом цеппелин ближе к центру. На столе три тарелки — белые с желтыми цыплятами. Три чашки — красная, синяя и зеленая. И ложечки с деревянными ручками. Ложечек тоже три.

Луна болтает ногами. Луне девять лет, сидя за столом, она не достает до пола, и ножки ее свободно болтаются. На ногах — башмаки, которые каждое утро находятся в новом месте помимо воли хозяйки.

У Ксенофилиуса в руках пыльная бутылка — темно-зеленое стекло, полустертая бумажная наклейка и пробка из пористого дерева.

— Это пробковое дерево, представляешь, милая моя Луна? — восторженно говорит он, скребя ногтем верхушку. — Из пробкового дерева готовят пробки, сколько, думаешь, выходит из одного?

Он всматривается в бутылку, вертит в руках, легонько взбалтывает и облизывается.

— Больше одной, — задумчиво проговаривает Луна. — Дерево большое, а пробка вон какая маленькая.

Он выколупывает пробку из горлышка ножом — позабыв о волшебной палочке. В последнее время папа Луны подрастерялся, позабылся и растратил себя. Расплескал.

Луна это замечает.

Но она все равно точно знает — у нее самый хороший папа на свете! Он колдует воду, если Луне хочется искупаться, он готовит сладкий пирог — не с патокой, но даже лучше. Он оберегает ее сон и слушает ее песенки, когда ему становится грустно. Он самый хороший, самый-самый… Даже когда на него наваливается тоска, и он тянется, он заглядывает в бутылки из верхнего шкафчика. Обычно — по вечерам.

Но сейчас день, солнце застыло в зените и печет через окно. Лучик света играет с Луной солнечным зайчиком, она гоняет его, отражая гладкой поверхностью кухонного ножа. Маленького ножика — для яблочек.

На столе перед Луной стоит тарелка с мелкими яблоками. Просто так их не съешь — нужно запечь. Они кислые, маленькие — садовые яблочки, те, что растут за дверью в заросшем бурьяном садике.

Сорняки — это не совсем сорняки, так говорит Луне папа. Пусть себе растут, не будем их выдергивать, ведь колючие — защищают от незваных гостей, горькие растут как приправа, а красивые — чем не полевые цветы?

— Любишь ты цветы? — спрашивает он после.

Луна цветы любит. Она кивает. В их садике цветов уже не растет, только колючки да какие-то голые тощие палочки.

Откупорив бутылку, Ксенофилиус говорит:

— Добавим в начинку херес — для аромата, — и утыкается носом в горлышко. Что-то оттуда его бьет. Там — вино. Виноградный сок со спиртовым запахом. Луна не знает, что это за запах, она не стала бы его вдыхать. Ксенофилиус кашляет, одурманенный ароматом, и отодвигает бутылку на вытянутой руке. Луна округляет глаза — так плохо пахнет? Он машет ладонью перед лицом и утешительно говорит:

— Херес не выдохся, моя милая. Чудный аромат.

— До слез? — уточняет Луна, высунув кончик языка.

От выпитого папа становится дурным — молчаливым и грустным. От него тогда тянет страхом, и глаза делаются подвижными, беглыми. Он подолгу сидит на пороге, глядя в небо и ничего не говоря, обнимает себя за плечи ладонями.

Много позже — ближе к ночи — папа переодевается в чистую одежду, нахлобучивает яркий колпак и разноцветные гольфы, будто специально — курам на смех. Он разглаживает свое лицо, утирает глаза и приклеивает улыбку. Слабую, тяжелую, страшную.

И Луна прячется на чердаке, закрывается на щеколду.

На чердаке ее спальня, окно плотно закрыто, дверь на замке. Луна ходит во сне, так говорит папа. Луна этого не помнит. Никогда не помнит.

— Ты не помнишь, моя хорошая, — говорит Ксенофилиус, гладя ее по голове добрыми отеческими руками. — Где опять твои башмачки? Ну-ка! — и начинается новая игра — утренняя.

Утро Луна любит — и холодную росу на траве, и первые, едва теплые, лучи солнца. И утро любит Луну. Оно всегда наступает после темной, прохладной ночи, в которой только монстры за стенами и клацанье зубов из щелей между досок. И вообще отовсюду.

Утро — это тихое расслабленное спокойствие и легкий ветерок, заблудившийся среди холмов.

Утро — это папа в домашних тапочках, весело достающий башмачки Луны из-под кресла или с антресоли. Как фокусник — могущий и умеющий, кажется, все на свете. Как настоящий папа, который для Луны — всё.

Ксенофилиус наливает херес в чашку до краев и облизывает горлышко. С причмоком.

— Чудно… чудно… — повторяет он и убирает бутылку в верхний шкафчик. Он высоко, этот шкафчик, не для детей, даже с колченогой табуретки не достанешь — скорее свалишься, шаткие ножки не удержат.

Луна закрывает глаза. Луна исчезает. Ей хорошо, она далеко: и тут, и там. Она везде, ей кажется, она умеет летать… или просто строить миры из воздушной ткани — с полами из облаков и потолком из беззвездного неба.

— Тебе сегодня что-то снилось, моя милая? — спрашивает Ксенофилиус удивленно. Будто сейчас — утро. Будто он только поднялся, будто едва успел протереть глаза.

Будто он не вырвал ее из страны грез.

Встрепенувшись, Луна ощущает себя сидящей на стуле за столом перед тарелкой нетронутых яблок. Она птица. Она учится летать.

Потом говорит, медленно, с короткими паузами между словами. Вспоминает картинки. Сон был как явь. Сон был слишком ярким — до слепоты.

— Поле с желтыми колосками и голубые цветки. Я сплела из них венок. — Луна открывает глаза, смотрит на папу серьёзным взглядом и говорит: — А ты его съел, — это звучит с укоризной.

Ксенофилиус не слышит, расхохотавшись, он утирает слезы маминым платком. На нем желтенький простенький узор, он приносит счастье. Или раньше только приносил, если принес уже все, что мог.

— Съел венок? Но как же?!

— Этими самыми зубами, — пожимает плечами Луна. — Наверное, очень проголодался.

Он клацал зубами.

Клацал, будто они были звериными, будто были зубами оборотня, с капающей с клыков слюной.

Будто глаза его горели оранжевым. Глаза папы.

Глаза чудовища.

Луна отводит взгляд. На этот раз он замечает.

— Как интересно… — тянет, засыпая в миску муку. Поднимается облачко пыли, как туман — между ними полное доверие. День не вечер, папа дуреет в темноту. Возможно, от одиночества. Возможно, от чего еще. Луна этого не знает, а он говорит: — Пожалуй, пирог я затеял печь как раз кстати. Угощу тебя в благодарность за угощение.

В ответ Луна моргает.

Она хочет исчезнуть. Сейчас. Прямо на чердак.

А потом они режут пирог — еще горячий, «дымящийся» — восторженно говорит Луна и отламывает кусочек.

И жует, жует, жует, прикрыв глаза.

Папа старается быть хорошим: готовит пироги и заваривает на ночь чай из мяты или чабреца. Рассказывает сказки — всякие нелепицы, каких не было и быть не могло.

Но Луна ему верит — очень старается.

Он обещает поймать для нее морщерогого кизляка. Наверное, прямиком из своих мыслей.

* * *

Дверь запирается на ключ, на щеколду. Дверь запирается на крючок под потолком с помощью волшебной палочки.

Ксенофилиус говорит Луне, что ее башмачки утащили нарглы. Он говорит, что они с ней играются, хотят ее развеселить. Позабавить. Он говорит, что Луна, его милая доченька, очень понравилась нарглам, а они знатные проказники! Живут в темных углах и чуть ночь — тащат вещи в свои закрома.

Так он говорит.

Луна моргает сонными глазами — опять не выспалась, ходила во сне, игралась с феями, пела под дверью. Ксенофилиусу это не нравится. Очень не нравится. Он обнимает Луну за плечи и приговаривает:

— Луна, хорошая моя, побереги себя, тебе нужен крепкий сон и здоровое питание. — Гладит ее по волосам — они спутанные, поблекшие. Нечесаные и нестриженые — почему же? Он целует ее в макушку и на миг забывает о растрепанных со сна волосах. — Как тебе понравился вчерашний пирог с хересом и инжиром?

Луна только кивает и трет глаза. Большие, сонные, удивленные глаза.

Луна походит на сову, на маленького, тощего и неухоженного совенка. Рот клювиком и выпуклые глаза, неоперившиеся крылья — тонкие ручонки с отросшими ноготками.

Ксенофилиус думает, что что-то забыл, что-то ужасно важное. Он суетится, взгляд его бегает по заставленной комнате, а потом он гонит эти мысли прочь.

Он говорит:

— А теперь давай искать башмачки! — он говорит так каждое утро, и башмачки, конечно, находятся.

Он прячет их на подоконнике и под стол, сует их на дальнюю полку книжного стеллажа. Оставляет их под любимым креслом Пандоры. Каждый раз башмачки прячутся в новых местах, но иногда Ксенофилиус повторяется.

Дом так мал! Он исходил в нем каждый угол, изгрыз каждый ноготь на своих беспомощных руках. Такой бестолковый.

Луна ходит во сне, плохо спит — совсем стала беспокойная.

Он тянется к верхнему шкафчику. К кухонному шкафчику — не для детей.

Ксенофилиус совсем расплескался.

Он запирает дверь на щеколду, на ключ и на крючок под потолком. Чтобы Луна не отправилась во сне на ночную прогулку между холмов и облетевших листьев. Чтобы она не очнулась у ручейка — одна, маленькая и испуганная.

А потом он забывается. Он тоже хочет исчезнуть — ненадолго, в мир, сотканный из облаков и звезд. В мир, сотканный Луною, не им. Он-то летать не умеет — разучился.

— Луна… моя милая, я расскажу тебе сказку. Я сам ее сочинил, она хорошо заканчивается...

Луна за стеной, за дверью, за всеми возможными защелками.

Она складывает губами слова, но наружу не выпускает.

Иногда, устав, совершенно измотавшись, она тихонько поет, но поет не словами — душою.

Она ходит во сне. Сон — это теперь совсем как настоящее.

— Хочу проснуться, хочу проснуться! Хочу!.. Хочу… — она дергает волосок с головы и плетет полночи бисерные заколки.

Отвлекается. Отрешается. Уходит вглубь, внутрь, где воздушные облака и небесные полы и постели.

Рассвет она не встречает, спит — крепко и безмятежно.

* * *

Дверь отворяется со скрипом, Луна пробуждается — потягивается и зевает. Пробуждается не от шума, а потому что наконец-то выспалась.

У Ксенофилиуса глаза едва приоткрыты. Ночная рубашка и колпак для сна, спутанные волосы — папа спал и видел сны. Поднялся на ноги, но, видимо, не проснулся.

И пахнет от него страхом. Сильно пахнет, как может пахнуть перегаром от пропитого.

Только вот папа никогда раньше не пил. А теперь добавляет херес не в миски со стряпней, а в чашечку для кофе. С двумя желтыми цыплятами, которые жмутся друг к другу, как слипшиеся шарики ваты.

Он, кажется, так долго плакал, беззвучно сотрясаясь от рыданий, что все его лицо распухло, превратившись в мягкий бесформенный мяч. Глаза его заплыли, и он не сразу смог разглядеть серебристую пленку на потолке.

Там горят звёзды. Луна сама их видела — не зажигала, не гасила, только смотрела, только запоминала.

— Поищем мои башмачки? — спрашивает она тихо. И посматривает по сторонам, мыски башмачков угодливо выглядывают со шкафа.

Ксенофилиус бухается в кресло, подпирает рукой тяжелую голову и выдыхает:

— Конечно, моя милая, — устало.

Луна взбирается на колченогий табурет, поднимается на носки, придерживаясь за край шкафа, и стаскивает башмачки — по одному. Держит их, как трофей, и спрашивает с тихой улыбкой:

— Ну как?

— Отличная работа, когда-нибудь ты сама отыщешь морщерогого кизляка… — Ксенофилиус ненадолго задумывается. — Если к тому времени этого не сделаю я.

Луна кивает, она верит своему папочке.

— А расскажи, как он выглядит и где обитает! — Обронив башмаки, она подсаживается к его ногам. — И мы разыщем его вместе. Обязательно разыщем.

Ксенофилиус улыбается и косится на неё с благодарностью. Он открывает рот, поблескивает языком, облизнув пересохшие губы.

— Я напишу статью… Нет-нет-нет, я напишу не одну статью, а много — обо всем на свете. О чем знаю и о чем только догадываюсь… — шепчет он, восторженно замирая дыханием. Склонившись, он целует её в макушку и расцветает, когда она обнимает его в ответ. — Ты хорошо придумала, милая моя Луна. Эти цеппелины, знаешь, я слышал, они крайне положительно влияют на воображение…

Сережки, похожие на редиски, легонько покачиваются в такт утвердительным кивкам.